Приезд Ананды и еще раз музыка

П ротив обыкновения эту ночь я спал плохо, беспокойно просыпался много раз, и все мне казалось, что я слышу какие-то голоса в комнате И. Но отчета ясного я себе не отдавал, чьи это голоса; я дремал, и все путалось в моих представлениях. То мне казалось, что музыка Анны перерывается воем бури на пароходе, то мне чудился грохот поезда, когда мы вышли с Флорентийцем на площадку, и я с ужасом думал, что мы будем прыгать с него на всем ходу, то мнилась мне нежно ласкающая меня рука матери, которую я никогда не знал...

Внезапно я проснулся от звука открывшейся двери из комнаты И., и в ней появился капитан, пожимавший ему руку. Я понял, что голоса были действительностью, а не бредом и что оба мои друга совсем не спали, а проговорили всю ночь.

Лица капитана я не видел, а лицо И. было очень серьезно, светло и спокойно. Отпечаток непоколебимой воли и верности принятому однажды решению был на нем; и я много раз уже видел у него это выражение и хорошо его знал. Как всегда, бессонная ночь не оставила на нем никакого признака утомления.

Я привстал, и как раз в эту минуту капитан осторожно закрыл дверь и повернулся ко мне лицом. Я чуть не вскрикнул, так он был бледен. Складки покрывали его лоб, глаза ввалились, и выражение такой скорби было в них, как будто он только что схоронил кого-то самого любимого. Он казался старым.

Я вспомнил, как я сидел после разлуки с братом у камина в его комнате в К., чувствуя себя убитым и одиноким. Я не знал, что и кого потерял сейчас капитан, но все мое сердце повернулось к нему; я протянул к нему руки, едва сдерживая набегавшие слезы любви и сострадания.

Увидев, что я не сплю, он подошел ко мне, присел на мой диван и крепко пожал протянутые ему руки.

— Раз ты не спишь, мой друг, одевайся и выйди со мной позавтракать. У меня к тебе будет большая просьба, — сказал он, вставая, и, не глядя на меня, вышел из комнаты.

Я быстро оделся, постарался собрать все свои силы и внимание и пошел к капитану.

Он уже переоделся в свой белый форменный китель и, освеженный душем, казался мне менее постаревшим и желтым.

Верзила подал нам кофе и горячие булочки с орехами и положил перед капитаном газеты и почту. Мы остались вдвоем, сидя перед дымящимися чашками, молча думая каждый свою думу.

Я все не мог понять, зачем столько должен страдать человек. Капитан — неделю назад образец энергии и счастья — сейчас в глубокой печали и тоске, которые прибавили ему точно десяток лет за одну ночь. Почему? Зачем? Кому это надо? Разве это называется легче и проще идти свой день?

— Левушка, — прервал мои мысли капитан. — Вот в этом футляре — кольцо, — и он положил его на салфетку. — Оно предназначалось мною для другой цели, для других уст и рук. Но... то был «я» вчерашнего дня. Сегодня тот «я» умер. А тот, который хочет возродиться из пепла — причем я вовсе не утверждаю, что он действительно возродится, — просит тебя: вложи в кольцо салфетку и положи его возле торта, который ты заказал Ананде. Но отнюдь не говори, кто его дает. Если спросят, скажи, что знаешь, но сказать не можешь.

Теперь я побегу, друг. Дел масса. И. обещал, что вечером, после обеда, ты приведешь меня к Ананде.

Я взял футляр с кольцом, простился с капитаном и, не притронувшись к еде, как и он, вернулся к себе. Я сел на стул, держа футляр в руках, и несомненно впал бы в свое ловиворонное состояние, если бы голос И. не привел меня в себя.

— Левушка, Верзила жалуется, что ты ничего не ел. Это действительно несколько серьезно, — улыбнулся он, — так как ты во всех случаях жизни не теряешь способности кушать. Что это у тебя в руках?

— Это, Лоллион, чужая тайна, и я не могу вам ее открыть. Но чтобы не иметь от вас целой серии тайн, я расскажу вам о своих от вас тайнах. И не знаю, что бы я дал, чтобы не держать вот этого предмета в руках, — поднимая футляр, сказал я. — Целая перевернутая жизнь — чудится мне — заключена в этой вещи, которой я не видал, хотя и знаю, что это, — чуть не плача, говорил я И.

— Хорошо, друг. Пойдем в город, но сначала к княгине, — возьми аптечку. Потом мы зайдем к Жанне. Сегодня праздник, магазин закрыт; она просила нас прийти к ней завтракать. Мне придется там тебя покинуть и возложить на тебя трудную и печальную задачу: привести Жанну в равновесие. Она подпала под влияние старой Строгановой, и это может окончиться очень печально для нее. Ты больше всех можешь помочь ей, как и капитану, своей непосредственной любящей душой.

Я тяжело вздохнул, спрятал кольцо, взял медикаменты и пошел за И. к княгине.

— Ты вздыхаешь и печалишься, потому что тебе тяжела ноша, которую я тебе взвалил на плечи? — спросил И.

