Глава VII. О сценичности и несценичности

 

Интересные и скучные этюды

 

 

Часто на уроках получаются чрезвычайно интересные этюды. Текст иной раз просто «никакой», а начнут играть — развертываются целые законченные драмы или комедии. Это так увлекательно, так всем нравится (настоящий театр!), что ученики невольно начинают думать: хорошо только тогда, когда выходит интересный маленький спектакль.

Если же этюд получился менее интересный, ничем не поразил, ученик думает, что он провалился. Он теряет вкус к «технике» и даже начинает придумывать заранее эффекты, чтобы украсить этюд и увлечь зрителей. Скажешь им:

— Нужно не интересное, а верное. Когда верно, всегда интересно своей жизненностью. Если получается скучно и бледно, значит, допущены ошибки в техническом, подходе,

После этого даешь этюд. Текст предлагаешь нарочно такой, чтобы он сам по себе не вызывал у актеров мысли об острых столкновениях.

Кроме того, слова о том, что не следует гоняться за интересным, тоже оказали свое влияние, и этюд проходит хоть без грубых ошибок, но в невольной погоне за скромностью,— скучновато.

Кто-то из учеников, наиболее экспансивный, не выдержит:

— Это, конечно, все «верно», но... скучно, несценично. На сцене нужна правда, но не простая, не житейская, а художественная, сценическая правда.

Все насторожатся и ждут: что будет делать преподаватель в ответ на этот вызов. Но преподаватель спокойно и дружелюбно соглашается:

— Да, конечно, вы правы — нужна художественная, сценичная правда... Но об этом потом. На первых порах мы займемся простой житейской правдой. Вот когда справимся с ней, тогда перейдем и к художественной.

Лица разочарованно вытягиваются: и столкновения не получилось, и заниматься какой-то неинтересной «правдой» тоже не очень хочется.

— Давайте-ка потихоньку продолжать нашу работу. Возьмем тот же скромный текст — он нам еще не успел надоесть. Только не будем нацеливаться на то, чтобы делать из него драму, или трагедию, или водевиль. Что выйдет, то и ладно. Наша цель выработать в себе некоторые качества, без которых творчество неосуществимо. Вот и будем вырабатывать. Следить же станем только за правильностью творческого процесса. Словом, будем работать — искать, находить, закреплять найденное, благо, нас никто не торопит (дирекция не требует скорейшего выпуска спектакля, как это бывает в театрах). Воспользуемся же нашим преимуществом учеников и, поняв всю ценность неторопливой, систематической творческой работы над собой, не будем тянуть себя раньше времени в «сценичность», «театральность» и пр. Нам не надо кого-то поражать и прельщать. Будем делать свое маленькое сегодняшнее дело.

Итак — старый малообещающий текст и спокойная, верная техника.

Мои слова хоть и разочаровали учеников, но вместе с тем сняли с них заботу — сыграть что-нибудь интересное; а как только исчезла эта забота, так люди сейчас же успокоились, освободились, обрели нормальное творческое самочувствие.

— Вы были в Третьяковской галерее?

— Нет, не был. Собираюсь завтра.

— А в какое время?

— В двенадцать часов. А что?

— Нет, ничего. Я — так.

Не думая совершенно о том, что за этюд у них получится, они повторили, как полагается, слова, «забыли» их на секунду и потом «пустили» себя на волю случайностей и своих явных и тайных побуждений.

Он сидел в каком-то созерцательном состоянии, взгляд лениво блуждал по полу. Она мельком взглянула на него и добродушно улыбнулась. Потом занялась своими мыслями, подошла к окну и стала смотреть на весеннее небо с бегущими облаками, на голые тополя, на остатки снега на крышах... И вдруг, как-то совсем неожиданно, спросила его: «Вы были в Третьяковской галерее?»

Вопрос застал его врасплох. Он, видимо, не сразу сообразил, кто его спрашивает, и, не долго думая, чтобы только отвязаться, ответил: «Нет, не был» (и таким тоном, будто хотел добавить: и не собираюсь). Но, посмотрев на партнершу, почувствовал, что сказал что-то не то... Поправился: «Собираюсь завтра».

Было видно, что до этого он совсем туда не собирался. Но вдруг как-то неудобно стало ей признаваться, что не был...

Она не очень внимательно слушала, она все смотрела в окно на небо, на верхушки деревьев... И как-то механически, не придавая своим словам никакого особого значения, спросила: «А в какое время»?

Он совсем было растерялся, но, видя, что она на него не смотрит, и, поняв, что, очевидно, толком его не слыхала и не заметила его замешательства, быстро справился и решил (было ясно, что решил он только сейчас, в это мгновенье): «В двенадцать часов». И тут же у него мелькнул вопрос: «А почему она спрашивает? Она тоже хочет пойти?» Это было для него что-то новое... совсем неожиданное...

— А что?— спросил, как будто хотел узнать: вы не шутите? вы правда хотите идти со мной? Это было бы хорошо...

