Часть III Комическая война 1 страница

Майкл Чабон Приключения Кавалера и Клея

 

 

Scan: Ronja_Rovardotter; OCR&SpellCheck: golma1

 

«Приключения Кавалера и Клея»:

Амфора, ТИД Амфора; СПб; 2006; ISBN 5-367-00061-4, 0-312-28299-0

Перевод: Михаил К. Кондратьев

 

Аннотация

 

Два еврейских юноши во время Второй мировой войны становятся королями комикса в Америке. Своим искусством они пытаются бороться с силами зла и с теми, кто держит их близких в рабстве и хочет уничтожить.

Майкл Чабон Приключения Кавалера и Клея

 

Моему отцу

 

Мы имеем эту историю невозможных решений для неразрешимых проблем.

Уилл Эйснер, в разговоре

 

Чудесное спасение!

Натаниель Готорн. «Уэйкфилд»

 

Часть I Мастер эскейпа

 

 

Много лет спустя, давая интервью или разглагольствуя перед аудиторией пожилых фанатов на съезде любителей комиксов о своем с Джо Кавалером величайшем творении, Сэм Клей, так, между прочим, любил заявить, что еще мальчиком, со связанными руками и ногами засунутым внутрь герметичного сосуда, известного как Бруклин, что в городе Нью-Йорке, он без конца видел сны про Гарри Гудини.

– Для меня Кларк Кент в телефонной будке и Гарри Гудини в упаковочной клети никакой разницы не составляли, – заученно распространялся Сэмми на «Чудоконе», «Ангулеме» или перед издателем «Комикс джорнал». – Вся штука была в том, что наружу вылезал уже совсем не тот человек, что туда забирался. Знаете первое магическое действо Гудини – когда он еще только начинал? Оно называлось «Метаморфоза». Все это никогда не было просто вопросом эскейпа, высвобождения. Здесь также присутствовал вопрос трансформации.

Правда же заключалась в том, что ребенком Сэмми испытывал в лучшем случае лишь поверхностный интерес к Гарри Гудини и его легендарным подвигам. Его великими героями были Никола Тесла, Луи Пастер и Джек Лондон. Тем не менее оценка Сэмми своей роли (точнее, роли своего воображения) в рождении Эскаписта, как и со всеми его лучшими выдумками, звучала вполне правдоподобно. Сны его всегда бывали немного гудинистыми – это были сны куколки, силящейся вырваться на свободу из своего глухого кокона, безумно жаждущей вкусить света и воздуха.

Гудини был кумиром невысоких мужчин, городских мальчиков и евреев; Самуилу Клейману случилось подпасть сразу под все три упомянутые категории. Сэмми стукнуло семнадцать, когда начались приключения: хвастлив, не столь быстр на ногу, как он себе воображал, и, подобно многим оптимистам, склонен слегка перевозбуждаться. Красивым (по крайней мере, в каком-то общепризнанном смысле) его никак нельзя было назвать. Лицо Сэмми представляло собой перевернутый треугольник – лоб крупный, подбородок остроконечный, губы вечно надуты, а нос тупой, задиристый. К тому же Сэмми сутулился и не умел носить одежду: вид у него всегда был такой, словно из него только что вытряхнули деньги, данные мамой на ленч. Каждое утро он выходил из дома с самыми что ни на есть безволосо-невинными щечками, однако уже к полудню от чистого бритья оставалось одно воспоминание, и все же мрачная щетина городского бродяги никакой крутой внешности ему не придавала. Сэмми считал себя форменным уродом, но так получалось лишь потому, что он никогда не видел себя во сне. Почти весь 1931 год он разносил «Игл» подписчикам лишь затем, чтобы позволить себе купить пару гантелей, с которыми он следующие восемь лет каждое утро упражнялся, пока его руки и торс не стали сильными и мускулистыми; перенесенный в раннем детстве полиомиелит оставил ему ноги дохлятика. Ростом Сэмми был пять футов пять дюймов в носках и с кепкой. Когда кто-то звал его хитрожопым умником, Сэмми, подобно всем своим друзьям, принимал это за комплимент. Не вполне понимая, как работает телевизор, атомная энергия и антигравитация, он все это обожал и втайне лелеял мечту (одну из тысячи подобных) закончить свои дни на теплых солнечных пляжах Великого Полярного океана планеты Венера. Всеядный читатель с жилкой самосовершенствования, Сэмми уютно зачитывался Стивенсоном, Лондоном и Уэллсом, с сознанием долга одолевал Вулфа, Драйзера и Дос Пассоса, обожал С. Дж. Перельмана. Режим самосовершенствования маскировал для него обычно виновный во всем аппетит. Тайной страстью – во всяком случае, одной из них – Сэмми служили пресловутые и никчемные сокровищницы крови и чудес, дешевые бульварные романы. В 1933 году он бдительно выслеживал и прочитывал все ежедвухнедельные выпуски «Тени», а впоследствии далеко продвинулся с добычей полных собраний выпусков «Мстителя» и «Дока Саваджа».

