Часть III Комическая война 9 страница

– Мы там кое-какие ценные предметы антиквариата оставили, – добавил Джули с четким акцентом мистера Арахиса.

Затем Сэмми подмигнул даме, а двое других молодых людей улыбнулись ей столькими зубами, сколько им удалось обнажить. В конце концов миссис Вачуковски красноречиво махнула рукой, отправляя их всех к дьяволу, и спустилась обратно по лестнице.

Сэмми повернулся к Джули.

– Так где же Джерри?

– Без понятия.

– Блин, Джулиус, мы должны туда проникнуть. А где все остальные?

– Наверное, с ним вместе ушли.

– У тебя что, ключа нет?

– Я что, здесь живу?

– Может, мы смогли бы влезть через окно?

– На пятый этаж?

– Черт побери! – Сэмми вяло пнул дверь. – Уже первый час, а мы еще ни одной линии не провели! Проклятье! – Теперь им, по идее, следовало вернуться в Крамлер-билдинг и попроситься поработать за видавшими виды столами в конторах «Пикант Пабликейшнс». Однако такой курс неизбежно привел бы их в радиус пагубного взора Джорджа Дизи.

Джо опустился на корточки у двери, пробегая пальцами по косяку и щупая дверную ручку.

– Ты что, Джо?

– Я смог бы нас туда впустить, но у меня нет с собой инструментов.

– Каких инструментов?

– Я умею вскрывать замки, – сказал Джо. – Меня учили тому, как выбираться из всякой всячины. Из ящиков. Коробок. Как освобождаться от веревок. От цепей. – Он встал и ткнул себя пальцем в грудь. – Я аусбрехер. Ас брехни. Нет, как это? «Мастер эскейпа».

– Ты обученный артист? Мастер эскейпа?

Джо кивнул.

– Нет, правда?

– Как Гудини.

– Значит, ты можешь выбираться из всякой всячины, – сказал Сэмми. – И ты можешь нас туда впустить?

– Вообще-то да. Внутрь, наружу – на самом деле это одно и то же, только направления разные. К несчастью, я оставил свои инструменты в Флэтбуше. – Джо вытащил из кармана перочинный ножик и принялся тонким лезвием ковырять замок.

– Погоди, – сказал Джули. – Минутку, Гудини. Послушай, Сэмми. Не думаю, что нам стоит так вламываться…

– Ты точно знаешь, что делаешь? – спросил Сэмми.

– Ты прав, – сказал Джо. – Мы спешим. – Он положил ножик обратно в карман и пустился вниз по лестнице. Сэмми и Джули отправились следом.

Оказавшись снаружи, Джо подтянулся за колпак стойки передней лестницы, который увенчивал правую балюстраду. Колпак этот представлял собой обколотую бетонную сферу, на которой какой-то давным-давно сгинувший жилец тушью вывел злобную карикатуру на круглую, брюзгливую ряху мистера Вачуковски. Затем Джо стянул с себя пиджак и бросил его Сэмми.

– Слушай, Джо, что ты затеял?

Джо не ответил. Сдвинув длинные ноги в полуботинках на резиновой подошве, он немного посидел на верху пучеглазого колпака на балюстраде, внимательно изучая железную лесенку пожарного выхода. Затем вытащил из кармана рубашки пачку сигарет и прикурил от спички. Выпустив задумчивый клуб дыма, Джо крепко зажал сигарету между зубов и потер ладони. А затем, вытягивая руки перед собой, спрыгнул с головы мистера Вачуковски. Пожарная лесенка зазвенела от удара его ладоней, после чего подалась и с ржавым стоном соскользнула вниз на шесть головокружительных дюймов, на фут, на полтора фута, прежде чем наконец застрять и подвесить Джо в пяти футах над тротуаром. Джо дергался и болтал ногами, пытаясь высвободить лесенку, но она больше не подавалась.

– Брось, Джо, – сказал Сэмми. – Ничего не получится.

– Ты себе шею сломаешь, – добавил Джули.

