Принц во Франции и Голландии 22 страница

Обозленный тем, что его вновь загнали в угол, и уверенный, что французы на благодарность не поскупятся, Карл продлил-таки парламентские каникулы. Ральф Монтегю, его посол в Париже, уже намекнул, что выделенная сумма будет значительно превосходить подачку парламента, и Карл решил лично принять участие в переговорах. В детали он, как обычно, вникать не стал и много потерял на этом, сделка оказалась скорее невыгодной. Узнав о происходящем, Дэнби пришел в ужас и попытался по возможности исправить положение. На саму договоренность он покуситься не отважился, но иное дело — условия, тут можно и поторговаться. Увы, многого Дэнби не достиг, а вот переписка, в которую он вступил по этому поводу, вскоре обернулась катастрофическими последствиями для него лично. У Карла же деньги теперь были, а стало быть, он мог в своей обычной манере сделать реверанс в другую сторону. И король вновь принялся заигрывать с голландцами. Ошибочно решив, что таким образом приобретет влияние на Вильгельма Оранского, этого, как Карл его называл, «коротышку», он согласился на брак принца со старшей дочерью герцога Йоркского, принцессой Марией.

«Как нетерпеливый любовник, принц примчался из Харвича в Ньюмаркет», — пишет сэр Уильям Темпл. Примчался — и на месте также продолжал разыгрывать роль обезумевшего от любви молодого человека, явно надеясь извлечь из этого некоторые политические выгоды. Карл и Яков встретились с ним сразу же по прибытии и предложили немедленно перейти к делу. Вильгельм, однако, отказался, заявив, что, прежде чем говорить о политике, ему надо повидаться с прекрасной невестой. Знакомство состоялось, и Вильгельм нашел Марию рослой наивной болтушкой 15 лет от роду; она была тогда безнадежно влюблена во Фрэнсис Эпсли, «дорогую, дорогую, любимую Аурелию, прекрасную дочь одного из приближенных герцога Йоркского». К встрече с мужчиной вообще, а с таким, как принц Оранский, тем более Мария была еще явно не подготовлена. Вильгельм был худ, суров, неулыбчив, говорил грубым гортанным голосом, о светскости понятия, в общем, не имел, а главное — не носил, как принято в Англии, парика, демонстрируя свои собственные прилизанные волосы.

Незадачливый претендент меж тем продолжал выказывать свои якобы переполняющие его чувства. Как можно ставить на одну доску международные соглашения и личное счастье? Отсрочка свадьбы приводит его в отчаяние. Однажды сэр Уильям Темпл «нашел его в особенно мрачном настроении» и, будучи проницательным, опытным дипломатом, решил, что правильно будет дать принцу возможность излить свои чувства и, быть может, оказать содействие. Вильгельм, записывает впечатления от этой встречи сэр Уильям, «выражает сожаление, что вообще приехал в Англию, и грозится через два дня уехать, если король по-прежнему будет настаивать на заключении мира до заключения брака». Одна лишь любовь решит, жить ли им, Карлу и Вильгельму, «как самым близким друзьям или как самым непримиримым врагам».

На следующий день Темпл попросил короля о срочной аудиенции. Он умолял его задуматься обо всех немаловажных последствиях этого брака. Карл с кислой миной согласился переставить местами бракосочетание и переговоры о мире. Правда, в таком случае ему придется довериться Вильгельму, но как раз это его не особенно беспокоило: он гордился умением судить о людях по внешности, и «если только меня не обманывает выражение лица принца, это честнейший в мире человек, я ему верю, и он получит свою жену». Темплу было велено передать Якову, что король принял решение. Правда, кое-какие сомнения у него все же явно сохранились, и он пробормотал вслед удаляющемуся Темплу: «Надеюсь, теперь этот упрямец будет доволен». Другого упрямца — заносчивого герцога уговорить удалось, и, покончив с брачными соглашениями, король решил, что пришла пора поговорить с принцем как мужчина с мужчиной. «Дорогой племянник, — начал он, — нехорошо быть человеку одному, я сотворю тебе помощника». Затем Карл пояснил, что он на самом деле имеет в виду: «Запомни, война и любовь уживаются плохо». Воинственный Вильгельм вежливо выслушал дядю и, поскольку желаемого достиг, передал Генеральным Штатам распоряжение переслать ему драгоценностей на 40 тысяч фунтов в качестве свадебного подарка.