Долгое сотрудничество Кавалера и Клея – а вместе с ним и подлинная история рождения Эскаписта – началось в 1939 году, ближе к концу октября, той судьбоносной ночью, когда матушка Сэмми вломилась к нему в спальню, приложила его стальным кулачком слева по черепу, после чего велела подвинуться и освободить место его кузену из Праги. Сэмми сел на кровати. Сердце его колотилось где-то во рту. В ярком свечении лампы дневного света над кухонной раковиной он различил стройного молодого человека примерно своего возраста, привалившегося, точно знак вопроса, к дверному косяку. Одной рукой паренек придерживал у себя под мышкой растрепанную пачку газет, а другой закрывал лицо, словно бы от стыда. Крепким тычком отпихивая зазевавшегося Сэмми к стене, миссис Клейман пояснила, что это Йозеф Кавалер, сын ее брата Эмиля, и он только что прибыл в Нью-Йорк на автобусе «грейхаунд» аж из самого Сан-Франциско.

– А что с ним такое? – спросил Сэмми, отползая назад. Наконец его спина коснулась холодной штукатурки. Обе подушки он предусмотрительно прихватил с собой. – Он что, болен?

– А ты как думаешь? – сказала его матушка, принимаясь хлопать ладонью по вакантному простору простыни, словно желая раскидать по сторонам некие малоприятные частички, оставшиеся там от Сэмми. Миссис Клейман только что прибыла домой с последнего вечера своего двухнедельного кладбищенского дежурства в Бельвю, где она работала психиатрической медсестрой. От нее все еще отдавало больничным духом, однако из-под свободного воротника ее форменной одежды шел слабый запах лавандовой воды, в которой она купала свое миниатюрное тельце. Естественный же ее аромат был резким, пикантным – примерно так пахло, когда Сэмми чинил свои карандаши. – Он же едва на ногах стоит.

Поверх своей матушки Сэмми попытался получше разглядеть несчастного Йозефа Кавалера в мешковатом твидовом костюме. Вообще-то он худо-бедно знал, что у него есть чешские кузены. Однако матушка ни словом не обмолвилась, что кто-то из них приедет с визитом. Не говоря уж о том, что этот самый кузен станет делить с Сэмми постель. И еще ему не очень было понятно, каким боком здесь Сан-Франциско.

– Ну вот, – сказала матушка Сэмми, снова выпрямляясь, явно довольная тем, что выдворила своего сына на самые восточные пять дюймов матраца. Затем она повернулась к Йозефу Кавалеру: – Иди сюда. Хочу тебе кое-что сказать. – Крепко ухватив племянника за уши, точно кувшин за ручки, миссис Клейман по очереди прижалась губами к обеим его щекам. – Ты все-таки сюда добрался. Ага? Ты здесь.

– Ага, – отозвался Йозеф Кавалер. Впрочем, без особой уверенности.

