Средневековье как тип культуры

Деление исторического процесса на Древность, Средние Века и Новое время сложилось к концу эпохи Возрождения. Термином «Medium Aevum» («Средние века») был обозначен период, ознаменовавший прежде всего упадок классической латыни, когда на смену литературному языку древнеримских поэтов, мыслителей, ораторов пришла «кухонная латынь», или «мужицкий язык». Дело в том, что гуманисты Возрождения (от лат. humanus – «человечный») полагали: необходимо ревностно изучать человека, улучшать человеческую природу, и помочь в этом должно изучение текстов античных авторов. Возвращение к высоким стандартам латинской словесности происходит лишь с ХIV-ХV столетий, которые воспринимались гуманистами как время возрождения классической древности, и отсюда, собственно, произошло обозначение нового периода итальянской, а затем и европейской истории — Возрождение (или Ренессанс). В дальнейшем эта трехчленная периодизация была распространена на историю в целом и сохранилась вплоть до наших дней, хотя понимание внутреннего содержания этих периодов неоднократно изменялось. Изменялись и ныне продолжают пересматриваться хронологические рамки Средневековья.

Долгое время начало этой эпохи датировалось прекращением императорской власти над Западной Римской империей (476 г.), а ее завершение — окончательным падением Восточной Римской (Византийской) империи под ударами турок (1453 г.). В дальнейшем эти временные рамки не раз оспаривались. Время начала Средневековья колеблется в диапазоне между III в. — периодом глубокого социально-политического кризиса Империи — и вплоть до Х-ХI вв., поскольку многие исследователи настаивают на мысли о живучести античных традиций вплоть до конца I тысячелетия. Таким рубежом склонны полагать смену первого и второго тысячелетий и те медиевисты (т.е. специалисты по Средним векам), которые трактуют Средневековье как христианское (ибо как раз в это время в основном свершается христианизация Европы). Не менее широка амплитуда колебаний в датировке конца Средневековья: одни считают временем его завершения Великие географические открытия рубежа XV—XVI столетий или Реформацию, тогда как другие (Жак Ле Гофф) говорят об «очень долгом Средневековье», простирающемся вплоть до конца XVIII или даже до первой трети XIX в.

Спорным остается и вопрос о том, в какой мере понятие «Средние Века» приложимо к истории стран и народов за пределами Западной и Центральной Европы. Большинство историков склонно говорить о Средневековье применительно, собственно, только к этому региону.

Ведущий отечественный исследователь средневековой европейской культуры А.Я. Гуревич (в данной лекции кратко представлены его заключения о важнейших аспектах средневековой культуры) исходил из того, что Средневековье – это тип культуры, который лишь единожды сложился в мировой истории в силу уникального сочетания множества факторов, характеризовался чертами, присущими лишь ему одному и по большей части нигде более не встречающимися. Более того: указанный тип европейской культуры сыграл в процессе всемирной истории неповторимую роль, коренным образом изменив судьбы народов всей планеты. Завершение периода западноевропейского Средневековья ознаменовало начало всемирной истории как определенной целостности. От множественности локальных цивилизаций, разобщенных одна от другой, начался переход к общепланетарному взаимодействию экономических, культурных и иных систем.

На протяжении нескольких последних столетий оценка Средневековья (как и понимание его сути) неоднократно менялась – в соответствии с тем, какие достижения европейской культуры казались наиболее важными самим европейцам (точнее, их интеллектуальной элите).

Как уже упомянуто, гуманисты видели в столетиях, предшествовавших Ренессансу, время упадка грамотности и образованности, своего рода остановку и провал в культурной истории Европы. Этот негативный смысл понятия «Средневековье» был сохранен и усилен в XVII-XVIII вв., когда в Средневековье видели эпоху господства феодального режима и католической церкви — препятствий на пути становления нового общественного порядка, буржуазной цивилизации. Вместе с тем в начале XIX столетия романтики были склонны к идеализации определенных аспектов средневековой жизни, воспевая патриархальный ее уклад, рыцарские доблести, культ Прекрасной Дамы и нравственные достоинства людей, якобы лишенных безудержной жажды наживы. Наряду с этим особый интерес вызывал подъем средневековых городов, добивавшихся относительной независимости от церковных и светских сеньоров. Усилилось внимание к средневековой городской культуре, к жизни бюргерства, к росту торговли и промышленности. Для многих исследователей, работавших в течение последних двух столетий, уже не монастырь и не княжеский или королевский двор фигурируют в роли главного центра культуры и образованности — эта роль отводится теперь университетам и ученым, которые воплощают оппозицию церковной догме и все более решительно противодействуют религиозному мракобесию.

