Вьюга на 26 апреля 1912 Г. 10 страница

 

1923

 

 

* * *

 

Эта улица мне знакома,

И знаком этот низенький дом.

Проводов голубая солома

Опрокинулась над окном.

 

Были годы тяжелых бедствий,

Годы буйных, безумных сил.

Вспомнил я деревенское детство,

Вспомнил я деревенскую синь.

 

Не искал я ни славы, ни покоя,

Я с тщетой этой славы знаком.

А сейчас, как глаза закрою,

Вижу только родительский дом.

 

Вижу сад в голубых накрапах,

Тихо август прилег ко плетню.

Держат липы в зеленых лапах

Птичий гомон и щебетню.

 

Я любил этот дом деревянный,

В бревнах теплилась грозная морщь,

Наша печь как-то дико и странно

Завывала в дождливую ночь.

 

Голос громкий и всхлипень зычный,

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

 

Видно, видел он дальние страны,

Сон другой и цветущей поры,

Золотые пески Афганистана

И стеклянную хмарь Бухары.

 

Ах, и я эти страны знаю —

Сам немалый прошел там путь.

Только ближе к родимому краю

Мне б хотелось теперь повернуть.

 

Но угасла та нежная дрема,

Все истлело в дыму голубом.

Мир тебе – полевая солома,

Мир тебе – деревянный дом!

 

 

 

* * *

 

Я усталым таким еще не был.

В эту серую морозь и слизь

Мне приснилось рязанское небо

И моя непутевая жизнь.

 

Много женщин меня любило,

Да и сам я любил не одну,

Не от этого ль темная сила

Приучила меня к вину.

 

Бесконечные пьяные ночи

И в разгуле тоска не впервь!

Не с того ли глаза мне точит,

Словно синие листья червь?

 

Не больна мне ничья измена,

И не радует легкость побед, —

Тех волос золотое сено

Превращается в серый цвет.

 

Превращается в пепел и воды,

Когда цедит осенняя муть.

Мне не жаль вас, прошедшие годы, —

Ничего не хочу вернуть.

 

Я устал себя мучить бесцельно,

И с улыбкою странной лица

Полюбил я носить в легком теле

Тихий свет и покой мертвеца…

 

И теперь даже стало не тяжко

Ковылять из притона в притон,

Как в смирительную рубашку,

Мы природу берем в бетон.

 

И во мне, вот по тем же законам,

Умиряется бешеный пыл.

Но и все ж отношусь я с поклоном

К тем полям, что когда-то любил.

 

В те края, где я рос под кленом,

Где резвился на желтой траве, —

Шлю привет воробьям, и воронам,

И рыдающей в ночь сове.

 

Я кричу им в весенние дали:

«Птицы милые, в синюю дрожь

Передайте, что я отскандалил, —

Пусть хоть ветер теперь начинает

Под микитки дубасить рожь».

 

 

 

* * *

 

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот – и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

 

Ах! какая смешная потеря!

Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в бога верил.

Горько мне, что не верю теперь.

 

Золотые, далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

 

Дар поэта – ласкать и карябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черною жабой

Я хотел на земле повенчать.

 

Пусть не сладились, пусть не сбылись

Эти помыслы розовых дней.

Но коль черти в душе гнездились —

Значит, ангелы жили в ней.

 

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной, —

 

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

 

 

 

* * *

 

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

 

Был я весь – как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

 

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

 

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

 

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил,

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

 

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

 

1923

 

 

* * *

 

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синий.

 

По-смешному я сердцем влип,

Я по-глупому мысли занял.

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

 

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе,

А теперь вдруг растут слова

Самых нежных и кротких песен.

 

Не хочу я лететь в зенит,

Слишком многое телу надо.

Что ж так имя твое звенит,

Словно августовская прохлада?

 

Я не нищий, ни жалок, ни мал

И умею расслышать за пылом:

С детства нравиться я понимал

Кобелям да степным кобылам.

 

Потому и себя не сберег

Для тебя, для нее и для этой.