Матушка Сэмми вручила молодому человеку полотенце и вышла. Сразу же после ее ухода Сэмми в темпе вернул себе несколько драгоценных дюймов кровати, пока его кузен по-прежнему стоял рядом, потирая и без того истерзанные щеки. Мгновение спустя миссис Клейман выключила на кухне свет, и они остались в темноте. Сэмми услышал тяжкий и медленный вздох своего кузена. Пачка газет зашелестела, а потом со звуком тяжелого поражения рухнула на пол. Пуговицы пиджака Йозефа Кавалера стукнули о спинку стула. Брюки его шуршали, пока он их стягивал. Молодой человек сбросил один ботинок, затем другой. Его наручные часы звякнули о стакан с водой на тумбочке. Затем Йозеф Кавалер вместе со струей холодного воздуха оказался под одеялами, принося вдобавок запах сигарет, влажных волосатых подмышек, а также какой-то сладковатый, несколько ностальгический аромат, который, как вскоре распознал Сэмми, шел у него изо рта. Повинен тут был остаток «специального угощения» матушки Сэмми в виде брусочка чернослива, главную часть которого составлял вовсе не чернослив, что и придавало ему такой особенный запах. Самому Сэмми лишь довелось наблюдать за тем, как его матушка заворачивает брусочек в вощеную бумагу, кладет его на тарелку и ставит в «фригидар». Итак, она знала, что ее племянник прибудет сегодня вечером, даже рассчитывала, что он захочет перекусить, а Сэмми ровным счетом ничего про это не сказала.

Йозеф Кавалер пристроился на матраце, разок откашлялся, а потом так капитально замер, начисто перестал двигаться, как будто его выдернули из розетки. Он не ворочался, не ерзал и даже пальцев ног не сгибал. Будильник на табуретке громко тикал, а дыхание Йозефа становилось все глубже и медленней. Сэмми дико недоумевал, неужели можно в подобной ситуации просто вот так вот взять и заснуть. И тут его кузен вдруг заговорил.

– Как только смогу получить немного денег, я найду себе место и оставлю эту кровать, – сказал он с еле заметным немецким акцентом, приправленным странной шотландской интонацией.

– Вот было бы славно, – отозвался Сэмми. – А ты очень хорошо по-английски говоришь.

– Спасибо.

– Где ты его выучил?

– Предпочел бы не говорить.

– Это что, секрет?

– Это мое личное дело.

– А можешь ты мне сказать, как тебя в Калифорнию занесло? – спросил Сэмми. – Или это тоже конфиденциальная информация?

– Я был там проездом из Японии.

– Из Японии! – Сэмми чуть плохо не стало от зависти. Сам он на своих ножках-соломинках никогда не забирался дальше Буффало, никогда не предпринимал переправы более рискованной, чем через ту пузырящуюся, ядовито-зеленую полоску, что отделяет Бруклин от острова Манхэттен. На этой узкой кровати, в этой жалкой спаленке, едва ли шире самой кровати, на самых задах квартиры в здании для предельно низкого среднего класса на Оушен-авеню, где храп его бабушки сотрясал стены почище проезжающих троллейбусов, Сэмми лелеял обычные бруклинские мечты о полете, превращении и освобождении. Он мечтал с бешеной изобретательностью, трансмутируя себя в крупного американского романиста, какого-нибудь знаменитого умника вроде Клифтона Фадимана или, скажем, в героического врача. Сэмми также посредством упорной практики и огромной силы воли развивал в себе те ментальные способности, которые должны были обеспечить ему сверхъестественную власть над сердцами и умами людей. В выдвижном ящике его стола лежали (оставленные на какое-то время в покое) первые одиннадцать страниц грандиозного автобиографического романа, предположительно озаглавленного (в перельмановском духе) «Жизнь Эйба: сквозь мутное стекло» или (по-драйзеровски) «Американское разочарование» (пусть даже в теме разочарования Сэмми по-прежнему был отчаянно несведущ). Он посвятил поразительное число часов молчаливому сосредоточению – брови нахмурены, дыхание по возможности сдерживается – с целью развития в себе скрытых мозговых сил телепатии и власти над умами. По меньшей мере десятикратное прочтение «Охотников за микробами» (не иначе как «Илиады» медицинской героики) всякий раз вызывало его неподдельное восхищение. Тем не менее, как и подавляющее большинство обитателей Бруклина, Сэмми считал себя реалистом, и в целом его эскапистские планы вращались вокруг получения сказочных денежных сумм.