Она услышала в его словах что-то не совсем обычное, и это вывело ее из мечтательного состояния. Очнувшись (но не отворачиваясь от окна), она, должно быть, постаралась вспомнить весь разговор... Поняла, что по рассеянности сказала что-то не то, во всяком случае навела его на совершенно неуместные подозрения. И как ни в чем не бывало ответила: «Нет, ничего...» Затем приняла независимый, неприступный вид, медленно и осторожно (чтобы не растерять своей неприступности) повернулась к нему... Но он смотрел на нее так доверчиво, так дружески, так признательно, что неприступность рассеялась, и она не смогла удержать улыбки (хотя и сдерживала)... Какое-то время смотрела на него, видя в нем что-то новое и совсем не неприятное, даже наоборот... Отвернулась... опять посмотрела и, как бы говоря: ну что вы смотрите на меня? — сказала: «Я — так».

Чтобы не смущать ее больше, он перевел свои глаза куда-то в сторону — попался рояль, но он не видел его. На лице его было: какая она все-таки хорошая.

Она взглянула еще раз в окно, взглянула на него, на рояль и, какая-то успокоенная, потихоньку, не оборачиваясь, вышла из комнаты.

Он долго смотрел на закрытую дверь. В глазах его было недоумение: почему она ушла? разве я обидел ее?

Осторожно, чтобы не нарушить эти размышления, спросишь его:

— Ну что же, пойдет она завтра с вами или придется идти одному?

— Не знаю... А хорошо бы. Хорошо бы с ней пойти. Да вот не знаю — пойдет ли... Должно быть, я ей что-то лишнее сказал. Ушла, обиделась...

— Вы что, выделяете ее среди ваших товарищей?

— Нет, почему. Просто она толковая, серьезная, с ней можно поговорить о чем-нибудь нашем, об искусстве, много читает...

— Что же вы ее так огорчили?..

— Да, понимаете, нескладно вышло! С женщинами я, знаете, как-то не очень ловок... вот и получилось...

— Эх ты, философ! — вдруг не выдержит кто-нибудь из женской половины.— Ничего-то ты не разобрал! Да разве она обиделась?

— А чего ж она ушла?

— Ушла... потому что все поняла.

— А чего понимать? Это насчет завтрашней прогулки-то?

— Да не насчет прогулки, а насчет тебя.

— Ну а что я?

— Ну и ну! Понял! — смеется молодежь.

В это время, слыша, что у нас идет оживленная беседа, входит его партнерша.

— Ну-ка, расскажите нам, как у вас все было, по порядку. Кем он вам показался, почему вы заговорили с ним о Третьяковской галерее, почему ушли?..

— Как показался... да просто, Вася Прыгунов. Только он какой-то чудной сегодня... А в окне я увидела, что — весна, тает... шевелится дерево от ветра, точно просыпается... и вспомнилось мне — «Грачи прилетели»[14]. Я спросила — был ли он в Третьяковке, хотела узнать — видел ли он эту картину... Оказывается, завтра идет. Мне тоже захотелось пойти. Но тут что-то меня толкнуло. Вдруг он подумает, что я из-за него собираюсь. И, по правде сказать, я так глупо с ним говорила, что он действительно мог подумать... А я ведь его не знаю — Васю. Какой-то он молчаливый, всегда один, все с книгами... И что ему там взбрело в голову?..

— Ну?

— Ну, собралась с духом, посмотрела... а он, вот уж никак не ожидала, глядит на меня... совсем, как мой младший братишка, он тоже такой серьезный... И он, оказывается, совсем не такой бука, этот Вася, он... как бы сказать... ну, нежный, что ли.

— Пойдете завтра смотреть «Грачей»?

— Конечно, пойдем.

— А он тут боялся, что обидел вас.

— Чем? Вот чудак.

— А чего же вы в таком случае ушли от меня? — спросил Вася.— Я не понимаю —зачем она ушла?

— Смотрите на него!— не выдерживает опять кто-то из женской половины.— Да ведь она только что тебе сказала: нежный.

— Кто нежный?

— Ты... У тебя в глазах была нежность.

— К кому нежность? К ней?

— А то к кому же?

— Это неправда.

— Вот так неправда — все видели...

— Ну что, друзья мои, разве не получилась пьеса? Разве вы скучали при этих длинных паузах? Разве вам было не интересно?

Вот вам она и сценичность, вот и художественность. Вы и «пьесу» хорошо знаете — а текст ее вам, может быть, уж и надоел сегодня — и все-таки вы смотрели с увлечением.

За «сценичностью» нечего гоняться. Там, где подлинная правда и полная вера во все обстоятельства, как в истинно существующие, где при этом свобода и непринужденность,— там и сценичность и увлекательность.

Возвратимся на минуту к предыдущему: почему тогда было скучно при исполнении этого же текста? Потому, что люди делали ошибки в технике: они сдерживали себя — не пускали. А почему не пускали? Потому, что хотели «поскромнее», «поправдивее». Я сказал им, чтобы они не гонялись за интересностью этюда, а они, естественно, ударились в противоположную сторону: стали себя ограничивать, стали гоняться за «скромностью», за «недотяжкой».