— Ах, Лоллион. Если бы я должен был умереть сию минуту за вас — я бы и испугаться не успел, как был бы уже мертв. Но и с Жанной, и особенно с капитаном, — я бессилен и беспомощен, — проговорил я, с трудом побеждая слезы. — Но ноша ваша мне не тяжела, а радостна.

И. не мог ничего ответить мне, так как навстречу нам шел сияющий князь. Лицо его говорило о таком счастье, что — после скорбного лица капитана и обуреваемый своим разладом в себе — я даже остолбенел. Что должно было случиться с ним, чтобы он мог так светиться?

— После вчерашней музыки, доктор И., я никак не могу спуститься на землю. Я провел ночь в саду и только к утру пришел в себя. Я теперь понял, как я должен направить дальше свою жизнь. Так недавно я считал ее загубленной, себя потерянным, всего боялся. А теперь я нашел в себе полное равновесие, весь мой страх пропал. Если бы у княгини было пять сыновей — и все злые барбосы, — и тогда бы я не мог уже бояться, так как самое понятие страха улетучилось из меня сегодня ночью, думаю, навсегда.

Если бы вы спросили, как это случилось, я не смог бы вам точно ответить. Но что во время музыки я видел вас светящимся, как гигантский столб огня, — в этом я могу поклясться. И кусочек вашего огня задел меня, доктор И. Вот он-то и потряс меня так, что я точно вырвался из тисков тоски и страха, освободился от тяжести. Все мне легко, и вся жизнь каждого человека кажется очень важной и нужной.

И ко всему этому — княгиня совсем отчетливо стала сегодня говорить, сидя пила чай и держала чашку без моей помощи.

Мы вошли к княгине. Дряблое лицо было оживленным; она приветствовала нас весело и сама выпила пенящееся красное лекарство, которое ей до сих пор вливал каждый раз И.

И. разрешил княгине посидеть в кресле два часа и князю позволил поговорить с ней немного о ее делах.

Мы вернулись к себе, переоделись и вышли на уже жаркую улицу.

— Ну, говори теперь свои тайны, Левушка. В пять часов мы с тобой будем встречать Ананду. А до этого времени у меня сто дел.

— Лоллион, если вы меня покинете у Жанны, то давайте в три с половиной часа встретимся в комнате Ананды. Там я не только расскажу, но и покажу вам свои тайны.

— Хорошо, но тогда иди завтракать к Жанне один, а я употреблю все это время на дела. Кстати, надо еще купить фруктов для Ананды.

— Этого не делайте. Вообще, не заботьтесь о материальной стороне встречи, — сказал я, густо краснея.

— Ах, так это и есть твои тайны? — засмеялся И.

— Да, да. Там переговорим. Здесь нам с вами расставаться, мне сюда вот поворот.

— Да, Левушка. Только не забудь принести цветочек Жанне и постарайся пробраться к ней в душу и брось туда же цветочек любви и мира. Не о своем бессилии думай, а только о Флорентийце. Тогда твой разговор принесет Жанне утешение.

Мы расстались; я купил несколько роз, зашел к кондитеру, чтобы напомнить ему о своем заказе и передать деньги для антиквара.

Кондитер показал мне вымытые и протертые блюда, которые сверкали одно — красками, другое — искрами от нежно-голубого и желтого до алого и фиолетового. Рядом стоял такой же венецианский кувшин необычайной формы, с тремя кружками на подносе. Случайно упавший луч солнца переливался в них, как в гранях бриллиантов и рубинов цвета крови.

— Эта прислала моя друг с блюда. Вместе — дешево отдаст. Можно наливать красно питье — карош будет, — сказал хозяин, любуясь не меньше меня чудесными вещами.

Я согласился купить и кувшин с кружками, решив, что «семь бед — один ответ», — попросил не опоздать к трем часам и пошел к Жанне.

Было еще рано, когда Жанна отворила мне сама дверь, очевидно не ожидая, что это я уже явился к завтраку. На мои извинения, что я пришел раньше срока, она подпрыгнула от удовольствия и повела меня наверх в свою комнату.

Везде был теперь образцовый порядок, и Жанна объявила мне, что встала с рассветом, чтобы И. нашел в ее жилище такую чистоту, как и во дворце не бывает.

Я пошутил, что для меня, по ее мнению, было довольно, вероятно, и кухонной чистоты, и тут же сказал, что за различие приема в разной чистоте нас обоих она и наказана. Все ее усердие к порядку попадает мне, так как И. отозвали серьезные дела; он приносит ей свои извинения и завтракать не может.

Сначала Жанна точно опечалилась, но через минуту захлопала в ладоши, еще раз подпрыгнула и сказала:

— Вот наконец теперь все, все переговорим. Вы знаете, Левушка, не все так гладко у меня, как кажется по внешнему виду. Конечно, дела идут отлично. Конечно, Строганов очень добр. Но в семье их такой раскол.

— Какое же вам дело до их семейных дел? — спросил я.