Джо отнял правую руку от лесенки, извлек клуб дыма из своей сигареты, после чего вернул ее на место. Затем он снова ухватился за лесенку и стал раскачиваться, всей тяжестью на нее налегая, с каждым заходом описывая все более широкую дугу. Лесенка грохотала и звенела о пожарный выход. Внезапно Джо сложился пополам, отпустил лесенку и позволил инерции складным ножиком отбросить его в сторону. В полете он разогнулся и ловко приземлился на ноги на нижней площадке пожарного выхода. Получилось не иначе как бесплатное представление, данное исключительно ради внешнего эффекта или захватывающего ощущения. Джо запросто мог сломать себе шею. Помедлив ненадолго на площадке, он стряхнул пепел с сигареты.

В этот самый момент непрестанный северный ветер, который весь день разгонял облака над Нью-Йорком, наконец преуспел в своем занятии, расчищая над Челси клочок дымчато-голубого неба. Косой столб желтого солнечного света метнулся вниз, обволакиваясь мутными лентами дыма и пара, медовой лентой моросящего дождика. Жила желтого кварца мигом расцветила безликий серый гранит пасмурного дня. Окна старого дома красного кирпича сперва доверху наполнились светом, затем стали проливать его наружу. Подсвеченный сзади полным до краев окном, Джо Кавалер словно бы сиял, излучая яркую белизну.

– Ты только глянь, – сказал Сэмми. – Видал, как он может?

Много лет спустя, предаваясь воспоминаниям по просьбе друзей, журналистов или, еще позже, почтительных издателей фанатских журналов, Сэмми изобретал новые и рассказывал настоящие истории всех мастей, скучные, причудливые и часто друг с другом не стыкующиеся. Он лишь не рассказывал о том, как в действительности из союза страстного желания, затаенной памяти об отце и случайной иллюминации окна рядового дома был рожден Эскапист. Наблюдая за тем, как сияющий Джо стоит на нижней площадке пожарного выхода, Сэмми ощутил в груди ту боль, которая, как выяснилось, часто возникает, когда желание и воспоминание объединяются с преходящим погодным явлением. Это также острая боль сотворения. Желание, которое Сэмми испытывал, было бесспорно физическим – но в том смысле, что он хотел поселиться в теле своего кузена, а не обладать им. Отчасти это было стремление – довольно обычное среди изобретателей героев – быть кем-то другим. Быть не просто результатом двухсот режимов и сценариев различных кампаний по самосовершенствованию, которые вечно проваливались из-за вечной неспособности Сэмми выявить свое подлинное существо и как раз его-то и усовершенствовать. Джо Кавалера окутывала такая аура компетентности и веры в свои способности, какую Сэмми за счет постоянных многолетних усилий в конечном итоге научился лишь худо-бедно подделывать.

В то же самое время, пока Сэмми наблюдал за безрассудными фортелями долговязой, кавалерийской фигуры Джо, демонстрацией силы ради силы и ловкости ради ловкости, а также ради самой демонстрации, пробуждение страсти было неизбежно затенено, дополнено или переплетено с воспоминанием об отце. Люди склонны думать, что их сердца, однажды разбитые, в дальнейшем покрываются неразрушимой шрамовой тканью, которая не позволяет им разбиваться в тех же самых местах. Тем не менее, наблюдая за Джо, Сэмми чувствовал, что его сердце разбивается точно так же, как в тот черный день 1935 года, когда Могучая Молекула ушел навсегда.

– Замечательно, – сухо произнес Джули. Тон борца с простудой предполагал, что на лице его старого приятеля тоже выражается что-то замечательное, причем скорее странное, чем смешное. – Если бы он еще рисовать умел.

– Он умеет, – заверил его Сэмми.

Тут Джо с лязгом вскарабкался по ступенькам пожарной лестницы к окну четвертого этажа, резко поднял оконную раму и рыбкой нырнул в комнату. Секунду спустя из квартиры донесся невозможно-музыкальный вопль, лет через тридцать более-менее успешно использовавшийся Йоко Оно.

– Угу, – буркнул Джули. – В карикатурном бизнесе этот парень как пить дать продвинется.

