Тема 1.Философия и мировоззрение

Наука — это знание, но знание особое, как и поиск этого особого знания, его добывание. О науке как об отрасли деятельности человека, его хозяйства, мы сейчас говорить не будем. Нас интересует наука как мир чело­веческого знания.

Что это за знание, как оно производится, какова его ценность?

Научное знание — это знание, обретаемое человеком в ходе и посредством созерцания, опыта и размышления, освобожденное или почти освобожденное от догмата трансцендентности, а потому признающее истинным толь­ко знание, логически доказываемое или практически под­тверждаемое. Остальное знание является для науки либо неистинным и ненужным, либо — в лучшем случае преднаучным (не до конца проверенные факты и умозаключе­ния, возможные, но еще не состоявшиеся в полной мере, решения и трактовки и т. п., т. е. то, что обычно счита­ется знанием гипотетическим).

Конечно, наука не может вообще проигнорировать феномен трансцендентности, а потому вынужденно со­глашается на признание неопределенности некоторых своих заключений, но с надеждой на новые открытия и умозаключения, способные в будущем погасить остающуюся неопределенность.

Наука в принципе чужда мифотворчеству. Во вся­ком случае, она упорно от него открещивается. И дей­ствительно, если следовать исходной гносеологической и творческой установке, исповедуемой наукой, то ни о ка­ком мифотворчестве в науке не может быть и речи. Од­нако в реальности все не так просто.

Да, действительно, есть факты и умозаключения, ко­торые можно признать бесспорными, хотя и, разумеется, не вечно бесспорными, — даже самое очевидное вдруг оборачивается чем-то новым, даже принципиально иным, не тем, чем привычно казалось. Поэтому мы не соби­раемся оспаривать истинное в науке, как и вообще в человеческой практике, хоть и делаем оговорку, что ис­тинное сегодня может оказаться уже и не совсем истин­ным завтра.

Да, есть в научном знании то, что можно принять за истину, что с полным правом носит звание именно науч­ного знания. Однако, что скрывать, за таким истинным знанием скрывается и такое знание, которое истинным просто так не назовешь, — чем ближе к объяснению природы истинного, тем знание выглядит все более неоп­ределенным. Не то что бы совсем уж не истинным, но истинным иначе — с учетом какой-то неопределенности, если не трансцендентности, о которой люди науки не любят говорить (наука ведь по замыслу — гаситель трансцендентности). Но это еще не все. В науке можно найти и знания, которые хорошо, что называется, сдела­ны, логично обоснованны, внутренне — системно, ком­плексно, целостно — пригнаны, но которые... как бы не слишком реалистичны, точнее, они, выдавая себя за реа­листическое знание, не слишком этой реальности соответ­ствуют: они либо оказываются слишком узкими по под­ходу, либо односторонними по видению предмета, либо опираются не на слишком верную аксиоматику, либо отражают поверхность, но не заглядывают в глубину, либо не могут овладеть неопределенностью (тобишь трансцендентностью), либо хватаются, что называется, за соломинку, либо уклоняются в сторону фантазии, либо вынуждены подменить реальность воображением и т. д. Особенно велика вероятность появления такого, мягко говоря, неточного знания в тех исследовательских и размыслительных слоях, где опытных данных недостаточно или быть не может, где велика неопределенность, где бессильна схематизация, где не может быть механико-материалистических толкований, где сам предмет изуче­ния трудно уловим, где господствуют случайность, произ­вол, невыявленность, где мысль прибегает к образу, ин­туиции, озарению и т. д. И вот тут начинается то, что мы называем мифотворчеством — уже мифотвор­чеством в науке или научным мифотворчеством.

Наука не может пройти мимо мифотворчества, более того, она в него погружена, хотя и не полностью, она в нем реализуется. Причем бывает, так сказать, вынужден­ное мифотворчество, а бывает и вполне добровольное. Где наука, там и пара-наука (т. е. около-наука), как и квази-наука (почта-наука) и, естественно, псевдо-наука. Но не об этих отклонениях мы сейчас хотим говорить. Мы говорим о мифотворчестве в рамках науки, т. е. того знания, которое вполне считается научным.

Мифотворчество начинается с аксиоматики, продол­жается в рассуждениях, а заканчивается выводами. В каждом конкретном случае надо разбираться с природой и механизмом научного мифа, его значением для бытия науки и человека. Мифы очень разнообразны.

Оговоримся особо, что миф — вовсе не обязательно ложь (сознательная или бессознательная). В мифе бывает немало правды, даже истины, но особой правды, точнее, по-особому выраженной. Смысловым кирпичиком мифа является образ, а образ на то и образ, чтобы быть не истиной как таковой, а ее отражением, причем отражени­ем, допускающим не только неполноту истины, но и ее искажение. Образ часто есть лишь намек на истину, какое-то указание на нее, — и истину эту нужно тогда не видеть и знать, а чувствовать и осознавать. Говоря о научном мифотворчестве, мы вовсе не хотим как-то обви­нить и опорочить науку, нет, мы хотим лишь подчерк­нуть, что в научное знание входит и мифообразное зна­ние, а уж хорош или плох миф — это дело конкретное. Наличие научного мифотворчества и научных мифов дело нормальное, ничего страшного в этом нет. Просто, во-первых, этот феномен надо спокойно признавать, во-вторых, надо спокойно же разбираться с нажитыми нау­кой мифами, вовсе не изгоняя их, а пытаясь понять... а потом уже при необходимости и отрицать.