— Ну, так нельзя говорить. Мадам Строганова просила меня постараться, чтобы ее муж пристроил к нашему магазину комнату, где можно было бы посидеть, выпить чашку кофе, привести кого-нибудь из друзей. Я так поняла, что ей хочется, чтобы Браццано мог приезжать сюда. А Анна и старик категорически запретили даже ей самой сюда являться, не только Браццано. Она же старается завербовать меня на свою сторону. И этот турок, такой страшный, тоже немало расточает мне любезностей.

— Только этого недоставало, — вскричал я с негодованием. — Как можете вы думать о такой низости? Неужели я ошибся в вас? И вы — злое, легкомысленное существо, неспособное оценить всей доброты и благородства, расточаемых вам? Как можете вы входить теперь в какие бы то ни было отношения со старухой? Мне непонятно, как мог Строганов жениться на ней, но мне понятно, что зависть к собственной дочери выводит ее из всякой чести. Но вы, вы, для которой И. и Анна с отцом сделали так много?

Я был вне себя, огорчен, расстроен и не мог собрать ни мыслей, ни самообладания.

— Левушка, я понимаю, что здесь что-то не так. Но разве так плохо, если Анна выйдет замуж за этого турка?

— А сами вы вышли бы за него? — спросил я.

— Не знаю. Он противный, конечно. Но, может быть, и вышла бы.

— Ах, вот как! Значит, вы уже не та Жанна, которая хотела в мужья только Мишеля Моранье? Значит, теперь, если бы родители вас упрашивали, вы променяли бы свою любовь на адскую физиономию турка и его миллионы? — кричал я.

— Не знаю, Левушка, не знаю. Даже не знаю, что со мной. Я так изменилась, так много страдала.

— О, нет. Вы очень мало страдали, Жанна, если так скоро все забыли. Напрасно жизнь послала вам И., капитана, Строганова, князя, которые опоясали вас как кольцом своей защитой и добротой. Напрасно они спасли вас и ваших детей от лихорадки и голодной смерти на пароходе. Было бы лучше умереть в нищете, но в высокой чести, чем жить в таких гнусных мыслях, в каких вы сейчас! — продолжал я кричать вне себя.

Жанна сидела неподвижно, вытаращив на меня глаза.

— Левушка, я все, все сделаю, как вы хотите. Только, знаете, — этот турок. Как только я его вижу, — ну, точно тяжесть какая-то наваливается на меня. Я становлюсь ленивой, глаза точно спят, ноги еле двигаются, и я готова слушаться его во всем. Сейчас с меня точно упали какие-то тяжелые сны, я легко дышу. Ах, зачем, зачем вы меня забросили, Левушка? — вздрагивая, сказала Жанна.

— Стыдитесь говорить такие слова. Кто вас забросил? Все мы подле вас, а Анна разделяет ваш труд, проводя с вами по шести часов в день неразлучно. Бог мой, да когда же вы успеваете видеться с турком? И где вы его видите?

Жанна испуганно оглянулась и тихо сказала, что Строганова старается всегда устроить так, чтобы она встретила у нее турка. Даже просила Жанну передать ему, в его контору, письмо. И что только случайный приезд мужа домой не дал ей возможности вручить Жанне это письмо.

Я был в отчаянии. Но все же понимал, что только мое самообладание может помочь мне растолковать Жанне всю низость ее поведения и все ее предательство.

Воспользовавшись моим молчанием, Жанна выпорхнула из комнаты. Я же углубился в мысли о Флорентийце, моля его меня услышать и помочь мне. Образ моего друга, спасшего мне несколько раз жизнь за это короткое время, точно влил в меня успокоение. Мысли мои прояснились. Я почувствовал в себе уверенность и силу бороться за спокойствие и счастье Анны и ее отца.

— Левушка, скоро будет завтрак. Не хотите ли повидать в саду детей? — входя, сказала Жанна.

— О, нет, Жанна. Если вы действительно полны чувством дружбы ко мне, как вы это неоднократно говорили, то мы должны договориться с вами о вашем будущем поведении. Я не могу сесть за стол в вашем доме, если я не буду уверен, что вы не носите в себе мыслей предательства и неблагодарности.

— Ах, Боже мой! Вот какая я незадачливая! Я так обрадовалась, что проведу с вами часок без помехи, а теперь готова плакать, что доктор И. не приедет.

— Если бы доктор И. услышал половину того, что вы сказали мне сегодня, он, по всей вероятности, посадил бы вас на пароход и отправил из Константинополя. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, чтобы вы взглянули в свое сердце. Нет ли там зависти и ревности к Анне? Почему, понимая всю ее высоту, вы решаетесь принять сторону такого низменного существа, как турок?

— Я вовсе не завидую и не ревную. Мне никогда не могло бы понравиться, чтобы на меня смотрели не как на живую, горячую женщину, а как на изваяние, — возбужденно ответила мне Жанна. — Я, конечно, признаю все превосходные качества Анны. Но мы так разны, что о дружбе между нами не может быть и речи. Но я, конечно, всецело чувствую себя обязанной и ее отцу, и мой долг...