 

 

Девушка с каштановыми локонами, явно на грани безумных рыданий, пулей вылетела на лестницу. На ней было мужское пальто «в елочку». Джо стоял в центре комнаты, почесывая в затылке. Комический наклон его головы указывал на смущение. Сэмми только и успел заметить, что девушка несла в одной руке пару черных ботинок и что-то вроде узла черного шланга в другой, прежде чем она пронеслась мимо Джули Гловски, чуть не перебросив его через перила в пролет, и ее босые пятки затопали дальше по лестнице. Стоя непосредственно у нее в кильватере, трое молодых людей ошарашенно переглядывались с видом закоренелых материалистов, только что ставших свидетелями безусловного чуда.

– Кто это был? – спросил Сэмми, поглаживая щеку, по которой девушка махнула своим парфюмом и альпаковым шарфом. – Кажется, красивая девушка.

– Красивая. – Джо подошел к потрепанному стулу с покрывалом из конской шкуры и подобрал лежащую там большую сумку наподобие ранца. – По-моему, она это забыла. – Ранец был черной кожи, с тяжелыми черными лямками и затейливыми застежками из черного металла. – Ее сумочка.

– Никакая эта не сумочка, – заявил Джули, осматривая гостиную и прикидывая уже нанесенный ущерб. Затем он волком глянул на Сэмми, словно чуя, что еще одна слабоумная схема его приятеля уже начинает рассыпаться. – Скорее всего, это ранец моего брата. Ты его лучше на место положи.

– А что, Джерри вдруг стал секретные документы перевозить, – Сэмми взял у Джо сумку. – Он, часом, не Питер Лорре? – Расстегнув застежку, он поднял тяжелый клапан.

– Нет! – воскликнул Джо, пытаясь вернуть себе ранец, но Сэмми ему этого не позволил. – Это неприлично, – укорил его Джо, протягивая руку и опять пробуя выхватить сумку. – Мы не должны рыться в ее личных вещах.

– Это не может быть ее личной вещью, – возразил Сэмми. И все же он обнаружил в черной курьерской сумке недешевую на вид черепаховую пудреницу, в несколько раз сложенную брошюру под названием «Почему современная керамика – народное искусство», губную помаду («Андалусию» от Хелены Рубинштейн), эмалированную золотистую коробочку для пилюль, а также бумажник с двумя двадцатками и десяткой. Несколько лежавших в бумажнике визитных карточек выдали имя девушки, несколько экстравагантное – Роза Люксембург Сакс. Местом работы там значился художественный отдел журнала «Лайф».

– По-моему, на ней даже трусиков не было, – заявил Сэмми.

Джули был так тронут этим откровением, что даже ничего не сказал в ответ.

– Не было, – подтвердил Джо. Они оба на него посмотрели. – Я запрыгнул в окно, а она вон там спала. – Он указал на спальню Джерри. – В постели. Ведь вы слышали ее вопль? Она набросила на себя платье и пальто.

– Ты ее видел, – сказал Джули.

– Да.

– Голую.

– Абсолютно.

– Ручаюсь, ты смог бы ее нарисовать. – Джули стянул с себя свитер. Свитер был цвета спелой пшеницы, а под ним имелся еще один, совершенно идентичный. Джули вечно ныл, что ему холодно, даже в теплую погоду. В зимнее же время он болтался по городу, разбухший вдвое против своего нормального объема. Все дело было в том, что за последние годы его матушка, основываясь на сведениях, почерпнутых исключительно со страниц газет, издававшихся на идише, диагностировала у Джули множество острых и хронических заболеваний. Каждое утро она заставляла его глотать целые пригоршни всевозможных пилюль, есть сырой репчатый лук, а также принимать по чайной ложке касторки и витаминного концентрата. Джули сам был порядочным грешником по части обнаженных натур, и в компании Сэмми всеобщее восхищение вызывали его нагие версии Фицци Риц, Блонди Бамстед и Дейзи Мэй, которые он продавал по десятицентовику за штуку. Дейл Арден Джули, однако, продавал по четвертаку. Ее прелестную лобковую область он передавал на редкость богатыми штрихами, по поводу которых все соглашались, что именно так запечатлел бы обнаженную Дейл Арден сам Алекс Реймонд, если бы общественная мораль и срочные дела с межпланетным путешествием ему это позволили.

