Т. е. своя, французская; прим. Н. Н. Г.

3. — «Патріотическія легенды» отклоняютъ Военную Исторію отъ истины.

Отъ сокрытія части правды, всего нѣсколько шаговъ до созиданія неправды. Въ военной исторіи это выражается въ склонности къ легендамъ. Если современная обще-историческая наука безъ колебанія откидываетъ таковыя, хотя бы и въ высшей степени благородныя и патріотическія, то военная исторія еще не доросла до этого.

Приведу два примѣра легендъ, создавшихся во французской литературѣ и разоблаченныхъ уже цитированнымъ мною Ж. Нортонъ-Крю.

Первая изъ этихъ легендъ, подъ именемъ «Встаньте мертвые» выросла изъ случая разсказаннаго журналистомъ Перикаромъ⁷, будто бы произошедшимъ съ нимъ во время его пребыванія на фронгѣ въ качествѣ унтеръ-офицера одного изъ французскихъ пѣхютныхъ полковъ. Въ первоначальной версіи его разсказъ былъ напечатанъ въ одной изъ газетъ 1915 г.⁸.

Суть этого разсказа заключается въ томъ, что во время нѣмецкой атаки на одну изъ французскихъ траншей, когда нѣмцы уже вскочили въ эту траншею, унтеръ-офицеръ Перикаръ крикнулъ: «встаньте мертвые». Подъ воздѣйствіемъ

Pericard.

8) См. прибавленіе къ «Larousse Mensuel» отъ мая 1915 г., № 99; полный текстъ повторенъ въ книге Ж. Нортонъ-Крю «Du Témoignage», 59, 60.

такого крика защитники траншеи воспрянули духомъ и выкинули нѣмцевъ изъ окопа.

«Анекдотъ Перикара», пишетъ Ж. Н. Крю⁹, «не менѣе чудесный и героическій нежели другіе, привелъ въ восторгъ Бареса». Баресъ, пламенный патріотъ, увидѣлъ въ этомъ разсказѣ проявленіе чуда; крикъ — «встаньте мертвые», по его убѣжденію дѣйствительно призвалъ на помощь мертвыхъ. Только Баресъ, повидимому, не зналъ нстиннаго происхожденія этого призыва. Ему не было извѣстно, что — «встаньте, мертвые» было, прежде всего, шансонеткой, распѣвавшейся въ 1873 г. въ кабачкахъ и которую современники квалифицировали «шовинистической» и «смѣсью квасного патріотизма со слащавымъ сентиментализмомъ¹⁰». Не бывшій на военной службѣ Баресъ, не зналъ также, что горестное слово «мертвый» вошло въ лексиконъ казарменнаго языка французскаго солдата. «Мертвые молодые», кричитъ дежурный унтеръ-офицеръ, вызывая больныхъ новобранцевъ. «Я зачисляюсь въ мертвые», заявляетъ солдатъ, желающій уклониться отъ похода. «Встаньте мертвые», кричитъ дневальный, поднимая спящихъ солдатъ. Это восклицаніе удержалось во время войны и его можно было постоянно слышать на бивакахъ.

9) «Du Témoignage», pp. 61, 62. 10) Fervaque: «Nouveaux mémoires d'un décavé». Paris. Dentin, 1876, p. 153-154.

«Баресъ свидѣлся съ Перикаромъ и убѣдилъ его въ чрезвычайной, важности иного толкованія разсказа послѣдняго для созданія великой патріотической легенды. Перикаръ согласился уклониться отъ первоначальной версіи своего разсказа, принявъ ту, которую создалъ Баресъ. Въ своей книгѣ «Возстаньте Мертвые»¹¹ онъ уже не упоминаетъ своей первоначальной версіи. Онъ подробно цитируетъ версію Бареса, какъ будто бы основа разсказа не принадлежитъ самому Перикару... Версія Бареса основана на чудѣ. Согласно ея, Перикаръ появился въ окопѣ, защитники котораго убиты. Къ нимъ онъ и обращаетъ свой кличъ: Возстаньте Мертвые! «Что это было? Актъ безумія?», пишетъ въ своей книгѣ Перикаръ. «Нѣтъ, потому что мертвые мнѣ отвѣтили. Они мнѣ сказали: «мы съ тобою». Мой кличъ поднялъ ихъ; ихъ души слились со мной и они залили подступы къ окопу широкой рѣкой расплавленнаго металла... что произошло затѣмъ?... Я долженъ чистосердечно признаться, что не знаю. Въ моихъ воспоминаніяхъ зіяетъ дыра... насъ было самое большое двое, трое, четверо, противъ безчисленнаго множества... Два раза не хватало ручныхъ гранатъ, и оба раза мы вдругъ находили у нашихъ ногъ среди мѣшковъ земли корзины наполненныя