С семилетнего возраста он подвизался торговым агентом, продавая семена, леденцы, горшечные растения, чистящие жидкости, средства для полировки металла, подписки на журналы, неломкие расчески и шнурки для ботинок. На кухонном столе, пользуясь набором «Лаборатория Жаркова», Сэмми изобрел почти функционирующие экстракрепления для пуговиц, тандемные открывашки для бутылок и не требующие нагревания утюги. В последние годы, однако, внимание Сэмми переключилось на сферу профессиональной иллюстрации. Великие рекламные иллюстраторы и карикатуристы – Рокуэлл, Лейендекер, Реймонд, Канифф – были тогда в самом своем зените, и повсюду создавалось общее впечатление, что за чертежной доской человек может не только славно заработать себе на жизнь, но даже изменить саму структуру и тон общественного настроения. У Сэмми в платяном шкафу высились стопки папок с зернистыми газетными снимками, где изобиловали кони, индейцы, футбольные герои, человекообразные обезьяны, немецкие фоккеры, нимфы, лунные ракеты, ковбои, сарацины, тропические джунгли, медведи гризли, штудии складок на дамских платьях и вмятин на мужских шляпах, лучи света на человеческих радужках, облака в западном небе. Понятие Сэмми о перспективе было весьма туманным, его знание человеческой анатомии – сомнительным, линия – зачастую корявой, зато вором он был весьма предприимчивым. Вырезая из газет и комиксов любимые страницы и отдельные рисунки, Сэмми аккуратно вклеивал их в толстую тетрадь, вводя туда тысячи примеров разнообразных поз и стилей. Эта его библия газетных вырезок находила себе широкое применение, когда Сэмми стряпал подделку под комикс «Терри и пираты», называя «новое» творение «Южно-китайским морем», или рисовал добросовестную имитацию великого Каниффа. Реймонда он обокрал в штуковине под названием «Коновал планет», а Честера Гулда – в комиксе про агента ФБР (явно страдающего тризмом челюсти), названном «Костолом Дойль». Сэмми пытался тырить у Хогарта и Ли Фалька, у Джорджа Херримена, Гарольда Грея и Элзи Сегар. Свои пробы он держал в толстой картонной папке под кроватью, дожидаясь возможности, главного шанса показать себя людям.

– Из Японии! – повторил Сэмми, чувствуя, как голову ему кружит каниффианский парфюм, окутывавший это название. – А что ты там делал?

– В основном страдал от кишечных недугов, – ответил Йозеф Кавалер. – И по-прежнему страдаю. Особенно по ночам.

Сэмми немного подумал над важной информацией, затем отодвинулся чуть дальше к стене.

– Скажи мне, Сэмюель, – сказал Йозеф Кавалер. – Сколько примеров должно быть в моей папке?

– Не Сэмюель. Сэмми. Нет, лучше зови меня Сэм.

– Хорошо, Сэм.

– В какой папке?

– В папке с рисунками. Чтобы показать твоему начальнику. К несчастью, мне пришлось всю мою работу оставить в Праге, но я очень быстро могу сделать уйму ужасно хороших вещей.

– Чтобы моему боссу показать? – переспросил Сэмми, чуя в своем смущении безошибочный след твердой руки своей матушки. – Ты о чем?

– Твоя матушка предположила, что ты поможешь мне получить работу в компании, где ты работаешь. Я художник, как и ты.

– Художник. – Сэмми опять позавидовал своему кузену. Такого заявления он бы нипочем из себя не выдавил, не опустив плутоватого взгляда к носкам ботинок. – Матушка сказала тебе, что я художник?