– Конечно, я смог бы ее нарисовать, – сказал Джо. – Но не стану.

– Я дам тебе доллар, если ты нарисуешь мне, как Роза Сакс лежит голой в постели, – посулили Джули.

Джо взял у Сэмми Розину сумку и уселся на стул с конской шкурой. Было заметно, что он, как и Сэмми, пытается взвесить материальную нужду относительно желания удержать чудесное видение при себе. Наконец Джо вздохнул и отшвырнул сумку в сторону.

– Три доллара, – сказал он.

Джули не сильно обрадовался, но тем не менее кивнул. И стянул с себя еще один свитер.

– Только сделай получше, – буркнул он.

Джо нагнулся подобрать мелок «конте», лежащий рядом на перевернутом ящике из-под молочных бутылок. Затем поднял с пола неоткрытый конверт с уведомлением о просроченной книге из нью-йоркской библиотеки и плотно прижал его к ящику. Длинные пальцы его правой руки с желтыми пятнами на кончиках лениво заскользили по обратной стороне конверта. Лицо Джо стало более оживленным, даже комичным: он щурился, поджимал губы, двигал ими туда-сюда – короче, по-всякому гримасничал. Несколько минут спустя его рука замерла так же резко, как и начала. Мелок выпал из его пальцев. Джо поднял конверт поближе к глазам, морща лоб и словно обмозговывая то, что он нарисовал, а не просто как он это сделал. Затем лицо художника помягчело, и там выразилось сожаление. Он как будто подумывал, что еще не поздно порвать конверт и сохранить прелестное видение для себя одного. Но в конечном итоге на лице у него снова появилась привычная мина, сонная и беспечная. Джо отдал конверт Джули.

В конце короткого полета через окно он приземлился на пол спальни, после чего быстро встал на ноги. Поэтому Джо решил нарисовать Розу Сакс такой, какой он впервые ее увидел. А впервые он увидел ее на уровне глаз, пока поднимался с пола и смотрел мимо резного желудя, что украшал подножку кровати. Спящая Роза лежала на животе. Ее отведенная в сторону правая нога выбилась на свободу из-под одеял и в результате обнажила добрую половину большой и очень соблазнительной задницы. Правая нога девушки крупно нависала на переднем плане, стройная, с подобранными пальцами. Линии голой и прикрытой одеялом ноги сливались в предельной точке схода, в грубом переплетении черных теней. Ближе к заднему плану рисунка впадины и длинная центральная ложбина на спине девушки поднимались к сероватой Ниагаре ее волос, которая не позволяла увидеть лишь нижнюю часть ее лица – приоткрытые губы и широкую, пожалуй, слегка тяжеловатую нижнюю челюсть. Рисунок получился четыре дюйма на девять, свежевырезанный из памяти Джо. При всей срочности его создания линии представлялись чистыми и неспешными, а точность – одновременно анатомической и эмоциональной. Чувствовалась нежность Джо к аккуратно подобранным пальцам правой ноги, лениво выгнутой спине, приоткрытому рту, втягивающему в себя последний сонный вдох перед пробуждением. Хотелось, чтобы девушка спала как можно дольше – только бы еще за ней понаблюдать.

– Ты ее буфера не нарисовал! – возмутился Джули.

– Только не за три доллара, – резонно ответил Джо.

С недовольным ворчанием и демонстрацией великой неохоты Джули расплатился с Джо, после чего сунул конверт в карман своего пальто, надежно вклинивая его в экземпляр «Межпланетных рассказов». Когда пятьдесят три года спустя он скончался, рисунок с изображением Розы Сакс, спящей в голом виде, был найден в коробке из-под леденцов «барракини» вместе с сувенирной ермолкой с бар-мицвы его старшего сына и пуговицей Нормана Томаса, после чего на ретроспективной выставке в Музее искусства карикатуры был ошибочно выдан за работу молодого Джулиуса Гловски. Что же до просроченной книги под названием «Наиболее распространенные ошибки при изображении перспективы», то недавние исследования показали, что она была возвращена в библиотеку в процессе проведения общегородской программы амнистии в 1971 году.