Долгое время понятия «феодализм», «феодальный порядок», «сеньориально-вассальная иерархия» считались основополагающими, дающими ключ к пониманию всего Средневековья, существа социального строя и культуры Европы в этот период. Речь шла об отношениях земельной собственности и личной зависимости, а также о соответствующих, узаконенных культурой, образцах поведения сеньора, вассала, зависимого крестьянина. Однако в своих представлениях об этом исследователи опирались в основном на сведения юристов — знатоков сеньориального и поземельного права – конца Средневековья. Так была выработана модель стройной и завершенной социально-правовой и военно-политической системы, которая, якобы, господствовала на Западе на протяжении целого тысячелетия. Исследования последних десятилетий показывают: на самом деле в Средние века термины «феод», «лен» и подобные им всякий раз понимались по-своему, в зависимости от реального и конкретного жизненного контекста. За одним и тем же термином в разных документах могли скрываться многоликие и неоднозначные отношения, смысл коих определялся специфической ситуацией. Социально-политическая и социокультурная действительность Средневековья, заметно утратив смысловую монолитность, все яснее обнаруживает существенное многообразие и несводимость к простым и универсальным формулам.

Кажутся неоспоримыми характеристики Античности как рабовладельческой и Средневековья как феодального. Однако более пристальное изучение источников продемонстрировало, что на протяжении средневековой эпохи в ряде регионов процветали работорговля и рабство, а вместе с тем немалая часть сельского населения (не говоря уже о жителях городов) не находилась в подчинении каким-либо господам, помимо представителей королевской власти. Наемный труд был довольно широко распространен. Существуют достаточные основания для предположения о принципиальной многоукладности средневекового общества.

Взгляд на Средневековье как на эпоху доминирования духовенства и аристократии в немалой мере опирался на то обстоятельство, что основной массив письменных текстов, которые служат источниками для медиевистов (специалистов по Средним векам), вышел из среды церковной и отчасти светской элиты. Основная же масса населения Европы, состоявшая по большей части из людей неграмотных, — это существа «без архивов» и «без истории». Они лишь эпизодически и поверхностно упоминаются в хрониках и других документах. Их, как казалось вплоть до второй половины XX столетия, вполне можно игнорировать при анализе средневековой культуры. Последняя опиралась на религиозное сознание и была всецело им пронизана. Носителями религиозной культуры были прежде всего выдающиеся церковные мыслители, теологи, монахи и мистики. Именно в их творениях запечатлено миросозерцание Средневековья — эпохи веры и безраздельного господства религиозного авторитета. Согласно этой точке зрения, богослов или философ того времени был способен с наибольшей полнотой выразить содержание умонастроений верующих. Могущество церкви и религии утверждалось в неустанной борьбе против еретиков, секты которых постоянно множились и распространялись начиная с ХI-ХII вв. и вплоть до Реформации XVI в. Соответственно, теологическая мысль, с одной стороны, и ересь — с другой, были главным предметом изучения средневековой культуры. Народные верования и весь тот обширный фонд религиозно-магических практик, которые церковь квалифицировала как суеверие, обычно рассматривались историками в качестве второстепенных и побочных элементов приходской жизни.