Если официальные торжества отличались подобающей пышностью, то личные чувства брачащихся и их близких были отнюдь не радостны. 4 ноября 1677 года, в девять вечера, в спальне Марии для освящения брака собралась группа людей. Все они выглядели довольно подавленными. Мария в слезах, Вильгельм угрюм, герцог Йоркский явно недоволен перспективой расставания с дочерью. Провел церемонию бракосочетания епископ Лондонский. Служба кончилась, и новобрачным пришла пора ложиться в постель. Восторга ни у того, ни у другой это явно не вызывало — настолько не вызывало, что Вильгельм даже отказался снимать нижнее белье. Карл решил, что как раз тут не помешает совет любящего дядюшки. Надо бы принцу до конца раздеться. В конце концов разве это не его брачная ночь? А что по этому поводу думает новобрачная? Без малейшего намека на романтизм, который и вообще-то был менее всего ему свойствен, Вильгельм дал понять, что его это совершенно не интересует. Поскольку им с женой предстоит долгая совместная жизнь, заметил он, придется ей мириться с его привычками, а одна из них — спать в нижнем белье. Карлу не оставалось ничего, кроме как опустить балдахин и воскликнуть с притворным энтузиазмом: «Ну что ж, племянник, вперед! За работу! С нами и с Англией святой Георгий!»

Уже на следующий вечер, когда англичане пускали петарды, отмечая одновременно протестантское бракосочетание своей маленькой принцессы и протестантскую Ночь Гая Фокса[10], появились свидетельства того, что этот грубый медведь принц Оранский отнюдь не собирается прекращать войну на континенте. Да и с чего бы? В конце концов, заполучил он не столько жену, сколько союзника, которого рассчитывал использовать в своих целях, восстанавливая таким образом дух народа, защищая свои территории и заставляя французов отступить. Тем временем Карл, получив через французского посла устное послание Людовика, в котором тот выражал крайнее неудовольствие происходящим, лично попытался загладить конфликт. Он, мол, не сомневается, что Людовик поймет резоны, подтолкнувшие Англию к заключению этого брака, и убедит народ в том, что у Карла нет никаких поползновений превращать страну в абсолютную католическую монархию наподобие той, что существует во Франции. И дело не только в этом. Вильгельм, по мнению Карла, теперь у него под каблуком, ну а сам он собирается сохранять с Францией наилучшие отношения. Со своей стороны Людовик, столкнувшись с подобным лицемерием, пришел в ярость. Он лишь укрепился во мнении, что Карл — и в личном, и в политическом плане — человек слабый, двоедушный, им легко манипулировать, что и делают силы, совладать с которыми он не способен. В то же время, при всем своем раздражении, Людовик понимал, что гнев — оружие обоюдоострое и что как раз слабость Карла позволяет использовать его в своих интересах. В общем, с Карлом можно договариваться, а вот о Дэнби, этом непримиримом протестанте, того же не скажешь. Убедившись, что лорд-казначея не подкупишь, Людовик решил, что от него пора избавляться, и французскому послу было приказано снестись с парламентской оппозицией. Следующий шаг — Людовик прекратил выплачивать Карлу субсидии.

