Принц во Франции и Голландии 24 страница

Монмат популярен, а недавние события только прибавили ему популярности. Он обладает влиянием в армии, волнения в Шотландии позволили ему проявить свои военные дарования. Вечно беспокойные ковенантеры взбунтовались в очередной раз, а когда против них прямо выступил архиепископ Шарп, они вытащили его из экипажа и буквально разорвали на куски на глазах у дочери. Затем ковенантеры разбили правительственные войска, и на усмирение бунта был послан во главе вновь сформированного отряда Монмат. Действовал он, по крайней мере по мнению многих англичан, превосходно: разгромил противника и проявил себя милосердным победителем. Вот истинный герой-протестант: храбрый, патриотично настроенный, душевно щедрый, открытый, честный — в общем, прямая противоположность этим интриганам и злодеям папистам. И когда отец Монмата безнадежно болен, иные из его рядовых товарищей по оружию откровенно высказываются в том духе, что в случае смерти короля на трон должен взойти их командир. В столь напряженной ситуации Совет счел необходимым сообщить Якову о болезни брата, а затем, через день, обратился к нему с просьбой немедленно вернуться в Англию. 2 сентября герцог Йоркский достиг Лондона, но к этому времени малярия отступила, Карл постепенно выздоравливал, однако, выздоравливая, столкнулся с драматической ситуацией, разрешить которую надо было немедленно. И вот как он поступил, восстанавливая силы бараньими котлетами и куропатками и даже подумывая о поездке в свой любимый Ньюмаркет: послал Якова наводить порядок в Шотландию (где не действовал Акт о присяге), а Монмата отправил в Голландию, освободив его (с обещанием, что это совсем ненадолго) почти от всех нынешних должностей. Таким образом, претенденты на престол разъехались в разные стороны.

Решив эту проблему, Карл занялся Шефтсбери. Во время болезни короля лорд-председатель Совета настойчиво возражал против возвращения герцога Йоркского в Англию, и вот теперь Карл наказал его, освободив от должности за дерзкое и вызывающее поведение. Это был рискованный шаг, ибо Шефтсбери, как Карл наверняка и предвидел, сразу же переключил всю свою незаурядную энергию на защиту дела вигов. Теперь у него появились новые возможности заставить страну согласиться с отстранением Якова, а там и значительно ограничить власть короны. Обстоятельства, личности, собственная политическая находчивость — все это работало на Шефтсбери, особенно если учесть, что железная решимость Карла сохранить все прерогативы королевской власти сталкивалась с сильнейшей оппозицией в стране.

В этот момент в Англию, без разрешения короля, но зато под приветственные возгласы сограждан, вернулся Монмат. Такая встреча чрезвычайно его воодушевила, и к тому же он был уверен, что всегда такой снисходительный отец простит ему любой грех. В этом он самым печальным образом заблуждался. К огромному изумлению герцога, Карл не только отказал сыну в личной встрече, но даже лишил всех оставшихся постов. Куда тревожнее, однако, нежели дела блудного незаконного сына, был новый поворот в сюжете о заговоре, спровоцированный на сей раз теми, кто просто любил поиграть с огнем. На сцене появился некий Томас Дейнджерфилд. Он утверждал, будто раскрыл заговор Шефтсбери и вигов против короля. Когда выяснилось, что это чистый блеф, Дейнджерфилд полностью сменил тактику. Теперь он клялся, что ходящие по стране дикие слухи, нагромождение лжи, вымыслы — это заговор католиков, покушающихся на самые основы английского государства. Участие в нем Якова и тайны, якобы ставшие известными Дейнджерфилду, превратили так называемый «Заговор Мучной Кадки» в серьезную угрозу для Карла.