Невеселого счастья залог —

Сумасшедшее сердце поэта.

 

Потому и грущу, осев,

Словно в листья в глаза косые…

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

 

 

 

* * *

 

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость.

 

О возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета.

Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта.

 

Я сердцем никогда не лгу,

И потому на голос чванства

Бестрепетно сказать могу,

Что я прощаюсь с хулиганством.

 

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

 

И мне в окошко постучал

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

 

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными – кладбища и хаты.

 

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

 

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

 

1923

 

 

* * *

 

Дорогая, сядем рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

 

Это золото осеннее,

Эта прядь волос белесых —

Все явилось, как спасенье

Беспокойного повесы.

 

Я давно мой край оставил,

Где цветут луга и чащи.

В городской и горькой славе

Я хотел прожить пропащим.

 

Я хотел, чтоб сердце глуше

Вспоминало сад и лето,

Где под музыку лягушек

Я растил себя поэтом.

 

Там теперь такая ж осень…

Клен и липы в окна комнат,

Ветки лапами забросив,

Ищут тех, которых помнят.

 

Их давно уж нет на свете.

Месяц на простом погосте

На крестах лучами метит,

Что и мы придем к ним в гости,

 

Что и мы, отжив тревоги,

Перейдем под эти кущи.

Все волнистые дороги

Только радость льют живущим.

 

Дорогая, сядь же рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

 

1923

 

 

* * *

 

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

 

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.

Как будто дождик моросит

С души, немного омертвелой.

 

Ну что ж! Я не боюсь его.

Иная радость мне открылась.

Ведь не осталось ничего,

Как только желтый тлен и сырость.

 

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

 

Смешная жизнь, смешной разлад.

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

 

Вот так же отцветем и мы

И отшумим, как гости сада…

Коль нет цветов среди зимы,

Так и грустить о них не надо.

 

1923

 

 

* * *

 

Ты прохладой меня не мучай

И не спрашивай, сколько мне лет,

Одержимый тяжелой падучей,

Я душой стал, как желтый скелет.

 

Было время, когда из предместья

Я мечтал по-мальчишески – в дым,

Что я буду богат и известен

И что всеми я буду любим.

 

Да! Богат я, богат с излишком.

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

 

И известность моя не хуже, —

От Москвы по парижскую рвань

Мое имя наводит ужас,

Как заборная, громкая брань.

 

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

Знаю, чувство мое перезрело,

А твое не сумеет расцвесть.

 

Мне пока горевать еще рано,

Ну, а если есть грусть – не беда!

Золотей твоих кос по курганам

Молодая шумит лебеда.

 

Я хотел бы опять в ту местность,

Чтоб под шум молодой лебеды

Утонуть навсегда в неизвестность

И мечтать по-мальчишески – в дым.

 

Но мечтать о другом, о новом,

Непонятном земле и траве,

Что не выразить сердцу словом

И не знает назвать человек.

 

 

 

* * *

 

Вечер черные брови насопил.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил ли тебя не вчера?

 

Не храпи, запоздалая тройка!

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Упокоит меня навсегда.

 

Может, завтра совсем по-другому

Я уйду, исцеленный навек,

Слушать песни дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек.

 

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

 

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

 

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была…

Голова ль ты моя удалая,

До чего ж ты меня довела?

 

1923

 

 

Стихотворения 1924 года

 

 

* * *

 

Годы молодые с забубенной славой,

Отравил я сам вас горькою отравой.

 

Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,

Были синие глаза, да теперь поблекли.

 

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

 

Руки вытяну – и вот слушаю на ощупь:

Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.

 

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!

Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

 

А ямщик в ответ одно: «По такой метели

Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

 

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»

Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

 

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.

Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.

 

Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…

Забинтованный лежу на больничной койке.

 

И заместо лошадей по дороге тряской

Бью я жесткую кровать модрою повязкой.

 

На лице часов в усы закрутились стрелки.

Наклонились надо мной сонные сиделки.

 

Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,

Отравил ты сам себя горькою отравой.

