Слова Мефистофеля из сцены «Темная галерея» в первом акте второй части «Фауста» Гёте, перевод Б. Пастернака

о погружении в кратер и вознесении к «небесным высям» в таинстве пресуществления. Также и литургия начинает­ся со слов: Confiteor, quia peccavi nimis («Каюсь, ибо пре­много согрешил») и т. д. Представляется, что нисхождение требует помощи и поддержки со стороны «проводника», ибо человек испытывает большие трудности, опускаясь со своей высоты и смиренно оставаясь «внизу». Человек бо­ится признаться самому себе в собственной низости, ибо в первую очередь он опасается потери своего общественного престижа, а во вторую очередь — падения уровня мораль­ного самосознания, ухудшения собственного мнения о себе. Вот почему люди так отчаянно стремятся избегать само­критики; предпочитая проповедовать другим, они продол­жают пребывать в неведении относительно самих себя. От­сутствие знаний о себе даже приносит им удовлетворение — ведь в этом случае на поверхности спокойного озера ил­люзий, питаемых человеком относительно своей собствен­ной персоны, не появляется ни малейшей ряби.

И все же «внизу» сохраняется почва для реальности, ко­торая продолжает существовать и оказывать свое воздей­ствие, преодолевая любые попытки самообмана. Добраться до этой почвы и укорениться в ней — задача чрезвычайной важности, особенно с учетом того обстоятельства, что со­временный человек, вообще говоря, выказывает тенден­цию к некоторому возвышению над своим истинным уров­нем. К подобному обобщающему выводу нас подводит раз­бираемый сон: благодаря большому количеству «персона­жей» сама проблема представлена в нем как коллективная по своей природе. Более того, сон претендует на еще более обширный масштаб, вплоть до общечеловеческого: ведь «паук» непосредственно приближается к окнам здания, в котором принимаются «решения международного значе­ния». «Паук» стремится оказать влияние на тех, кто засе­дает в этом здании, и указать им путь к «внутреннему ми­ру», к самопознанию. Сновидение выражает надежду, что они будут «способствовать миру». Таким образом, «паук» играет роль мессии, выступающего с призывом и принося­щего спасительную весть.

В конце сновидения обнаруживается, что рассказчица не вполне одета. Этот часто встречающийся в сновидени­ях мотив, вообще говоря, указывает на недостаточную адаптацию или даже на плохое осознание той ситуации, в которой оказался субъект. Подобное подчеркивание собст­венных недостатков и ошибок рассказчицы в данном слу­чае должно благотворно сказаться на ее сознании, ибо ког­да человек чувствует себя в силах просветить других, он подвергается особому риску впасть в чрезмерное самомне­ние.

Призыв «оставаться внизу» приходится слышать доволь­но часто; в нашу эпоху он вызывает определенную озабо­ченность у некоторой части богословов. Последние опаса­ются, что исходя из психологии, укорененной в подобном настрое сознания, можно придти к этической небрежности, к снижению уровня нравственных критериев. Но не следу­ет забывать, что психология прежде всего дает нам воз­можность познавать и осознавать не только зло, но и добро; поэтому опасность поддаться злу тем меньше, чем выше степень его осознания. Никто из тех, кто идет по жизни с открытыми глазами, не может избежать встречи со злом; но он меньше рискует провалиться в яму, нежели слепой. Богословы с подозрением относятся к исследованиям бес­сознательного, обнаруживая в них «гностицизм»¹; они так­же имеют обыкновение цеплять ярлыки «антиномизма» и «либертинизма» на моральные проблемы, возникающие в связи с этими исследованиями. Но ведь ни один разумный человек не станет полагать, что даже самые искренние ис­поведь и покаяние в собственных грехах впредь уберегут его от совершения новых грехов. Можно быть уверенным на 99,9%, что при первом же удобном случае он согрешит вновь.

Углубленное знание психологии вынуждает нас прийти к выводу о том, что человек просто-напросто не может жить, не греша — cogitatione, verbo et opere («мыслью, словом и действием»). Лишь глубоко наивное, лишенное развитого сознания существо способно вообразить, что оно в силах избежать греха. Психология больше не может

Гностицизм (от греческого «гносис - «знание») — обобщенное назва­ние еретических учений, трактующих мир и человека как творения не всеблагого Бога, а низших сил. Лишь благодаря мистическому «гно­сису» человек имеет возможность отрешиться от своей низменной (те­лесной и душевной) природы и достичь подлинного духовного едине­ния с Богом.