 

 

В традиционном стиле молодых людей, которых катастрофически поджимает время, трое приятелей решили малость полежать и это самое время потранжирить. Они скинули ботинки, закатали рукава рубашек и ослабили галстуки. Затем переставили пепельницы, сбросили стопки журналов на пол, завели пластинку и в целом повели себя как полноправные хозяева квартиры. Они теперь находились в помещении, где гениальные мальчишки-художники держали свои чертежные столы и табуреты, в помещении, которое в разное время его многочисленные жильцы именовали Обезьянником, Преисподней. Крысиной Дырой и Мазила-студией. Последнее название часто прилагалось ко всей квартире, к зданию, порой к окрестностям, а порой – в хмурые утренние часы тяжкого похмелья, когда перед тобой в окне ванной комнаты представал восход солнца цвета бурбона и пепла, – вообще ко всему этому вонючему миру. В прошлом столетии в этом помещении какое-то время располагалась спальня некой утонченной дамы. И здесь по-прежнему сохранились бронзовые газовые люстры и роскошная лепнина, однако большая часть мшисто-зеленых обоев была оторвана, пополнив запас бумаги для рисования, и в результате стены теперь покрывала лишь изобильная бурая паутина изборожденного волосяными трещинками клея. Но, если по правде, Сэмми и Джо едва замечали такое окружение. Здесь просто была поляна, куда они пришли поставить палатку своего воображения. Сэмми развалился на изуродованной лиловой кушетке. Джо, лежа на полу, еще какое-то время сознавал, что разлегся на пахнущем какой-то кислятиной овальном плетеном ковре; в квартире, откуда только что сбежала девушка, которая за краткие мгновения их «знакомства» показалась ему самой красивой на свете; в здании, фасад которого казался вполне подходящим для издания комиксов, где будет рекламироваться компания, продающая пердящие подушки; на острове Манхэттен, что в городе Нью-Йорке, куда он прибыл через Литву, Сибирь и Японию. А потом где-то в доме дернули ручку унитаза, а Сэмми со счастливым вздохом стянул с себя носки – и ощущение странности его нынешней жизни, испытываемое Джо, ощущение разверстого провала, длинного, безвозвратного пути, что отделил его от семьи, удалилось из его головы.

Каждая вселенная, и наша личная в том числе, берет свое начало в разговоре. Все големы в мировой истории, от восхитительного козлика рабби Ханина до глиняного Франкенштейна рабби Йегуды Ливая бен Бецалеля, призывались к существованию посредством языка, посредством бормотания, декламации, каббалистической болтовни. Они в буквальном смысле выговаривались к жизни. Кавалер и Клей – чьего голема предстояло сформировать из черных линий и четырехцветных точек литографа – лежали, освещенные огоньками первых из пяти дюжин сигарет, которые они за тот день в итоге выкурили, постепенно начиная разговор. Осторожно и вдумчиво, с определенным скорбным юмором, вдохновленным отчасти пониманием ограниченности своего словаря и неточностью своей грамматики, Джо поведал историю своих незаконченных уроков у аусбрехера Бернарда Корнблюма и описал роль, которую старый учитель сыграл в его отбытии из Праги. Про Голема Джо рассказывать не стал, а просто сообщил, что его контрабандой вывезли за границу в одном контейнере с некими неопределенными артефактами. Сэмми тут же вслух нарисовал картину, где эти самые артефакты представали массивными колдовскими фолиантами на иврите с золотыми застежками. Джо не стал выводить его из этого заблуждения. Его теперь не на шутку смущало то, что, когда его попросили изобразить гибкого, воздушного Супермена, он нарисовал тупого голема во фригийском колпаке. Поэтому Джо казалось, что чем меньше в дальнейшем будет сказано про големов, тем лучше. Сэмми остро интересовали детали самовысвобождения, и он был полон вопросов. Верно ли, что тебе требуется иметь два сустава, а также что Гудини был с рождения одарен гнущимися в обе стороны локтями и коленками? Нет и нет. Правда ли, что Гудини мог по своему желанию вывихивать себе плечи? Согласно Корнблюму, нет. Важнее ли в этом ремесле быть сильным и ловким? Нет, оно скорее требует хитрости, чем ловкости, и скорее выносливости, нежели силы. Как ты обычно прокладываешь себе путь наружу – режешь, вскрываешь или готовишь все заранее? Все вышеперечисленное и многое другое – ты взламываешь, корчишься, рубишь, пинаешь и так далее и тому подобное. Джо вспомнил кое-что из того, что Корнблюм рассказывал ему про свою карьеру в шоу-бизнесе, – про тяжелые условия, про бесконечные скитания, про товарищество исполнителей, про постоянно идущую передачу накопленного знания и умения в среде фокусников и иллюзионистов.

