Источники для его восстановления 2 страница

-179-

ладливости новгородцев, не к началу своей работы, где ведь тоже речь шла и об Великом Ярославе и о последующем за ним времени, а к Летописцу великому русскому, где читатель ничего нового, согласно нашему выводу, найти не мог бы? На это можно ответить тем предположением, что составитель свода 1408 г. сам за себя и за своего читателя различал свою работу от официального изложения великокняжеского летописца, очевидно, позволяя себе в своей работе уклоняться от делового изложения для высказывания оценок и замечаний вроде оценки новгородских политических приемов, что могло придавать всей работе пристрастный и субъективный отпечаток. Действительно, в разборе летописного труда сводчика 1408 г. мы будем еще иметь случай остановиться на необычности его приемов и его отношения к своим источникам, далеко уходившим от задач правительственного летописания того или другого феодального центра.
Итак, первоначальность и полнота московских известий в Троицкой летописи против всех последующих летописных сводов дают нам право рассчитывать найти в ней Летописец великий русский редакции 1389 г., пополненный другими местными летописцами и доведенный до 1408 г., а через его анализ - подняться до того Летописца 1306 г., который более или менее удовлетворительно сохранила нам Лаврентьевскую летопись. Выделяя из свода 1408 г. все те известия, которые своею непрерывностью за XIV в. могут вести нас к представлению о местных летописцах, привлеченных к работе сводчиком 1408 г., т. е. известия тверские, суздальские, ростовские, смоленские, рязанские и новгородские, большинство из которых, действительно, переходят в своде 1408 г. хронологический предел «Летописца великого русскаго», кончавшего свое изложение 1389 г., мы получаем, согласно нашему рассуждению, едва ли не полностью текст Летописца 1389 г.

^ § 2. МОСКОВСКИЕ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЕ СВОДЫ XIV в., СОСТАВЛЕННЫЕ ПРИ МИТРОПОЛИЧЬЕЙ КАФЕДРЕ

Изучение состава начальных известий «Летописца Великого Русского» от 1306 г. до 1328 г. вскрывает перед нами тверской великокняжеский свод 1327 г. ¹¹⁴⁾ в московской его обработке. Обработка эта не только сократила состав известий Тверского свода 1327 г., иногда Даже по непонятным теперь для нас соображениям (напр., весь эпизод с Шавкалом), ¹¹⁵⁾ но и переработала изложение, внеся немало иронических замечаний по адресу тверских князей.
Эта обработка, с другой стороны, обнаруживает перед нами весьма неудовлетворительное состояние московского летописания за данные годы (1306 - 1327).
Прежде всего, не может не броситься в глаза отсутствие в Летописце великом русском точных дат, относящихся к известиям о великом князе Юрии Даниловиче. Нет даже указания на время получения им великого княжения, и, если есть дата его смерти, то по тому обстоятельству, что нет даты привоза тела его в Москву и даты его пог-