11) «Debout lee morts», Ed. Payot, Paris, 1918.

этими снарядами... Это были мертвые, которые поставили ихъ туда»¹².

Не смотря на всю нелѣпость этой легенды, находились люди вѣрившіе въ нее, такъ какъ она рисовала сверхчеловѣческую силу французскаго

А вотъ другая легенда — это легенда объ «окопѣ штыковъ»¹³. «Эта легенда», пишетъ Ж. Н. Крю¹⁴, «...создана первыми туристами посѣтившими боевой фронтъ. Увидавъ рядъ штыковъ, выходящихъ изъ земли и не понявъ въ чемъ дѣло, они сфантазировали объясненіе вполнѣ отвѣчавшее абсурдному представленію о боѣ. Находка костей въ засыпанномъ окопѣ какъ бы подтвердила ихъ чудесную выдумку. Они не знали, что по всему фронту на участкахъ наиболѣе кровавой борьбы имѣлись такія засыпанныя могилы французовъ и нѣмцевъ. Хоронить мертвыхъ друзей и враговъ требовалъ не только долгъ чести, но и практическая необходимость. Ненужный окопъ наилучше отвѣчаетъ этой задачѣ. Для того, чтобы отмѣтить такую могилу, брошенныя ружья являлись предметомъ всегда находящимся подъ рукой».

«Вотъ историческій фактъ, изъ котораго выросла эта послѣвоенная легенда. 12-го Іюня 1916

12) «Debout lee morts», Стр. 168, 172, 175.

13) La Tranchée des baïonnettes.

14) «Du Témoignage», Стр. 63-65.

г., 3-я и 4-я роты 137-го пѣхотнаго полка изъ Фонтенейі-ле-Контъ (21-ая дивизія, И-ГО' корпуса) заняла позицію на склонѣ къ юго-востоку отъ Дуомонъ. Онѣ подверглись сильной атакѣ; окопы захвачены врагомъ. Защитники убиты, взяты въ плѣнъ или спасаются бѣгствомъ. Нѣмцы, захватившіе этотъ участокъ позиціи, собираютъ разбросанныя по Бсему склону тѣла убитыхъ, и хоронятъ ихъ въ части окопа, оказавшейся имъ ненужной. Они отмѣчаютъ эту могилу, воткнувъ негодныя французскія ружья. Вотъ и все. Остальное — сплошная легенда, не выдерживающая критики. Въ самомъ дѣлѣ, снаряды не могутъ засыпать окопъ такъ, какъ засыпаютъ могилу; они разрываютъ землю постольку же, поскольку ее засыпаютъ, а законъ разсѣиванія попаданій не позволяетъ имъ вырыть ровъ, землей котораго засыпанъ рядомъ лежащій ровъ. Легенда основана на чудѣ. Она требуетъ, чтобы снаряды, нарушивъ въ этомъ случаѣ законъ физики, падали бы аккуратно въ одномъ метрѣ отъ окопа, для того чтобы своей, землей засыпать послѣдній. Но одного этого нарушенія закона физики недостаточно, т. к. остается непонятнымъ почему французскіе солдаты находившіеся въ окопѣ, оставались бы тамъ, пока ихъ постепенно не засыпала земля. Солдатъ подъ огнемъ не прикрѣпленъ къ мѣсту, какъ часовой къ будкѣ. Онъ свободенъ въ перемѣщеніи. На сильно пораженныхъ участкахъ эта свобода стѣснена чув-