Рациональное мышление было так же опасно для короля, как и несуществующие заговоры, а лучшие интеллектуальные силы вигов как раз начали формировать те идеи, которые секретарь Шефтсбери — великий английский философ Джон Локк впоследствии изложит в своих «Двух трактатах о правительстве». В зрелом своем виде они сводятся к тому, что истинная основа государственного образования — это отнюдь не наследственная монархия, а общественный договор, участники которого соглашаются следовать воле большинства. В мире, каков он есть ныне, установившаяся система беспристрастных законов будет стоять на страже интересов класса собственников (о них-то по преимуществу Локк и пишет), а специальный орган законодательной власти, подотчетной большинству — парламент, — будет обнародовать законы и установления. При такой системе прерогативы монархии, которые с такой страстью отстаивал Карл, переставали быть наследственной собственностью богоизбранного рода Стюартов и превращались в инструмент, который монарх пускал в ход лишь в тех редчайших случаях, когда тот или иной вопрос не мог быть решен другими ветвями власти. По схеме вигов сувереном становился парламент, составленный из землевладельцев, а король, утратив свое автократическое положение, должен был довольствоваться ролью арбитра, которого время от времени приглашают решить какое-либо спорное дело.

Идеи Локка окажут на умы воздействие не менее глубокое, нежели открытия Ньютона. А виги, укрепляя организацию, продолжали упорно распространять свои идеи. Если Карл, объявляя перерыв в работе парламента, рассчитывал заткнуть Шефтсбери рот и лишить его трибуны для высказывания собственных взглядов, то его ждало глубокое разочарование. По всей стране собирались петиции с требованием созвать сессию парламента уже в начале 1680 года. Декреты, направленные против этих «подрывных и бунтарских» действий, цели не достигали, и энергия, с которой Шефтсбери подстегивал своих приверженцев, втуне не пропадала: вопрос о лишении герцога Йоркского прав престолонаследия оставался в центре общественного внимания. Не давая подданным короля отвлечься на что-либо иное, Шефтсбери и ведущие деятели его партии перенесли политику на городские улицы, где шумная пропаганда делала свое дело, поддерживая волнения, порожденные некогда существованием папистского заговора.

Какие только средства не шли в ход, чтобы убедить людей, что король-католик несет угрозу их жизни, свободам и собственности (если таковая имеется)! Горожан специально нанимали, чтобы агитировать за вигов в кофейнях. Современники вспоминают, что на улицах декламировали сатиры, которые затем передавались из рук в руки. По всей стране множились клубы вигов, и когда люди уставали читать или слушать пропагандистские материалы, ничто не мешало им перекинуться в карты, на которых были изображены самые устрашающие, кровавые сцены папского разгула. И даже когда игра заканчивалась и посетители кофеен и пабов направлялись домой, вездесущая партийная машина вигов не оставляла их своим вниманием. На улицах раздавали, а в окна экипажей забрасывали листовки с напечатанными на них виршами или карикатурами. А иногда и то и другое вместе. Например, «Раек» — стихотворение, иллюстрированное изображением короля о двух головах (одна протестантская, другая — папистская) в виде коробейника, который расхаживает по стране и за деньги предлагает посмотреть свой карманный кукольный театр (парламент). На ярмарке в Саутворке простому люду показывали устрашающее представление, в которым папа соблазняет монашенку. А где-то в середине ноября прошли процессии, участники которых жгли чучело папы, демонстрируя, как политика эксплуатирует ритуалы народного празднества — Марди-Гра. Началу процессии предшествовало появление глашатая. «Помните судью Годфри», взывал он, а в это время актер, переодетый иезуитом, метался в толпе, заранее отпуская грехи тем, кто готов убивать протестантов. Далее на улице появлялось изображение покойного мирового судьи, живо напоминающее оригинал, — на нем тот же галстук, какой был повязан на Годфри, когда его душили, а на запястьях, рубахе и белых перчатках — пятна крови. Затем выходили иезуиты с окровавленными ножами в руках, их сменяли папские епископы и, наконец, сам папа, которому что-то нашептывал прямо в ухо сатана. Похоже, весь Лондон наблюдал, как 600 юных ремесленников тащили по улицам города восковое чучело (а по свидетельству одного наблюдателя, тысячные толпы), скандируя: «Нет папе! Нет папистам! Боже, храни короля и герцога Монматского!», выражая таким образом свою приверженность протестантской вере.