Уже самое начало сессии парламента, созванной в первые дни нового, 1678 года, показало, что французский посол (с помощью многоопытного и весьма сведущего де Ровиньи) поработал неплохо. Карл вновь оказался в столь знакомом ему тупике. У него не было денег. Им, как марионеткой, играли союзники, ему приходилось иметь дело с недружественным парламентом. Формы эта враждебность принимала скрытые. Прямо против военных приготовлений оппозиция не выступала, она лишь оговаривала свою поддержку выполнением определенных условий, притом весьма унизительных. Например, Карлу в нарушение существующих королевских прерогатив предлагалось в полном объеме информировать парламент о договоренностях с зарубежными монархами. Явно король был разгневан, тайно чрезвычайно обеспокоен. Громогласно осудив парламентариев, он спешно отправил Людовику послание, в котором выражал, по сути, готовность связать себя с Францией в обмен на ежегодную субсидию размером в 600000 фунтов стерлингов.

Людовик тем временем продолжал войну. Пал Ипр, за ним Гент. Католицизм расползался по Европе все шире, в Англии это вызывало нарастающую тревогу, и, хотя Карл, стремясь успокоить соотечественников, послал в Остенде небольшой отряд, а затем сформировал 30-тысячную армию, общественное мнение этим не удовлетворилось: люди слишком хорошо помнили, с какой легкостью ему удавалось собрать силы для защиты своих интересов дома. Оппозиция выказывала все большую настороженность относительно его истинных мотивов, и Карл вновь обратился к Людовику. Даже сейчас он хотел хоть что-то извлечь из своего безнадежного положения. Правда, козырь у него все же был — эта самая армия, состоящая из 30 тысяч штыков. И он, и Дэнби были уверены, что жажда избавиться от нее непременно заставит парламентариев вотировать военные кредиты. Людовик тоже отнюдь не был заинтересован в ее существовании, стало быть, и он возобновит финансовые вливания. Демонстрируя изворотливость обреченного, Карл надеялся, что заплатят все.

И лишь под самый конец своей хитроумной игры, когда французы и голландцы заключили Нимвегенский мирный договор, Карл убедился, что у Людовика нет ни малейших намерений выполнять свои финансовые обязательства. Оказавшись на краю финансовой пропасти, король и Дэнби подобно игрокам продолжали, уже проиграв, швырять деньги на кон. Парламент выделил 380 тысяч фунтов на расформирование собранной Карлом армии. Деньги пошли на то, чтобы ее сохранить. Кредиты брались, где только можно, и в конце концов стоимость содержания армии выросла до 750 тысяч фунтов. А ведь само ее существование было для многих знаком того, что Карл собирается утвердить в стране деспотический режим силой оружия. Парламент решительно отказался увеличить сумму ежегодных расходов короля, и тем не менее они росли. Бухгалтерский гений Дэнби ничем не мог помочь Карлу. Казна продолжала истощаться, и вскоре стало понятно, что финансовая политика государства превратилась в политику казино; королевский долг зашкалил за два с половиной миллиона фунтов.

Обессилевший король махнул рукой на все и перепоручил государственные дела Дэнби. Он вернулся к своему обычному распорядку жизни, и как-то во время утренней прогулки по внешней галерее Уайтхолла ему передали письмо. Спускаясь по лестнице, Карл прочитал его и уже у ворот Сент-Джеймского парка подозвал к себе принесшего письмо курьера: как все это следует понимать? Кристофер Киркби (так звали этого человека) сказал, что против короля существует заговор, жизнь его в опасности, нападения можно ждать в любую минуту, даже сегодня утром.

— Какого именно нападения? — спросил король.

— Будут стрелять.

Не выказывая никаких признаков страха, Карл сказал Киркби, что переговорит с ним у себя в спальне после возвращения с прогулки.