 

Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —

Синие твои глаза в кабаках промокли».

 

1924

 

 

ПИСЬМО МАТЕРИ

 

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

 

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

 

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

 

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

 

Я по-прежнему такой же нежный

И мечтаю только лишь о том,

Чтоб скорее от тоски мятежной

Воротиться в низенький наш дом.

 

Я вернусь, когда раскинет ветви

По-весеннему наш белый сад.

Только ты меня уж на рассвете

Не буди, как восемь лет назад.

 

Не буди того, что отмечталось,

Не волнуй того, что не сбылось, —

Слишком раннюю утрату и усталость

Испытать мне в жизни привелось.

 

И молиться не учи меня. Не надо!

К старому возврата больше нет.

Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет.

 

Так забудь же про свою тревогу,

Не грусти так шибко обо мне.

Не ходи так часто на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

 

1924

 

 

* * *

 

Издатель славный! В этой книге

Я новым чувствам предаюсь,

Учусь постигнуть в каждом миге

Коммуной вздыбленную Русь.

 

Пускай о многом неумело

Шептал бумаге карандаш,

Душа спросонок хрипло пела,

Не понимая праздник наш.

 

Но ты видением поэта

Прочтешь не в буквах, а в другом,

Что в той стране, где власть Советов,

Не пишут старым языком.

 

И, разбирая опыт смелый,

Меня насмешке не предашь,—

Лишь потому так неумело

Шептал бумаге карандаш.

 

1924

 

 

НА КАВКАЗЕ

 

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

 

Здесь Пушкин в чувственном огне

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

 

И Лермонтов, тоску леча,

Нам рассказал про Азамата,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

 

За грусть и жёлчь в своем лице

Кипенья желтых рек достоин,

Он, как поэт и офицер,

Был пулей друга успокоен.

 

И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари,

В подножии большой горы

Он спит под плач зурны и тари.

 

А ныне я в твою безгладь

Пришел, не ведая причины:

Родной ли прах здесь обрыдать

Иль подсмотреть свой час кончины!

 

Мне все равно! Я полон дум

О них, ушедших и великих.

Их исцелял гортанный шум

Твоих долин и речек диких.

 

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

 

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

 

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

 

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел,

И в клетке сдохла канарейка.

 

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют,

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

 

Прости, Кавказ, что я о них

Тебе промолвил ненароком,

Ты научи мой русский стих

Кизиловым струиться соком,

 

Чтоб, воротясь опять в Москву,

Я мог прекраснейшей поэмой

Забыть ненужную тоску

И не дружить вовек с богемой.

 

И чтоб одно в моей стране

Я мог твердить в свой час прощальный:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

 

Сентябрь 1924

Тифлис

 

 

ПАМЯТИ БРЮСОВА

 

Мы умираем,

Сходим в тишь и грусть,

Но знаю я —

Нас не забудет Русь.

 

Любили девушек,

Любили женщин мы

И ели хлеб

Из нищенской сумы.

 

Но не любили мы

Продажных торгашей.

Планета, милая, —

Катись, гуляй и пей.

 

Мы рифмы старые

Раз сорок повторим.

Пускать сумеем

Гоголя и дым.

 

Но все же были мы

Всегда одни.

Мой милый друг,

Не сетуй, не кляни!

 

Вот умер Брюсов,

Но помрем и мы,—

Не выпросить нам дней

Из нищенской сумы.

 

Но крепко вцапались

Мы в нищую суму.

Валерий Яклевич!

Мир праху твоему!

 

 

 

«ЗАРЯ ВОСТОКА»

 

Так грустно на земле,

Как будто бы в квартире,

В которой год не мыли, не мели.

Какую-то хреновину в сем мире

Большевики нарочно завели.

 

Из книг мелькает лермонтовский парус,

А в голове паршивый сэр Керзон.

«Мне скучно, бес!»

«Что делать, Фауст?»

Таков предел вам, значит, положен.

 

Ирония! Вези меня! Вези!

Рязанским мужиком прищуривая око,

Куда ни заверни – все сходятся стези

В редакции «Зари Востока».

