Не сметь её трогать – она живая!

 

Татьяна умерла на третий день после родов, оставив сиротами четырех детей и крошечного младенца, дочь Александру, названную в честь отца. Шёл сорок четвёртый, от отца после краткого отпуска по ранению не было весточек. Потом пришёл синий конвертик с синими же, расползающимися чернилами: «Пал смертью храбрых, защищая Родину».

Татьяну сразу стали хоронить – жара, духота. Трое детей выли на разные голоса, молчали только старший и младший. Восьмилетний тогда Лёнька оставался за главу семьи и не мог позволить себе рыдать, а младенец Санька плакать не могла от слабости. Изредка попискивала, и счёт её жизни шёл уже не на дни, а на часы.

Голод царил в деревне, властно распоряжаясь судьбами, и родная, тоже многодетная тётка над могилой сестры, оглядывая в ужасе сирот, предложила:

– Давайте младенчика положим рядом с Татьяной, всё равно помрёт… Так чтоб ни она, ни мы не мучились – пускай с мамкой останется…

И Лёнька спас сестру, гневно крикнул:

– Не сметь её трогать – она живая! Тётка раздобыла стакан муки, развели водой – помянули маму.

А после поминок Лёнька принёс в сельсовет, положил еле кряхтящего, плохо пахнущего младенца на стол председателю:

– Наш папка на войне погиб, а это дочь погибшего за Родину фронтовика!

Лысый председатель с пустым рукавом поскрёб единственной рукой затылок, и жернов Санькиной судьбы закрутился от смерти к жизни.

Быстро нашли женщину сорока девяти лет, Евдокию, Дуню, которая работала на счастливейшем месте – в вожделенной пекарне. Дали карточки, назначили пенсию, и бездетная вдова оказалась матерью. Таскала младенца с собой на работу, где Санька, напившись вдоволь жирного козьего молока, спокойно почивала среди груды тряпья, а Дуня поминутно подскакивала, любовалась на дочушку, подтыкала самодельные пелёнки, надышаться на чудо не могла.

Через три месяца в упитанном, радостно гулящем младенце с перевязочками на ручках и ножках вы не узнали бы заморыша, чей жалобный писк свидетельствовал только о скором конце.

 

Горшок с кашей

 

Судьба Евдокии складывалась трудно. Родилась в 1895 году, росла и воспитывалась в вере и благочестии, рано потеряла родителей и, единственная из семьи, веру пронесла до конца жизни, не дрогнув и не убоявшись безбожного государства.

Семеро братьев умудрились когда-то выдать её, шестнадцатилетнюю, за старика, позарившись на его хозяйство и большой дом. «И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое…» Жизнь со стариком не сложилась, дети не родились, хозяйство конфисковали, и молодая вдова коротала век одна-одинёшенька.

Всю жизнь мечтала о детишках, и Господь не посрамил упования кроткой, смиренной души. Дорвавшись до заветного материнства, Дуня боялась потерять дочушку, боялась возвращения фронтовика, и, как выяснилось позже, её сердце тревожилось не напрасно.

Отец Саньки оказался жив. Тяжелораненый, он долго лежал в госпитале и вернулся в родную деревню только в 1946 году. Но Евдокия об этом не узнала, так как уехала с младенцем раньше. Желая сохранить тайну появления у неё ребёнка, сорвалась в далёкую Олонецкую область, в колхоз.

Работала, получила жильё – и счастью не было предела. Правда, за неимением бабушек-дедушек дочушку приходилось оставлять одну. Одну, да не совсем. Собираясь на работу, упадёт на колени перед старыми иконами (уберегла, сохранила чудом):

– Матушка-Заступница, Царица Небесная, тебе вручаю доченьку свою! Защити, убереги от всякого зла! Святителю отче Николае, помоги! Ангел Хранитель, моли Бога о нас!

И в течение дня не раз помолится о дочушке, прошепчет горячо: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…»

Старалась Дуня и по-человечески дочу утешить: и игрушек нашьёт, и кукол смастерит. Даже клоун был у Саньки, и звала она, трёхлетняя, этого клоуна замысловато и длинно: Гринь-тинь-тинь-чик. А только такое имя и могло быть у этого чудесного разноцветного клоуна! Это медвежонок – Стёпка, кукла – Галя. А клоун сказочный – только Гринь-тинь-тинь-чиком и мог зваться.