ствомъ принадлежности къ своему отдѣленію, которое и сохраняетъ лишь нѣкоторую группировку. Одинъ изъ солдатъ предпочитаетъ укрыться въ наскоро вырытой, неглубокой лункѣ, другой — залегаетъ въ яму, образовавшуюся разорвавшейся непріятельской бомбой. Когда огонь по окопу становится всеразрушающимъ, всѣ защитники его выбираются оттуда и заполняютъ такія ямы, вырытыя вражескими снарядами. Что станется въ такомъ случаѣ съ героической картиной, нарисованной легендой? Какъ можно допустить, чтобы люди остались стоять въ строю съ примкнутыми къ ружью штыками, ожидая пока земля не будетъ засыпать ихъ, сначала по щиколотку, потомъ по колѣно, потомъ по поясъ, потомъ до рта?».

«Эта легенда», пишетъ тотъ же авторъ, въ другой своей книгѣ¹⁵, «очевидно создана умами склонными къ романтизму, которые заблудились среди многочисленныхъ и совершенно правдоподобныхъ разсказовъ бойцовъ, засыпанныхъ во время бомбардировки. Но эти бойцы находились въ убѣжищахъ, которыя были разрушены и обвалены бомбами».

Я ограничусь лишь вышеприведенными двумя легендами. Онѣ творятся безсознательно самими народными массами стремящимися прославать павшихъ героевъ; онѣ сочиняются созна-

15) J. N. Cru. «Témoins», p. 36.

тельно и отдѣльными лицами для собственна™ прославленія; наконецъ, онѣ являются также продуктомъ политики.

За примѣромъ ходить недалеко — нужно только внимательно прослѣдить за большевицкой литературой о гражданской, войнѣ. Не надо быть опытнымъ изслѣдователемъ, чтобы увидѣть, что въ основѣ ея лежитъ соціальный заказъ создать красивую легенду, которая привлекла бы сердца подрастающей русской молодежи.

A офиціальные итальянскіе коммюнике о ходѣ Итало-Абиссинской войны, стремящіеся — съ одной стороны придать геройскій обликъ дѣйствіямъ своей арміи, а съ другой стороны доказать міру, что Италія освобождаетъ несчастную Эфіопію... отъ самой себя. Чтеніе этихъ бюллетеней, а также итальянской прессы, наводить читателя на печальныя размышленія: сѣть лжи, которая плетется вокругъ войны, становится все болѣе и болѣе плотной.

На примѣрѣ больдиевиковъ, доводящих^ до крайности всѣ отрицательныя стороны современной жизни человѣческаго общества, легко увидѣть, что главное зло съ которымъ должна бороться Военная Исторія, пожелавшая стать наукой въ истинномъ значеніи слова, это зависимость ея отъ политики. Въ этомъ отношеніи, положеніе Военной Исторіи особенно трудно, если она ограничиваем свои задачи лишь обслуживаніемъ науки о веденіи войны. Вотъ почему, по мѣрѣ

поднятія Военной Науки на высшій уровень науки изслѣдующей войну, какъ явленіе соціальной жизни, Военная Исторія будетъ все болѣе и болѣе освобождаться отъ путь, которыми связываютъ ее практическія потребности политики.

Не слѣдуетъ, однако, забывать, что это освобожденіе Военной Исторіи, какъ науки, отъ практическихъ потребностей политики, будетъ встрѣчать большія трудности. Такой авторитетъ Соціологіи, какъ упомянутый уже нами Парету, настаиваетъ на ошибочности весьма распространеннаго мнѣнія, будто бы правда всегда полезна для жизнеспособности соціальныхъ организмовъ. Многіе предразсудки, утверждаетъ онъ, полезны для сохраненія этихъ организмовъ въ цѣлости, въ то время, какъ вскрытая истина приводить иногда къ обратному результату — ихъ разложенію. Выражаясь иными словами — слѣпая вѣра, мифы, легенда, украшающія дѣйствительность и вызывающія энтузіазмъ — могутъ быть, согласно утвержденіямъ Парету, полезны для опредѣленной соціальной группировки, въ то время какъ голая истина можетъ явиться для таковой элементомъ разрушенія.

Это мнѣніе Парету нисколько не противорѣчитъ тому, что наука объ обществѣ все таки можетъ быть построена только на исторической правдѣ. Оно показываетъ только,' насколько трудно для военно-исторической науки выйти на путь этой истины.