 

Приятно видеть вас, товарищ Лившиц,

Как в озеро, смотреть вам в добрые глаза,

Но, в гранки мокрые вцепившись,

Засекретарился у вас Кара-Мурза.

 

И Ахобадзе…! Други, будьте глухи,

Не приходите в трепет, ни в восторг,—

Финансовый маэстро Лопатухин

Пускается со мной за строчки в торг.

 

Подохнуть можно от незримой скуки.

В бумажном озере навек бы утонуть!

Мне вместо Карпов видятся все щуки,

Зубами рыбьими тревожа мозг и грудь.

 

Поэт! Поэт!

Нужны нам деньги. Да!

То туфли лопнули, то истрепалась шляпа,

Хотя б за книжку тысчу дал Вирап,

Но разве тысячу сдерешь с Вирапа.

 

Вержбицкий Коля!

Тоже друг хороший,—

Отдашь стихи, а он их в самый зад,

Под объявления, где тресты да галоши,

Как будто я галошам друг и брат.

 

Не обольщаюсь звоном сих регалий,

Не отдаюсь ни славе, ни тщете,

В душе застрял обиженный Бен-Гали

С неизлечимой дыркой в животе.

 

Дождусь ли дня и радостного срока,

Поправятся ль мои печальные дела?

Ты восхитительна, «Заря Востока»,

Но «Западной» ты лучше бы была.

 

1924

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ

 

Теперь октябрь не тот,

Не тот октябрь теперь.

В стране, где свищет непогода,

Ревел и выл

Октябрь, как зверь,

Октябрь семнадцатого года.

 

Я помню жуткий

Снежный день.

Его я видел мутным взглядом.

Железная витала тень

«Над омраченным Петроградом».

 

Уже все чуяли грозу.

Уже все знали что-то.

Знали,

Что не напрасно, знать, везут

Солдаты черепах из стали.

 

Рассыпались…

Уселись в ряд…

У публики дрожат поджилки…

И кто-то вдруг сорвал плакат

Со стен трусливой учредилки.

 

И началось…

Метнулись взоры,

Войной гражданскою горя,

И дымом пушечным с «Авроры»

Взошла железная заря.

 

Свершилась участь роковая,

И над страной под вопли «матов»

Взметнулась надпись огневая:

«Совет Рабочих Депутатов».

 

1924

 

 

ЛЬВУ ПОВИЦКОМУ

 

Старинный друг!

Тебя я вижу вновь

Чрез долгую и хладную

Разлуку.

Сжимаю я

Мне дорогую руку

И говорю, как прежде,

Про любовь.

 

Мне любо на тебя

Смотреть.

Взгрустни

И приласкай немного.

Уже я не такой,

Как впредь —

Бушуйный,

Гордый недотрога.

 

Перебесились мы,

Чего скрывать?

Уж я не я…

А ты ли это, ты ли?

По берегам

Морская гладь —

Как лошадь

Загнанная, в мыле.

 

Теперь влюблен

В кого-то я,

Люблю и тщетно

Призываю,

Но все же

Точкой корабля

К земле любимой

Приплываю.

 

1924

 

 

ЦВЕТЫ

 

I

 

Цветы мне говорят прощай,

Головками кивая низко.

Ты больше не увидишь близко

Родное поле, отчий край.

 

Любимые! Ну что ж, ну что ж!

Я видел вас и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю.

 

II

 

Весенний вечер. Синий час.

Ну как же не любить мне вас,

Как не любить мне вас, цветы?

Я с вами выпил бы на «ты».

 

Шуми, левкой и резеда.

С моей душой стряслась беда.

С душой моей стряслась беда.

Шуми, левкой и резеда.

 

III

 

Ах, колокольчик! твой ли пыл

Мне в душу песней позвонил

И рассказал, что васильки

Очей любимых далеки.

 

Не пой! Не пой мне! Пощади.

И так огонь горит в груди.

Она пришла, как к рифме «вновь»

Неразлучимая любовь.