 

Глава 16

Паписты-заговорщики

 

К лету 1678 года Англия созрела для заговора. В последние месяцы люди обеспокоенно поглядывали на небо — все явно указывало на приближающуюся беду. Произошло не менее трех солнечных и двух лунных затмений, а в начале года комета с пылающим хвостом возвестила «потрясения, огнь, катастрофы» наряду с «беспорядками среди больших людей и знати». Волнения наверху сопровождались растущей подозрительностью внизу. Слишком много было унижений, слишком много бед. Чума, пожар, война — все это подрывает дух людей, а страх порождает чудовищ. Эти чудовища нередко принимали облик католиков вообще, а иезуитов в особенности. И сколь бы ничтожную, исчезающе малую часть населения они ни составляли, это был внутренний враг, коварная сила, готовая поставить на колени добрых протестантов.

С новой энергией звучали старые нападки на католические ритуалы. «Презираю эту смехотворную, абсурдную веру, — заявлял лорд Рассел. — Кусок хлеба, который преломляет священник, — и это наш Спаситель?!» Мало этого. «А что становится с хлебом, когда съешь его и переваришь, вы и сами знаете». — Лорду надо было все договорить до конца. На отвращение к разного рода предрассудкам накладывался страх перед политическими претензиями католицизма. «От папства идет понятие действующей армии и деспотической власти, — заявлял сэр Генри Кейпел. Раньше испанская корона, теперь Франция укрепляют среди нас корни папизма; надо их вырвать, тогда и деспотии конец». Такого рода высказывания порождали истерию, которую памфлетисты доводили до температуры кипения.

Перед глазами людей вставали страшные картины. «Посмотрите в сторону Смитфилда, — призывал своих читателей один автор, — и представьте себе, что вы видите своего отца, или мать, или кого-нибудь из самых близких и любимых родственников привязанными к столбу; их лижут языки пламени, глаза обращены к небу, они взывают к Богу, ради которого умирают. А ведь когда в нашей стране в последний раз утвердился папизм, такую картину можно было увидеть сплошь и рядом».

Уберечь людей от целенаправленного уничтожения, считалось, способна лишь протестантская монархия. Вот фон, на котором Карл договорился о встрече с Кристофером Киркби, человеком, случайно попавшимся ему на дворцовой лестнице. Вернувшись с прогулки, король спросил, что Киркби известно о предполагаемом покушении на его, Карла, жизнь. Тот сказал, что двое католиков — бенедиктинец Томас Пикеринг и иезуит брат Джон Гроув поклялись застрелить его. Если не получится, король будет отравлен врачом своей жены сэром Джорджем Уэйкменом. Карл недоверчиво спросил Киркби, откуда тому все это известно, и в ответ на заверение, что источник сведений надежный, велел привести носителя этого источника во дворец в тот же день, между восемью и девятью вечера.

Информатором Киркби оказался полубезумный священник-пуританин Израэль Тонг. В молодости Тонг выказывал способности к исследовательской деятельности, работал в Оксфорде, получил степень доктора богословия. В годы Реставрации он влачил довольно жалкое существование, перебиваясь кое-как, пока наконец в 1666 году не получил место в церкви Св. Марии в самом центре Лондона. Три месяца спустя надежды и жилье Тонга сгорели в Большом пожаре, а вместе с ними сгорел и его разум. Он теперь был убежден, что иезуиты не только подожгли город, но и покушаются на страну в целом. В доказательство этого Тонг принялся за перевод огромного труда под названием «Иезуитские нравы», но стиль оказался настолько тяжел, что издатель, поняв, с кем связался, остановил публикацию, не дожидаясь появления третьего, самого пухлого тома. Этот удар лишь еще более помрачил разум бедняги. Тонг целиком погрузился в создание чего-то похожего на историю иезуитов, но как раз в этот момент в его жизни появился человек, готовый, кажется, укрепить самые безумные из его страхов.

Титус Оутс был гением мошенничества, а фантазии его были так же дики, как уродлива внешность. Люди с отвращением отшатывались от него. «Брови расположены низко, — пишет один современник, — маленькие глаза посажены глубоко; лицо гладкое и сплющенное, оно напоминает блюдо или диск; щеки красные, большие; нос курносый, рот где-то посредине, потому что всю нижнюю половину лица занимает подбородок». Ходил Оутс сильно сутулясь, его уродливое лицо почти касалось груди, голос у него был скрипучий, завывающий, монотонный. Вскоре к нему будет прислушиваться вся страна, но пока Оутс все еще полностью был занят собственной нескладной жизнью.

