Принц во Франции и Голландии 6 страница

В Ирландию Карл вопреки всеобщим ожиданиям отправился не сразу. Туда он отослал багаж, а сам, потолковав еще раз с принцем Вильгельмом и его женой, двинулся кружным путем, через Францию. Хайд был потрясен. Он заметил, что короля во Францию никто не звал и его путешествие туда обернется всего лишь пустой тратой времени и денег. Но на самом деле он боялся, что мягкотелый король вновь подпадет под влияние Генриетты Марии и ее окружения, и прежде всего — Джермина. Хайд вбил себе в голову, что Джермин замыслил «организовать срочную встречу короля с королевой» с целью тесно привязать к ней сына, как некогда его отца. Предотвратить такое развитие событий Хайд не мог, к тому же принц Вильгельм с женой так хотели поскорее избавиться от гостя, что выдали ему на поездку внушительную сумму денег. В начале июня Карл был уже в пути. За ним тайно последовала Люси Уолтер, у которой 9 апреля родился сын — первый и самый несчастный из многочисленных внебрачных детей Карла.

Путешественники в обществе принца и принцессы Оранских проследовали через Дельфт и Роттердам в Бреду. Там в честь Карла был устроен фестиваль. Затем, на сей раз в сопровождении лишь принца и сорока всадников, молодой король направился в Антверпен. Тогда это была испанская территория, и хотя эрцгерцог Леопольд — как впоследствии и граф Пигноранда в Брюсселе — приветствовал его со всем подобающим пиететом, практической помощи не последовало. Испания была бедна, и к тому же ей приходилось отбиваться от Франции, той самой страны, куда лежал путь Карла. В Пероне его встретил герцог Вандомский, предложивший ему ночлег и затем доставивший к французскому двору, который находился в то время в Компьене. Здесь Карла поджидала встреча не только с матерью, но и с давней возлюбленной — Большой Мадемуазель.

На сей раз она выказала ему несколько большее расположение. Мазарини и царствующая королева считали, что ирландские упования Карла небезосновательны, а Джермин уверял ее, что, став его женой, она сможет, как и прежде, жить во Франции, предоставив мужу самому улаживать свои дела. Мадемуазель, правда, дала понять, что сама мысль о таком неблагородстве приводит ее в содрогание. «Я должна буду пожертвовать всем своим состоянием, чтобы помочь ему вернуть свои владения», — заявила она, явно подражая героиням своих любимых романов. В то же время, признавалась Мадемуазель позднее, «подобного рода перспектива несколько тревожила меня, ведь я привыкла к жизни богатой и привольной». Чтобы как-то выпутаться из этой ситуации, нужен был предлог. Например, религия. «Разве можно позволить себе выйти замуж за протестанта?» — вопрошала она Джермина. «От религии просто так не отмахнешься, — продолжала Мадемуазель, — и если я ему небезразлична, пусть он справится с этой трудностью, а я справлюсь со своими». Однако Мадемуазель была по-настоящему заинтригована. «До смерти приятно слышать его комплименты, — признавалась она. — Для меня это внове, никто прежде не смел говорить мне таких вещей, не из-за моего сана, ведь нечто в таком роде говорится и королевам, но из-за характера, который меньше всего можно назвать кокетливым».

К встрече с Карлом Мадемуазель подготовилась очень тщательно, даже волосы завила, чего вообще-то делать не любила. Перед отъездом в Компьеп царствующая королева поддразнила ее: «Любовников по виду узнаешь! Вы только посмотрите, как она разоделась». Но так называемый любовник вновь принес Мадемуазель сплошные разочарования. Вовсю болтая — по-французски — с маленьким Людовиком, Карл, при малейшем нажиме, отказывался всерьез говорить о своих планах под тем предлогом, что недостаточно владеет родным языком Мадемуазель. Все это производило на нее весьма дурное впечатление. «Тогда-то я и отбросила все мысли о браке, — вспоминает она. — О короле у меня сложилось самое невыгодное мнение, в свои годы он мог бы больше думать о собственных делах».