– Мой отец выступал на эстраде, – сказал Сэмми. – Был в шоу-бизнесе.

– Я знаю. Однажды я слышал про это от своего отца. Он был силачом, да? Он был очень сильным.

– Он был самым сильным евреем на свете, – сказал Сэмми.

– А теперь…

– А теперь он уже умер.

– Извини.

– Он был ублюдком, – сказал Сэмми.

– Что, незаконнорожденным?

– Нет, не в буквальном смысле. Это просто такое ругательство. Сволочь он был, короче. Он бросил меня, когда я был еще совсем малышом, и так и не вернулся.

– А.

– Он был сплошная мышца. Без сердца. Вроде Супермена без Кларка Кента.

– Так вот почему ты хочешь, чтобы наш парень… – Джо решил принять словечко Сэмми, – не был сильным.

– Нет! Я просто не хочу, чтобы наш парень был как все остальные, понимаешь?

– Значит, я ошибся, – сказал Джо, чувствуя, что он прав. Даже когда Сэмми именовал покойного мистера Клеймана ублюдком, в голосе его слышалось восхищение.

– А твой отец – он какой? – спросил Сэмми.

– Он хороший человек. К сожалению, он не самый сильный еврей на свете.

– Именно это им и нужно, – сказал Сэмми. – Или, к примеру, ты – как ты оттуда выбрался. Или, возможно, им нужно что-то вроде супер-Корнблюма. Эй, послушай-ка… – Он встал и принялся колотить правым кулаком по левой ладони. – Так… Так… Так… Ага. Хорошо. Погоди минутку. – Сэмми прижал ладони к вискам. Было почти заметно, как идея локтями проделывает себе путь в его голове, точно Афина в черепе Зевса. Джо сел на полу. Мысленно прокрутив у себя в мозгу последние полчаса разговора, он, словно получая прямую передачу из головы Сэмми, мысленно узрел очертания, темные контуры, балетную пластику костюмированного героя, чья сила будет заключаться в неизменной способности к невозможному эскейпу, самовысвобождению.^[1] Джо как раз предчувствовал, представлял себе или странным образом припоминал этот эффектный персонаж, когда Сэмми вдруг открыл глаза. Лицо его перекосилось и раскраснелось от возбуждения. Используя его же собственное выражение, было очень похоже на то, что его кишки подняли бунт.

– Ладно, – сказал Сэмми. – Вот, послушай. – Он принялся расхаживать между чертежных столов, декламируя резким, рявкающим тенором, в котором Джо сразу узнал манеру дикторов американского радио. – Значит, для нас, это самое… всех, это самое, кто томится в оковах рабства…

– В оковах?

– Ну да. – Щеки Сэмми покраснели, и он понизил свой радиоголос. – Это типа цепей. Короче, просто слушай. Это комикс, ага?

– Хорошо.

Сэмми снова принялся расхаживать между столами, опять завел тон радиодиктора и продолжил сочинять историческую серию восклицаний.

– Для всех, кто томится в оковах рабства и – это самое – в кандалах тяжкого гнета, он приносит надежду на освобождение и обещание свободы! – Речь Сэмми теперь становилась все увереннее. – Вооруженный превосходной физической и умственной подготовкой, блестящей командой помощников, а также древней мудростью, он бродит по всему земному шару, совершая поразительные подвиги и приходя на помощь тем, кто чахнет в цепях тирании! Его… – тут Сэмми сделал паузу и бросил на Джо радостно-беспомощный взгляд, теперь уже готовый полностью исчезнуть в своей истории, – его зовут Эскапист!