— Какой долг вы можете понимать, — перебил я Жанну, — если у вас нет чувства простого уважения к чужой жизни, к чужой душе? Конечно, можно быть грубым и малокультурным существом и не различать ничего, кроме своего эгоизма. Неужели вы именно таковы? Неужели вы все свои слезы на пароходе, все муки забыли, как только почувствовали почву под ногами?

— Нет, Левушка. Я сейчас начинаю отдавать себе отчет, что какая-то сила, — помимо моей воли, — заставляет меня повиноваться турку. Я понимаю, что он ужасен, хочу защитить от него Анну и вовсе сейчас не хочу, чтобы он был мужем Анны. Но что-то находит на меня, мозги мои темнятся, и я ему повинуюсь нехотя.

— Найдутся люди сильнее вас и защитят Анну от всех интриг против нее. Речь не о ней, а только о вас одной. Все зло, которое вы думаете причинить ей, ляжет только на вас одну, милая, бедная Жанна. Оглянитесь вокруг. Кто и что есть у вас в мире, кроме горсточки этих спасших вас людей? Если они отвернутся от вас, что вас ждет? И как вы можете жить с таким раздвоением внутри? Вы лицемерно обнимаете Анну и плетете вокруг нее паутину предательства.

Жанна молчала и о чем-то напряженно думала. Я же снова призывал всем сердцем своего далекого друга.

— Левушка, я понимаю все, но поймите и вы. Как только я вижу турка, я немею, каменею и ухожу всегда с какой-то навязчивой мыслью, что я должна его привести к Анне так, чтобы никто этого не знал и чтобы она была одна. Сейчас я ни за что этого не сделаю, но как только его увижу — я обо всем забываю и живу только этой мыслью.

— Да ведь это гипноз какой-то! Вы подумайте, мог ли бы турок мне, князю или кому-то еще приказать так действовать? Ведь надо носить в себе много зла, чтобы чужая воля могла им воспользоваться.

Долго я еще убеждал Жанну, но все ее обещания не видеться более с турком казались мне неустойчивыми и не внушали веры.

Кое-как высидев с нею завтрак, за которым я едва мог проглотить что-то из вежливости, я ушел домой, решив все рассказать И.

У калитки я встретил цветочника, взял у него прелестное деревце темной сирени и отнес его в комнату Ананды, где очень хорошо пристроил его во второй комнате на низкой, тяжелой скамеечке, похожей на фиолетовый камень.

Вскоре в типичной константинопольской тележке, слуга привез артистически упакованными мои тайны. Я их развернул, поставил на стол в первой комнате, где они показались мне еще красивее, и пошел к себе за кольцом и к князю за салфеткой.

Князь был очень удивлен просьбой об одной салфетке, спрашивал, не надо ли тарелок и скатерти, но я сказал, что спрошу И. и, если надо, приду еще раз.

Войдя в комнату Ананды, я раскрыл футляр и чуть его не выронил от удивления и восторга.

В золотое, точно кружевное кольцо были хитро врезаны фиалки из аметистов по бокам и сзади. А спереди, из выпуклых аметистов же, была сложена крупная буква А, усеянная вся мелкими бриллиантами. И такие же, чередуясь, шли аметисты и бриллианты по обоим краям всего кольца, образуя какую-то надпись на неизвестном мне языке.

Я понял, что кольцо предназначалось капитаном раньше Анне. Но подарить ей его хотел капитан-тигр, которого я знал вчера, а не тот капитан-страстотерпец, которого я видел сегодня.

Держа кольцо в руке, я задумался о непонятном вращении судеб человеческих и о том их неизбежном земном конце, о котором никто, никак и ничего не знает, но миновать которого не может и всю жизнь живет и действует по-разному, а умирают и родятся все одинаково.

Вошедший тихо И. пробудил меня от моих печальных грез.

— Вот так тайна. Левушка! Это Ананду поразит. Но ты сам не знаешь, что скажут ему твои подарки. Кто дал тебе это кольцо? Ты не мог купить такой ценности. Но, Боже мой, да где же ты это нашел? — тихо прибавил он, рассматривая подробно кольцо.

— Я ничего не могу сказать вам, Лоллион. Кольцо не от меня. Но кто дает его Ананде, я сказать не могу.

Но это не все. Вот на этом фиолетовом блюде, под печеньем, нарисована женщина красоты неописуемой. И вся беда в том, что она как две капли воды похожа на Анну. Я знаю, что вы верите в случайное совпадение, что я отнюдь не думал принести сюда вещи для Ананды с какой-нибудь таинственной эмблемой. Но и это еще не все. Пойдемте в другую комнату.

Лицо И. слегка омрачилось. Я открыл дверь и указал ему на деревцо сирени, которое наполняло ароматом всю комнату. Усевшись на табурет у самой двери, я ждал, что скажет мне И. Он же, подойдя ко мне, нежно обнял меня и поцеловал в голову.