Обратимся к нашей хозяйственной или, как принято более, экономической, науке. Посмотрим на ее мифо­творчество, на ее мифичность.

Наука о хозяйстве — сложный знаниевый феномен. В ней много верного, особенно, в более или менее фено­менологической, практической части, хотя далеко не все в ней назовешь точным. Экономическая статистика, к при­меру, обладает известной достоверностью, если речь идет о том же учете учитываемых фактов, но сразу же теряет в достоверности как только переходит к рассмотрению, что называется, расплывчатой действительности, равным образом и к своим специфическим расчетам, вроде бы и нередко строго логическим. Оказывается, что статистика во многом вовсе не достоверна, если не сказать порою, что просто ложна. И такая наука, как финансы, доволь­но-таки реалистична, правда, до тех пор, пока не касает­ся некоторых трудно уловимых вещей, как оценка того же состояния финансов, по которому, оказывается, могут иметь место прямо противоположные суждения. И так обо всем в мире экономической науки, даже в таких ее отраслях, как экономика фирмы или бухгалтерский учет. Разумеется, трудно толковать о мифичности так назы­ваемых конкретных или прикладных экономических наук, ибо они достаточно реалистичны, если стараться недогма­тично относиться к их посылам и добросовестно анализировать реальность, иногда, быть может, и признаваясь в ее неопределенности и неуловимости. Как бы то ни было, но нет большой необходимости говорить о мифотвор­честве в сфере прикладных наук, хотя и полезно иметь в виду, что те или иные выкладки в их рамках могут стра­дать неопределенностью, если не недостоверностью.

Сложнее обстоит дело с так называемой теорети­ческой экономической наукой, не говоря уже о мировоз­зренческой науке. Тут, в царстве обобщений и абстрак­ций, так много неопределенного, трудноуловимого, «гуляющего», что наука невольно обращается, так ска­зать, к некоему конструированию представлений о реаль­ности, к навязыванию этой реальности доступных науч­ному мышлению образов, к подтягиванию реальности под измысленные о ней представления, к упрощению и даже исправлению реальности в соответствии с выработанной наукой ее отображенческой картиной.

Вообще, ничего особенного в этом нет. Просто наука не любит в этом признаваться: ведь она претендует не Просто на реалистичность, но и на истинность, согла­шаясь лишь признавать временную ограниченность зна­ния, его текущую неопределенность. На наш взгляд, наука поступает не лучшим образом, если не сказать просто плохо, не признаваясь в самоограниченности и в совершенно естественной неопределенности. Люди науки любят говорить о познании и его безграничных возмож­ностях, о силе человеческого разума, о том, что если что в науке и не так, то лишь по причине недоизученности, недообсужденности, недоразработанности и нехватки данных и т. п., но никак не по причине органической невозможности прояснить дело и добиться истины. В абстрактной науке ведь всегда много истин, принадле­жащих разным течениям и концепциям, разным ученым и школам. И речь идет об истинах, отражающих одно и то же, один и тот же предмет. И это никого или почти Никого не смущает, во всяком случае настолько, чтобы задаться мыслью о принципиальной трансцендентности науки и ее не менее принципиальной... неистинности, а соответственно, и о принципиальном тяготении к мифо­творчеству.

Наука о хозяйстве, как наука о человеке, обществе, жизни, т. е. о предмете явно не слишком материальном и совсем уж не механическом, в общем то полна мифов, что не означает, что в ней нет и тех заключений, которые можно принять за истину и которые нет смысла характе­ризовать в терминах мифа. Обо всех мифах тут не ска­жешь, да в этом и нет большой нужды. Наша задача указать на мифотворчество в рамках хозяйственной или экономической науки, снабдить это указание важными иллюстрациями, способными отразить сам мифотворче­ский характер науки. Заметим, что кое о чем мы успели уже сказать раньше, в частности, в разделе о стоимости.

Оговоримся сразу, что есть ученые, которые считают и само понятие стоимости мифическим, не видя необхо­димости его вообще рассматривать. Это верно: стоимость действительно «тянет» на миф, который, правда, рассеивается только при соответствующем — трансцендентном — понимании стоимости. В противном случае стоимость и в самом деле представляется мифом, ибо не имеет удо­влетворительной — немифической — трактовки. Бытие стоимости оправдывается не одним фактом ее существо­вания, что заметить в общем-то можно, но и соответ­ствующим пониманием стоимости, без которого стоимость остается просто мифом. Не стоимость — миф, а полное понимание стоимости делает ее мифом. Неудовлетворение от понимания заставляет некоторые научные школы во­обще отбрасывать понятие стоимости как надуманное, вымышленное, мифическое.