– Да, художник по рекламе. В компании «Эмпайр Новелтис Инкорпорейтед».

Какое-то мгновение Сэмми прикрывал чашечками ладоней тот крошечный огонек, который этот полученный из вторых рук комплимент в нем зажег. Затем он в темпе его задул.

– Она просто языком молола.

– Что? Прости, я не…

– Дичь, говорю, несла.

– Дичь? Куда несла?

– Короче, я там просто учетчик. Порой мне рекламу раскрасить дают. Или, когда вводят новое наименование, я берусь его проиллюстрировать. Каждая иллюстрация – два доллара.

Йозеф Кавалер испустил еще один долгий вздох. Но по-прежнему не двинул ни мышцей. Сэмми никак не мог решить, чем объяснялась эта полная неподвижность – невыносимым напряжением или железным спокойствием.

– Она отправила письмо моему отцу, – попытался продолжить Йозеф. – Помню, она написала, что ты создаешь превосходные дизайны новых изобретений и устройств.

– Знаешь что?

– Теперь знаю. Она дичь несла.

Сэмми вздохнул, тем самым предполагая, что дела, к несчастью, именно таковы. Вздох сожаления получился тяжким, многострадальным – и насквозь фальшивым. Несомненно, отписывая своему пражскому брату, его матушка считала, что передает совершенно точные сведения. Ведь это именно Сэмми весь последний год молол языком и нес дичь, приукрашивая не только своей матушке, но и всем, кому охота было его слушать, лакейскую природу своего положения в «Эмпайр Новелтис». Сэмми ненадолго смутился – но не столько оттого, что был пойман за язык и вынужден признаться в своем низком статусе кузену, сколько от получения очевидного доказательства изъяна всевидящей материнской лупы. Затем он задумался, а так ли его матушка, далекая от неспособности распознать пустую похвальбу, на самом деле рассчитывала на его в высшей степени преувеличенное влияние на Шелдона Анаполя, владельца «Эмпайр Новелтис». Если ему, Сэмми, требуется подтвердить притворство, которому он посвятил столько усилий по развешиванию лапши на уши, значит, завтра вечером он должен прийти домой с работы, держа в своих коротких пальцах жалкого учетчика работу для Йозефа Кавалера.

– Ладно, я попытаюсь, – сказал Сэмми и в этот самый миг ощутил первую искорку, палец возможности, щекочущий его вдоль позвоночника. После этого оба очень долго молчали. Теперь уже Сэмми ясно чувствовал, что Йозеф по-прежнему не спит. Он почти слышал, как в этого парня просачивается капиллярная струйка сомнения, отягощая его и еще плотнее притягивая к кровати. Сэмми ощутил жалость к кузену.

– Можно тебя кое о чем спросить? – сказал он.

– О чем?

– Что там были за газеты?

– Нью-йоркские газеты. Я купил их на главном кольце «грейхаундов».

– Сколько всего?

Тут Сэмми впервые заметил, как Йозеф Кавалер вздрогнул.

– Одиннадцать.

Сэмми быстро посчитал на пальцах. Было всего восемь городских ежедневников. Десять, если считать «Игл» и «Хоум ньюс».

– Одной не хватает.

– Не хватает?

– «Таймс», «Геральд трибьюн»… – Сэмми загнул два пальца, – «Уорлд телеграф», «Джорнал Американ», «Сан». – В ход пошла другая рука. – «Ньюс», «Пост». Гм, «Уолл-стрит джорнал». Бруклинская «Игл». И «Хоум ньюс» в Бронксе. – Он уронил ладони на матрац. – Какая одиннадцатая?

– Женщины что-то такое носят.

– «Вименс веар дейли»?

– Я не знал, что там про это. Про одежду. – Йозеф посмеялся себе под нос. Вышла серия коротких хрипов вроде кашля. – Я искал что-то о Праге.

– Нашел что-нибудь? В «Таймсе» должно было что-то быть.

– Что-то было. Немного. Но ничего про евреев.