В XX в. исследователи средневековой культуры обратили внимание на обширный и разнообразный массив текстов, в которых была запечатлена не высокая рафинированная теология, а взгляд на мир и человека, также порожденный религиозностью, но выражавший скорее общераспространенные установки массового сознания, то, что называется ментальностью. Это понятие, возникшее под влиянием этнологии или социально-культурной антропологии, прилагается ко всему комплексу коллективных представлений, которые, не будучи четко осознаны и сформулированы, являются достоянием любого члена общества, более того, прочно владеют его сознанием. Представления о центре и периферии (т.е. о пространстве), о времени и природе, отношение к праву, собственности, богатству и бедности, переживания, связанные со смертью, и верования, относящиеся к потустороннему миру, простонародное восприятие чуда и святости, коллективные фобии, оценка детства, старости, секса и т. д. — эти установки сознания, как правило, не прорефлектированные, но как раз в силу этого обладавшие принудительностью, запечатлены, прямо или косвенно, в средневековых текстах. Значительные усилия к исследованию средневековой ментальности во второй половине XX столетия приложила так называемая Школа «Анналов» (т.е. историки, группировавшиеся вокруг журнала с таким названием).

Строго иерархический принцип, казалось бы, всецело определявший религиозный и культурный мир, обнаруживает, вследствие изучения средневековой ментальности, специфические особенности. Мыслителям той эпохи, по меньшей мере со времен Августина, не был чужд взгляд на мир, согласно которому добро абсолютно противопоставлено злу и Град Божий отделен от Града Земного. Точно так же предельно разведены между собой вечность и время; последнее — состояние Града Земного, подверженного порче и упадку, вечность же, неизменная, ничем не измеримая и труднодоступная человеческому разумению, — атрибут Бога и Града Божьего. При всем том святые, воспринимавшиеся как воплощение абсолютного добра, могли впадать во гнев, сурово карать и даже убивать верующих, если те не оказывали им должного почтения. В ряде текстов упоминается сам Христос, который, покинув распятие, обрушивает побои на грешника и даже умерщвляет его. Как связать милосердного Сына Божьего, воплощение безмерных любви и смирения, с этим вселяющим ужас божеством? Такого рода контрасты в поведении Господа не ставили в тупик средневековых христиан.

А как верующие обращались со святыми? Прихожане молились святому, оказывали ему всяческое почтение, в том числе приносили ему дары, ожидая за них достойного воздаяния. В тех случаях, когда крестьян донимали неурожай, непогода или засуха они обращались к местному святому с соответствующими мольбами. Если он их не удовлетворял, крестьяне могли вынести статую святого из храма и даже подвергнуть ее бичеванию и потоплению в реке. Подобные бесчинства были весьма схожи с богохульством (как они и определялись церковью), но, с точки зрения прихожан, вовсе не противоречили их вере в Бога и в могущество святых.

До сих пор речь шла об отношении верующих с миром священного, противоположную же сторону картины занимал мир абсолютного зла, дьявола и бесов. Эти силы угрожали человеку, как при жизни, так и после смерти, и им надлежало противостоять всеми средствами. Однако в средневековых текстах мы эпизодически встречаем парадоксальные на взгляд современного человека образы, например, образ демона, выдававшего себя за оруженосца и верно служившего рыцарю, которому оказал множество услуг. Узнав о его бесовской природе, рыцарь хочет отослать его от себя. Демон признается, что ему «любо быть с сынами человеческими», и отказывается от всякой платы, помимо незначительной суммы денег, которую он просит истратить на покупку колокола для обветшавшей приходской церкви. Очевидно, благочестие беса не ставило в тупик тогдашнюю аудиторию.

Едва ли правомерна дихотомия «официальная церковная культура — народная культура». Перед нами — не две разные культурные и религиозные традиции, но сложное комплексное явление. Немалые сомнения вызывает известный тезис отечественного культуролога Михаила Михайловича Бахтина о противостоянии «народной культуры», карнавальной и смеховой, – культуре церковной, которую он изображал как насквозь однотонно серьезную, «пугающую и напуганную». С одной стороны, духовенству отнюдь не были заказаны шутка и смех, а, с другой, в народном сознании веселье и страх представляли собой стороны все той же медали. Смех сплошь и рядом в ту эпоху служил необходимым коррелятом неизбывного ужаса перед смертью, которая открывала путь в мир иной, а именно — дорогу в ад для большинства грешников и в рай для одних только избранных.