Однако стоимость — реальность, но реальность особо­го рода. Мы достаточно высказались на эту тему, как и успели показать мифообразность ее материалистических, механических, априорно-расчетных трактовок. Стоимость не только не труд, не полезность, не соотношение спроса и предложения, не субъективная акция, но даже и не оценка всего этого или чего-либо еще, например, какой-то пред­шествующей энергии или какой-то информации, как сейчас стало модным утверждать, ибо стоимость, как мы показа­ли, не имеет какой-либо внестоимостной субстанции, кото­рую можно было бы измерить для определения стоимости, как не имеет и внутристоимостной субстанции, которая также подлежит внешнему измерению. Само измерение стоимости — ложная задача, стоимость измеряет себя сама, да так, что никто и никогда этой величины стоимости не знает, ибо стоимость не является сама по себе, а яв­ляется в ценах, в том числе и в цене денег, и в них-то она и выражена количественно. Найти какую бы то ни было измеримую субстанцию стоимости — то же самое, что искать и измерять теплород или философский камень. Слишком субстанциальный подход к стоимости фактически есть алхимический подход, который, имея дело с разными материями и величинами, пытается вещественно - расчетно решить неразрешимую задачу расчета идеального и прин­ципиально внешне не рассчитываемого. Так рождаются стоимостные мифы, в которых стоимость абсолютно непо­винна, причем мифы устойчивые, ибо устойчив сам миф науки о возможностях научного познания материального мира через опыт и расчет, через логические построения, через поиск всякого рода измеримых субстанций.

Миф науки, о котором мы говорим, имеет прямо-таки глобальный характер. Правда, в настоящее время он уже сильно поколеблен, ибо сама наука стала приходить к признанию идеального трансцендентного начала мира, а не всего лишь свойства высокоорганизованной материи, да и сама трансцендентность, похоже, перестает быть чем-то противным науке и ею раз и навсегда отвергну­тым. Но миф науки продолжает существовать и довлеть над учеными умами.

Другим примером реализации данного общего мифа является так называемое материалистическое понимание человеческой истории, ее зависимость от развития мате­риальных факторов человеческого бытия — производи­тельных сил, а среди последних — от орудий труда. Это, безусловно, марксистский миф, ибо кроме марксизма никакое течение науки не уделяло ему внимания. Однако миф распространенный и до сих пор занимающий умы ученых.

Никто не собирается отрицать большого влияния тех­нического фактора на жизнь человека, особенно на его хозяйственную жизнь. И изучать это влияние необходи­мо. Но стоит ли придавать техническому фактору и его влиянию на человека столь самодовлеющее значение? Да, история человечества есть и история развития техники, причем с соответствующим влиянием техники на челове­ка, общество, хозяйственную и прочую жизнь. Более того, последние три сотни лет это влияние громадно, оно имеет поистине революционизирующее значение. Техни­зация жизни налицо. Но что, собственно, лежит у исто­ков: техника или человек хозяйствующий? Ясно, что человек хозяйствующий, который создал технику, совер­шил ряд технических переворотов, придал технике столь огромное значение. Не техника пока что технизирует человеческую жизнь, а человек посредством техники технизирует свою жизнь. Не техника как таковая создала человека, а человек создал технику и посредством техни­ки создает самого себя как технизированного человека. Техника, конечно, может выскочить из-под контроля человека, да и сейчас уже она не полностью контролиру­ется человеком. Но это уже другое дело: так решает — осознанно или нет — сам человек.

Конечно, человек не может просто так перейти от од­ного способа хозяйства к другому, в особенности, гораздо более высокому по качеству, без соответствующего раз­вития техники и трудового фактора. Но на базе одних и тех же по типу орудий труда возможны разные способы хозяйства. Более того, история убедительно свидетель­ствует, что не столико развитие техники меняет способы хозяйства, сколько перемены в способах хозяйства влекут за собой перемены в технике. Промышленная революция была порождена экономической революцией, а не наобо­рот, а экономическая революция стала историческим фак­том совместно с великой идеологической революцией, а не с техническим переворотом. Конечно, в развитом тех­ническом обществе современного типа и идеология техни­зирована, но по чьей причине — техники или человека? Безусловно, человека, по его желанию и его попусти­тельству.

Человек и только человек является творцом своего «счастья». Он может прислушиваться к Божьему Слову, но может прислушиваться и к иной «информации». Чело­век свободен в своем творчестве, во всяком случае, достаточно свободен. Именно человек организует общество, хозяйство, считаясь, разумеется, с объективными обстоя­тельствами, в том числе с таким, как техника, которую сам же и создает. Бессмысленно отрицать влияние техни­ки на человеческое бытие, но зачем же придавать техни­ке столь важное — самогенетическое — значение? Так подмеченный реальный факт оборачивается уже приду­манным — помысленным — мифом.

Наука не впрямую, конечно, творит мифы, хотя пара-наука, т. е. околонаука, на это куда как способна. Обыч­но мифы возникают посредством некоторого соскальзы­вания с дороги фактов и истинных положений на дорогу мифа. Происходит это по-разному, но иногда вследствие соприкосновения разных смысловых линий. Так, к при­меру, вполне приемлемая зависимость между капиталом и Прибавочной стоимостью (прибылью), как и между капи­талом и наемным трудом, вдруг оборачивается зависи­мостью прибавочной стоимости исключительно от наемно­го труда, который объявляется и единственным источником прибавочной стоимости, а капитал при этом оказывается в положении некоего функционального по­средника эксплуататора наемного труда. Почему так по­лучается? А по причине, во-первых, привязанности к Трудовой концепции стоимости, во-вторых, стремления изобличить капитал и оправдать труд (т. е. взяв сторону труда, опорочить капитал, хотя у капитала и без этого хватает пороков; надо еще показать ненужность капитала, его чистый паразитизм, что, правда, не мешает в иных местах признавать за капиталом и нечто позитивное). В итоге рождается миф о трудовой (наемно-трудовой) при­бавочной стоимости (прибыли).