Но момент наивысшего триумфа виги пережили, когда в октябре 1680 года открылась очередная сессия парламента. К этому времени в городе только и говорили о некоем черном ящике, где якобы хранится неопровержимое свидетельство тайного брака Карла и матери Монмата Люси Уолтер. Незадолго до этого виги одержали убедительную победу на выборах в городские органы власти, и воодушевленный этим успехом Шефтсбери решил провести показательные процессы: над Яковом как папистом и Луизой де Керуаль как проституткой. В этом он не преуспел, однако народ был столь очевидно настроен в пользу вигов, что в успехе попытки вновь вынести на обсуждение вопрос о престолонаследии и даже импичменте герцога Йоркского можно было не сомневаться. Иные из министров Карла были убеждены, что король не выдержит давления и согласится с требованиями парламентариев. Кое-кто уже делал предложения Вильгельму Оранскому, считая, что он-то прежде всего и выиграет от капитуляции короля. Ближайшее окружение Карла было настолько расколото, что, по существу, он остался в одиночестве и мог полагаться только на собственную решимость. Ясно, что испытание предстояло нелегкое. Речь короля при открытии сессии оказалась неубедительной, а запрос на выделение средств для поддержки английского гарнизона в Танжере (где он был заперт маврами) отклика не нашел. Тори мало что оставалось, кроме как настоять на поправке к биллю об исключении, по которой Яков лишался права на престолонаследие, однако вопрос о наследнике оставался открытым. В таком виде билль прошел третье чтение в палате общин и был передан лордам.

Но как раз в этот момент ситуация переломилась в пользу Карла. Пропагандистский аппарат тори тоже трудился не покладая рук, стремясь перетянуть на свою сторону «сбитое с толку большинство». Подобно вигам, тори также проводили политику устрашения, но если Шефтсбери и его соратники черпали свои аргументы из глубокого колодца антикатолических настроений, то их оппоненты апеллировали к потрясениям времен гражданской войны и протектората. В конце концов, кто такие виги, как не дети этих сектантов, нонконформистов и безумцев-фундаменталистов, которые двадцать лет назад насаждали в стране режим самой дикой анархии? Это типично подрывные элементы, открыто угрожающие безопасности церкви и государства. Так возрождались старые страхи перед тиранией демократического правления. Так, очень настойчиво и отнюдь не без успеха, пугали людей жупелом власти толпы. Лишь неограниченная монархия может предотвратить эту угрозу, и недаром Карла представляли неким мифическим героем, высоко вознесшимся над всеми фракциями и группами: «Слуга Господа, но не раб народа».

Подобные идеи, близкие, естественно, аристократии, находили отклик и у все большего числа запуганных простолюдинов. Впрочем, Карл, отнюдь не так уж убежденный в своем божественном статусе, понимал, что просто полагаться на настроения людей нельзя, надо и самому действовать, иначе может быть плохо. Он ходил на заседания палаты лордов, хмурился, когда выступали оппоненты, улыбался сторонникам. В кругу последних с самой яркой и самой решительной речью выступил Галифакс. Десять долгих, изнурительно долгих часов не сходил он с трибуны, опровергая один за другим высказанные и невысказанные аргументы Шефтсбери. Он разглагольствовал об опасностях народных брожений, которые могут возникнуть, если принять билль об исключении. Рассуждал о престиже герцога Йоркского. Указывал на преимущества половинчатого решения, при котором Яков сохранял власть, но власть ограниченную. С приближением вечера Шефтсбери начал выказывать «все большие признаки беспокойства». Он понимал, что постепенно теряет поддержку — и в парламенте, и за его стенами. Он возбудил страхи, которые сам же ничем не мог подкрепить, а свойственные ему диктаторские замашки отталкивали от него многих приверженцев. Из-за него и вся фракция вигов в палате общин начинала выглядеть группой твердолобых и непримиримых политиков; в верхней же палате ораторское искусство Галифакса сделало свое дело: подавляющим большинством депутаты отклонили билль в первом чтении. Чувствуя сдвиг в общественном мнении и видя, как виги сами с собою грызутся со все нарастающим ожесточением, Карл распустил парламент и начал готовиться к самому важному политическому действу своего царствования.