-180-

ребения, можно думать, что дата смерти читалась именно в Тверском великокняжеском своде. Эти наблюдения ведут к предположению что при Юрии Даниловиче никакого летописания в Москве не велось, хотя Юрий и занимал временно великокняжеский стол, а при обработках в Москве Тверского великокняжеского свода 1327 г. приходилось пополнять известия об Юрии Даниловиче простым припоминанием. Особенно характерна в этом смысле запись об Юрии Даниловиче под 6829 г. (1321 г.): «На ту же зиму князь великий Юрьи Даниловичь поехал в Новъгород Великий, оттоле и в Орду пошел на четвертое лето, а шел на Великую Пермь». Совершенно ясно, что к первоначальному известию о поездке Юрия в Новгород позднейшая рука приписала известие о поездке Юрия на четвертое лето в Орду прямо из Новгорода, вспомнив при этом, что дорога князя шла через Пермь. Просмотр изложения следующих годов - 6830, 31, 32 и 33 - показывает, что, после этого известия о поездке Юрия в Новгород, лишь под 6833 г. сообщалось об его убиении в Орде Дмитрием Тверским (весь 6832 г. взят из новгородского летописания). Тогда становится понятною приписка к приведенному выше известию 1321 г., имевшая целью подготовить читателя к известию 1325 г., по которому Юрий уже оказывается в Орде. Лицо, приписавшее сообщение о поездке Юрия в Орду из Новгорода, могло помнить, что Юрий поехал туда через Пермь, по московским рассказам или по личной осведомленности в перипетиях борьбы Юрия за великое княжение с тверяками, но могло и догадываться о такой окольной дороге Юрия в Орду, сопоставляя эту поездку с известием последующего года (1322) о приходе на великое княжение из Орды Дмитрия Михайловича, едва ли имевшего желание допустить проезд в Орду великого князя Юрия.
Начиная только с 1317 (6825) г. мы встречаем ряд московских известий, отмеченных точными датами. Они распадаются на известия о семейных делах Ивана Калиты (первое из них - 1317 года, о рождении Ивану 7 сентября сына Семена) и на известия церковные (первое из них, вероятно, известие 6831 г. о замучении болгарами 21 апреля некоего Федора, а второе - о заложении в 6834 г. 4 августа Успенской каменной церкви в Москве). И те, и другие ведут нас к представлению о существовании в Москве в это время двух письменных летописных источников, которыми удалось воспользоваться при московской обработке тверского свода 1327 г. Первый из них - семейная хроника Ивана Калиты; ¹¹⁶⁾ начинавшая свое изложение с 1317 г.; второй, конечно, - митрополичий летописец, первое известие которого с точною датою, как мы видели, относится лишь к 1323 г.
Те непримиримые отношения, которые создались у великого князя Михаила с прибывшим в Суздальскую землю новым митрополитом всея Руси - Петром - и которые имели своим источником неудовольствие Михаила на то, что Империя предпочла Петра, ставленника галицко-волынского князя, великокняжескому кандидату - Терентию, - помешали Михаилу разглядеть огромное значение для «Великой» Руси переезда в ее пределы этого южного ставленника, как в существе новой победы севера над югом, а митрополита заставили искать убежища от открытой враждебности великого князя

-181-

у князя московского, который еще только мечтал о великокняжеском столе Владимира. Было бы малопонятным отсутствие в великокняжеском своде 1327 г. записей о деятельности митрополита Петра, относительно которого великий князь вел неустанные хлопоты перед Империей об его смещении. Поэтому смело можно относить к позднейшей московской переработке великокняжеского свода 1327 г. как митрополичьи известия 1323 г. и последующих годов, отмеченные точными датами, так и митрополичьи известия 1308, 1309 и последующих годов, из которых некоторые также с точными датами. Иною речью, мы получаем основание думать, что при дворе митрополита Петра, едва ли не с 1310 г. (первая дата), началось митрополичье летописание, которое вместе со двором митрополита было в 1326 г. перенесено в Москву и легло как источник вместе с семейным летописцем Ивана Калиты в состав первого московского великокняжеского свода, пополнив в нем предшествующий тверской великокняжеский свод 1327 г.
Последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. о великой татарской рати во главе с Федорчуком непосредственно замыкается начальными строками московского изложения великого княжения Ивана Даниловича, которое в своде 1408 г., мало перебитое вспомогательными источниками, выступает весьма выпукло, как законченный свод, доводивший свое изложение до известия о вступлении на великокняжеский престол Семена Ивановича. Особенно примечательны последние слова этого свода, которыми описывается скорбь «христиан» над «своим господином»: «и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу веса Руси вечная память». Перед нами прямое свидетельство своевременности этой записи, позволяющее усмотреть здесь, под 1340 г., и конец этого летописного свода.
Итак, получаем основание думать, что в Москве при Иване Калите с 1317 г. велась лишь семейная хроника этого князя; с переездом в Москву митрополита Петра перешел в Москву летописец этого митрополита, начатый записью эпизода 1310 г. - о борьбе князей Василия и Святослава в Брянске, где Петр выступал с попыткой их примирения; до 1310 г. два известия этого митрополичьего летописца были записаны без дат и, вероятно, по припоминанию.
Можно думать, что Иван Калита, получив в 1328 г. великое княжение Владимирское, взял из Твери великокняжеский летописец в Редакции 1327 г. и предпринял, с одной стороны, его обработку, где изложение 1306 - 1327 гг. было сокращено, переделано на московский лад, а частью и пополнено или по припоминаниям или по указанным выше двум источникам летописного характера, имевшимся уже в это время в Москве, а с другой стороны, было предпринято заготовление летописного материала для продолжения этого великокняжеского обработанного теперь на московский вкус летописного свода 1327 г.
Оставляя пока без рассмотрения вопрос о том, продолжались ли в Москве после 1328 г. те летописные работы, которые мы определяли как семейную летопись Калиты и митрополичий летописец, или ведение их испытало перемену в зависимости от заготовления