В настоящее время весьма распространен (прямо-таки господствует) миф об истинности исключительно матема­тизированной науки, а хозяйствоведенне или теоретиче­ская экономия оказывается просто и вполне математиза­цией поглощенными, настолько, что вместо хозяйства и экономики... получается в лучшем случае некая математи­ческая их версия, а в худшем (или в лучшем) — самая обыкновенная математика по поводу экономики и без оной. И это понятно. Математика на то и математика, чтобы не обращать внимания на вещественность, на ма­териал, на природу того, что математически обрабаты­вается. А природа хозяйства, экономики, во-первых, далеко не сводится к одним количественным соотношени­ям; во-вторых, она очень ограниченно механична (в меха­нистическом понимании механизма); в-третьих, всякий счет в экономике несмотря на наличие денег, статистики и разных учетов весьма условен; в-четвертых, в хо­зяйстве-экономике слишком много такого, что вообще не подлежит математизации и т. д. Короче, как предмет здесь не очень математичен, так и математика оказывает­ся тут не слишком предметной. Возникает математиче­ский миф об экономике.

Но этого мало: данный миф подменяет реальность, ибо математической конструкции ничего не остается, как заме­щать собою реальность. И вместо того, чтобы иметь мате­матическую экономию как одну из отраслей экономической теории, как вспомогательное функциональное знание, как собрание некоторых методов анализа, моделирования, раз­мышлений и действий, мы получаем, вследствие некой тотализации математического подхода, мифологическую версию экономики как реальности. Мало того, реальность потихонечку уступает место математическому образу реаль­ности, причем настолько, что на место реальной реальности приходит выдуманная или, как стало принято говорить, виртуальная (возможная, воображенческая, помыслительная) реальность. Мифотворчество как сотворение мифов по поводу реальности уступает место творчеству самой реаль­ности, что уже мифотворчеством не назовешь, ибо любое конструирование реального это уже не миф, а скорее эманационная (выделенная, слитая, измышленная) реализация реальности.

Научное мифотворчество совсем не безобидно, по ка­ким бы мотивам оно ни возникало. Так, миф об особой роли наемного труда в образовании прибавочной стоимос­ти помог оправдать отрицание капитала и необходимость не чего-нибудь, а социальной революции, причем, не какой-нибудь, а пролетарской. И революция такая была даже совершена, правда, как миф, ибо никакой пролетар­ской революции быть вообще не может. Восстание пролетариата — еще не социальная революция пролетариата, ибо пролетариат по своей природе не может ни возгла­вить революцию, ни привести ее к созидательному итогу. Либо управление обществом «пролетарской элитой» нон­сенс, либо пролетариат перестает быть пролетариатом и становится управляющей элитой, что вымывает в конеч­ном итоге пролетарский характер нового социального устройства. Пролетариат не может дать пролетарского общества, ибо общество просто не может быть таковым. Однако рациональные мифы вполне реально срабаты­вают, но, конечно, не в соответствии со своим собствен­ным содержанием. Задача мифа — вызвать действие, а не достичь своей содержательной цели. Итог всегда другой, ибо он реален, а не мифичен. И какое бы идео­логическое мифотворчество ни предлагалось бы для обо­зрения (трактовки) реальности, реальность всегда будет по сути своей иной. Так, собственно, и получилось в России-СССР.

Сказанное не означает, что миф вообще не реализует­ся, что он вообще не входит в реальность, не материали­зуется. Нет, миф материализуется, он оказывается внутри реальности. Но сидят он в ней именно как мифическая (мифогенная) «субстанция» («вещество», идея), выра­жаясь в неестественных, надуманных, насильно внедряе­мых реализациях, способных лишь к временному суще­ствованию. Миф бывает даже эффективен, но временно и, как правило, уродливо, если, конечно, миф оказывает­ся по тем или иным причинам усвояемым.

Мифы — совсем не «воздушная» вещь. Миф — это реальность, ибо миф идеен, а идея — одна из реальных субстанций мира. Миф достаточно легко производится в рамках и на основе поврежденного мира, он этим миром и достаточно легко абсорбируется. Миф деятелен, он способен вызвать не только разрушение, но даже и сози­дание, вести за собой человека, достигать могучих ре­зультатов. Чего стоит один только миф о полной позна­ваемости природы, возможности ее не менее полного переделывания и создания Царства Божьего на земле усилиями человека. Этот миф породил не что-нибудь, а современную технизированную цивилизацию, нынешний передовой мир. Так что мифы действенны, и бывает, что долго действенны, но все равно они временно дей­ственны. Всякий негативный (окончательно не воспримаемый реальностью, ею в конце концов отторгаемый) миф оборачивается, как правило, вовсе не мифической (литературной), а вполне реальной катастрофой. …

Реальность мифов и утопий

Утопии, как и мифы — реальность. Человек имеет возможность создавать утопии, творить мифы. Но важно заметить, что человек прямо-таки вынужден всем этим заниматься. А что еще остается человеку в трансцендент­ном мире? Да, пытаться познавать реальность, но это познание ограничено трансцендентным туманом; пытаться мыслить реальность, но и вымышленная реальность оку­тана тем же туманом; пытаться создавать свою реальность, но и это действо тонет все в том же тумане. Есть, конечно, Священный Завет, Откровение Божье, но, во-первых, они сами трансцендентны, а во-вторых, человек не посчитал нужным на них серьезно и глобально ориен­тироваться. Что же тогда остается, как не творить мифы, создавать утопии?