Первоначальное образование он получил в Вестминстере, затем был принят в Мерчант-Тейлорз-Скул — одну из девяти старейших и наиболее престижных средних школ в Англии, откуда, впрочем, был со временем исключен. Затем Оутс каким-то образом поступил в колледж Гонвилл-энд-Киз Кембриджского университета, где тоже не задержался и был переведен в другой колледж — Сент-Джонс. Степени он не получил, но тем не менее был отправлен в один из кентских приходов, однако прослужил там недолго. Последовала столь же краткая и не принесшая ему славы служба корабельным капелланом, а затем он после очередного увольнения проболтался некоторое время в католической общине Лондона (где и познакомился с Израэлем Тонгом); потом его назначили личным капелланом графа Норвича и через три месяца уволили. Вскоре Оутс перешел в католицизм и привлек внимание деятелей из Английского общества Иисуса Христа, они послали его в Английский колледж в Вальядолиде, откуда он, в который уже раз, был исключен: выяснилось, что уровень его богословской подготовки явно недостаточен для обучения в столь серьезном заведении. Оутс вернулся в Англию и, вновь проникнув в иезуитские круги, был направлен в католический пансионат в Сент-Омере. Сверстники издевались над ним как хотели. Однажды они перевернули у него над головой кастрюлю и облили какой-то гадостью. Как нетрудно было ожидать, из школы Оутса исключили, и он вернулся в Лондон, пылая ненавистью ко всему, что хоть как-то связано с иезуитами.

В Лондоне Оутс вновь пересекся с Израэлем Тонгом. С расчетливостью опытного мошенника он намекнул несчастному клирику, что обладает некоторыми сведениями о деятельности иезуитов в Англии и за границей. Придя в необычайное возбуждение, Тонг попросил Оутса изложить все, что ему известно, на бумаге, и в начале августа 1678 года тот появился у него с краткой информацией о подготовке католического заговора, цель которого — убийство короля Карла и восстание в стране. Сам Тонг, со значением заметил Оутс, также является мишенью заговорщиков, причем стоит на одном из первых мест. Приведя таким образом свою жертву в должное эмоциональное состояние, Оутс сложил лист бумаги, сунул его в карман Тонгу и удалился, оставив того наедине со своим воображением. Оно, по-видимому, нуждалось в дополнительной подпитке, и несколько дней спустя Оутс значительно расширил первоначальный набросок. Теперь это был документ, состоящий из 43 параграфов, и Оутс сделал так, чтобы адресат как бы случайно обнаружил его у себя дома. Тонг, у которого голова вконец пошла кругом, решил, что донесение следует немедленно показать королю. Вот тут-то в качестве идеального курьера и выплыл на свет Божий Кристофер Киркби, изредка сталкивавшийся с Карлом но делам Королевского общества.

И теперь, когда 13 августа 1678 года в восемь часов вечера Тонг ступил на лестницу, ведущую в Алую комнату Уайтхолла, казалось, что наконец-то его выслушают как спасителя нации. Тонга провели к королю, он прочитал вслух наиболее существенные извлечения из документа, подготовленного Оутсом, и передал его Карлу. Тот лениво заметил, что слишком занят, чтобы читать документ пункт за пунктом, пусть лучше визитер вкратце изложит самую суть. Безумный клирик сказал, что после убийства короля повсюду — в Англии, Шотландии и Ирландии — поднимется восстание, направленное против его брата-католика. Оно будет подавлено французской армией вторжения. Католицизм восторжествует. Все это слишком походило на бред, которому Карл, разумеется, не склонен был придавать сколько-нибудь серьезного значения. Тем не менее он насторожился, ибо, кто знает, может, крупицы правды в этом безумии и имелись. Вот пусть Дэнби их и извлечет. Карл распорядился немедленно доставить ему документ, а сам отправился в Виндзор.