-182-

материала для великокняжеского свода, имеющего продолжить свод 1327 г., остановимся на том месте статьи 1327 г., где уже в первом московском великокняжеском своде 1340 г. читалось последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. и первые строка его московского продолжения. Тверское изложение говорило о приходе на Русь татарской рати во главе с Федорчуком, Туралыком Сюгою и 5 темниками воеводами, - «а с ними князь Иван Даниловичь Московский», ¹¹⁷⁾ которая страшно разорила все Тверское княжение. Московский продолжатель сделал к этим строкам, как переход к изложению великого княжения Ивана Калиты, такую приписку, плохо согласованную с предыдущим тверским изложением, но для нас не лишенную интереса: «великий же Спас... заступил благоверного князя нашего Ивана Даниловича и его ради Москву и всю его отчину от иноплеменник, от поганых татар». ¹¹⁸⁾ Название здесь Ивана Калиты князем «нашим» несомненно должно быть сопоставлено со статьею 1340 г., где Иван опять назван «нашим», и возведено к руке одного автора. Иною речью, мы имеем основание думать, что то лицо, которое составляло свод 1340 г., при присоединении летописного материала 1328 - 1340 гг. к своду 1327 г. озаботилось приставкою к статье 1327 г. переходной фразы, открывающей изложение московского материала 1328 - 1340 гг.
За первым московским сводом 1340 г. должны были следовать, конечно, и другие этапы московского летописания, и последним из них, в материале Троицкой летописи, как мы знаем, до нас сохранился свод 1389 г. Вглядываясь в этот материал в пределах 1340 - 1389 гг., мы прежде всего поражаемся тем, что он не дает нам в этом почти полустолетнем промежутке никаких вех летописной работы, никаких указаний на предположенные нами только что промежуточные своды между 1340 и 1389 гг. Известия идут не прерываясь: они в огромном большинстве случаев с точною датировкою, указывающею даже названия дней недели, но среди них вступления на великокняжеский стол Семена, Ивана и Дмитрия, как и смерти этих великих князей (6862 и 6867 гг.), остаются без какого-либо выделения. Особенно поражает отсутствие некрологических статей при известии о смерти великих князей, отсутствие почти всяких подробностей их погребений, хотя и даются цифры лет их великих княжений. С другой стороны, материал 1340-1389 гг. выдвигает перед исследователем еще и то затруднение, что он не поддается на попытки разложения: известия московские, великокняжеские, семейные княжеские, церковные и митрополичьи собственно - переплетаются между собою с такою силою, что нет возможности поставить вопрос о слиянии здесь хотя бы двух только источников - великокняжеского и митрополичьего летописцев - и приходится думать об едином центре, для которого одинаково важны были известия и о митрополичьей деятельности, и о деятельности великих московских князей, и даже о семейных делах этих князей за все время 1341 - 1389 гг., почему все эти известия и смыкались в изложении в одно целое. ¹¹⁹⁾
Конечно, это наблюдение над материалом 1341-1389 гг. не означает случайности данной композиции и должно быть объяснено самою