Все мышление человека, все его знание, как и все его идеальные творения, в той или иной мере мифичны и утопичны. Человек не может не жить среди мифов и утопий, хотя постоянно намеревается их преодолеть. Мифы и утопии — реальность, ибо сама реальность человека обусловливает мифы и утопии, их реальность. Заколдованный круг, который не смогла разорвать наука, несмотря на свои великие достижения.

Реальность человека и его жизни толкает человека на мифотворчество и созидание утопий. И отнюдь не только добрых мифов и утопий, но и достаточно злых, к приме­ру, той же фашистской утопии. Да и за каждым фор­мально добрым «изобретением» часто скрывается самое обыкновенное зло, как, например, в мифах о благоде­тельности рынка и конкуренции, монетаризма или того же «открытого общества». Человек создает разные мифы и утопии, которые витают над человеком, как добрые и злые духи, ориентируют и дезориентируют его, соблазня­ют и отпугивают, опутывают, куда-то ведут и отчего-то отталкивают, господствуют, очаровывают и разочаровы­вают, одним словом, сопровождают. И никуда, видно, человеку от них не деться.

Человек выводит мифы и утопии из реальности, пусть и неадекватно понимаемой. Он строит мифы и утопии, исходя и из своих желаний. Человек свободен как в по­нимании реальности, так и в созидании реальности, ее проектировании. Разумеется, он обязан быть достаточно реалистичным, чтобы жить, выживать и куда-нибудь стремиться. Но полностью реалистичным человек быть не может, да и не должен он быть слишком уж реалистич­ным. Человек, так уж получилось изначально, — ро­мантичен. И от романтизма ему не уйти. Человек сам захотел пройти по неизвестному для него пути, сам на­щупать цель своего бытия, сам достигнуть цели. Но, слава Богу, этой цели, т. е. собственной его цели, он до конца не знает, а цель все время от него ускользает. Достижение человеческой, т. е. относительной, цели либо невозможно, либо смертельно. А абсолютная цель за­дается уже не человеком, а Господом.

Человек ставит перед собой разные цели, но главная цель для него, все же, не физическое благополучие, это было бы слишком примитивно, а что-то более дальнее, скажем, власть над миром или хотя бы познание мира, в котором он очутился. Человек весь в поиске, в достиже­нии, в пути, В трансцендентном поиске. И ничего удиви­тельного в мифотворчестве и в утопиях нет. Мифы н уто­пии — орудия поиска, движения вперед, они есть движущие представления и силы, хотя одновременно слу­жат и определенной устойчивости. Как вообще держаться человеку в своем идеальном, да во многом и в материаль­ном, бытии без мифов и утопий? В особенности, если че­ловек не хочет по тем или иным причинам придерживаться божественных откровений, которые, правда, тоже не ин­струкция, не точное руководство, не устав. Человеку без мифов и утопий нельзя, но вот вопрос: все ли мифы и утопии нужны человеку, можно ли ему обойтись без части мифов и утопий, способен ли человек на их выбор?

С одной стороны, все, что создается, все нужно (все разумное, все нужно), а с другой — хорошо бы человеку найти способ априорного отбора мифов и утопий (нужно то, что разумно). Человеку необходим какой-то критерий отбора, не одна его собственная практика, ибо практика — апостериорный критерий, часто запоздалый. Есть ли он - априорно-идеальный — критерий?

Долго казалось, что таким критерием является полно­ценное научное знание, но, как видим, это знание не толь­ко не препятствует появлению «дурацких» мифов и «ужасных» утопий, но, наоборот, даже этому способствует. В некоторой мере научный критерий, конечно, срабаты­вает, но он, безусловно, относителен и не полон. Только на него нельзя полагаться. Что же еще остается?

В распоряжении человека еще есть то, что называется интуицией, шестым чувством, чувствованием. Мощное средство, но трудно выразимое, а иногда и вовсе не выразимое словами. Это ведь некая дословность, если не засловность, что слов и не требует — для собственного выражения. На этой дословности или, лучше сказать, засловности, откровенно говоря, мир человеческий дер­жится. Нет, не на научных истинах, не на практике как таковой, не на словах, не на реальных представлениях, не на мифах с утопиями держится мир, а именно на интуи­ции, переживании, чувствовании, на том, что имеет муд­рость не выявляться просто так, не высовываться, не суетиться по поверхности бытия. Человека спасает, без­условно, его внутренний голос, трансцендентное чувство меры, хотя речь идет, конечно, об относительном спасе­нии и относительном чувстве меры.

На человека работает и бытовой опыт (в смысле не столько быта, сколько бытия), что называется, житей­ская мудрость, которая оказывается солиднее и вернее многих научных и прочих идеологических установок. Че­ловеку служит и традиция, это великое основание муд­рости, против которой как раз и выступают обычно твор­цы научных мифов и утопий, ибо творцам этим очень тесно в «обыденном».