Мама варила вкуснейшую овсяную кашу. Ах, что это за каша была! В сытые годы нового века вспоминала Александра мамкину кашу, томлённую в печи для дочушки, да со сливочками. Поставит мама горшок с кашей на пол в углу, рядом питьё: молоко, воду. Санька ползает, играет. Проголодается, подползёт к горшку, с коричневой сладкой пенкой по краям, поест, дальше играет. Мама придёт: где Санька? Умаялась, под столом спит…

А Пресвятая Богородица и святитель Николай Чудотворец с образов ласково смотрят: присмотрели, уберегли.

Хорошо они с мамой жили. А в четыре года Санька испытала ужас. Кошмар просто. И кошмар этот никак не заканчивался целых два года.

 

Кошмар

 

В четыре года оказалась Санька в детдоме. Как оказалась и где мама – сама понять не могла. Запомнила, как целый день не выпускала подол нянечки и рыдала-рыдала, до истерики, до заикания: «Где моя мама? Когда мама придёт?»

Детдом сорок восьмого года был местом сталинского духа, с суровыми порядками и строгим воспитанием. Врезался в память эпизод: детдомовцы на прогулке, и Санька с вечно голодным, ноющим животом, пытаясь обмануть голод, забралась на сугроб, отломила с крыши веранды сосульку. И сосёт, и лижет, отбиваясь от голодных конкурентов. Воспитательница приказала бросить ледяное сокровище, но сил исполнить приказ не хватило.

После возвращения группы с прогулки все сели за столики. На столах – жидкий суп, морковная котлета с кашей, детдомовская радость – компот. Санька – только за ложку, а ей – раз – и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке – снег.

– Ешь вдоволь! Учись старших слушаться!

На всю жизнь запомнила эту тарелку со снегом. На воспитателя обиды не держала: она не злая, просто так принято было воспитывать маленьких детдомовцев – в строгости.

А через два года мама вернулась. Худая, стриженая, постаревшая, совсем-совсем седая, обняла дочушку, прижала к сердцу, дрожащими руками протянула воспитателю помятую справку: «Гражданке Евдокии, освободившейся из заключения, разрешается забрать из Олонецкого детского дома дочь Александру, шести лет».

Санька узнала маму: у старушки в лохмотьях были мамины глаза, а в глазах – мамина любовь.

– Мамочка, где же ты была?!

– В тюрьме сидела, доча.

 

В тюрьме

 

Евдокия, работящая, справедливая, быстро стала в колхозе бригадиром. Работала бригада её на совесть. Закончилась посевная, посеяли зерно, осталось полмешка пшеницы. Один из бригады, многодетный сосед Иван, просит-умоляет:

– Сейчас домой приду – детям есть нечего, аж возвращаться не хочется, в голодные глаза детские смотреть… Дай хоть горсточку зерна, детишкам затируху сделаю…

И Дуня насыпала ему в карманы две пригоршни пшеницы.

Пошёл сосед домой, да, видать, не в добрый час. А по дороге:

– Иван, дай, что ли, закурить!

Он в карман полез – а оттуда зерно посыпалось.

– Ты где это зерно взял?

– Да вот Дуняшка дала…

Ну и им дали. Ивану четыре года, Евдокии – два. Хорошо, шёл сорок девятый. Десять лет назад, за то же самое получили бы расстрел с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не менее 10 лет. И осуждённые по этому закону, так называемому закону о трёх колосках, не подлежали амнистии.

А уж как молилась Дуня в лагере за дочку – знает только Царица Небесная. И Пресвятая Богородица помогла, не оставила: доча жива-здорова и мамке её вернули, что по тем временам случалось нечасто.

 

Старая сумка

 

После тюрьмы пришлось переезжать в другую деревню, искать работу: кто же доверит работать в колхозе расхитительнице социалистической собственности?!