-183-

тесною связью московского летописания с обстановкою жизни Москвы в это время. Москва стала теперь центром великокняжеским, поскольку московские князья, став великими князьями владимирскими, прочно сидят в своей отчинной Москве, и одновременно Москва становится религиозным центром всех феодальных русских княжеств и независимых городов, т. к. с переездом митрополита Петра в Москву митрополия уже из Москвы не уезжает. Иван Калита первый «присоединил власть церкви к могуществу своего трона», что остается традиционною политикою его дома. Нет поэтому ничего удивительного в том, что летописание церкви и московского трона объединяются, и вместо митрополичьего летописца и семейной княжеской хроники мы имеем дело с единым летописным центром. Тогда нельзя не обратить внимания на следующее обстоятельство. Если смерти великих князей Семена и Ивана остались без некрологических статей и подробностей их погребений, то иное отношение летописца видим мы к известиям о смерти митрополитов. Под тем же 6862 г., где кратко сказано о смерти великого князя Семена, выше этого известия читаем сообщение о смерти митрополита Феогноста, где дано немало подробностей его погребения. Так, под 6885 г. сохранилось начало читавшегося в своде 1389 г. известия о смерти митрополита Алексея, дающее право думать, что оно также описывало смерть и погребение его с особым вниманием (в своде 1408 г. здесь теперь вставлено внелетописное «житие» митрополита Алексея и внелетописная повесть о Митяе). ¹²⁰⁾ Не вправе ли мы отсюда выводить то заключение, что центром этого летописания 1341 - 1389 гг. в Москве делается именно митрополичий двор, которому - по тогдашнему отношению великих князей и митрополитов - одинаково близки были и дела великого княженья всея Руси, как и дела митрополичьи?
Итак, великокняжеский свод 1327 г., составленный в Твери, с перенесением в Москву подвергся здесь работе сводчика, придавшего всему изложению от 1306 до 1340 гг. характер московского свода и пополнившего его московскими летописными источниками. Позднее работа дальнейшего пополнения этого первого московского свода 1340 г., как и непрерывного накопления для этого летописных материалов, была взята на себя митрополичьею кафедрою, которая, усвоив обычай пополнения предшествующего свода в зависимости от смен на великокняжеском столе, доводя каждый раз свое изложение до «князя нынешнего», не придавала, однако, этим этапам характера сводов, ограничивая свою работу простым приписыванием материалов минувшего великого княжения.
Кажется, что этот вывод можно изменить в том смысле, что и работу сводчика 1340 г. слить с последующим летописанием 1341- 1389 гг., т. е. предположить, что и свод 1340 г. был подготовлен и составлен средствами той же митрополичьей кафедры, как и последующее летописание. Кроме почти той же трудности безукоризненно разложить материал 1328 - 1340 гг. на хотя бы два самостоятельных и отдельных источника, какую мы испытали при анализе последующих 1341 - 1389 гг. и какую, наоборот, мы не ощущали в пределах 130б - 1327 гг., - к этой мысли ведет нас известие 1343 г., т. е.

-184-

записанное уже после составления первого великокняжеского Московского свода 1340 г. Под этим 1343 (6851) г. читаем известие о пожаре в Москве, по поводу которого летописец сделал такую приписку: «в пятонадесятое лето бысть се уже четвертый пожар великий на Москве». Приписка эта, несомненно, современная известию, а не позднейшая, потому что основывается не на письменном источнике, по которому мог бы подсчитать и позднейший читатель, а на личном припоминании, с письменным источником расходящимся: в предыдущем изложении упоминается лишь о двух пожарах 6839 (1331) г. и 6845 (1337) г. Своим припоминанием составитель приписки охватил промежуток в 15 лет (6851- 15 = 6836), т. е. время от 1328 до 1343 г. Если вспомнить, что с 1328 г. начинается изложение великого княжения Ивана Калиты, а до того мы встречаем лишь переработку тверского великокняжеского свода 1327 г., мы как будто получаем право думать, что с точки зрения составителя записи 1343 г. пределы его работы простираются лишь от 1328 г. или, что то же, составление материала 1328 - 1340 гг. и свода 1340 г., как и последующее записывание событий от 1340 до 1344 гг., принадлежит одному и тому же лицу.
Если это соображение правильно, то мы можем говорить, что с момента переезда митрополии в Москву князья московские получили возможность искать в личном составе этой митрополии литературные силы для составления с 1328 г. великокняжеского летописца, судьбы которого не могли не быть близки и представителям митрополии. Так, семейный летописец Ивана Калиты и митрополичья летопись, вероятно, с 1328 г. уже сливаются в одно московское великокняжеско-митрополичье летописание, завершающее от 1328-1389 гг. свои этапы «до князя нынешнего» и когда-то на пространстве этого времени усвоившее себе название Летописца великого русского.
Такое предположение о перенесении в Москву составления великокняжеского летописания со второй четверти XIV в. делает единственно удовлетворительным объяснение событий, изложенных за 1359-1365 гг. в Троицкой летописи, т. е. истории борьбы за Владимирское великое княжение между Дмитрием Константиновичем суздальским и Дмитрием московским. Если принять в соображение, что изложение Троицкой летописи для этих годов представляло собою не текст Летописца великого русского 1389 г., а его комбинацию со сводом Суздальским, который, как увидим ниже, был весьма использованным источником свода 1408 г. (т. е. Троицкой), и если попытаться из этой комбинации извлечь московское изложение этих событий московско-суздальской борьбы за великое княжение, то мы, конечно, не получим всего текста Летописца великого русского 1389 г. за эти годы, но все же получим уверенность, что в этом Летописце не считались с фактом великого княжения Дмитрия суздальского, относились к нему иронически, признавая Дмитрия московского в противоположность сопернику великим князем «Божиею милостию» (сравн. известие 1361 г.). ¹²¹⁾ В этом, конечно, нужно видеть только подтверждение вышеизвлечен-