Но всего более мудрость человеческая питается откровенческим знанием, которое хоть и не является точ­ным расписанием, но сообщает человеку необходимый ориентировочный критерий не просто в его бытии, но и в его движении вперед, в его романтизме.

К чему мы тут клоним?

Да все к тому же: к признанию явной недостаточ­ности научного знания и научного видения мира, их, даже можно сказать, известной ущербности, порочности, патогенности. Это не очень заметно, не сразу бросается в глаза, но это есть. И это надо осознать. Осознать сегод­ня, в эпоху торжества науки и онаучивания жизни. За наукой нет и не может быть той абсолютности, за кото­рую человеку можно было бы завершительно ухватиться. Абсолютность — вне науки, как и вне человека вооб­ще. И претензия науки на абсолютность вовсе не так бесспорна, как это кажется современному сциентизированному сознанию.

Нет, мы не против науки и научного видения реаль­ности. Но мы против обожания и обожествления науки, мы стоим за признание ее ограниченности и недостаточ­ности, а также признание опасности, исходящей от сугубо научного видения мира и соответствующего к нему отношения.

Мы не стоим и за то, чтобы жить только по Священ­ному Писанию, но мы стоим за то, чтобы понимать и ориентировать свою жизни в соответствии со Священ­ным Писанием, подходить к писанию как к самой конеч­ной для человека истине, разумеется, в главных, так на­зываемых вечных вопросах, ибо пока еще ни одно знание человеческого происхождения даже близко не подошло к более удовлетворительному ответу на них. Без откровенческого знания человеку не обойтись, - и отход от него является огромной трагической ошибкой. Наука не заме­щает собой религию, а театр — церковь, как мечтали об этом атеисты. Более того, в Священном Писании есть ответы на многое, что творится в истории и с человеком, на что наука никак ответить не может: ей фактически не за что уцепиться, кроме порождаемых ею отрицательных мифов.

Мы стоим и за философию. Но при этом очень хорошо сознаем, что философия — не только и не столько откровенческое, выверенное Церковью, знание, сколько знание более всего человеческое, весьма относительное, не обла­дающее конечным критерием истины. Философия и заблуж­дается, и ошибается, она творит мифы и создает утопии. Но философия открыта для восприятия того, что не может вос­принять наука, она способна оценить научное знание, уви­деть его место, уловить достоинства и пороки, выйти за его пределы, сориентироваться на знание откровенческое, т. е. по возможности разносторонне всматриваться в мир, ощу­щать и осмысливать качественное разнообразие мира, опери­ровать с различным знанием, не забывать о нравственном критерии, учитывать противоречивую природу человека, различать добро и зло и т. п. В рамках самой по себе фило­софии нет и не может быть критерия истины, но философия не ограничена в поисках путей к истине — пусть и в чем-то относительной. Философия творит мифы и утопии, но философия может и разобраться в творимых мифах и утопиях, но только при условии обращения к высшему. Божеского про­исхождения, знанию.

Человек — романтик, добрый или злой, но романтик. Трудно, невозможно человеку без мифов и утопий, но не может человек согласиться и на зависимость от сотворяемых им мифов и утопий. Одно дело — мудрая сказка, оправданное интуицией и откровением ожидание, сдоб­ренный традицией и опытом проект, ограниченное реаль­ной мерой предвидение, совсем другое дело — фантазии, вольные замыслы, необоснованные претензии, виртуаль­ные конструкции, самоуверенные прогнозы и т. п. Чело­век способен на всякое. Ему ничего не стоит, даже опи­раясь как будто бы на реальность и исходя из реальных фактов, создать любую интеллектуальную картинку, за которой может оказаться весьма реалистичный и очень убедительный миф; как человеку ничего не стоит от тако­го мифа и решительно отказаться, заменив его другим мифом — более убедительным, а иной раз и менее убе­дительным. Знание, которое добывает и созидает чело­век, весьма текучее, если не сказать, плавающее (по аналогии с курсом валюты), знание. Оно допускает лю­бые вариации, любые заходы, любые завихрения.

Наука, конечно, отбирает знания, допуская к себе да­леко не всякое знание, не всякий интеллектуальный вы­верт. Но даже отстраняя от себя любое будто бы ненауч­ное знание, наука, самоограничиваясь и самозамыкаясь, не может избежать даже не искушения, а необходимости создавать мифы и утопии. А если учесть, что наука при­звана не только познавать данный мир, но и созидать свой, онаученный, мир, функция науки в мифотворчестве и в создании утопий, по крайней мере, удваивается.

Парадоксально, конечно, все это выглядит: наука, объявившая войну всяким мифам и утопиям, находится на дороге, не обходящей эти, но уже другие — научные мифы и утопии. Мы не собираемся сейчас разбираться с такими достижениями научной мысли, как гигантский взрыв вселенной, «черные дыры», самозарождение жиз­ни, видовой отбор, происхождение человека от обезьяны и т. д., но заметим лишь, что все они в чем-то существенно ущербны, что-то в них не так, что все они суть мифы, хотя иногда и довольно реалистичные. А ведь сама наука эти достижения к мифам не относит. И пра­вильно, по-своему, делает. Иначе будет уже не наука, а... Но хватит об этом. Тем более, что людей науки мы ни в чем таком не убедим- Они, кстати, и не нуждаются ни в чем подобном. Это мы нуждаемся в каких-то поправках, в более, чем научном, понимании мира, в менее онаученном мировоззрении и образе жизни, в уяснении того, что есть наука на самом деле, какова ее роль и куда она ведет, насколько она зряча и насколько слепа, можно ли ей доверяться и что будет завтра с нами под воздействи­ем научного творчества, в том числе и мифотворчества. А людям науки все это, как правило, действительно ни к чему. И что им остается делать?