4. — Не менъшій вредъ приносить писатели «пацифисты».

До сихъ поръ, говоря объ извращеніи истинной картины войны, мы говорили лишь о тѣхъ тенденціяхъ, которыя своимъ источникомъ имѣютъ стремленіе, хотя бы путемъ неправды подвинуть человѣка драться во имя признаваемой другими людьми правды. Но, несмотря на столь широкое обобщеніе нами мотивовъ націоналистическаго, религіознаго, эко«омическаго й соціальнаго характера, мы все-таки не исчерпали бы всего того, что препятствовало до сей поры истинно научному изученію войны. Какъ это ни странно, къ числу силъ, работающихъ надъ искаженіемъ истиннаго лика войны, нужно отнести также и пацифистовъ.

«Начиная съ 1916 г. и послѣ войны», пишетъ Ж. Н. Крю ¹⁶, «пацифизмъ вошелъ въ литературѣ въ большую моду. Для того, чтобы имѣть успѣхъ, нужно представить войну въ самомъ кровожадномъ и мерзкомъ видѣ. Публика ошибочно думаетъ, что для наиболѣе плодотворнаго служенія дѣлу мира вполнѣ достаточно наразсказать побольше ужасовъ о войнѣ. При этомъ она упускаетъ изъ вида спросить себя — соотвѣтствуетъ ли истинѣ разсказанное о войнѣ зло, а нарисованные ужасы отвѣчаютъ ли той реальности, ко-

16) «Du Témoignage», p. 89.

торую мы — бойцы пережили. Если публика была бы разумной — она разсуждала бы такъ: война есть болѣзнь человѣческаго рода, болѣзнь подобная чумѣ или желтой лихорадкѣ, отъ которой можно себя предохранить и даже добиться ея исчезновенія, если только окажется возможно принять требуемыя санитарныя мѣры. Какія это мѣропріятія? Какъ ихъ найти, испытать и примѣнить? Для этого нужно подробно изучить самую болѣзнь, причины ея зарожденія, законы ея развитія и распространенія. Представьте случай, когда честолюбивый и безсовѣстный докторъ опубликовалъ бы трудъ съ претензіей на научность, въ которомъ онъ представилъ бы желтую лихорадку въ возможно болѣе мрачномъ видѣ, приписавъ ей, не потрудившись даже изучить ее, всѣ пагубныя свойства присущія чумѣ, чахоткѣ и алкоголизму; можно ли признать, что такой арривистъ сотворитъ полезное дѣло? И, если даже всѣ Европейскія Академіи, введенныя въ заблужденіе псевдонаучнымъ обликомъ такого труда, удостоятъ его преміями и медалями — развѣ истинная цѣнность его повысится? Дѣйствительная польза отъ романовъ Барбюса и Доржелеса, въ особенности же Ремарка, очень немногимъ выше только что указаннаго фантастическаго медицинскагоо труда... Преступно обманывать общественное мнѣніе или подталкивать его идти дальше по ложному пути, на который оно уже вступило. Дѣло вовсе не заключается въ томъ,

чтобы приписывать войнѣ всѣ преступленія, всѣ возможные ужасы, только потому, что она представляетъ собой бичъ Божій. Нужно вскрыть дѣйствительно происходящія преступленія, действительно имѣющіе мѣсто ужасы, для того, чтобы сознательно избѣгнуть ихъ. Обличать войну — не въ силахъ каждаго писателя. Такое обличеніе возможно лишь при соблюденіи строгой объективности и въ то же время при величайшей научной честности. Писатель, который прежде всего стремится понравиться публикѣ, неизбежно впадаетъ въ фантазію, гонится за дешевой сенсаціей, и болѣе чѣмъ часто впадаетъ въ садизмъ. Въ этомъ отношеніи ему не приходится даже много придумывать, ибо подобныя произведенія существуютъ уже издавна. Труды Барбюса и Доржелеса не явились поэтому продуктами новыхъ наблюденій и критической ихъ оиѣнки. Они использовали наслѣдство подобныхъ же писателей вчерашняго дня и использовали старое обывательское представленіе о боѣ. Они ничего не измѣнили; придерживаясь этихъ старыхъ традицій, они описали штыковыя свалки, превративъ прежнія героическія картины боевъ въ звѣриныя бойни. Они ничего не сдѣлали для того, чтобы восполнить отсутствіе психологическаго пониманія боя, свойственное образцамъ, которымъ они подражали. Ихъ рядовые бойцы подобны апашамъ, которые предаются убійству съ восторгомъ скопированнымъ съ героическаго восторга