– Про евреев, – повторил Сэмми, начиная понимать. Йозеф надеялся получить новости вовсе не о последних дипломатических маневрах в Лондоне и Берлине или о самом последнем брутальном выступлении Адольфа Гитлера. Он искал там хоть какие-то детали условий проживания семьи Кавалеров. – А еврейский ты знаешь? В смысле, идиш? Знаешь его?

– Нет.

– Скверно. У нас в Нью-Йорке целых четыре еврейских газеты. Там бы наверняка что-то нашлось.

– А как насчет немецких газет?

– Не знаю, но очень может быть, что они есть. У нас тут чертова уйма немцев. По всему городу маршируют и закатывают кутежи.

– Понятно.

– Ты беспокоишься о семье?

Ответа не было.

– А они выбраться не смогли?

– Нет. Пока нет. – Сэмми ощутил, как Йозеф резко мотнул головой, словно желая положить конец обсуждению. – Выяснилось, что я выкурил все свои сигареты, – продолжил он нейтральным тоном, словно зачитывая фразу из книги. – Ты бы не смог…

– Я свою последнюю как раз перед сном выкурил, – перебил его Сэмми. – А откуда ты знаешь, что я курю? От меня что, пахнет?

– Сэмми, – крикнула его матушка, – спи!

Сэмми с пристрастием себя обнюхал.

– Ха. Интересно, может ли Этель это почуять. Ей не нравится, что я курю. Когда я хочу курить, я выхожу из окна – вон туда, на пожарную лестницу.

– Н-да, – сказал Йозеф. – Никакого курения в постели. Тем больше причин мне отсюда съехать.

– Ты это мне говоришь? – отозвался Сэмми. – Я сам страсть как хочу собственное место иметь.

Они лежали еще несколько минут, отчаянно тоскуя по сигаретам, а также по всему тому, что эта тоска в своей идеальной фрустрации воплощает и конденсирует.

– Пепельница, – наконец сказал Йозеф. – Где твоя пепельница?

– На пожарной лестнице. Это горшок с растением.

– Там может быть полно… спасеков… киппе… как же они по-английски? А, ошметки.

– В смысле, окурки?

– Да, окурки.

– Наверняка они там есть. Но ты же не станешь курить…

Совершенно внезапно, в каком-то кинетическом разряде двигательной активности, который казался как аналогом, так и продуктом состояния идеальной вялости, непосредственно ему предшествовавшего, Йозеф скатился с кровати. Глаза Сэмми теперь уже приспособились к темноте комнаты, которая в любом случае всегда была неполной. Кромка серо-голубого излучения от лампы дневного света на кухне окаймляла дверь спальни и смешивалась с косо проходящим в щель между штор бледным лучом ночного Бруклина, в котором соединялись гало уличных фонарей, фары троллейбусов и машин, огни трех действующих сталелитейных заводов района, а также блеск островного королевства по ту сторону реки. В этом слабом освещении, воплощавшем для Сэмми нездоровый и непрерывный свет самой бессонницы, он увидел, как его кузен шарит по карманам своей одежды, которую он ранее так аккуратно и методично повесил на спинку стула.

– Лампа? – прошептал Йозеф.

Сэмми помотал головой.

– Матушка, – сказал он.

Йозеф вернулся к кровати и сел.

– Значит, придется работать в темноте.

Большим и указательным пальцами левой руки Йозеф держал сложенный листик папиросной бумаги. Сэмми тут же понял замысел. Он привстал на локте, а другой рукой медленно, стараясь не произвести предательского скрипа, раздвинул шторы. Затем, аж скрежеща зубами от натуги, Сэмми осторожно поднял оконную раму рядом с кроватью, впуская в спальню неприветливый гул транспорта и шелестящий порыв холодной октябрьской полночи. «Пепельница» Сэмми представляла собой продолговатый терракотовый горшок, смутно мексиканский на вид, полный стерильной смеси почвы с сажей, откуда, что казалось довольно уместным, торчал полузасохший скелет цинерарии. Несчастное растение осталось непроданным в бытность Сэмми торговым агентом и было таким образом года на три старше его все еще недавноприобретенной привычки курения. Дюжина более-менее жирных окурков «Олд голда» корчилась у основания увядшего растения. Преодолевая отвращение, словно он собирал ночных сикарах, Сэмми надергал целую пригоршню слегка влажных хопцов и передал их своему кузену. Тот в свою очередь вручил ему спичечный коробок, этикетка которого настойчиво советовала Сэмми закусить в «Крабе» у Джо на Рыбацкой набережной. Спичка в коробке оставалась только одна.