Пролистав отчет, в котором его поразило странное сочетание измышлений и конкретных подробностей, Дэнби вслед за Карлом усомнился в его подлинности. Ясно, что судебное преследование на столь шаткой основе не начнешь, но и полностью игнорировать полученные сведения граф не мог и велел передать Тонгу, что нужно больше фактов. Оутс с энтузиазмом принялся за дело, однако же плодов его деятельности вновь оказалось недостаточно, и тогда, узнав, что Дэнби намеревается заняться перепиской предполагаемых заговорщиков, он сфабриковал пять писем и переправил их иезуиту — духовнику герцога Йоркского. По разгильдяйству письма перехвачены не были, и духовник передал их самому Якову. Тот решил, что эта фальшивка — часть развернутой парламентом кампании по дискредитации его единоверцев-католиков, и потребовал, чтобы дело было передано в Тайный Совет. Фарс начал превращаться в трагедию.

Но теперь заподозрили друг друга в нечистой игре настоящие конспираторы. События развивались с устрашающей быстротой, в них были втянуты первые лица государства, и Тонг опасался, что Оутс бросит его одного, превратив в посмешище и беззащитную жертву. Иное дело, если удастся заставить Оутса поклясться в присутствии какого-нибудь важного лица, что его сведения верны. Тогда все в порядке. В конце концов Тонгу удалось вырвать из Оутса согласие, а важным лицом оказался не кто иной, как сэр Эдмунд Берри Годфри, неустрашимый герой в борьбе с «большой чумой». Сообразив, какими последствиями чревато дело, о котором толкуют пришедшие к нему люди, Годфри, хотя и чрезвычайно неохотно, согласился выслушать их показания под присягой. Оутс продолжал вдохновенно фальсифицировать компромат на католиков, и Тайному Совету пришлось-таки принять дело к рассмотрению. Пребывающий в явном раздражении Карл открыл слушания, передал содержание своей встречи с Тонгом и распорядился принести письма. Все присутствующие нашли их явной фальшивкой, а когда перед членами Совета появился сам Тонг, он показал себя таким никудышным свидетелем, настолько путался в показаниях, что Карл быстро закрыл заседание и с легким сердцем уехал в Ньюмаркет. Реакция его была естественной, но в тактическом плане, как выяснилось, оказалась ошибкой: пока король и герцог Йоркский наблюдали за скачками, для дачи показаний был вызван Титус Оутс, и предстал он перед самыми слабыми и неопытными из оставшихся в Виндзоре членов Совета.

Вот когда Оутс пережил первый миг триумфа. Наконец-то он призван на политический Олимп! Дни безвестности, дни позора позади. В его слова вслушиваются самые большие люди страны. Прежде всего Оутс поклялся на Библии говорить правду, и одну только правду, а затем, используя всю мощь и модуляции своего густого голоса, заговорил о католических заговорах и изменах, приправляя свои фантазии убедительными на первый взгляд деталями. Два или даже три часа Оутс отвечал на вопросы, ему то верили, то не верили, но в общем на членов Совета явно производили впечатление его «выдающаяся память, уверенность в себе и находчивость». Никого не смутили даже письма-фальшивки. Когда их развернули и начали показывать Оутсу строку за строкой, тот легко определил авторство (что неудивительно, ибо он сам написал все пять), а в ответ на вопрос, отчего почерк столь не похож на обычный почерк предполагаемых корреспондентов, беззаботно ответил, что иезуиты всегда прибегают к такой уловке — нарочно меняют начертание букв. Первоначальные колебания, которые были у членов Совета, все больше уступали место убежденности, что против его величества действительно зреет опасный заговор. Им нечего было возразить против утверждений Оутса, будто короля собираются убить, а Лондон спалить во второй раз, что под ружье станут как один 20 тысяч католиков и перережут горло 100 тысячам протестантов. В ту же ночь иезуиты, названные Оутсом, были арестованы, а Карл по просьбе членов Совета спешно отбыл из Ньюмаркета в Лондон.