Он понимал, что, хотя и вторая попытка принять билль провалилась, борьба с вигами не окончена. Полной победы он не добился. Однако партия сохранила боевой дух, что стало ясно на следующий же день после неудачного для вигов голосования по биллю, когда выступил Шефтсбери. Вид у него, по свидетельству очевидцев, был болезненный, но говорил он, как всегда, энергично, суть же его предложения сводилась к тому, что Карлу необходимо избавиться от королевы. Он рассчитывал, что новая жена — протестантка подарит стране наследника-протестанта, в котором ему, Шефтсбери, виделся «единственный оставшийся нам шанс сохранить свободу, безопасность и истинную веру». На лордов этот пафос не произвел решительно никакого впечатления, виги же, особенно в свете того, что Карл демонстративно отобедал на публике с женой, вознамерились пополнить перечень уже судимых и казненных за предполагаемое соучастие в папистском заговоре именами пятерых католиков-пэров, ожидающих ныне своей участи в заключении. Общество следует держать в напряжении. Самой легкой добычей казался старый лорд Стаффорд, и он, «совершенно не повинный в том, в чем его обвиняют, и надеющийся лишь на милосердие Божие», действительно был отправлен на эшафот по сфабрикованному свидетельству. Хотя и со слезами на глазах, Карл подписал приговор; в раскалившейся донельзя атмосфере он не мог себе позволить быть милосердным, разве что избавил старика от мучений, сопровождавших обычно казнь по обвинению в государственной измене.

Близкие королю люди отмечали появившуюся у Карла непреклонность; да и сам он, преисполненный решимости преодолеть кризис, угрожающий его царствованию, чувствовал, что изменяется сам и свыкается наконец с жестокими реальностями власти. «Обычно люди с годами становятся мягче, нерешительнее, — скажет он некоторое время спустя. — Что касается меня, то все наоборот, я делаюсь решительнее и тверже». Стиль, в котором Карл провел эндшпиль шахматной партии под названием билль об исключении, свидетельствует, что так оно и было. Никаких компромиссов, никаких уступок противнику, никакой игры на его поле. Напротив, если хотите повеситься, вот вам веревка. Он незаметно заставит их вырыть собственную могилу и выставит на общее обозрение все уродство того, что его поэт-лауреат Джон Драйден называл «демократическим дерьмом». Сам же Карл триумфально вознесется во всем блеске своей законной королевской власти. Он станет королем, каким всегда стремился стать.

В качестве шага на пути к этой цели Карл запросил мнение суда относительно своего права запрещать публикации на том основании, что они угрожают общественному порядку. Ответ был положительным. Он также занялся ревизией королевских указов, по которым муниципальным корпорациям предоставлялись хартии и избирательные права. Таким образом Карл рассчитывал разобраться с немалым количеством вигов-депутатов от различных округов, но в избирательные дела тори предпочел не вмешиваться. Он отлично понимал, что эффект от поползновений в этом роде будет невелик, и, соблюдая дистанцию и возвышаясь над предвыборной борьбой, сохранял мистическое таинство королевской власти. Такая власть совсем не зависит от количества голосов, напротив, Карл хотел бы убедить всех, что голоса эти вообще никому не нужны. Избегая открытых действий, он предпочитал закулисные переговоры. В то время как пропагандистская кампания вигов достигла своей кульминации и им казалось, что удастся провести этот злополучный билль, укрепить положение англиканской церкви и ограничить власть короля, последний прислушивался к тому, что нашептывал ему Людовик XIV. А нашептывал он, право, вещи приятные. В свете своей новой политики территориальных приобретений Людовик полагал желательным держать Карла подальше от европейских дел; к тому же он руководствовался актуальными идеологическими соображениями, и тут на одно из важных мест выходил папистский заговор — истинный заговор. Выдумки Оутса и ему подобных кое-кому могли казаться серьезными и внушительными, однако же по сравнению с глубокими замыслами короля Франции они были совершенно ничтожными.