Не знаю, что сталось со мной. Но я заплакал и рыдал так, как после уже ни разу в жизни не плакал. Все скопилось в этих слезах. Все перенесенные волнения, страх, разочарования, горечь от последнего разговора с Жанной — все вылилось из меня, точно прямо из сердца моего шла кровь.

— Мой дорогой брат, мой милый друг. Перестань плакать. Тебе теперь двадцать второй год. Ты прожил младенчество, детство, юность и вступаешь в зрелость. Только три первые семилетия — юность человека, и ты их прожил, мало сознавая ценность жизни. Но после двадцати восьми лет никто уже не может сказать, что он юн. Твои слезы сегодня — это пожар, в котором сгорели три твои семилетия полусознательной жизни. Начинается твоя зрелость, ты входишь в полное сознание, в полосу наивысшего развития всех твоих сил, наивысшей деятельности и труда.

Никогда больше теперь в тебе не мелькнет сомнение, нужно ли страдание человеку, чтобы идти выше и чище вперед в своем творчестве. Оглянись назад — отдашь ли ты свое теперешнее понимание счастья и жизни за то счастье и смысл жизни, которыми ты жил двадцать один год? Быть может, у капитана, которому ты так сейчас сострадаешь, есть еще больше причин для горечи, так как дольше тебя он жил полуживотной жизнью, даже не представляя себе, в чем ее истинный смысл, пропуская дни в пустоте, иногда в разгуле страстей.

Но не все идут путем страдания. Посмотри пристально на князя, и ты увидишь существо, идущее путем радости.

Но пойдем отсюда, друг. Твои слезы сейчас сожгли в тебе сознание мальчика, и они же начали твой новый путь мужчины. Пусть их огонь горит в тебе всегда не как поток слез, а как великая сила любви, когда сердце растягивается все шире, готовое вместить весь мир, с его страданием и радостью.

Мы вышли из комнат Ананды, переоделись и зашли к князю сказать, что И. обедать не будет, и поехали на пристань. По дороге я успел рассказать И. о свидании с Жанной и разговоре с ней.

Когда мы подошли к пристани, пароход уже кончал пришвартовываться. Я искал внизу высокую фигуру Ананды, как мне послышался его голос откуда-то сверху. И действительно, я его увидел на верхней палубе парохода, машущим нам белой шляпой. Рядом с ним стоял юноша, высокий, худощавый, с красивым лицом. Мне издали он показался блондином. Я вспомнил, что Ананда вез с собой своего приятеля-доктора.

Пока мы ждали Ананду, некоторое чувство стеснения перед ним и его спутником, род какого-то страха, что я буду теперь дальше от И., проникло мне в сердце, и я робко прижался к нему. И. точно понял мое детское чувство и пожал мне руку, ласково улыбаясь.

Сразу же, сойдя на берег, Ананда покорил меня простотой своего обращения. Он так сердечно обнял И. и меня, блестя своими глазами-звездами, просил принять в дружеское братство своего спутника и так комично шепнул мне, что привез мне в подарок новую шляпу дервиша, что я залился смехом, взял у него из рук пальто и саквояж, сказав, что уж наверное шапка здесь и я очень прошу не лишать меня привилегии нести ее самому.

Капитан — всегда и обо всем помнящий друг — прислал на пристань Верзилу, который взял вещи обоих приехавших и сказал, что все доставит сам.

Налегке, пешком мы пошли домой. Ананда был очень рад узнать, что будет жить не в отеле, а в тихом доме вместе с нами. Расспросив обо всех, кто нас окружает, он спросил об Анне и ее отце. Узнав про магазин, он покачал головой, но ничего не сказал.

Дальше он стал говорить с И. на неизвестном мне языке, а его спутник, подойдя ко мне, спросил, бывал ли я раньше в Константинополе.

Он, как и я, оказался мало видавшим свет, сказал, что сам он англичанин, но вырос и учился в Вене, где и познакомился несколько лет назад с Анандой.

В прихожую Ананды мы вошли все вместе, но спутник его прошел прямо к себе по крутой винтовой лестнице, куда за ним пошел и догнавший нас Верзила с вещами.

Ананда, оглядевшись в комнате, укоризненно посмотрел на И.

— Я здесь и пальцем не стукнул. Хозяйничал наш хозяин и Анна, да вот этот каверзный мальчик, самую большую каверзу которого вы отыщете на дне этого блюда, когда съедите пирог, — сказал И.

Ананда пристально поглядел на меня, на блюда и кувшин, протянул мне руку и поцеловал меня, благодаря за внимание, за тонкость вкуса... но несколько браня за расточительность.

— Я ведь не принц, чтобы встречать меня такими царскими вещами, — сказал он, улыбаясь обаятельно, ласково, но покачивая головой.

— Есть люди, считающие, что вы и принц и мудрец, — расхрабрился я в ответ, на что и он, и И. рассмеялись уже совсем весело.

— Но что это? Как могла очутиться здесь эта вещь? Однажды мой дядя подарил мне точно такое же кольцо, и оно исчезло на другое утро бесследно, и никто найти его не мог. Это оно, оно самое. Вот здесь надпись на языке пали и буквы С. Ж. Как вы его нашли? — спрашивал меня Ананда, пристально рассматривая кольцо капитана и все более удивляясь.