Наука призвала саму себя созидать будущее. Но бу­дущее не одной науки, а всего человеческого мира, всех нас, пишущих, читающих, не читающих и ничего не пи­шущих, как и ни о чем таком не думающих. Однако над футуро - конструкционной функцией науки приходится задумываться.

Само по себе обращение науки к будущему вполне ес­тественно. Вообще, было бы хорошо, если б наука умела предвидеть достаточно удовлетворительно не только свои возможные научно-технические достижения, но и возмож­ные их последствия, причем корректировала бы свои со­держательные действия в зависимости от последних. Од­нако наука, хоть и заглядывает в будущее, но пока не очень страдает самоограничением. Более того, она стремит­ся онаучить все и вся, глобально спроектировать будущее человечества и планеты, причем согласно своему - науч­ному - видению. Сегодня, надо полагать, мир стоит пе­ред новым глобально-исторического характера вызовом науки: теперь речь идет не просто о развитии техники и росте благосостояния людей, а о моделировании человече­ского мира и его конструкционном (инженерном) созида­нии, причем речь уже идет не просто о неприроде как спутнице-среде человека, его жизни, а о самом человеке. Теперь в центре деятельного внимания науки, причем от­нюдь не только гуманитарной, попадает человек. Конечно, человек никогда не был вне научного интереса, как и науч­ных преобразовательных проектов (того же социалистиче­ского), но ныне возникает иная ситуация: человек стано­вится объектом всестороннего научного... нет, не только изучения и обеспечения, не только предвидения и помощи, но и... переделывания. На очереди теперь глобальное про­ектирование человека, его организации и жизни, его бытия в природе и в неприроде, его идеального, морального и физического облика, его численности и состава. Угадыва­ние объективных закономерностей в человеческом бытии все более дополняется субъективным созиданием не то что бы «объективных законов», но некоего замещающего эти законы измышленного, но объективированного, устроения.

Прогностическая функция науки, которая сейчас ак­тивно развивается, дополняется не менее активно разви­вающейся проектно-креативной функцией, исполнение которой предполагает использование прогнозов, но идет гораздо дальше прогнозирования, восходящего все же к объективному течению жизни, к ее самоорганизации. переходя к субъективному конструированию и к воле­вой организации человеческого мира, учитывающих объ­ективность, но перед ней уже не преклоняющихся.

Всякий научный прогноз — неопределенен, вариативен, условен. Он более виртуален, чем реален. Расчет пяти сценариев-вариантов, из которых ни один в конечном счете не оказывается реальным, ибо реальность все равно идет по своему сценарию-варианту, отличному от всех пяти предусмотренных, говорит о многом, о том, что предвидеть будущее совсем не просто, а точнее, в чем-то принципи­ально невозможно. Экстраполируемые тенденции еще можно представить, как можно даже учесть, тоже экстраполярно, циклические процессы, но уловить действитель­ные сроки и реальный характер качественно-критических сдвигов практически нельзя. Отсюда ограниченность, фрагментарность, неполнота прогнозирования, правда, в разной степени в зависимости от задачи, среды и сроков прогноза. Характерной является и быстрая устареваемость многих прогнозов. Большинство из них долго не живет.

Научный прогноз — не фикция вовсе, но и не исти­на, хотя мы и не отрицаем момента истины в любом добросовестном прогнозе. В прогнозе может быть именно момент истины, возможно даже, намек на истину, ее некое миражное отражение. Прогнозами можно и нужно пользоваться, но не в аспекте руководства ими, а в ас­пекте учета их сентенций в ходе обобщающих размышле­ний и подготовки решений. Нельзя сказать, что прогноз это миф, хотя мифического в нем хватает. Прогноз ведь имеет и свою реалистичность. Скорее это некая мифореальность или реаломифичность. Но не видеть в науч­ном прогнозе мифического начала нельзя, иначе прини­мающий решение попадает, что называется, впросак.

Прогнозирование — более или менее точное занятие, во всяком случае, стремящееся к точности, к фактам, к реальным показателям. Наука понимает ограниченные возможности прогнозирования, ибо между текущим и будущим фактом — большое различие. Учитывать теку­щие факты нужно, нужно и предусматривать, по возмож­ности, будущие факты, но ограничиваться этим нельзя: нужно еще и думать о будущем, его ментально предпола­гать, включая не один расчет, но и интуицию, как бы паря над фактами, перескакивая через фактические связи, отрываясь от настоящего, а не продолжая его. Так воз­никает научное размышление о будущем, так появляется наука о будущем — футурология.