За обеденным столом возникло новое недоразумение. Среди бесчисленных блюд подали дичь — садовую овсянку, редчайший деликатес, к которому Карл, однако, остался совершенно равнодушен. Он «больше напирал» (по словам Мадемуазель) на баранину и бифштекс. Столь непритязательный вкус смутил окружающих, сама же высокородная дама впоследствии вспоминала, что ей стало стыдно. После трапезы насытившийся претендент на руку Мадемуазель вел себя так же замкнуто, как и за столом. Мучительные четверть часа она ждала, когда же Карл наконец заговорит. Заподозрив, что он молчит от смущения, Мадемуазель пригласила присоединиться к ним кого-то из придворных, и стоило тому появиться, как Карл затеял с ним оживленную беседу. Десерта, судя по всему, подавать не собирались, и, когда подошло время расходиться, Карл, кивнув секретарю матери, небрежно заметил: «Месье Джермин, чей французский язык гораздо лучше моего, изложит вам мои планы и поведает надежды. Честь имею». С этими словами Карл поцеловал Мадемуазель руку и уехал в Сен-Жермен.

Здесь же расположилась и Люси Уолтер, но ясно было, что к этому времени ее отношения с Карлом пошли по нисходящей. Теперь самым частым гостем Люси (и, может быть, не просто гостем) был лорд Уилмот; именно в его экипаже она прибыла в Сен-Жермен в августе 1649 года. Люси сопровождал хронист (автор дневника) по имени Джон Ивлин. Спутница произвела на этого разборчивого знатока не очень-то благоприятное впечатление: он нашел ее дамой «красивой, энергичной, но вульгарной». Другие, главным образом родичи Карла, также чувствовали некоторую напряженность, вызванную, правда, больше присутствием его матери. Угрюмая, полностью обедневшая королева становилась все капризнее и раздражительнее. Карл понимал, что от ее влияния надо избавляться, и чем быстрее, тем лучше. В свои девятнадцать лет он видел себя больше королем, нежели послушным сыном. В отношениях с Генриеттой Марией молодой король сохранял холодную вежливость, но ясно давал понять, что в его планы ей особо вмешиваться не следует. Когда же мать начала устраивать сцены, он просто сказал, что и впредь будет безукоризненно верен сыновнему долгу, но в делах намерен «подчиняться велениям собственного разума и собственных суждений». А однажды Карл даже попросил «оказать ему любезность и не затруднять себя его делами». С этими словами он вышел из комнаты и с тех пор «явно не выказывал желания общаться так тесно, как она на то рассчитывала».

Все это свидетельствует, что Карл твердо вознамерился добиться самостоятельности; и в то же время он все еще обнаруживал признаки юношеского и незрелого ума. Ничто не доказывает это столь же убедительно, сколь его продолжающаяся близость со своей старой кормилицей миссис Уиндэм, которая теперь всячески добивалась для своего мужа министерского поста. Хайд и престарелый лорд Каттингем, остановившиеся в Сен-Жермене на пути в Испанию, явно не могли смириться с перспективой включения такой заурядной личности, как полковник Уиндэм, в состав Королевского Тайного Совета. Выслушав жалобы королевы на «черствость» сына, Хайд решил поговорить с ним, но из этого разговора ничего не вышло. В ответ он услышал, что даже если Уиндэм сейчас не готов к исполнению обязанностей министра, то вскоре освоится, что это «исключительно честный» человек, что раньше у него, Карла, не было возможности ничем отблагодарить его, да и сейчас единственное, что он может ему предложить, — так это министерский пост. На том и покончили.

Хайд явно потерпел поражение, но, как известно, там, где пасует прямота, может сработать хитрость. Однажды почтенный лорд Каттингем завел с Карлом и присутствующими придворными пространный разговор об одном достойном сокольничем. Карл осведомился, чего он просит для этого человека. Похвалив голос сокольничего и его вкус к чтению, Каттингем помолчал немного, а затем с притворной серьезностью заявил: «Прошу ваше величество назначить его своим капелланом». «Как это?» — изумленно воззрился на него Карл. Сохраняя прежнее непроницаемое выражение лица, Каттингем сказал: «Сокольничий ничуть не меньше подходит вашему величеству как капеллан, чем полковник Уиндэм как министр». Повисло смущенное молчание, потом все расхохотались, а Карл, нахмурившись, отвернулся. Анекдот пересказали Уиндэму, и с тех пор никто больше ничего не слышал о его министерских притязаниях.