Евдокия трудилась в геологоразведке разнорабочей, потом на лесозаготовках лесорубом, потом травму получила, и осталось одно подходящее занятие – лёгкий труд: уборщицей. Вёдра тяжеленные, грязь вывозила тоннами, но, по сравнению с лесорубом, полегче, конечно, получалось. А было в ту пору ей уже под шестьдесят.

Санька окончила четыре класса сельской школы, а больше классов в этой школе и не было. Нужно отправлять дочу учиться в район – а это для Дуни как нож острый, да в самое сердце. К чужим людям… И оставлять без образования дочушку тоже нельзя, вон она какая смышлёная растёт – большим человеком станет, может, врачом, может, учительницей…

А тут случилось непредвиденное. Мама ушла на работу, а у дочи каникулы, сама себя развлекает. Нашла в чулане старую дерматиновую сумку, в платок завязанную, развязала, содержимое вытряхнула. Вот справка мамина об освобождении, вот ещё бумажки старые… Читает вслух: папа убит, мама умерла, эта мама неродная…

Дуня заходит.

– Мам, а ты мне неродная, да?

Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.

– Мамочка, не плачь, ты мне самая родная! Только вот скажи: есть у меня братья и сёстры?

Долго думала Дуня: сказать или нет?

– Есть.

– Мам, а напиши им письмо! Вдруг они меня ищут?!

И Дуня не смогла отказать, не хотела лишить дочу родных людей. Да и о своём возрасте задумалась: Саньке одиннадцать, а ей уже шестьдесят. Случись что, а у дочушки и родных нет… Написала.

И – тут же ответ пришёл. Два конверта. Первый – из сельсовета: отец Александры жив-здоров, имеет семью. Второй от отца:

«Уважаемая Евдокия, очень благодарен вам за воспитание моей дочери. Я долго искал её после войны. Алименты платить не смогу, так как работаю в колхозе и денег не получаю. Если вы согласитесь отдать мне мою дочь, я с радостью её заберу».

Утаить письма хитрости не хватило у Дуни, эх, нехитрая она была да нерасчётливая. Пенсию с дочери погибшего фронтовика тут же сняли, как узнали, что отец жив, а зарплата уборщицы двадцать рублей. Тут уж учиться в район дочу никак не отправить. Что делать?

А у отца школа-десятилетка… Вот так и случилось, что в жаркий июльский день лошадка увозила Саньку всё дальше и дальше от мамы в новую жизнь. Санька радовалась: едет к братьям и сёстрам, к родному отцу. Только не знала, не догадывалась – куда едет…

 

Новая семья

 

Большое село на четыреста дворов, большая изба, в ней две комнаты и кухня. Навстречу Саньке высыпало так много народу, что она испугалась. Хотелось зажмуриться, но пришлось превозмочь себя – всем кивать, со всеми здороваться. Прибежали соседи, всем в диковинку: отец дочку нашёл.

Поставили на стол блестящий самовар на два ведра. Санька дичилась, она у мамы одна росла, а тут такое количество народу, сразу всех не запомнишь, по именам даже – и то не запомнишь. А старшая сестра шепчет:

– Саша, нас у мамы было пятеро, папа женился на тёте Анисье с двумя детьми, и ещё пятеро родились после войны. Так что у тебя одиннадцать братьев и сестёр.

Отец Александр Данилович – среднего роста, широкий в плечах, коренастый, волосы седые, но ещё не старый, крепкий мужчина. Единственный работник в семье. Мачеха не работала, да и когда ей работать: с утра до ночи крутилась по хозяйству. Старший Лёнька учился в училище, младшие в школе, совсем маленькие дома. И прожила Санька в родной семье семь лет – с одиннадцати до восемнадцати.

Только потом поняла, осознала: ведь отец мог от неё отказаться. Он работал в колхозе за трудодни, а дочь не бросил. Вот когда позже взрослой Александре жаловались знакомые: дескать, и хотели бы второго родить, да жилищные условия или зарплата не позволяют, зачем нищету плодить?! – вот тогда ей и вспоминался большой стол, за которым не было лишних ртов, и милостивый Господь на каждого посылал его долю. «Господь крепость людем Своим даст, Господь благословит люди Своя миром…»

Картошка рассыпчатая, капуста – ядрёная, хрустящая, наливные помидоры, пупырчатые огурцы… Две коровы, бараны – на шерсть и на мясо, утки, кур штук пятьдесят, гусак и семеро гусынь, а у каждой гусыни по семеро гусят… Огромный погреб, набитый льдом, а там свежайшие продукты…

Мачеха продавала яйца. Одной картошки сажали сорок соток, чтобы прокормиться. Сладостей не пробовали, их считали за роскошь, за безделицу, но на столе всегда были хлеб, овощи, молоко, творог, если нет поста – мясо. Братья ловили рыбу.