В сентябре 1679 года Людовик писал, что его политика в отношении Англии основывается на укреплении в этой стране верховенства королевской власти и католической веры — «la confirmation de royaute et de religion Catholique en Angleterre». Он действительно был убежден, что поддержка в установлении сильного монархического режима будет способствовать восстановлению католицизма в Англии. Долгий опыт взаимоотношений с Карлом не позволял Людовику многого от него ожидать; примерно так он и писал Бариллону: договорам, которые король Англии готов заключить с ним, большой веры нет. Но, сильно сомневаясь в Карле, его брата-католика Людовик бросать не собирался. В Якова он верил и, подписывая соглашение, по которому обязывался единовременно передать Карлу два миллиона крон, а затем в ближайшие два года выплатить еще по полмиллиона в качестве субсидии, считал, что щедростью своей прокладывает дорогу католическому абсолютизму в Англии. Людовик крепко надеялся, что эти деньги помогут Карлу смягчить карательные законы и он «перестанет навлекать на себя гнев Божий неправедным преследованием католиков». Что ж, будучи первоклассным дипломатом, король Франции в душе оставался идеалистом.

Ободренный щедростью Людовика, Карл готовился сыграть политическую роль, которую репетировал всю жизнь. Демонстрируя полную уверенность в себе, он издал декрет о созыве очередной сессии парламента в Оксфорде, городе, известном своими роялистскими симпатиями. Это было его право, и Карл, поставив бурлящий, вечно недовольный Лондон под военный контроль графа Крейвена, принялся с величайшим тщанием обставлять сцену будущего спектакля. Пока виги в сопровождении вооруженной охраны, нацепив на себя шляпы с голубой шелковой лентой, на которой было начертано «Нет папизму! Нет рабству!», съезжались в Оксфорд, Карл в который уже раз просматривал текст речи; ее он должен был произнести перед открытием сессии. Тон ее будет твердым и в то же время корректным, аргументы четкими. На фоне того, что многим кажется стремлением вигов к абсолютной власти, Карл выступит сторонником и гарантом традиции.

«Никакие сбои в работе парламента не лишат депутатов моей любви», — заявил Карл, но тут же ясно дал понять, что шантажу не поддастся и загнать себя в угол всего лишь избранным представителям не позволит. «Не имея ни малейших намерений устанавливать в стране режим деспотического правления, — говорил он, — я в то же время не позволю это сделать никому другому». Он, король, — воплощение и гарант конституции, и вигам должно следовать его примеру, «принимая такие законы в стране, которой вы правите, чтобы я мог назвать их своими». Далее Карл отверг идею лишения герцога Йоркского права престолонаследия, предложив парламентариям обдумать новый принцип регентства, при котором за Яковом оставалось мало что, кроме королевского титула, а подлинный контроль над страной переходил в другие руки.

Идея была привлекательна, обладала множеством достоинств (не последнее заключалось в том, что она нравилась Вильгельму Оранскому, самому вероятному претенденту на пост регента), и Карл тщательно готовил ораторов, которым вменялось в обязанность растолковать ее депутатам в подробностях. Но виги, как он, впрочем, и предполагал, отвергли замысел с порога. Отстранение герцога Йоркского стало для них главной идеей, и других вариантов они даже рассматривать не желали. Такая неуступчивость была только на руку Карлу. Виги саморазоблачаются как шайка опасных фанатиков, не желающих считаться с конституцией и порядком, от них лучше держаться подальше. И еще. Нацеливая вигов на решение одной-единственной проблемы, Карл мог надеяться, что у них не хватит ни времени, ни энергии заниматься вопросами французского импорта, запрет на который истек в начале года, В страну потоком хлынули роскошные товары, заработала таможня, в казну начала поступать пошлина, так что, кроме французского займа, Карл смело мог рассчитывать на финансовый эффект от внешней торговли. В этой ситуации утрачивали свое первостепенное значение парламентские кредиты.