С полковником Уиндэмом справиться оказалось нетрудно, а вот фракции внутри Совета представляли собой проблему куда более сложную. Партия королевы стояла за союз с шотландцами; в то же время роялисты более традиционного склада во главе с Хайдом по-прежнему отвергали идею какого-либо сговора с врагами покойного короля, призывая искать поддержку у испанцев и папы взамен на уступки католикам. Они даже обдумывали возможность переговоров с экстремистами в Англии, обещая им свободу совести (хотя и не предполагая выполнить это обещание). Ну а юные «меченосцы» при дворе склонялись то к одной партии, то к другой, в зависимости от того, какая в данный момент берет верх, меж тем как «все пребывает в неопределенности, и решаются дела не суровым и серьезным Советом, а под ковром, по случаю, и это ранит сердца всех, кто предан королю». А тут еще до Франции начали доходить сведения, свидетельствующие о том, что надежды на поддержку со стороны Ормонда и ирландцев стремительно тают.

2 августа 1649 года силы Ормонда потерпели жестокое поражение от англичан у Рэтминса, чуть южнее Дублина. Столь внушительную армию ирландцам было уже не собрать, и теперь, когда их сопротивление оказалось практически подавлено, Кромвель приступил к последовательному и беспощадному покорению страны. Тем, кто остался на стороне Карла Стюарта, — ни пяди земли. 15 августа во главе армии, состоявшей из 8000 пеших и 4000 конных, Кромвель пересек границу и объявил себя Верховным Главнокомандующим и Лордом-Протектором Ирландии. Прежде всего он направился в Дрогеду — пункт сбора и перегруппировки разрозненных частей разбитой ирландской армии. Неделю спустя подошла тяжелая артиллерия: 11 осадных орудий, два восьми- и два семидюймовых, два 24-фунтовых орудия, три мортиры и еще 12 пушек меньшего калибра. Губернатор города хвастливо заявил, что взять Дрогеду — то же самое, что взять ад. Кромвель, словно пронизанный боевым духом, был преисполнен решимости доказать противнику правоту его же слов. Его чудовищной силы артиллерия обрушилась всей своей мощью на злополучный город. В стенах вскоре появились проломы, и через них кромвелевские ветераны ворвались внутрь города; они быстро уничтожили около 3 тысяч его военных и гражданских жителей. Это была настоящая бойня. У солдат отрывало ноги, и стрелять продолжали обрубки. Вопящих от ужаса воинов выкуривали из церквей, а губернатора, храброго вояку, забили до смерти его собственной деревянной ногой, в которой, как почему-то решили убийцы, хранится золото.

Дрогеда оказалась лишь первой остановкой на пути, по которому, сминая все, катилась кромвелевская колесница. Остров выжигали, и в этих обстоятельствах присутствие там Карла было бы чистым безумием. При этом ему ненавистно было «позорное», хотя и вынужденное сен-жерменское прозябание. Его оскорбляла все возрастающая холодность, с какой обращалась с ним французская знать, в чьих глазах он быстро утратил обаяние новизны, и в конце концов молодой король решил вернуться на Джерси. Там, как ему казалось, строить планы удобнее, чем в Сен-Жермене с его партийными распрями. Приближающаяся зима препятствовала нападению парламентариев, к тому же лояльные островитяне через 17 дней после казни Карла I провозгласили принца Уэльского своим королем. И еще: упразднение английской монархии и поражение ирландцев значительно уменьшили ценность Карла в глазах Мазарини и королевы. Им не терпелось поскорее избавиться от гостя, за голову которого назначила награду его собственная страна и над которым всегда нависал меч убийцы. Наконец, была еще одна причина, по которой Карлу лучше было оставить Сен-Жермен. Генриетта Мария в своей тоске и полном бессилии пришла к заключению, что лишь церковь станет гаванью, где она может исцелить собственную израненную душу и предаться мечтам о превращении Англии в часть католической Европы. Для начала следовало перекрестить в новую веру детей. Карла втянуть в политическую авантюру не удалось, но с герцогом Йоркским кое-какие надежды еще можно было связывать. Понимая, какими опасностями чреват замысел матери, Карл решил взять младшего брата с собой на Джерси. 27 сентября они с герцогом отплыли из Кутенвилла. Карл сам встал за штурвал, и, несмотря на преследование судов парламентариев, они благополучно избежали плена и прибыли на следующее утро к месту назначения.