Анисья готовила вкусно: пирожки с капустой, картошкой, морковью, земляникой, смородиной. Вареники, зимой – пельмени, жаркое – картошка с молоком. Курник – тесто, пшено, картошка, курица или утка – и в печку.

Санька всегда была благодарна отцу за то, что научил трудиться. У мамы она – сама хозяйка, мама баловала единственную дочку, у отца же не до баловства. В доме закон: если сказали что-то сделать, нужно обязательно сделать. Каждый должен работать. Такой семейный монастырь с послушаниями. Если мачеха дала послушание, а ты не выполнил – выйди из-за стола, кто не работает – тот не ест. Но такого на Санькиной памяти почти не встречалось.

Задания-послушания давались справедливо – по способностям, а кормили – по потребностям. Малыши могли подмести двор, насобирать ягод для пирога, постарше – ухаживали за скотиной, носили воду, пололи огород. Картошку копали вместе, только мешки успевали завязывать. С молитвой, с благословением…

Так что Александр Данилыч далеко опередил Никиту Сергеича по строительству справедливого общества в отдельно взятом государстве: никаких реорганизаций и управленческих экспериментов, никаких тебе ротаций руководящих кадров и перетряски правящего слоя, никаких экспериментов с кукурузой.

Дом и сарай из кирпичей, а кирпичи самодельные – из соломы и глины, летом в доме прохладно, зимой тепло. Знали люди, как построить, чтобы хорошо жить… Это вам не панельные хрущобы, построят кое-как и сидят – зубами от холода лязгают…

Спали младшие на печке, старшие – на полу, в углу телята, ягнята… Стали малыши подрастать – миром поставили им новый дом. Санька навсегда запомнила, как собралась вся сельская улица. Мужчины сруб поднимают, крышу ставят, дети с лопатками бегают – мох утыкают. Женщины столы накрыли. Всё дружно, весело… За день дом поставили! А потом уже плотники делали полы, окна вставляли.

Дети не только работали, давали им время и на отдых, и на прогулки. Любили ходить в лес, травы ели, корешки знали. Зайцев гоняли, мальчишки рыбачили, девчонки купались в реке. Играли в войнушку, футбол, катались зимой на лыжах.

Из их семьи никто не был ни октябрёнком, ни пионером. Храм – в семи километрах от села, и ходили туда нечасто. Но ходили. Дети обязательно причащались два раза в год: на зимних и летних каникулах, получалось – в пост. Дома был молитвослов для взрослых и детский, от руки написанный Лёнькой.

Сказать, что жили идеально, – нельзя, но старались – по справедливости, с Божией помощью. Освящали день и труд молитвой.

– Лёня, а вы всегда такие верующие были?

– Нет, не всегда. Мама (ты её не помнишь, она очень хорошая была) рассказывала, что одно время село наше очень от веры отстало.

 

Рассказ о пастухе

 

В тридцатые годы закрыли в селе церковь, у нас дедушка священник был, так его арестовали и увезли. До сих пор ничего о нём не слышно. Храм закрыт, а в клубе танцы-песни. Частушки безбожные да похабные появились.

А у нас в селе жил очень верующий пастух, дед Ефим. Вот он всегда мимо закрытого храма идёт – перекрестится. Пасти идёт – молитвы вслух читает. Ему председательша Дарья при всём народе выговаривает:

– Отсталый ты старикашка! Все уж знают про атеизм, про научно мирозрение, а ты всё по старинке живёшь!

– И буду так жить, и вам советую.