— Все, что я могу вам сказать, что человек, дарящий его вам, купил его у антиквара. Я знаю его имя, но не имею права вам его назвать, — ответил я.

— О, я очень, очень теперь обязан этому человеку. Передайте ему, что я у него в большом, очень большом долгу. И если бы я ему понадобился, я был бы счастлив отслужить ему всем, чем могу. Он и не представляет себе, какой крепкой цепью он связал меня с собой, возвращая мне эту пропавшую вещь. Передайте ему, Левушка, вот это колечко с моего мизинца. Если бы он пожелал, он может увидеться со мной когда угодно.

— О, он пожелает хоть сегодня вечером, если позволите. Но... ведь он просил меня соблюсти тайну его имени, как же быть?

— Ничего, Вы передайте ему мое кольцо. Если он не захочет открыться мне, не наденет его.

— Ну, не наденет! Так наденет, что уж никогда и не снимет, — сказал я, представляя себе удивление и радость капитана. — А можно мне его надеть, пока я не увижусь с ним, — не смог я удержаться от восторга, держа кольцо с большим, продолговатым, выпуклым аметистом и двумя бриллиантами по бокам, в тяжелой платиновой английской оправе, необыкновенно пропорциональной.

Ананда засмеялся, сказав, что будет рад видеть его на моей руке, считает меня добрым вестником и чувствует себя обязанным и мне.

— Но вам не я дам кольцо, а ваш великий друг Флорентиец. И камень в нем будет зеленый, — сказал он мне, ласково меня обнимая.

— Войди еще сюда, Ананда. Здесь тоже все приготовлено не мной. И это дерево сирени, дар все того же моего Левушки, — открывая дверь в соседнюю комнату и пропуская туда Ананду, сказал И.

Когда Ананда вошел, И. тихо закрыл за ним дверь и сказал мне, чтобы я шел к князю, попросил скатерть и несколько тарелок и прислал их сюда с Верзилой.

Потом он просил меня заняться спутником Ананды, которого зовут Генри Оберсвоуд. И только после обеда, к девяти часам, привести князя, капитана и Генри в комнату Ананды.

Я обещал все точно выполнить и, радуясь за милого капитана, весело побежал к князю.

Как только князь отправил Верзилу с тарелками и скатертью, я решил пойти к Генри и предложить ему свои услуги, если бы он в них нуждался, а также предупредить его о часе обеда.

Генри я застал за раскладкой вещей. Я еще не видел его комнаты и теперь еще раз отдал поклон вкусу князя. Большая комната, почти белого цвета; в ней мебель была синяя. Стояли шкафы и столы орехового дерева, ковер на полу тоже лежал синий и — чего не было в других комнатах — на двух широких окнах стояли горшки с цветущими розами и гардениями.

Первое, чем встретил меня Генри, была благодарная радость по поводу цветов, которых он оказался любителем, так как именно розы и гардении выводила его мать. На его вопрос, кто так заботливо убрал его комнату, я назвал князя. Я объяснил ему, что зайду за ним в четверть восьмого, чтобы познакомить с любезным хозяином и показать ему, где столовая.

Генри сказал мне, что это его первое плавание «в свет», что он очень мало осведомлен о хорошем тоне и боится осрамиться в том обществе, куда его привез Ананда и обычаев которого он не знает.

Я ответил Генри, что я точь-в-точь в таком же положении, с тою только разницей, что пустился в свет месяцем раньше. Но что все преимущества на его стороне, так как он уже доктор, а я еще студент, к тому же очень рассеян и заслужил себе прозвище «Левушка — лови ворон». Я прибавил, что хозяин наш очень снисходителен и не осудит за промахи внешнего воспитания.

— Ах, так это вы Левушка? — улыбнувшись, сказал Генри. — Я слышал от Ананды, что вы очень талантливы. Я не ждал, что вы так молоды.

Я был сконфужен, не нашелся, что ответить, — только вздохнул, чем насмешил моего нового приятеля. Сказав ему еще раз, что я зайду за ним, поахав над количеством привезенных им книг, я ушел к себе.

Капитана еще не было, но, судя по тому, что Верзила приготовлял ему воду для бритья и свежий костюм, я понял, что он скоро вернется.

Как только я услышал издали шаги капитана, я побежал ему навстречу и очень важно сказал, чтобы он поскорее одевался, так как мне надо иметь с ним весьма серьезный разговор.

Лицо капитана, за минуту печальное, все осветилось смехом, — так я, должно быть, был комичен в своей важной серьезности.

— Да вы не смейтесь, капитан. Это очень важно, то, что я должен передать вам. Но такому запыленному и измазанному я вам ни говорить, ни передавать ничего не буду.

— Есть, иду мыться, помадиться, расчесываться, — смеясь, ответил капитан. Но уж извольте держать марку! Если ваши важные известия не будут достойны моей вычищенной персоны — держитесь.