Здесь Карлу, у которого не было ни гроша, оставалось лишь плыть по воле волн. Он устроил смотр местной полиции, стал крестным дочери леди Картерет, охотился, наносил визиты. В какой-то момент, однако, прошел слух, что на него готовится покушение и ему в одиночку, без охраны, передвигаться по острову опасно. Когда на Джерси прибыл Бэкингем со своей свитой, Карл сделал его рыцарем Подвязки, а Хоптону, Картерету, Джермину, Калпепперу и другим даровал земли в колониях Нового Света. Но ключевой проблемой по-прежнему оставалось безденежье. Королевские земли на Джерси были распроданы, челядь распущена, умоляющие письма роялистам, остающимся на континенте, разосланы. Нищета и праздность были не только унизительны, но и политически опасны. Один из приближенных Карла писал Ормонду: «Иностранные владыки начинают посматривать на него как на человека, настолько праздного и равнодушного к самому себе, что сомневаются, стоит ли ему помогать: это может рассердить потенциальных противников, которых они видят в лице его собственных взбунтовавшихся подданных». Единственной более или менее надежной опорой оставался Ормонд. Расчеты на ирландскую помощь все еще сохранялись. В Уэльс и на западное побережье Карл послал людей, чтобы они организовали плацдармы для будущего вторжения, а одного из постельничих отправил в Ирландию для оценки ситуации на месте. Тот вернулся в декабре с ужасными вестями. По мнению Ормонда, лишь военная операция в Англии могла предотвратить окончательное попадание страны под пяту Кромвеля. Помощь, если таковая вообще будет оказана, может прийти лишь от шотландцев.

Монтроз трудился, как всегда, не покладая рук, но без особого успеха. Герцог Фрисландский пообещал расквартировать людей Карла. Глава Священной Римской империи предложил поставить английский вопрос на ближайшей встрече европейских монархов. Герцог Курляндский выделил 6 судов с пшеницей, а король Польши — 4 тысячи солдат. Вторжения с такой армией не осуществишь, но до ковенантеров сведения о достижениях Монтроза дошли явно в преувеличенном виде, и Аргилл насторожился. Он знал, что шотландцы хотят видеть короля на троне, и понимал, что в его собственных интересах пойти им навстречу. Поэтому Аргилл убедил парламентариев отправить на Джерси некоего Джорджа Уинрэма, помещика из Либертона. Он должен был попытаться избавить короля от опеки «неправедного Совета» и сыграть на его бедности. К тому времени Уинрэму уже было известно, что «Карлу нечем даже накормить себя и своих слуг, и ни у него, ни у его брата нет ни единого английского шиллинга в кармане». Молодой человек, «живущий в беспросветной нужде, окруженный врагами, не имеющий возможности никуда отправиться, кроме Шотландии, легко может поддаться искушению и, ради трона, заключить пакт с ковенантерами».

На Джерси мнения полярно разделились. Молодежь, группирующуюся вокруг герцога Йоркского, отвращала сама мысль о компромиссе с ковенантерами, они были склонны вообще не допускать Уинрэма до трона, а попросту «перебросить его через городскую стену». Джермин занимал гораздо более умеренную позицию. Полагая, что у союза с Аргиллом есть свои преимущества, он с «величайшим терпением и осторожностью» начал распространять любые сведения, дискредитирующие Монтроза. В такой атмосфере нужно было принять четкое решение, с кем быть: с ковенантерами или с Монтрозом? Какое-то время Карл колебался, стараясь угодить всем и со всевозрастающей прагматичностью прикидывая варианты на грани цинизма. Он учился не только маневрированию, но и пониманию того, что решения, которые, кроме него, принять некому, следует формировать в тайниках собственного сознания. Карл слишком долго наблюдал за сварами своих советников, чтобы не видеть: давая те или другие рекомендации, они всегда преследуют собственные интересы. Что ж, он выслушает их, а затем, овладевая искусством «скрывать свои мысли», сам взвесит все и лишь после этого приступит к действиям; при этом они совсем не обязательно будут отличаться прямотой и бесповоротностью; напротив, Карл будет действовать тонко и хитроумно, как человек, который не отказывается ни от одной возможности.

Но для начала все же нужно было выслушать все стороны. После бурных дебатов в Совете Уинрэма отослали в Шотландию с открытым письмом, в котором говорилось, что король принимает от Аргилла присягу на верность и просит его прислать своих представителей в Бреду. Помимо того, Карл отправил частное письмо Монтрозу, заверяя его в неизменной поддержке и призывая не верить слухам, если они до него донесутся, будто его, Карла, позиция по отношению к ковенантерам изменилась. Тут же король просит Монтроза не забывать о главном — об армии. В конце концов Аргилл, учитывая, что у Карла уже есть военная сила, решил протянуть ему руку. А если эту силу укрепить, то, быть может, он смягчит свои требования. В этом деле Монтрозу предстоит сыграть особую роль. «…я же, — пишет Карл, сопровождая письмо орденом Подвязки на ленте, — со своей стороны всегда готов выказывать вам свое расположение и дружбу». Покончив с перепиской, Карл распорядился подготовить себе новый костюм для встречи с ковенантерами в Бреде.