предаваться подобным инфантильным иллюзиям. Ради верности истине она обязана признать, что неосознанность не только не служит оправданием или извинением для чего бы то ни было: она сама по себе является одним из самых тяжких грехов. Человеческий суд может простить этот грех; но это не помешает природе отомстить самым безжа­лостным образом, ибо она карает за допущенные ошибки, невзирая на «смягчающие обстоятельства» и не интересу­ясь степенью осознанности проступка. Евангельская прит­ча о неверном управителе показывает нам, что слуга, пред­ставивший ложный отчет, может даже заслужить похвалу своего хозяина — за «догадливость»¹; что же говорить о том исключенном из 6-й главы Евангелия от Луки отрыв­ке, где Христос обращается к согрешившему против Суб­боты: «Если ты знаешь, что делаешь, ты благословен; если же не знаешь, то ты проклят как нарушитель Закона»!

Широкое и углубленное знание бессознательного имеет такое же значение, как и большой жизненный опыт. Бла­годаря ему личность приумножает свои знания о жизни и начинает более осознанно воспринимать мир и самое себя, что не обходится без столкновений с новыми, вроде бы не­знакомыми прежде ситуациями, требующими занятия оп­ределенной этической позиции. Эти новые с виду ситуа­ции, однако, присутствовали и раньше; просто их мораль­ное и интеллектуальное восприятие было менее интенсив­ным и строгим, и не без определенной преднамеренности они были отодвинуты в неясную тень. Подобная умышлен­ная «небрежность» позволяла субъекту пользоваться своего рода «алиби» с целью избежать болезненных этических ре­шений. Если же человек достигает более глубокого и на­дежного знания о самом себе, ему часто приходится стал­киваться со сложнейшими проблемами, вплоть до таких этических конфликтов, развязки которых не найти ни в каком законе — ни в Десяти заповедях, ни где-либо еще.

Именно тогда наступает время решений этического по­рядка: ведь простое подчинение кодифицированному «ты не должен», «тебе нельзя» вовсе не является этическим решением: это всего лишь акт повиновения, который при определенных обстоятельствах может стать подходящей

Лука, 16.

уловкой для того, чтобы повернуться спиной к этике. За долгие годы я ни разу не сталкивался с ситуацией, которая облегчила бы мне отказ от этических принципов или вну­шила хотя бы малейшие сомнения по их поводу; более то­го, по мере накопления опыта и углубления знаний острота этических проблем и чувство моральной ответственности только возрастали.

Вопреки общепринятому мнению я установил с полной отчетливостью, что неосознанность не может ничего оправдать или извинить; напротив, она сама преступна в полном смысле слова. Хотя Евангелие, как я показал вы­ше, слегка касается этой проблемы, Церковь по вполне по­нятным причинам предпочитает ее обойти, предоставляя «гностицизму» возможность заняться ею серьезно. Офици­альная церковь опирается на доктрину «отсутствия добра» (см. об этом выше), к тому же полагая, что в каждом от­дельном случае она хорошо знает, что есть добро, а что — зло; таким образом, она заменяет подлинный этический выбор — свободный выбор — кодексом морали. В резуль­тате нравственность вырождается в простое законопослуш­ное поведение, а «счастливое ничегонеделание» становится идеалом райской жизни.

Мы поражаемся царящему ныне упадку этики и сравни­ваем отсутствие прогресса в данной области с достижени­ями науки и техники; но мы упускаем из виду, что забве­ние Этоса обусловлено давлением моральных рецептов и правил. Ведь Этос — вещь чрезвычайно сложная, не под­дающаяся ни формулировке, ни кодификации; он пред­ставляет собой часть той творящей иррациональности, которая лежит в основе истинного прогресса. Этос требует человека всего целиком, а не только той или иной из его отдельно взятых функций.