И, все продолжая смеяться, он пошел к себе, шутливо грозя мне кулаком своей сильной, изящной руки...

Я обдумывал, как и с чего начать разговор, все время любуясь камнем кольца, который отливал то багровым, то фиолетовым огнем. И как всегда со мной бывало в серьезные минуты, когда я готовился к встречам, вся приготовленная речь вылетела из моей головы, а приходили слова самые простые, неожиданные.

Когда вошел элегантный капитан, я протянул ему кольцо и спросил:

— Достаточно ли это кольцо вашей вычищенной персоне?

Капитан взял кольцо, удивленно на меня посмотрел и спросил:

— Что это значит?

Казалось, кольцо произвело на него сильное впечатление. Я надел ему его на мизинец и полюбовался, как на его загорелой и загрубелой, но прекрасной формы руке оно было красиво.

— Я тоже когда-нибудь получу такое, — сказал я.

Капитан расхохотался и уже хотел меня тормошить за мои загадки, но я просил его набраться терпения, сесть и выслушать меня, как он слушает докладчиков на пароходе.

— Этот мальчишка уморит меня, — усаживаясь и продолжая смеяться, сказал капитан. — Свет объездил, забавней мальчонки не видел!

— С сегодняшнего дня я уже больше не мальчишка. Но если вы не будете серьезны, — я, пожалуй, не сумею вам передать поручения Ананды.

Капитан чуть побледнел при этом имени, лицо его стало очень серьезно, и, по мере того как я говорил, он все больше бледнел и затихал.

— Если я не выполнил всего как надо, простите меня, капитан. Но имени вашего я не назвал, и вы вольны выбирать, как вам поступить. Я уверен — о чем и сказал Ананде, — что ничто и никто не отнимет у вас его кольцо. Ведь я был прав? — бросаясь ему на шею, сказал я.

И тут же прибавил, что к девяти часам мне велел И. привести к Ананде князя, Генри и его. Взглянув на часы и увидя, что уже десять минут восьмого, я уговорил капитана пойти со мной за Генри и помочь мне познакомить его с князем. Капитан не очень охотно, но все же согласился идти со мной к Генри.

За обедом, где преимущественно разговаривали князь и Генри, мы сидели не так долго, потому что князь, узнав о приглашении Ананды, заторопился, говоря, что у него еще есть до вечера дело, не терпящее отлагательства, но что без десяти девять он будет в моей комнате.

Генри сказал, что к девяти часам спустится к Ананде сам, а сейчас пойдет к себе кончать раскладку вещей и книг. Мы с капитаном остались вдвоем и вышли в сад.

Капитан несколько раз подробно переспрашивал меня о тех или иных словах Ананды и никак не мог взять в толк, какой же цепью он мог себя с ним связать, возвратив ему исчезнувшее кольцо. Я знал не более его, и обоим нам нетерпеливо хотелось, чтобы скорее было девять часов.

Время быстро мелькнуло, к нам вышел князь, говоря, что уже без десяти девять. Не найдя нас в комнатах, он решил, что мы в саду, в чем и не ошибся.

У Ананды мы застали Анну с отцом и обоих турков, спутников по пароходу. В дверях мы столкнулись с Генри.

Я стоял в отдалении и молча наблюдал за всеми. Капитан прежде всего подошел к Анне, низко поклонился и поцеловал ей руку. Затем, оглядев всех, он подошел к хозяину комнат — Ананде, которому И. представил капитана как человека, оказавшего нам много немаловажных услуг в путешествии.

Ананда подал ему руку и, задержав его руку в своей, пристально на него поглядел, точно пронзил его своими глазами.

— Я очень рад встретиться с вами, — сказал он ему своим неподражаемым голосом. Мне казалось, что он вложил какой-то особый смысл в свои слова и еще что-то хотел сказать капитану. Но он только молча смотрел на него, выпустил его руку, как-то особенно остро и странно еще раз взглянул и обратился к князю.

Разговор шел в разных местах комнаты сразу. Анна говорила со старшим турком, сын его точно прилип к Генри, князь сел возле Ананды, а капитан подошел ко мне.

Мы забились с ним в угол на низкий диванчик, стали всех наблюдать и любоваться Анной. Ни тени усталости не было на этом лице. Сказать, сколько ей было лет? Точно на семнадцатой весне остановился ее возраст, а я знал, что ей уже двадцать семь, что по-восточному считается старостью для женщины вообще, не говоря о девушках.

Ананда внимательно слушал князя и, казалось, вперед знал все, что он ему скажет. Из долетевшего к нам слова «жена» я понял, что князь говорил ему о несчастье княгини. Я был очень удивлен, когда князь встал и, извиняясь каким-то экстренным делом, стал прощаться. Потом я узнал, что он должен был встретить московских адвокатов.

— Вы напрасно волнуетесь, князь, услышал я слова Ананды. — Судя по словам И., я уверен, что ваша жена будет еще здорова. А относительно раздела с сыном, — он усмехнулся, точно вглядывался во что-то, — вы себе и не представляете, как все это произойдет легко и просто. И какая хитрая и ловкая женщина-делец ваша жена! Я непременно завтра зайду к ней вместе с И.