нашихъ, печальной памяти, военныхъ апокрпфовъ. Это самая возмутительная клевета на тѣхъ честныхъ людей, которыми были и французскіе и германскіе солдаты. Вотъ каковы прекрасныя творенія паішфистовъ! Вотъ та истина, которую они намъ преподносятъ! Конечно, они ея не почерпнули изъ личнаго боевого опыта. Писатели, подыгрывающіеся подъ вкусы публики, знаюшіе то вредное любопытство, которое вызываетъ убійство, окровавленный ножъ, изуродованный трупъ, использовали съ большимъ мастерствомъ эти патологическія чувства и вѣками преподносили мало разсуждающей толпѣ старыя пѣсни, подновляя ихъ лишь мотивами соотвѣтствующими модамъ текущаго дня».

Немногимъ лучше обстоитъ дѣло и въ научныхъ трудахъ. Мнѣ самому пришлось быть непосредственнымъ свидѣтелемъ слѣдующаго факта. Одно чрезвычайно уважаемое научное Американское учрежденіе заказало мнѣ работу, касающуюся анализа минувшей міровой войны. Работа была выполнена, но автору было предъявлено условіе — что работа будетъ напечатана лишь въ томъ случаѣ, если авторъ напишетъ въ предисловіи, что онъ является сторонникомъ пакта Келлога. Правда, протестъ автора противъ связыванія чисто научной работы съ какимъ бы то ни было политическимъ актомъ, былъ услышанъ и трудъ, съ нѣкоторыми купюрами, былъ изданъ. Однако, этотъ фактъ показателенъ въ томъ от-

ношеніи, что даже въ высококвалифицирован«ныхъ научныхъ кругахъ нѣтъ еще прочно внѣдрившагося убѣжденія въ необходимости при изслѣдованіи войны придерживаться того же принципа, какъ и во всякой другой наукѣ: правда, только правда и вся правда!

Въ этой боязни правды о войнѣ, пацифистски настроенные ученые сходятся съ профессионалами военными, подготовляющими веденіе будущихъ войнъ. Въ такихъ условіяхъ трудно ожидать зарожденія настоящей науки объективно изслѣдующей войну, какъ специфическій соціальный. процессъ, т. е. соціологіи войны. А безъ развитія такой науки, цѣнность выводовъ общей соціологіи сильно понижается.

5. — «Парадоксы» Стендаля и гр. Льва Толстого.

Въ романѣ Стендаля «La Chartreuse de Parme» есть замѣчательныя страницы разсказывающія про сраженіе у Ватерлоо^1Т. Семнадцатилѣтній итальянецъ, увлеченный разсказами о Наполеонѣ, странствуетъ по полю этого сраженія, рѣшившаго судьбу Европы, напоминая собою щенка, попавшаго въ кегельбанъ во время происходящей тамъ игры. Начавъ со встрѣчи съ маркитанткой какого-то пѣхотнаго полка, онъ

17) Стр. 44-84, т. I, изд. 1933 г. «Société des Belles Lettres». Paris.