Смущало только одно. Луиза де Керуаль наняла какого-то сомнительного типа из Ирландии по имени Эдвард Фитцхаррис для выяснения, оставили ее виги в покое или по-прежнему намерены вывалять в грязи. Фитцхаррис с энтузиазмом, а главное, давая полную волю воображению, взялся задело и вскоре собрал громадное количество «фактов», свидетельствующих о том, что виги-экстремисты трудятся не покладая рук. Когда фантазии Фитцхарриса превзошли всякие мыслимые пределы и ложь выплыла наружу, Луиза дала ему отставку, и он решил, что сейчас самый момент перебежать на сторону вигов и скормить им всякие домыслы, касающиеся самой Луизы, а также герцога Йоркского, королевы и целого ряда ведущих деятелей из лагеря тори. Виги клюнули на этот крючок, решив, что теперь у них есть рычаг, с помощью которого можно затянуть парламентскую сессию и подогреть общенациональную истерию. Быстро распознав таящуюся тут угрозу, Карл распорядился выслать распоясавшегося интригана из Оксфорда и поместить его в лондонский Тауэр. Этому человеку известно слишком много. Если король хочет, чтобы спектакль, который он приготовил для лидеров вигов, прошел с успехом, Фитцхарриса надо заставить замолчать.

Можно было и приступать к решению куда более важной задачи — уничтожению самих вигов. Вели они себя в полном соответствии с расчетами Карла — агрессивно и глупо. Заявили, что требуют устранения герцога Йоркского по наказу своих избирателей. Наотрез отказались даже рассматривать предложение Карла ввести институт регентства. Шумно протестовали против недолжного обращения с Фитцхаррисом. Решили вынести на обсуждение новую редакцию билля об исключении и намеревались опубликовать стенограмму заседания в виде обращения к нации, которая, как им казалось, полностью стоит на их стороне. Дошли до жалоб на условия пребывания в Оксфорде — мол, слишком тесные квартиры. Король, со своей обычной учтивостью и сговорчивостью, посулил предоставить в их распоряжение шелдоновский театр и лично проследил, чтобы там были проведены соответствующие работы, дабы депутаты могли разместиться со всеми удобствами.

В понедельник 28 марта, когда виги приступили к обсуждению в первом чтении новой редакции билля, Карл занял свое обычное место среди лордов в актовом зале Крайст-Черч — одного из крупнейших колледжей Оксфордского университета. При нем, как обычно, находился «Черный жезл» — герольдмейстер, в чьи обязанности входит приглашение членов палаты общин на тронную речь короля. За ними Карл его и послал, и, дрожа от нетерпения, депутаты повиновались: они были уверены, что Карл объявит о принципиально новых крупных уступках. У входа в актовый зал депутаты устроили такую толкотню и гвалт, что парламентский пристав вынужден был трижды призывать их к порядку; лишь после этого они соизволили обратить свои взгляды в сторону короля, сидевшего на троне в полном облачении, включая корону английской монархии.

В зале установилась полная, почти благоговейная тишина. Карл ничуть не походил на того слабого, податливого, неуверенного в себе человека, который, как считали виги, полностью находится у них в руках. Он предстал перед парламентариями во всем величии верховной власти. Он — помазанник Божий, он наделен священным авторитетом, он — воплощение совершенства. Если пришедшие в уныние виги опирались в своей аргументации на доводы разума, то король черпал их у самого Господа Бога, и, именно на него (а также на французские деньги) и опираясь, Карл в одной-единственной фразе расправился с демократией — этой явно негодной системой правления. «Весь мир видит, до чего мы дошли, — с притворной печалью сказал он, — и нам никогда не достичь доброго конца, если мы так расколоты в начале». С этими словами король покинул зал; наскоро перекусив, он сел в экипаж и отправился тщательно охраняемой дорогой в Виндзор. До конца своего царствования Карл уж больше не созовет парламент.

Глава 17