Занимая председательское место, Карл твердо пообещал себе не поддаваться страху и паранойе. Когда все в истерике, тем более важно сохранять хладнокровие, и он будет преследовать иезуитов, чьи имена назвал Оутс, лишь в том случае, если факты, свидетельствующие против них, окажутся неопровержимыми. Самого обвинителя Карл быстро поймал на мелких несоответствиях, но неожиданно Оутсу улыбнулась удача. Членов Совета заинтересовал некий Эдвард Коулмен, секретарь герцога Йоркского, а впоследствии и герцогини Йоркской. Бывший протестант, перекрестившийся в католическую веру, он якобы был вовлечен в предполагаемый заговор. Этого человека Оутс даже не знал, но оказался в своей стихии, поведав душераздирающие истории об активном участии мистера Коулмена во всех этих делах, и особенно о его переписке с мистером Ла Шезом, исповедником французского короля. Оутс добавил, что, если как следует покопаться в бумагах этого господина, выяснится такое, что может стоить ему головы.

Иезуиты, названные Оутсом, предстали перед Советом и легко опровергли выдвинутые против них обвинения, но бумаги Коулмена было действительно решено проверить. На это понадобится время — время, которое, с точки зрения нетерпеливого Карла, можно с большим толком провести в Ньюмаркете, и он вернулся на скачки, заметив перед отъездом при встрече с французским послом, что не думает, будто под обвинениями есть хоть какие-то основания, а сам Оутс — «дурной человек». Другим Оутс тоже не понравился. Яков назвал его мошенником, а Ивлин писал, что это «наглый и в высшей степени несдержанный тип». Тем не менее все им сказанное нуждалось в «чрезвычайно тщательной», по словам самого Карла, проверке, ибо он отдавал себе отчет в том, что «любая промашка Совета будет сразу же использована в палате общин».

Заниматься этим делом Карлу хотелось меньше всего, но обстоятельства сложились так, что «папистский заговор» оказался в центре всеобщего внимания. Прежде всего откровения, содержащиеся в письмах Коулмена. Это был не особенно умный, но неугомонный человек, который раньше вел оживленную переписку с известными людьми за границей, обсуждая с ними возможности восстановления римско-католического вероисповедания в Англии. Коулмен туманно писал о «большом плане», осуществляя который, он со своими единоверцами «покончит с интригами группы купчишек, зарабатывающих деньги на парламенте и на религии»; задача состоит в том, добавлял Коулмен, чтобы «насадить… католические общины по всей стране». Отца Ла Шеза, исповедника Людовика XIV, Коулмен просил оказать содействие Карлу в получении денег, что, по его мнению, позволило бы тому «впоследствии делать все, что Его Христианнейшее Величество сочтет нужным пожелать». Из переписки Коулмена видно, что у него было весьма смутное представление о королевских оргиях, как он их называл, а также что, с его тачки зрения, герцог Йоркский куда больше подходил на роль английского монарха. Столь же невнятно пишет он об установлении неких отношений между Францией и Яковом — наподобие тех, которые Карл и сам уже тайно обсуждал с французами. Коулмена явно привлекали масштабы этого грандиозного замысла, и, собственно, подобное тщеславие и свидетельствует о его скудоумии как автора. «Перед нами стоит великая задача, — пишет он Ла Шезу, — конфессиональная революция, ни больше ни меньше, сразу в трех королевствах, и, решив ее, мы положим конец ереси, эпидемия которой уже долгие годы господствует в северном мире».