попадаетъ въ конвой маршала Нея, а оттуда въ пѣхотный полкъ; затѣмъ онъ, въ составѣ отступающей небольшой кучки пѣхотинцевъ, объединившихся вокругъ капрала, отстрѣливается отъ преслѣдующаго непріятеля, и, наконецъ, оказывается въ распоряженіи драгунскаго полковника, покинутаго своимъ полкомъ; здѣсь его боевой опытъ кончается раной, нанесенной ему дезертиромъ. На каждомъ шагу дѣйствительность разрушаетъ тѣ представленія, которыя составилъ себѣ этотъ восторженный поклонникъ Наполеона на основаніи слышанныхъ разсказовъ и прочнтанныхъ книгъ. Въ штабѣ Нея, среди пѣхоты, среди кавалеріи, онъ видитъ совсѣмъ не то, что ожидалъ. Вмѣсто красивыхъ подвиговъ, вмѣсто стройныхъ массъ войскъ, онъ видитъ лишь мятущихся и растерявшихся людей. Онъ ожидалъ присутствовать при великолѣпныхъ картинахъ и въ томъ, что онъ видитъ, онъ не узнаетъ своей мечты. «Господинъ вахмистръ», обращается онъ къ одному изъ чиновъ конвоя маршала Нея, «я въ первый разъ участвую въ сраженіи; развѣ это настоящее сраженіе?»¹⁸. Страницъ черезъ сорокъ, Стендаль вновь подчеркиваетъ это недоумѣніе молодого участника Ватерлооскаго сраженія, говоря — что подъ вліяніемъ пережитыхъ въ эти дни впечатлѣній, его герой возмужалъ, но «остал-

Тамъ же, стр. 55.

ся еще ребенкомъ въ своихъ сомнѣніяхъ: было ли то, что онъ видѣлъ — сраженіе, и, во вторыхъ, это сраженіе было ли Ватерлоо?»¹⁹.

Вдумываясь въ вышеуказанныя страницы Стендаля, нельзя не увидѣть, что основной мыслью, руководившей его геніальнымъ перомъ, было изобразить, если можно такъ выразиться, «внутреннюю сторону» сраженія такою, какою ее видитъ рядовой боецъ. Стендаль, самъ участвовавши въ войнахъ революціонной эпохи, смогъ непосредственно ощутить то коренное различіе, которое существуетъ между подобными впечатлѣніями и тѣми традиціонными представленіями, которыя вѣками сложились подъ воздѣйствіемъ науки боявшейся увидѣть и сказать всю правду о войнѣ. Для большей рѣзкости картины, Стендаль взялъ, — съ одной стороны всѣмъ извѣстное по своему историческому значенію сраженіе, — съ другой стороны, взялъ героемъ разсказа совершенно наивнаго, молодого человѣка. Искусственность, присущая такому построенію, привела къ тому, что нѣкоторые изъ его толкователей начали приписывать ему парадоксы солдатъ, дерущійся въ большомъ сраженіи не ощущаетъ, что участвуетъ въ историческомъ событіи; болѣе того, онъ, какъ разъ, единственный не понимающій значенія того, что происходитъ. Формулируя эту мысль иными словами, получа-

Тамъ же, т. I, стр. 91.

ется слѣдующій парадоксъ: сраженіе понимаетъ тотъ, кто фактически не видитъ самой борьбы, а не понимаетъ его какъ разъ тотъ, кто является непосредственнымъ свидѣтелемъ реальностей боя.

Этотъ парадоксъ, приписываемый Стендалю, интересенъ тѣмъ, что, хотя и въ утрированной формѣ, онъ все таки характеризуетъ одностороннее направленіе военной науки и въ частности Военной Исторіи. Сосредотачивая все свое вниманіе на изученіи веденія сраженія на различныхъ командныхъ постахъ, военная наука слишкомъ мало обращала вниманіе на ту внутреннюю сторону боя, которую можно назвать «молекулярнымъ» его проііессомъ. Излагая событія такъ, какъ они видимы съ командныхъ постовъ, и по преимуществу съ высшихъ, военная наука и военная исторія пріобрѣли односторонній характеръ науки, изучающей «формальную», «внѣшнюю» сторону явленій войны. Не служитъ ли яркимъ доказательствомъ такой односторонности тотъ фактъ, что до сей поры еще не существуетъ вполнѣ законченныхъ трудовъ по психологіи войны, и самыя попытки подобнаго изученія являются болѣе нежели рѣдкими.