Быстро, но не без определенной театральности Йозеф одной рукой распатронил семь окурков и выгрузил получившуюся массу сочных табачин на мятый клочок папиросной бумаги. Через полминуты у него уже была готова самокрутка.

– Пошли, – сказал Йозеф, переползая через кровать к окну. Сэмми к нему присоединился, и они ловкими червяками высунулись наружу под приподнятой оконной рамой. Йозеф вручил самокрутку Сэмми, и тот, нервно заслоняя драгоценную спичку от ветра, сумел в ее пламени по достоинству оценить работу своего кузена. С ловкостью фокусника Йозеф скрутил идеальный цилиндр, столь ровный, толстый и прямой, что казалось, его изготовила машина. Сделав длинную затяжку «настоящего виргинского табака», Сэмми передал волшебную самокрутку ее творцу. Кузены увлеченно курили в темноте, пока от самокрутки не осталась раскаленная четверть дюйма. Затем они снова забрались внутрь, опустили раму, сдвинули шторы и легли на общую кровать, буквально сочась дымом.

– Знаешь, – сказал Сэмми, – вообще-то мы это самое… то есть мы все правда беспокоились… насчет Гитлера… насчет того, как он с евреями обращается… ну и всего такого. Когда они к ним… то есть когда они к вам это самое… то есть вторглись… моя матушка… да и мы все… – Он покачал головой, не очень понимая, что собирается сказать. – Вот, возьми. – Сэмми слегка приподнялся и вытянул у себя из-под затылка одну из подушек.

Йозеф Кавалер тоже оторвал голову от матраца и сунул под нее предложенную подушку.

– Спасибо, – сказал он, а затем опять погрузился в полную неподвижность.

Вскоре дыхание Йозефа стало ровнее и замедлилось до сдавленного рокота, после чего Сэмми в одиночестве, как он делал каждую ночь, стал обдумывать свои схемы типа «бабочка из гусеницы». Однако на сей раз в процессе привычных раздумий Сэмми вдруг понял, что теперь, впервые за многие годы, он может положиться на помощь союзника.

 

 

Вышло так, что именно схема типа «бабочка из гусеницы» – сон сказочного высвобождения, блестящий эскейп – в конечном итоге перенесла Йозефа Кавалера через Азию и Тихий океан к узкой кровати его кузена на Оушен-авеню.

Как только немецкая армия оккупировала Прагу, в определенных кругах пошли разговоры о том, чтобы отправить знаменитого городского Голема, чудесное изобретение рабби Лёва, в безопасную гавань изгнания. Вторжение нацистов сопровождалось слухами о конфискациях, экспроприациях и грабежах – в особенности еврейских ценностей и священных объектов. Великим страхом тайных хранителей Голема стало то, что его упакуют и отправят украшать какое-нибудь учреждение или частную коллекцию в Берлине или Мюнхене. Пара вкрадчивых и зорких молодых немцев с записными книжками в руках уже провела добрых два дня, расхаживая и вынюхивая вокруг Староновой синагоги, под свесами крыши которой, согласно легенде, в глубокой дреме давным-давно таился витязь гетто. Два молодых немца заявили, что они всего лишь заинтересованные ученые и никакой официальной связи с Рейхспротекторатом не имеют, но никто этому не поверил. Ходили слухи о том, что определенные члены партии высокого ранга в Берлине являются страстными любителями теософии и так называемого оккультизма. А потому казалось лишь вопросом времени, прежде чем Голема, спящего сном без сновидений в гигантском сосновом гробу, обнаружат и схватят.