-185-

ного вывода, что за 1328-1389 гг. ведение великокняжеского летописания все время производилось в Москве, сделалось московским делом, отражающим на себе все политические настроения и оценки Москвы.
Однако, необходимо остановиться и на затруднении, в которое впадает исследователь, настаивающий на московском исключительно ведении великокняжеского летописания за указанное время. Под 6872 (1364) г. в составе именно Летописца великого русского 1389 г. (а не свода 1408 г.) ¹²²⁾ читается довольно значительное по объему известие о чуме, причем описание чумных опустошений касается города Переяславля и переяславских волостей. Чума в Москву пришла позже, но за год до Переяславля она опустошила уже Коломну. Между тем в Летописце 1389 г. о коломенских бедствиях ничего не говорилось, а о московском опустошении от чумы было сказано кратко (под 1366 г.): «бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московским по тому же, яко же преже был в Переяславле, и ко же прежи сказахом и написахом». Загадочность этого одинокого переяславского описания, которому нельзя подыскать других следов переяславского же летописания ни до 1364 г., ни после этого года в составе Летописца 1389 г. (если, впрочем, не считать за след переяславских записей известие 1374 (6882) г. о рождении у великого князя Дмитрия Ивановича сына Юрия в Переяславле, 26 ноября, по случаю чего был «съезд велик в Переяславли» князей и бояр с их слугами и была «радость велика в граде Переяславле»), - эта загадочность известия 1364 г. может быть ослаблена тем предположением, что описание переяславских чумных опустошений было включено в Летописец 1389 г. из-за весьма талантливого и не лишенного лиризма литературного изложения, о котором могут дать нам представление следующие необычные для летописного стиля строки: «Увы мне! Како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великий мор, како везде туга и печаль горкая, плачь и рыдание, и крик, и вопль, и слезы неутешимы!».
Гораздо доступнее разгадке известие, читавшееся в составе Летописца 1389 г., о насилиях египетского султана над христианским населением Антиохии и Иерусалима и о заступничестве за угнетенных императора Иоанна (под 1366 - 6874 г.), лишь первоначально нас удивляющее, как одинокое по истории славянского и византийского юга. Под 1371 (6879) г. обнаруживаем известие о приезде на Русь иерусалимского митрополита Германа, который прибыл «милостыня ради и о искуплении долга, понеже много им насилие от поганых сарацин». Сопоставляя это известие 1371 г. с известием 1366 г., получаем несомненное впечатление, что известие о насилии сарацин под 1366 г. является пояснением к известию о приезде митрополита Германа, вскрывающим пред читателем картину этих сарацинских насилий и непонятный долг, об «искуплении» которого приехал хлопотать Герман. Очевидно, записанное со слов или по документам этого Германа известие 1366 г. отнесено лишь в