Он отправился туда через Бове, куда прибыл 4 марта 1650 года. Здесь его ждала мать. Несмотря на прежние размолвки, встреча прошла «с обеих сторон мирно» и не слишком затянуто. Генриетта Мария приехала в Бове, чтобы убедить сына занять на переговорах с ковенантерами разумную позицию; но по прошествии двух недель, в течение которых атмосфера с каждым днем становилась все напряженнее, она вынуждена была признаться самой себе, что сын готов пойти на любые уступки и даже подписать «Ковенант». Естественно, Генриетта Мария умоляла его не делать этого. Точно так же она просила не бросать Ирландию и Ормонда, не говоря уж о Монтрозе. А главное, мать считала, что нельзя соглашаться ни с чем, что могло бы привести в ужас его отца, будь тот жив. Карл вежливо слушал вдову, но к ее призывам оставался глух. Прагматику он явно предпочитал принципам, иначе ему не выстоять. При расставании лицо Генриетты Марии «было багровым от гнева», Карл же, «подсадив мать в экипаж, в тот же момент круто повернулся и зашагал прочь». В этом враждебном мире ему оставалось полагаться лишь на себя.

К концу марта он добрался до Бреды и немедленно пригласил к себе представителей шотландцев. Аудиенция состоялась в спальных покоях короля. Одет он был в расшитый золотом костюм, заказанный еще на Джерси, и принимал гостей чрезвычайно радушно. Увы, почти сразу же Карл убедился, что жесткая позиция клириков, отобранных Кирком, главой всесильной пресвитерианской церкви, практически исключает всякую возможность компромисса. Они по-прежнему настаивали, чтобы Карл подписал «Ковенант», учредил во всех своих владениях пресвитерианскую церковь, ратифицировал все акты шотландского парламента, отрекся от Ормонда и ирландских католиков и, наконец, «признал греховность» своей сделки с Монтрозом. Возмущенные роялисты заявили: подобных требований можно было ожидать разве что от «наглых бунтовщиков и варваров». Сомкнувшись вокруг Карла плотным кольцом, его капелланы во весь голос говорили о чести и совести. В то же время Джермин и его партия пытались открыть Карлу глаза на преимущества союза с ковенантерами, заявляя, что «бывают случаи, когда и перед дьяволом можно держать зажженную свечу». Полного единства не было и в рядах самих ковенантеров — «либералы» призывали «радикалов» не давить на Карла чрезмерно, особенно пока он сам держит паузу. Если король сделает шаг навстречу, то, возможно, и Аргилл немного смягчит свои условия. Если же он и далее будет занимать выжидательную позицию, к нему на помощь может прийти Монтроз. Так или иначе, промедление ничем не грозит, ибо Карлу терять-то, судя по всему, нечего. И лишь Хайд из далекой Испании усматривал в сложившейся ситуации опасность и писал, что «когда все потеряно, нас, простодушных, могут легко обвести вокруг пальца».

В этот критический момент в Бреде появился принц Вильгельм Оранский. Его положение было чрезвычайно деликатным. Голландцам уже давно надоело присутствие Карла в своей стране, и они желали, чтобы он как можно быстрее убрался. К тому же пребывание шурина в Бреде стало слишком накладным, и принцу даже пришлось обратиться к городу с просьбой взять часть расходов на себя. В то же время он хотел извлечь из отъезда Карла определенные политические дивиденды. Этот союзник был ему нужен. Заявляя на публике, что король не должен уступать давлению шотландской церкви и тем более передавать ведение английских и ирландских дел в руки шотландцев, принц приватно уговаривал Карла принять любые условия, лишь бы обеспечить себе их поддержку. Коли они уж так настаивают, можно даже принести присягу па верность «Ковенанту» и придерживаться пресвитерианских обрядов во время пребывания в Шотландии. А когда трон будет отвоеван, о любых уступках можно благополучно забыть. Карл выслушал принца и выдвинул условия, которые, он был в этом совершенно уверен, окажутся для ковенантеров неприемлемыми. Так оно и получилось. Столкнувшись с отказом, Карл «впал в крайнее возмущение» и, явно играя на публику, заявил, что и ноги его на земле Шотландии не будет, если он не может взять с собой своих капелланов. Быть может, на обыкновенных шотландцев такая риторика произвела бы впечатление, но клирики лишь насупились и проворчали что-то вроде того, что не ожидали от короля «такого легкомыслия и тщеславия».