– «Эскапист», – попробовал Джо. Для его нетренированного уха это звучало довольно величественно – так звали кого-то сильного, полезного и достойного доверия. – Он мастер эскейпа в стильном костюме. И борется с преступностью.

– Он не просто с ней борется. Он освобождает от нее мир. Он освобождает людей, понимаешь? Он приходит в час тьмы. Он наблюдает из теней. Направляемый только светом… светом…

– Своего Золотого Ключа.

– Блеск!

– Понимаю, – сказал Джо. Костюм будет темный, темно-синий, синий как полночь, простой, функциональный, украшенный лишь эмблемой отмычки на груди. Джо подошел к одному из чертежных столов и забрался на табурет. Вооружившись карандашом и листом бумаги, он начал стремительно делать эскиз, закрывая мысленное веко и, так сказать, проецируя на него только что впрыгнувший ему в голову образ – мужчину в процессе приземления, гимнаста, отцепившегося от колец, чья правая пятка вот-вот соприкоснется с полом, а левая поднята и согнута в колене, чьи руки выброшены высоко над головой, ладони раскрыты. Джо упорно пытался ухватить физику того, как этот мужчина движется, как перемещаются группы его мышц и сухожилий, и тем самым сделать то, чего ни один художник комиксов доселе не делал – выковать анатомическую основу стиля и грации.

– Вот это да, – сказал Сэмми. – Ну и ну, Джо. Это славно. Это красиво.

– Он пришел освободить мир, – сказал Джо.

– Точно.

– Позволь я задам тебе один вопрос.

– Спрашивай о чем хочешь. У меня все это вот здесь. – Сэмми постучал себя пальцем по голове в самоуверенной манере, в которой Джо с болью узнал что-то похожее на повадки Томаса. А через несколько секунд, услышав вопрос, Сэмми опять почти в манере Томаса принял удрученный вид.

– В чем здесь «почему»? – спросил Джо.

Сэмми медленно кивнул, затем немного помолчал.

– «Почему», – проворчал он. – Вот блин.

– Ты сказал…

– Знаю, знаю. Знаю я, что я сказал. Ладно. – Сэмми подобрал свое пальто и прихватил последнюю пачку сигарет. – Давай прогуляемся, – предложил он.

 

 

Сам занавес уже легендарен – его размеры, вес, цвет темного шоколада, европейское изящество его материала. Он свисает толстыми складками подобно замерзшей воде, пролитой с арки просцениума самого знаменитого театра в самом прославленном районе величайшего города мира. Назовем город Империумом, домом увенчанного иглой здания Эксцельсиор, высочайшего из когда-либо построенных; домом статуи Освобождения, стоящей на острове в середине Имперского залива; а также домом театра «Империум-Палас», чей сказочный Черный Занавес теперь чуть подрагивает, пока справа от сцены в роскошно-густом слое его бархата приоткрывается тончайшая из щелей. В эту узкую щелку выглядывает мальчик. Его лицо, обрамленное взъерошенными желтыми кудрями, обычно доверчиво-невыразительное, морщит тревога. Нет, он не пересчитывает зрителей – все билеты проданы, как это бывает в каждый вечер нынешнего ангажемента. Он высматривает кого-то или что-то, не подлежащее обсуждению, предмет догадки, человека или существо, чье появление или присутствие весь день беспокоили их компанию.

Но тут рука, массивная и твердая как лосиные рога, изборожденная жесткими сухожилиями, точно ветвь дуба, хватает мальчика за плечо и оттягивает назад за кулисы.

– Будь осторожен, юноша, – говорит гигант за восемь футов ростом, которому принадлежит массивная рука. У него лоб гориллы, осанка медведя и акцент венского профессора медицины. Он способен разорвать стальной барабан как пачку табака, поднять колесный экипаж за один угол, играть на скрипке как Паганини, а также вычислять скорость астероидов и комет, одна из которых носит его имя. Зовут его Алоиз Берг, а та комета называется кометой Берга, но для друзей он почти всегда просто Большой Эл. – Идем, там проблема с водяным резервуаром.