-186-

материале Летописца 1389 г. под соответствующий описываемому событию год.
Летописный материал московского великокняжеского летописания за все рассмотренное нами время 1328-1389 гг. дает право заключать о значительном росте летописных записей и в количественном, и в качественном отношении для второй половины XIV в. Вероятно, это обстоятельство нужно поставить в связь с пребыванием на митрополичьей кафедре всея Руси, после грека Феогноста, московского боярина Плещеева (митрополита Алексея), весьма конечно, интересовавшегося летописною работою над великокняжеским сводом, поскольку сам митрополит Алексей в это время был вовлечен в дело управления Московского княжества как регент.
Несмотря на столь значительные и влиятельные силы, интересы которых отражало на себе раннейшее московское летописание; несмотря на литературное оживление, наблюдаемое нами в великокняжеском московском летописании второй половины XIV в.; несмотря, наконец, на живую и ясную идею всея Руси, которую имела пред собою московская правительственная среда того времени и которая выражалась не в пустом титуловании московских князей как князей всея Руси, но определяла решительно деятельность князя и митрополита в их борьбе в течение всего этого времени за неделимость митрополии всея Руси пред Империей, - надо признать, что состав известий Троицкой летописи, который мы имеем основания отнести к собственно московскому великокняжескому своду 1389 г., а не к местным летописным центрам, летописание которых было влито в великокняжеский Летописец 1389 г. уже в обработке свода 1408 г., - отличается необыкновенно замкнутым характером, далеко ушедшим от горизонтов даже тверской летописной обработки великокняжеского свода 1306 г. В самом деле, мы не видим привлечения даже таких обычных для предшествующих сводов материалов, как новгородское летописание: нет известий по истории Суздаля или Твери; даже нет следов иного, кроме великокняжеского, летописания московского, хотя в XIV в. такие московские летописцы уже появились. В дальнейшем мы будем иметь случай останавливаться на существовании, например, серпуховского летописца князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Донского, или летописца Троицкого монастыря, материал которых был привлечен и использован в разной мере сводчиком 1408 г.
Можно думать, что этот своеобразный политический эгоцентризм московского великокняжеского летописания, остававшегося московским даже в случаях утраты (правда, на короткое время) великокняжеского титула московскими князьями, возбуждал областное недовольство, пытающееся, не без успеха, создать свои летописные работы. Нам еще предстоит встречаться с фактом создания Суздальского летописца, ¹²⁴⁾ широко задуманного и в литературном отношении гораздо богаче представленного, чем московский великокняжеский свод, и едва ли можно сомневаться, что толчком, послужившим к созданию этого Суздальского летописца, была обида суздальского Дмитрия от небрежного и невнимательного отношения

-187-

великокняжеского свода Москвы к князьям Суздальским вообще и в частности ко времени его, Дмитрия Константиновича, хотя и краткого, пребывания на великокняжеском столе всея Руси. С другой стороны, эта замкнутость изложения великокняжеского московского летописания внутри событий и интересов только московского правящего дома, в то время когда великокняжеское летописание объединялось с летописанием митрополичьей кафедры всея Руси, свидетельствовала, конечно, о том упадке общерусского значения митрополии, которая теперь неспособна была сохранять авторитет Империи ни в московско-литовских распрях, ни даже в столкновениях Москвы с другими политическими центрами Северо-Восточной Руси.