В круге хранителей Голема нашлось немало тех, кто сопротивлялся предложению отправить его за границу – пусть даже безопасности ради. Один из их аргументов был таков, что, поскольку Голем изначально был создан из глины реки Мольдау, ныне Влтавы, то, перемещенный из своей природной среды обитания, он может пострадать от физического распада. А хранители с историческим складом ума – которые, как и историки всего остального мира, гордились своим уравновешенным ощущением перспективы – резонно указывали, что Голем уже пережил многие столетия вторжений, бедствий, войн и погромов, никем не обнаруженный и никуда не перемещенный, и советовали не делать резких движений в связи с очередным временным поворотом судеб евреев Богемии. В этих рядах оказалось даже несколько человек, которые после определенного нажима признались, что не хотят удалять Голема из Праги, ибо в глубине своих сердец все еще лелеют детскую надежду на то, что великий враг жидоненавистников и кровавых клеветников однажды, в час отчаянной нужды, восстанет, чтобы сражаться вновь. В конечном итоге, однако, общее голосование хранителей решило в пользу перемещения Голема в безопасное место, предпочтительно в нейтральное государство, находящееся на некотором отдалении и не вполне лишенное евреев.

Почти сразу же после принятия окончательного решения один из членов тайного круга, имевший связи в среде пражских сценических фокусников, назвал имя Бернарда Корнблюма как человека, на которого можно было положиться в плане осуществления операции по перемещению Голема или его, так сказать, эскейпа.

Бернард Корнблюм был аусбрехером, практикующим иллюзионистом, специализирующимся на трюках со смирительными рубашками и наручниками – представлениях того сорта, которые прославил Гарри Гудини. Корнблюм недавно покинул сцену (в конце концов, ему уже стукнуло семьдесят), чтобы осесть в Праге, на своей второй родине, и ждать неизбежного. Первой же родиной фокусника, утверждал предложивший его кандидатуру член тайного круга, был Вильно, священный город еврейской Европы, известный также, несмотря на репутацию определенного жестокосердия, как место, где привечали людей с сердечным и сочувственным отношением к големам. Кроме того, Литва официально была нейтральной страной, а любые амбиции, какие Адольф Гитлер мог в ее отношении иметь, были, по слухам, отвергнуты Германией в секретном протоколе, приложенном к пакту Молотова-Риббентропа. Итак, Бернарда Корнблюма должным образом призвали, сдернув с насиженного сиденья за покерным столом в клубе «Гофзинсер», чтобы переговорить с ним в тайном месте встреч членов круга – у «Монументов Фаледера», в сарае за демонстрационным залом с надгробиями. Там Корнблюму разъяснили природу задания: Голема следовало тайно вынести из его секретного укрытия, должным образом подготовить к переправке, а затем, не привлекая лишнего внимания, вывезти из страны и передать сочувствующим лицам в Вильно. Необходимые официальные документы – транспортные накладные, таможенные сертификаты – должны были обеспечить влиятельные члены круга или же их высокопоставленные друзья.

Бернард Корнблюм сразу же согласился принять на себя задание тайного круга. Пусть даже, подобно многим фокусникам, убежденный неверующий, поклоняющийся только Великому Иллюзионисту по имени Природа, Корнблюм был в то же самое время преданным долгу евреем. А самое главное, он отчаянно скучал и был несчастлив в своей отставке, даже обдумывая очевидно опрометчивое возвращение на сцену в то самое время, когда круг его призвал. Живя последнее время в относительной нужде, Корнблюм тем не менее отказался от предложенного ему щедрого гонорара, выставляя лишь два условия: во-первых, он не разгласит никаких подробностей своих планов, а во-вторых, не примет ничьей добровольной помощи или совета. Иными словами, выходило, что на протяжении всего трюка занавес должен был быть опущен – и поднят лишь по его завершении.