Разумеется, футурология не может быть уже чистой наукой, ибо она не основана на пролонгировании фактиче­ских тенденций. Она не может ограничиваться фактологи­ей, она по необходимости выходит за ее пределы, погру­жаясь в сферу изменения качеств, а по сути и в сферу сущностных процессов. Футурология, хочет она того или нет, сближается с философией, хотя ничего не мешает ей сходиться и с эзотерическим; даже оккультным, знанием. Футурология питается и тем, что обычно называется жре­ческим знанием. Конечно, футурология не астрология, не магия, не гадание, это как будто бы наука, но это уже не та наука, которую обычно принято узревать повсюду. Предмет-то ведь совсем уж идеален, невыявлен, необъек­тивирован — будущее. И как тут удержаться от мифо­творчества, от создания умозрительных картинок, от фан­тазии. Человеку-то ведь не дано знать свое будущее, хотя не думать о будущем человек не может. И сама претензия знать будущее — горделивая, надо сказать, претензия. И если что-то и удается предвидеть, то, конечно же, ограни­ченно и условно, а главное в судьбе человека все равно остается за кадром. Так что наука, прогнозируя и предвидя будущее, занимается не только невольным, но и вполне осознанным мифотворчеством.

Не обходится наука и без утопий.

Разве не утопией является, к примеру, проект физиче­ского воскрешения всех умерших людей, всех предков, на основе научно-технического воспроизведения всех живущих на Земле особей (своеобразного клонирования в ретроспективе). И дело здесь не в том, что это техноло­гически невозможно, а в том, зачем это делать? Если человеку суждено как особому виду не то что бы живого, но существующего, существа перейти в иной образ, стать другим существом (типа ангельского), то это не означает вовсе физического воспроизведения всего человечества руками самого человека. И что, собственно, даст такое воспроизведение? Зачем оно? Человек проходит свой путь как человек, т. е. как смертное существо, и пусть он его совершает. Зачем человечеству именно такое возрож­дение, как зачем человеку вообще физическое, т. е. чело­веческое, бессмертие? А о таком бессмертии человек очень даже мечтает, и наука, надо заметить, его в этом успешно поддерживает.

Еще пример. Наука достигла многого в создании так называемого искусственного интеллекта. Нет, не просто ЭВМ, а именно искусственного интеллекта. Что это за задача? Зачем это? Если нужно создать разум, равный человеческому, то зачем это делать, если есть человек? Если более низкого порядка, то опять же зачем — ведь интеллект есть интеллект, пусть и поначалу более низкого порядка? Если же более высокого порядка, то это уж совсем непонятно — ни с точки зрения создания такого интеллекта, ни с точки зрения его отношения к человеку? Зачем?

Существуют и многие другие утопические замыслы, хотя, впрочем, не такие уж утопические в плане их пер­вичной (материально-технической) реализации. Утопичность их не столько в нереализабельности, сколько в том, что стоит за этой реализабельностью. Думаем об одном, а получается... совсем другое.

Что ж, наука сегодня понимает, что предвидеть буду­щее в должной мере невозможно, а главное, недостаточно. Наука ныне находится в той ситуации, что она уже не может удержать себя от соблазна вырваться на простор не футурологии, а футурокреацци, т. е. собственно созидания будущего, будущее перестает быть для науки чем-то неиз­вестным. Оно становится известным, но уже не как буду­щее, а как настоящее. Вот оно, покорение времени, а вмес­те с ним и пространства. Человек выходит на ту позицию, когда время и пространство перестают быть для него трансцендентными, а становятся имманентными. Имма­нентным как бы становится для человека и весь мир.

Человечество входит в полосу подготовки какого-то гигантского переворота, по сравнению с которым эколо­гические и промышленные революции — детские игры, а информационно-постиндустриальная цивилизация — не более чем подготовительный класс. Это как раз, надо полагать, та самая окончательная ноосфериация жизни, человека и всего бытия, о которой по-разному и с раз­ными словами-символами мечтали лучшие представители сциентизированного и десакрализованного ума. На очере­ди Царство Разума, Человеческого Духа, Интеллекта.

Утопия, скажем мы. Да, разумеется, утопия. Но не все в ней утопично. Есть в ней и свои реальности. А утопично в ней не то, что ноосферизации этой не может быть, а то, что ожидается за этой ноосферизацией. Но это уже предмет особого разговора.

Наука — великий мифотворец и созидатель утопии. И сциентизированное хозяйство, на наш взгляд, куда более мифично, чем, скажем, сакрализованное первобыт­ное хозяйство, ибо то хозяйство оставалось натуральным и обрамленным откровенческими мифами, помогавшими и вести это натуральное хозяйство, а это хозяйство, будучи искусственным и десакрализованным, ведется непосред­ственно из мифов, причем не откровенческих, а измыш­ленных самим человеком. А это, согласимся, далеко не одно и то же.

Осипов Ю.М. Очерки философии хозяйства. – М.: Юрист, 2000.-368 с. (стр.107-134).

Вопросы задания.

1.Наука как мир знания. Как производится знание?

2.В чем различие научного, трансцендентного и мифологического знания?

3.Почему возможно мифотворчество в научном знании?

4.Какова природа и механизмы формирования мифов в научном знании?

5.В чем и почему может проявляться мифологичность материалистического понимания истории?

6.Цели и их роль в формировании мифов и утопий.

7. Как происходит «материализация» мифа?

8.Существуют ли критерии отбора мифов и утопий?

9.Мифы, утопия и научные прогнозы.