И все же Карлу совершенно не хотелось погружаться в эту атмосферу фанатизма и подозрительности. Он был против суда над иезуитами, утверждая, что все это дело шито белыми нитками. Король обратился к Высокому суду, и члены его вынесли вердикт, по которому одних только обвинений Оутса недостаточно для предания этих людей суду. Карл и далее пытался спустить дело на тормозах, но тут — случилось это 23 октября, в день открытия парламентской сессии — в деле о «папистском заговоре» произошел крутой поворот. В пустынном месте, неподалеку от Приморуз-Хилл, обнаружили труп сэра Эдмунда Берри Годфри. Несчастный был полностью одет, лицо в грязи, а все тело исколото его же мечом. Страна немедленно впала в истерику, хотя преступников так и не нашли[11]. Событие это наложилось на арест иезуитов, что и без того вызывало настороженность в стране, а постановление Тайного Совета от 30 сентября о разоружении всех папистов лишь подлило масла в огонь. Показания перед Советом считаются конфиденциальными, тем не менее вполне возможно, что Оутс повторял их на каждом углу; во всяком случае, газеты печатали устрашающие отчеты. Люди считали, что королю и его советникам что-то известно, а что именно — подтверждает гибель Годфри. Иезуиты хотят поставить страну на колени, и убийство такого прекрасного и добродетельного человека, как сэр Эдмунд, всего лишь предвестие террора, который собираются развязать эти дурные люди.

Палата общин гудела, как растревоженный улей, и Карл попытался успокоить депутатов беглым замечанием о «злоумышлении» против его жизни, исходящем, по слухам, от иезуитов. «Но от дальнейших высказываний на эту тему, — добавил он, — я воздержусь, чтобы не сказать слишком много либо, напротив, слишком мало». А в общем, пусть разбирается суд. Однако в сложившейся ситуации такая осторожность оказалась неуместной. Депутаты заразились подозрительностью общества и, более того, стали главными разносчиками страха. Необходимо, считали они, принимать срочные меры. В подвальных помещениях Вестминстера искали бочки с порохом, у дверей выставили часовых, соседние дома прочесывали на предмет хранения оружия, в гостинице «Савой» сотни агентов заглядывали в каждую щель, где могли быть спрятаны «деньги на заговор», и даже близлежащий магазин бенгальских огней и петард стал предметом настороженного внимания. Повсюду чудилась угроза, и депутаты приступили к рассмотрению пакета дополнительных мер по обеспечению безопасности его величества. Они призывали Карла выселить всех иезуитов за пределы двадцатимильной зоны вокруг Лондона. Улицы столицы перегородили барьерами, были учреждены комитеты по расследованию убийства Годфри, писем Коулмена и заговора в целом. Парламент объявил начало слушаний по делу об измене, и Оутс предстал перед депутатами.

Лжесвидетельствовал он изощренно и вдохновенно. Своим гнусавым голосом, эхом разносящимся под сводами Вестминстера, Оутс говорил, что иезуиты уже назначают высших офицеров в будущую папистскую армию и министров в будущее папистское правительство. Многие английские аристократы-католики как в городах, так и в сельской местности уже подкуплены и готовы присоединиться к заговору. Аудитория слушала Оутса с нарастающим ужасом. Послали за лордом-председателем Высокого суда. Наглухо закрыли двери Вестминстера. Затребовали ордер на арест названных Оутсом католиков, и на следующий день пятеро несчастных были брошены в тюрьму Гейтхаус. Оутс же тем временем продолжал нагнетать страхи. В то самое время, как огромная толпа лондонцев провожала в последний путь сэра Эдмунда Берри Годфри, Оутс давал показания перед палатой лордов и, закончив, попросил выделить ему охрану: «В темноте одному возвращаться домой опасно». Торжествующего мошенника проводили до самых дверей, а замороченные депутаты единодушно выразили «убежденность в существовании дьявольского заговора преступников-папистов, направленного на убийство короля, свержение правительства и уничтожение протестантской веры». Казалось, истерия достигла предела — но нет, последовали новые разоблачения.