^ Глава VI

ПЕРВЫЙ ОБЩЕРУССКИЙ МИТРОПОЛИЧИЙ СВОД 1408 г. ^*

^ § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ

Когда в итоге длительной борьбы Москвы после смерти Алексея за поставление на митрополию всея Руси вновь московского человека (Митяя, «печатника» московского князя) победа оказалась не на стороне Москвы, а на стороне враждебной ей коалиции феодальных княжеств, опиравшихся на Литву, тогда Москве пришлось идти на компромисс, т. е. признать митрополита Киприана, давно уже укрепившегося на литовской половине митрополии всея Руси, но с соблюдением Киприаном того традиционного условия дома Калиты, что митрополит будет проживать в Москве, как месте своей постоянной резиденции, делая тем Москву религиозным центром всея Руси.
Под рукою Киприана, с этим признанием его Москвою, опять сомкнулись в одну митрополию все фактически и политически давно уже распавшиеся феодальные русские княжества, где единый церковный обруч метрополии лишь номинально скреплял сложный мир противоречивых политических стремлений, борьбы и действительности: с одной стороны, великих княжений северо-восточной Руси; с другой стороны, - русских княжеств в составе Литовского государства.
Главною задачею нового митрополита становится поднятие авторитета Империи, представителем которой он являлся, среди борющихся и враждующих политических организмов его весьма обширной митрополии, и Киприан не без успеха пытается возвысить митрополию над противоречивыми интересами отдельных феодальных княжеств и с равным беспристрастием относиться и оценивать
_________
^* Предлагаемый обзор митрополичьих сводов XV в. во многом расходится с построением истории общерусского митрополичьего летописания у А. А. Шахматова в его работе: «Общерусские летописные своды XIV-XV вв.» (Журнал М. Н. Пр. 1900, № 9 и 10 и 1901, № 11).

-188-

их взаимные распри и домогания, везде преследуя как высшую цель помощь и поддержку от митрополии всея Руси, находящейся в трудных условиях Византийской империи.
Так поставленная и первое время решительно проводимая задач требовала, между прочим, известного перелома в отношениях митрополии к московской великокняжеской власти, создавшихся до Киприана, и, как отражение этого перелома, отделения митрополичьего летописания от летописания великокняжеского.
Не желая замыкаться в составление узкомитрополичьего летописца как дневника митрополичьих поездок по весям обширной своей митрополии или как списка поставлений новых епископов, а желая дать историю всех частей своей митрополии и историческую панораму «всея Руси» с древнейших времен и до своих дней Киприан остановился на мысли о составлении общерусского свода куда бы влились материалы всех местных летописцев его политически раздробленной митрополии. По-видимому, такая мысль пришла Киприану далеко не сразу по вступлении на митрополию всея Руси, т. к. собирание им материалов, как увидим ниже, ведет нас к самым последним годам его жизни. Действительное же осуществление всей задуманной работы надо отнести ко времени после смерти Киприана, но до приезда его преемника грека Фотия.
Таким первым общерусским митрополичьим сводом, составленным в 1408 г., была летопись, названная Н. Карамзиным «Троицкою» и сохранившаяся для нас, как мы уже знаем, теперь в составе Симеоновской летописи от 1177 до 1389 г. в достаточно полном виде, а с 1390 по 1408 г. перебитая тверскою переработкою и несколько сокращенная. О том, как можно восстановить текст этого митрополичьего свода 1408 г., мы уже говорили в § 1 предыдущей V главы.
Что прямо до нас не дошедшая, но восстановимая по Симеоновской летописи, примечаниям Карамзина к «Истории» и некоторым другим источникам, Троицкая летопись представляла собою общерусский митрополичий свод, можно доказать рядом наблюдений над составом и формою известий этого свода. Отражая прежде всего состав митрополии всея Руси, свод 1408 г. вводил впервые в истории нашего летописания некоторые исторические записи по истории Литвы. К ним надо отнести: весьма сочувственно нарисованный облик князя Ольгерда как мудрого полководца («не толма силою, елико умением воеваша») под 1368 г.; изложение истории дома Ольгерда в связи с известием об его смерти под 1377 г.; наконец, известие об убийстве князя Кейстута под 1378 г. Этого и тем более в данных выражениях, конечно, никогда бы не сочла нужным сделать рука московских великокняжеских летописателей XIV в. Затем решительно бросаются в глаза в своде 1408 г. весьма значительные размеры статей, касающихся дел церковных после смерти Алексея, о которых как неудачах Москвы едва ли бы также стал распространяться московский великокняжеский летописец. Так, к краткому известию 1377 г. Летописца великого русского редакции 1389 г. о смерти Алексея в составе свода 1408 г. читаем, как явную вставку, подробнейшее «житие» Алексея, а за ним длиннейшую повесть (вне-

-188-