Конечно, единичная, дифференцированная функция не­отъемлема от человека и является плодом его усердия, тер­пения, настойчивости, устремлений, способностей, жела­ния обрести могущество (слово «могущество» происходит от того же корня, что и слово «мочь»). Благодаря диф­ференцированной функции человек преуспевает в жизни, «процветает». На основании этого делается вывод о разви­тии и прогрессе как о результатах усилий, воли, могуще­ства и мудрости человека. Подобная точка зрения, однако, охватывает лишь один из аспектов проблемы. Человек, та­кой, каким он является на самом деле, остается за рамками данной формулы. И в этом плане он не в силах что-либо изменить, ибо зависит от условий, выходящих за пределы его досягаемости, не поддающихся его воздействию.

Человек — не творец, а результат творения, продукт, который не способен модифицировать себя; он не ведает о том, как построена его неповторимая личность, а его по­знания о себе в действительности касаются лишь самых не­значительных вещей. До недавнего времени он полагал, что вся его психическая субстанция состоит только из со­знания и представляет собой простой продукт мозговой ко­ры. Сделанное примерно полвека назад открытие бессоз­нательных психических процессов еще далеко не стало всеобщим достоянием; более того, оно все еще не оценено должным образом. Современный человек, к примеру, и не подозревает, что его сознание всецело зависит от сотруд­ничества со сферой бессознательного, способной даже за­ставить его «проглотить» фразу, которую он только что со­бирался произнести. Ему невдомек, что им в буквальном смысле слова «управляют», и на деле он вовсе не является той единственной действующей силой, каковой он сам себя считает.

Таким образом, человек зависим; им управляет нечто, некая сущность, которой он не знает, но которая, начиная с доисторических времен, является ему в представлениях, постоянно «открывая» себя с их помощью. Откуда исходят эти представления? Конечно, из сферы бессознательного, всегда, с началом каждой новой жизни, предшествующей сознанию — примерно так же, как мать предшествует ре­бенку. Бессознательное все время дает о себе знать в снах и видениях. Образы, посредством которых оно обращается к сознанию, соотносятся с данностями, имеющими лишь поверхностную, кажущуюся связь с главными интересами человека (в отличие от того, что имеет место в случае фрагментарно функционирующего сознания); зато эти данности имеют отношение к целостному человеку, этому незнакомцу. Правда, в снах часто используется нечто вро­де «профессионального языка»: canis panem somniat, pisca­tor pisces («собаке снится хлеб, а рыболову — рыба»). Но тем не менее они обращены к человеку как целому и выражают главным образом то, чем человек является за пределами собственного сознания, то есть некую исход­ную, первичную, зависимую данность.

В своем неудержимом стремлении к свободе человек почти инстинктивно отталкивает от себя подобные откры­тия, опасаясь — и не без оснований — их парализующего воздействия. Правда, он вынужден смириться со своей за­висимостью от отмеченных мною неизвестных сил — как бы они ни назывались; но он старается поскорее отвлечься от них как от угрожающего препятствия. Пока все идет с виду хорошо, такое отношение может даже принести поль­зу; но дела редко приобретают наилучший оборот, особен­но в наши дни, когда несмотря на эйфорию и оптимизм мы отчетливо ощущаем конвульсии, сотрясающие глубинные основы человеческого существования. Наша рассказчица, конечно, не единственная из тех, кто испытывает смутную тревогу. В ее сне выражается коллективная потребность, всеобщий призыв спуститься на землю и не стремиться об­ратно, пока «паук» не вознесет ввысь тех, кто остался вни­зу. Ведь пока сознанием управляет функционализм, ком­пенсирующий его символ целостности, не расчлененной на отдельные функции, остается достоянием бессознательно­го. Как мы уже говорили, этот символ представлен здесь образом летающего паука, который единственный способен «вознести ввысь» односторонность и фрагментарность со­знания. Для совершения этого творческого акта недоста­точно одного лишь осознанного желания. Чтобы проиллю­стрировать данное обстоятельство, сон избирает символ молитвы. Поскольку согласно концепции, восходящей к апостолу Павлу, мы в действительности не можем знать того, о чем молимся, молитва представляет собой не более чем «воздыхание»¹, выражающее нашу слабость и наше бессилие. Все происходит так, как если бы посредством не­коего «намека» человеку был дан совет компенсировать суеверную преданность собственной воле и могуществу.

Одновременно осуществляется возврат религиозного представления к давно забытому уровню зооморфных образов, символизирующих высшее могущество (к таким