В глубине сцены располагаются и забавные, и угрожающие на вид орудия пыток и разнообразные оковы, все на своих местах, готовые к тому, чтобы рабочие сцены выволокли, выкатили или перекантовали их на легендарные подмостки «Паласа». Там есть специальная койка из сумасшедшего дома со множеством надежных ремней; тонкий молочный бидон из клепаного железа; средневековое колесо для колесования; а также несуразная хромированная дыба, с которой с прозаических проволочных вешалок свисает фантастический набор смирительных рубашек, веревок, цепей и толстых кожаных лямок. И есть там водяной резервуар, продолговатый стеклянный бак размером с дельфина, стоящий на торце и похожий на затопленную телефонную будку. Стекло там в дюйм толщиной, прочнейшее и надежнейшее. Пломбы также предельно надежны и водонепроницаемы. Древесина, что обрамляет стекло, крепка как железо. Мальчик все это знает по той простой причине, что он сам этот резервуар и сработал. Как мы теперь видим, на нем кожаный передник, полный разнообразных инструментов. За ухом у него карандаш, а в кармане кусок мела. Если с резервуаром проблема, он может его починить. Более того – он должен его починить. Занавес поднимут менее чем через пять минут.

– А что с ним такое? – Мальчик – на самом деле он уже почти мужчина – с апломбом вышагивает к резервуару, невзирая на костыль у себя под рукой. Его ничуть не заботит левая нога, парализованная еще в младенчестве.

– Похоже, он инертен, мой мальчик. Обездвижен. – Подойдя к резервуару, Большой Эл удостаивает его дружелюбного толчка. Тысячефутовый баллон тут же наклоняется, а вода внутри него плещет и пенится. Большой Эл может доставлять резервуар на сцену без чьей-либо помощи, но на этот счет существуют правила профсоюза. Кроме того, представление еще больше впечатляет, когда этим занимаются пять здоровенных рабочих сцены. – Если по-простому, застрял.

– Что-то попало в колесо. – Молодой человек аккуратно опускается на пол, откладывая в сторону свой костыль, ложится на спину и скользит под тяжелое основание резервуара. В каждом из углов этого основания имеется колесо с резиновой шиной, закрепленное на стальном держателе. В одном углу что-то вклинилось между шиной и держателем. Молодой человек вытаскивает из своего инструментального пояса отвертку и принимается ею туда тыкать.

– Послушай, Эл, – доносится голос из-под резервуара. – Что с ним сегодня такое?

– Ничего, Том, – отвечает Большой Эл. – Он просто устал. Сегодня последний вечер ангажемента. И он уже не так молод, как прежде.

Тем временем к ним молча присоединился невысокий и стройный мужчина в тюрбане. Его смуглое лицо лишено возраста, темные глаза сразу все подмечают. К любой группе, компании или дискуссии он всегда присоединяется молча. Скрытность у него в природе. Он лаконичен, осторожен и легок на ногу. Никто не знает, сколько ему лет или сколько жизней он прожил, прежде чем стать помощником Мастера Эскейпа. Он может быть врачом, пилотом, матросом, поваром. На всех континентах он как дома, идеально владеет полицейским и уголовным жаргоном. Никто не может ловчее подкупить тюремщика перед трюком с побегом из тюрьмы, чтобы тот оставил ключ в замке камеры, или репортера, чтобы тот преувеличил число минут, в течение которых Мастер оставался под водой после прыжка с моста. Зовут его Омар. Это имя кажется столь откровенно банальным, что, учитывая также его тюрбан и смуглую кожу бедуина, широкая публика считает, что оно – не более чем часть общей ауры, умелая придумка, часть захватывающего представления Мистериозо Великого. Но если происхождение и настоящее имя Омара сомнительны, то смуглый цвет его лица подлинный. Что же до тюрбана, то никто вне их компании не знает, как Омар щепетилен насчет своих солидных залысин.