 

IV

 

Цветы мои! Не всякий мог

Узнать, что сердцем я продрог,

Не всякий этот холод в нем

Мог растопить своим огнем.

 

Не всякий, длани кто простер,

Поймать сумеет долю злую.

Как бабочка – я на костер

Лечу и огненность целую.

 

V

 

Я не люблю цветы с кустов,

Не называю их цветами.

Хоть прикасаюсь к ним устами,

Но не найду к ним нежных слов.

 

Я только тот люблю цветок,

Который врос корнями в землю.

Его люблю я и приемлю,

Как северный наш василек.

 

VI

 

И на рябине есть цветы,

Цветы – предшественники ягод,

Они на землю градом лягут,

Багрец свергая с высоты.

 

Они не те, что на земле.

Цветы рябин другое дело.

Они как жизнь, как наше тело,

Делимое в предвечной мгле.

 

VII

 

Любовь моя! Прости, прости.

Ничто не обошел я мимо.

Но мне милее на пути,

Что для меня неповторимо.

 

Неповторимы ты и я.

Помрем – за нас придут другие.

Но это все же не такие —

Уж я не твой, ты не моя.

 

VIII

 

Цветы, скажите мне прощай,

Головками кивая низко,

Что не увидеть больше близко

Ее лицо, любимый край.

 

Ну что ж! пускай не увидать.

Я поражен другим цветеньем

И потому словесным пеньем

Земную буду славить гладь.

 

IX

 

А люди разве не цветы?

О милая, почувствуй ты,

Здесь не пустынные слова.

Как стебель тулово качая,

 

А эта разве голова

Тебе не роза золотая?

Цветы людей и в солнь и в стыть

Умеют ползать и ходить.

 

X

 

Я видел, как цветы ходили,

И сердцем стал с тех пор добрей,

Когда узнал, что в этом мире

То дело было в октябре.

 

Цветы сражалися друг с другом,

И красный цвет был всех бойчей.

Их больше падало под вьюгой,

Но все же мощностью упругой

Они сразили палачей.

 

XI

 

Октябрь! Октябрь!

Мне страшно жаль

Те красные цветы, что пали.

Головку розы режет сталь,

Но все же не боюсь я стали.

 

Цветы ходячие земли!

Они и сталь сразят почище,

Из стали пустят корабли,

Из стали сделают жилища.

 

XII

 

И потому, что я постиг,

Что мир мне не монашья схима,

Я ласково влагаю в стих,

Что все на свете повторимо.

 

И потому, что я пою,

Пою и вовсе не впустую,

Я милой голову мою

Отдам, как розу золотую.

 

1924

 

 

БАТУМ

 

Корабли плывут

В Константинополь.

Поезда уходят на Москву.

От людского шума ль

Иль от скопа ль

Каждый день я чувствую

Тоску.

 

Далеко я,

Далеко заброшен,

Даже ближе

Кажется луна.

Пригоршнями водяных горошин

Плещет черноморская

Волна.

 

Каждый день

Я прихожу на пристань,

Провожаю всех,

Кого не жаль,

И гляжу все тягостней

И пристальней

В очарованную даль.

 

Может быть, из Гавра

Иль Марселя

Приплывет

Луиза иль Жаннет,

О которых помню я

Доселе,

Но которых

Вовсе – нет.

 

Запах моря в привкус

Дымно-горький.

Может быть,

Мисс Митчел

Или Клод

Обо мне вспомянут

В Нью-Йорке,

Прочитав сей вещи перевод.

 

Все мы ищем

В этом мире буром

Нас зовущие

Незримые следы.

Не с того ль,

Как лампы с абажуром,

Светятся медузы из воды?

 

Оттого

При встрече иностранки

Я под скрипы

Шхун и кораблей

Слышу голос

Плачущей шарманки

Иль далекий

Окрик журавлей.

 

Не она ли это?

Не она ли?

Ну да разве в жизни

Разберешь?

Если вот сейчас ее

Догнали

И умчали

Брюки клеш.