На самом деле они не могли примириться с тем, что король не поддался никаким соблазнам. «Поверьте, — писал своему корреспонденту один торжествующий роялист, вчера вечером все пресвитериане выглядели как дохлые крысы». Свою партию они явно проиграли. Оставалось оценить свое положение, чем они и занялись. А Карл тем временем оценивал свое. Блестящими его перспективы не назовешь, это уж точно. Он знал, что ирландцы терпят от Кромвеля одно поражение за другим; в то же время английские пресвитериане дали знать, что станут на сторону Карла лишь в том случае, если он найдет общий язык с ковенантерами. Денег, на которые Монтроз мог бы набрать новые отряды, не было, да и сам он куда-то пропал. Но в любом случае Карл считал, что нельзя бросать своего верного слугу ради каких-то сомнительных выгод, которыми соблазняет его Аргилл. Неожиданно выяснилось, что в этом нет необходимости. От Аргилла тайно прибыл посланник, заявивший от его имени, что, несмотря на скверную репутацию, которой пользуется маркиз, опасаться нечего. Если он откажется от планов вторжения в Шотландию, ему будет предложена «достойная» должность. Политик, куда более беспощадный и изощренный, нежели юный Карл, из-за кулис умело устилал ему путь в ловушку.

Ободренный заверениями Аргилла, Карл сообщил посланникам, что готов возобновить переговоры. Отныне его позиция такова. Он готов подчиниться всем требованиям шотландцев на их территории. Если парламент примет акт, учреждающий пресвитерианскую церковь в Англии и Ирландии, он этот акт подпишет. Но слово, данное Ормонду, сохраняет силу; в обмен же на свои беспрецедентные уступки Карл ожидает безоговорочной поддержки в борьбе за свое восстановление на английском троне, гарантий личной безопасности, достойного обращения и свободы. Шотландцы упирались. Они настаивали, чтобы Карл отринул Ормонда и полностью запретил отправление обрядов по католическому образцу. Казалось, переговоры вновь зашли в тупик. Повисло тяжелое молчание. И тогда Карл решил прислушаться к совету, который давали ему буквально все — принц Вильгельм, королева шведская, герцог Лотарингский, приближенные, друзья, Бэкингем. В один голос они призывали его принять условия шотландцев и повторяли, что потом о них можно будет забыть. Похоже, королевский сан удавалось сохранить лишь ценой моральной капитуляции. И Карл принял решение: он подпишет Бредский договор и заключит союз с шотландцами.

Оставалось решить еще одну проблему. Карл отправил послание Монтрозу, в котором указывал «воздержаться от любых военных действий… и по получении сего сложить оружие и распустить отряд». Но это исключительной важности письмо не дошло до адресата. К тому времени как гонец добрался до Шотландии, небольшое, численностью в 2000 человек, воинство Монтроза было разбито у Корбисдейла, сам он пленен, отправлен в Эдинбург и там четвертован. Голову несчастного выставили на всеобщее обозрение в Толбуте, а отдельные части тела отправили в крупнейшие города Шотландии для демонстрации жителям. Аргилл отомстил врагу. Да и униженный король, готовый последовать за посланниками в Шотландию, через непродолжительное время окажется в его власти. Парламенту маркиз доложил, что, по собственным словам Карла, он «ничуть не сожалеет о поражении Джеймса Грэхема, тем более что нападение он совершил не только без его согласия, но и против его воли».