Такъ называемый парадоксъ Стендаля оказалъ вліяніе на другого геніальнаго писателя — тоже воочію познакомившагося съ войной. Это — графъ Левъ Николаевичъ Толстой. Уже въ его Севастопольскихъ разсказахъ можно увидѣть

насколько сильно притянула къ себѣ его внима ніе «внутренняя сторона» войны. Когда же, затѣмъ, онъ нарисовалъ грандіозныя полотна «Войны и Мира», эта его тенденція выявилась совершенно ярко. Поднявъ вопросы, вложенные Стендалемъ въ уста своего героя, гр. Л. Толстой самъ, и уже совершенно опредѣленно, отвѣтилъ. Этотъ отвѣтъ заключается въ томъ, — что Толстой не только призналъ «внутреннюю сторону» войны — главной, но призналъ ее и единственно существующей. А это привело его къ отрицанію управляемости войны и къ отрицанію военнаго искусства. Наиболѣе отчетливо выражено это отрицаніе въ его разсужденіяхъ предшествуіощихъ и сопровождающихъ описаніе Бородинскаго сраженія. Такъ же какъ и Стендаль, онъ пользуется для своихъ картинъ присутствіемъ на полѣ историческаго сраженія, случайнаго, посторонняго свидѣтеля, которымъ является одинъ изъ его героевъ, гр. Безуховъ. Но, въ противоположность Стендалю, онъ переплетаетъ впечатлѣнія этого свидѣтеля съ собственными, авторскими разсужденіями. Если взгляды самого Стендаля не могутъ быть, на основаніи страницъ посвященныхъ Ватерлооскому сраженію, безусловно установлены, взгляды и выводы гр. Толстого вырисовываются изъ его авторскихъ разсужденій съ рѣзкой отчетливостью.

«Давая и принимая Бородинское сраженіе»,

пишетъ онъ,²⁰ «Кутузовъ и Наполеонъ поступили непроизвольно и безсмысленно. А историки, подъ совершившіеся факты, уже потомъ, подвели хитро сплетенный доказательства предвидѣнія и геніальности полководцевъ, которые изъ всѣхъ непроизвольныхъ событій были самыми рабскими и непроизвольными дѣятелями.......».

«Какъ ни странно кажется съ перваго взгляда предположеніе ²¹....... что Бородинское побоище 80-ти тысячъ человѣкъ произошло не по волѣ Наполеона (несмотря на то, что онъ отдавалъ приказанія о началѣ и ходѣ сраженія), а ему казалось только, что онъ это велѣлъ.... Въ Бородинскомъ сраженіи Наполеонъ ни въ кого не стрѣлялъ и никого не убилъ. Все это дѣлали солдаты. Стало быть, онъ не убивалъ людей. Солдаты французской арміи шли убивать другъ друга въ Бородинскомъ сраженіи не вслѣдствіе приказанія Наполеона, но по собственному желанно.........»

«......И не Наполеонъ распоряжался ходомъ

сраженія.... потому что изъ диспозиціи его ничего не было выполнено, и во время сраженія онъ не зналъ про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, какимъ образомъ эти люди убивали другъ друга происходило не по во-

20) «Война и Миръ», т. III, стр. 292, въ собраніи сочиненій гр. Л. Н. Толстого. Т. VII, изд. «Слово» 1921 г.

Тамъ же, стр. 347-350.

лѣ Наполеона, а шло независимо отъ него, по волѣ сотенъ людей участвовавшихъ въ общемъ дѣлѣ. Наполеону казалось тольк о²², что все происходило по волѣ его. И, поэтому, вопросъ о томъ, былъ ли или не былъ у Наполеона насморкъ, не имѣетъ для исторіи большаго интереса, чѣмъ вопросъ о насморкѣ послѣд-

няго фурштадтскаго солдата.....»

Парадоксальность этихъ разсужденій гр. Л. Толстого видна изъ самаго текста этихъ выдержекъ. Въ самомъ дѣлѣ, то что самъ Наполеонъ «не убивалъ людей», а «убивали французскіе солдаты», вовсе не позволяетъ низводить его роль до уровня воздѣйствія на судьбу Бородинскаго сраженія «послѣдняго фурштадтскаго солдата». Но самымъ убѣдительнымъ критикомъ парадоксальности разсужденій Толстогофилософа, является самъ же Толстой, но Толстой-художникъ. Для того, чтобы убѣдиться въ этомъ я отсылаю читателя къ классическому разбору «Войны и Мира», написанному генераломъ М. И. Драгомировымъ²³. Противопоставляя картины боевъ, нарисованныя кистью Толстого-художника, не могущаго, въ силу интуиціи истины присущей генію, отойти отъ правды жизни, тенденціознымъ разсужденіямъ Толстого-филосо-