Восприятие смерти, отношение к ней — доминанта сознания человека Средневековья. Первостепенное значение приобретают проблемы спасения души и, следовательно, суда над нею, оценки деяний человека во время жизни. Соответственно, главной загадкой, выраставшей пред сознанием каждого, был вопрос о потустороннем существовании и об устройстве мира иного. Учение о том, что Страшный суд свершится в «конце времен», в последний момент земной истории после Второго пришествия Христа и состоится над всем родом человеческим, каким-то образом сосуществовало с верой в то, что суд над душой отдельного человека происходит немедленно после его кончины; следовательно, это суд индивидуальный, а не всеобщий.

Согласно христианскому учению, время присуще юдоли земной, вечность же царит в мире ином. Однако изучение visiones (т.е. видений) — записей рассказов людей, побывавших на том свете, неожиданно обнаруживает, что и «там» в каком-то смысле протекает время. С утверждением чистилища на карте потустороннего мира, вопрос о времени в этом последнем приобрел новую значимость. Перед грешником открывалась надежда, что мучениям его души в чистилище отведен срок, длительность коего зависит от тяжести его прегрешений, и они не продлятся вечно. Более того, заупокойные мессы и молитвы, совершаемые родственниками или друзьями усопшего, способны сократить время его пребывания в чистилище. Таким образом, люди оказываются способными вмешиваться в дела загробные. Многочисленны повествования о посещении обитателями чистилища мира живых, от которых они домогаются помощи их душам. Между живыми и умершими устанавливаются оживленные коммуникации.

Если в области материальной, социальной и политической жизни Средневековье в XVII—XIX столетиях казалось преодоленным и ушедшим в прошлое, то на уровне массовых верований и автоматизмов сознания оно действительно обнаружило чрезвычайную живучесть. Примером может послужить вера в целительную мощь английских и французских монархов, прикосновение которых способно исцелить больных золотухой. Эта вера сохранялась в Англии до второй половины XVIII, а во Франции вплоть до 30-х годов XIX в.

Долгое время считалось, что человеческий индивид и его самобытность были открыты, собственно, только в эпоху Высокого Возрождения, тогда произошло первое в истории рождение субъекта, а впоследствии совершился прорыв к торжеству безудержного индивидуализма. В Средние же века, если следовать этой точке зрения, человек представлял собою «родовое» и «сословное» существо.

Однако уже в проповедях Бертольда Регенсбургского (XIII в.) мы встречаем понятие «personae»: этот популярный проповедник определяет человеческого индивида именно как «персону». «Персона» наделена Творцом социальным статусом (мирским призванием, служением), личным имуществом, временем, необходимым как для выполнения социальных функций, так и для спасения души, и, наконец, любовью к ближнему. Совокупность этих качеств, толкуемых как дары Господа, за которые каждый христианин должен будет дать Ему отчет в момент своей кончины, – характеристика человеческой личности. Самое любопытное то, что потребность в этом определении возникла не у профессоров университетов и не в кабинетах мыслителей, а у монаха-проповедника, странствовавшего по городам Германии, искавшего понятийный контакт со своей паствой. Это симптом духовной жизни «среднего человека», которая развивалась подчас самостоятельно от элитарной учености.

Несмотря на несомненное давление сословной группы, будь то рыцарство, монашеская среда, или цех, гильдия и городская коммуна, член корпорации имел возможность обнаруживать свое внутреннее содержание. Собственно, только в недрах групп индивид и мог обособиться.

Сосредоточенье на себе было чревато впадением в грех гордыни, самый тяжкий из смертных грехов. Но исповедь как религиозная процедура, предполагающая самоуглубление верующего, анализ им собственных поведения и помыслов, со временем сделалась общеобязательной и регулярной.

Разумеется, индивидуальность человека Средневековья обнаруживала себя существенно иначе, нежели индивидуальность в эпоху Ренессанса. В любом случае проблема человеческой личности в Средние века настоятельно нуждается во всестороннем анализе.