Шотландский парламент торжествовал, но все еще не был удовлетворен до конца. Самый большой враг «Ковенанта» мертв. Король вот-вот будет в его руках. Что ж, теперь, довершая унижение, его можно вынудить к последней уступке. Едва Карл в сопровождении большой свиты, включая капелланов, поднялся в Терхайдене на борт судна, как за ним последовали новые шотландские эмиссары с новыми требованиями. Они были выставлены в Гельголанде, где кораблю пришлось бросить якорь из-за непогоды. Ковенантеры заявляли, что не пойдут на примирение с участниками соглашения с Карлом I. Они требовали, чтобы нынешний король обязался открыто порвать с Ирландией и запретил там отправление католических обрядов. Он сам должен принять положения «Ковенанта» и приказать своим подданным последовать этому примеру. Далее, ему не следует рассчитывать на безоговорочную поддержку шотландцев в борьбе за трон. Она будет предоставлена, только если церковь и парламент сочтут ее «законной и необходимой». Словом, шотландцы требовали безоговорочной капитуляции.

Охваченный отчаянием и яростью, Карл заявил, что никогда на это не пойдет. Он изменил маршрут и направился в протестантскую Данию. «Буря» на борту все еще бушевала, когда судно бросило якорь в Спее. Сквозь густой туман здесь уже угадывался шотландский берег, и в этих обстоятельствах, тем более что исчезли последние надежды на компромисс, Карлу, кажется, оставалось лишь покориться судьбе. Впрочем, он еще попытался включить в соглашение пункт, по которому английские законы имели приоритет над положениями «Ковенанта», но эмиссары категорически отвергли эту формулировку. Действительно, зачем идти на уступки, когда победа и так в кармане, а король с минуты на минуту капитулирует? Гневаться бессмысленно, протестовать тоже, и вот в липком шотландском тумане Карлу пришлось, спрятав гордость в карман, дать клятву на верность «Ковенанту». «О, миледи, — писал одной знакомой даме Хайд, — мы стремительно отдаляемся от христианства, забывая при этом, что придется держать ответ в другом суде».

Но Хайда не было, когда один молодой человек звонким голосом зачитывал этот позорный документ. «Я, Карл, король Великобритании, Франции и Ирландии, — говорилось в нем, — перед лицом Всемогущего и Всеведущего Бога, торжественно заявляю об одобрении и принятии Национального «Ковенанта» и Торжественной Лиги у «Ковенанта». Богомерзкое пресвитерианство явно одержало верх, и король «вместе со своей семьей берет на себя обязательство исповедовать его, ни при каких обстоятельствах не восставать против обрядов и не пытаться изменить их». Такое согласие — всего лишь жест политической целесообразности, и все понимали, на что идут. От репутации Карла остались одни ошметки, и, как показали события ближайшего будущего, никто и ничего из этого не извлек. Ковенантеры же отдавали себе отчет в том, что они просто обвели молодого человека вокруг пальца и он подписал соглашение с тяжелым сердцем. «Наша вина больше», писал один из них.

 

Глава 5

Падающая корона

 

Сколь крупно Карл ошибся, стало ясно уже в тот момент, когда он ступил на шотландскую землю: свободно общаться с ним дозволено было лишь людям Аргилла. А когда молодого короля доставили в дом маркиза, ему сразу дали понять, что из его свиты нужно удалить всех последователей казненного Карла I. Такое начало не предвещало ничего хорошего, хотя узколобость лидеров «Ковенанта» никоим образом не подкреплялась мнением народа, которого они тиранили. Обыкновенные шотландцы любили своего короля. Жители Абердина устроили в честь Карла фейерверк и преподнесли ему 1500 шотландских фунтов, дар, с точки зрения отцов города, слишком щедрый, так что другим городам было указано воздержаться от подобных жестов. Ковенантеры любыми способами заставляли Карла постоянно испытывать чувства вины и унижения; так, чтобы напомнить ему о совершенных грехах, его поселили в доме, из окон которого открывался вид на городскую площадь Абердина, где на всеобщее обозрение была выставлена отсеченная рука Монтроза.

Королевский кортеж проследовал через Данди и Сен-Эндрю. Там Карл вынужден был выстоять четырехчасовую проповедь — в ближайшие недели это убийственное испытание превратится в рутину — и, не выказав ни тени нетерпения, согласиться посетить дом проповедника, преподобного Роберта Блэра. Жена проповедника, как гостеприимная хозяйка, кинулась было за стулом, но тот остановил ее, заметив, что здоровый молодой человек и сам вполне способен принести себе табуретку. Столкнувшись с такого рода хамством, Карл лишь улыбнулся. Однако чем дальше, тем откровеннее такую улыбку ему придется выказывать насильственно. Новому английскому королю вновь, причем в условиях крайне неблагоприятных, придется осваивать искусство, которое многие его современники полагали важнейшим из искусств: искусство лицемерия.