Народ слушает: какой-то пастух, да с самой председательшей спорит – посмеиваются, балагурят. Дарья, женщина крупная, мощная, над маленькой фигуркой деда Ефима нависла, от гнева раскраснелась:

– Да чем ты можешь доказать, что Бог есть?! Ты сам-то видел Его когда?! После смерти в лопух вон превратишься – вот и вся твоя душа, вот и всё твоё бессмертие!

– Я, Дарья, человек старый. Долгую жизнь прожил, и конец мой не за горами. А вот как помру, ежели у Господа милость обрету, вам с того света для вразумления весточку подам. А тебе, Дарья, на особинку весточка будет. Для покаяния.

Так серьёзно и сурово сказал, что народу балагурить расхотелось, пошли по домам. И председательша угомонилась, на прощание насмешливо бросила:

– Буду ждать твою весточку!

И что вы думаете? Месяца не прошло, как помер дед Ефим. Внучка его три дня

по нему Псалтирь читала не таясь. А как похоронили – на следующее же утро чудо случилось, какого отродясь в селе не бывало.

Утром, до петухов, вся-вся скотина до малейшего ягнёнка оказалась выведена со дворов. Выведена, выстроена у старого закрытого храма чуть не в шеренгу. И стоят: коровы, бараны, лошади – весь сельский скот. Стоят, не разбредаются, словно кто-то невидимый их держит.

– То дед Ефим обещанную весточку послал, – пронеслось в народе.

А Дарья с утра из окна полураздетая выскочила, весь день по селу металась с взглядом безумным и на все вопросы только одно твердила:

– А мне на особинку, а мне на особинку…

Председателем больше работать не стала. Знаешь уборщицу в школе? Так это Дарья и есть та самая. Частушки похабные в селе петь перестали, достали иконы из сундуков, кто попрятал, про Псалтирь вспомнили.

Вот такую весточку дед Ефим общине послал.

 

Санькина обида

 

Случались искушения и скорби – а куда без них? Анисья относилась к новому члену семьи настороженно, приняла без радости. Став взрослой, Санька в полной мере оценила терпение мачехи, её подвиг: воспитывать семерых родных детей, да ещё взвалить на себя ношу чужих пятерых! Могла бы воспротивиться отцовскому решению взять Саньку домой – имела полное право: законная жена. Не воспротивилась, слова против не сказала, а ведь приходилось и готовить, и стирать на всю огромную семью.

Иногда не выдерживала, срывалась. Как-то ребятишки играли, и вдруг самому младшему прищемили руку в двери. Малыш закричал от боли, заплакал. Анисья вылетела с половником, и кто-то из детей, испугавшись наказания, показал пальцем на чужачку. Мачеха, не разбираясь, стукнула огромным половником Саньке по лбу. Больно! Сразу шишка стала расти.

Слёзы потекли от боли и обиды: только своего папку нашла – и так обижают. Санька в слезах громко крикнула:

– Ухожу от вас! И пока папка за мной не придёт – я к вам не вернусь!

А у неё появилась школьная подружка, Светка, которая росла в семье одна. Санька к ней и отправилась. Мама подружки, тётя Римма, увидев огромную разноцветную шишку, расстроилась:

– Вот что значит неродная мать! Да она так тебя убить могла! Садись, деточка, к столу, там, где есть три тарелки супа, всегда и четвёртая найдётся.

Прожила Санька у тёти Риммы неделю. Приходит за ней Лёнька:

– Саша, пошли домой!

– А почему папа не пришёл?

– Как тебе не стыдно! Папа один на нас всех работает, а ты тут такие фокусы выкидываешь! Тётя Анисья сама жалеет, что тебя ударила. Под горячую руку ты попала…

Тётя Римма головой покачала, потом тоже посоветовала:

– Что делать-то, Санечка?! Иди уж домой…

Отец не сказал Саньке ни слова… Анисья тоже промолчала, только за ужином подсунула кусок побольше да послаще – видно, сама переживала.

Были и другие неприятности и даже скорби у Саньки, про все не расскажешь, но в целом жилось ей в родной семье хорошо. Много лет прошло с тех пор.

Давно нет в живых ни отца, ни мачехи. Александра молится о них. За отца: не оставил, взял к себе, научил трудиться. За мачеху: какая бы ни была – взяла чужого ребёнка, не отправила обратно, заботилась.