Князь просиял — если можно было сиять еще больше, чем он светился, — простился со всеми, особенно нежно поцеловал руку Анне и тихо сказал ей:

— Благодарю вас. Ваша музыка помогла мне понять жизнь и найти себя, — и вышел.

— Ваша музыка помогла мне потерять себя, — прошептал внезапно капитан. Я едва расслышал его шепот и увидел, что он, усердно прятавший свою левую руку с кольцом, рассеянно поднял ее и закрыл ею лицо. Кольцо сверкнуло и не укрылось от зорких глаз Ананды, как — я уверен — и шопот капитана донесся до тонких музыкальных его ушей.

— Я так и думал, так и думал, — вдруг сказал Ананда, поднимаясь с места и направляясь прямо в наш угол.

— Мой друг, я перед вами в большом долгу. Вы не можете даже представить себе, как много вы для меня сделали, отыскав мое кольцо, — взяв за левую руку капитана и держа ее в своих, говорил ему Ананда. — Вы очень измучены. Вам кажется, что музыка разворошила вам всю душу. Но, право, верьте мне, мы с Анной нынче сыграем и споем вам — и вы совершенно иначе себя ощутите. Вы найдете тот высший смысл всей жизни, путь к которому и есть вся наша земная жизнь с ее серыми днями.

— У вас такое печальное лицо, — продолжал Ананда, — как будто бы вы похоронили самые лучшие мечты. Анна, мы должны с вами играть сегодня. Я большой эгоист, прося вас об этом, когда вы не выразили еще желания играть или петь. Но, если только вы желаете помочь мне отблагодарить человека, вернувшего мне подарок дяди, не откажите и сыграть и аккомпанировать мне, — обратился он к Анне, подходя к ней.

— Какой подарок дяди? — спросила Анна, и тот же вопрос я читал на всех лицах.

Ананда подал ей кольцо, которое обошло всех, вызывая всеобщий восторг; дошло оно и до нас с капитаном. Я взял его в руку, еще раз полюбовался им и, передавая его капитану, смеясь, сказал:

— Вот такого мне уж никто не подарит.

— Да ваш цветок вовсе и не фиалка, — внезапно сказала Анна.

— Вот как?! — воскликнул я, пораженный, что в шуме общего разговора она могла услышать мои слова капитану. — А разве цветок капитана фиалка?

— Быть может, и не фиалка, — улыбаясь, ответила она. — Быть может, из семейства орхидей, но фиолетового цвета, как ирис, во всяком случае.

Капитан смотрел на нее, не отрываясь, все еще держа кольцо в руках. Я не мог решить вопроса, подозревал ли кто-нибудь из присутствующих — как подозревал это я, — что капитан покупал кольцо для Анны. Я хотел спросить ее, какой же мой цветок, но в это время Верзила внес маленькие чашечки ароматного кофе на огромном серебряном подносе, а Ананда, поклонясь Анне, просил ее быть хозяйкой и пододвинул к ней фиолетовое блюдо с пирогом.

Анна заинтересовалась блюдом и кувшином, спрашивая И., где он их достал.

— Это не я. Это Левушка их раздобыл, точно так же, как фрукты и пирог. Но если содержание пирога не будет отвечать его внешнему виду, мы придумаем для Левушки наказание, — прибавил И., юмористически поблескивая глазами.

— Всякий, кто здесь мудрец, почувствует во рту рай, как только откусит пирога — заливаясь смехом, брякнул я. — А всякий, кто здесь принц, найдет на блюде божественную красоту и оценит ее, а не будет придумывать мне каверзного наказания.

Все весело смеялись. Строганов даже за голову взялся, повторяя: «Ай да литератор!», а Анна смотрела на меня с огромным удивлением, переводя свой удивленный взгляд на И. и Ананду, молча, улыбаясь, смотревших на меня.

— Что же, дорогая хозяйка, давайте нам скорее это печеное волшебство. Надо решать, кто здесь мудрец и кто принц, — все улыбаясь, сказал Ананда.

— С кого же начать? Не с самых ли младших? — рассмеявшись, спросила Анна.

— О, так как я самый младший, а я знаю, что в середине пирога — рай, то я исключаюсь. Начинайте с самых старших, — ответил я ей.

— Хорошо. Отец, пожалуйста, попробуй скорее, чтобы я успокоилась, мудрец ли ты, — подавая отцу тарелку, сказала Анна.

— Мы ровесники с Джел-Мабедом, — сказал Строганов. — Дай и ему, мы вместе будем держать экзамен на мудрецов.

Пирог был подан отцу Ибрагима, сразу откушен и... оба вскрикнули:

— Рай, рай! Больше на мудрецов нет вакансий.

— Ну, нет, — сказал Генри. — Я не уступаю так легко. Возраст и мудрость согласуются вовсе не только в почтенные годы. Я прошу теперь нам с Ибрагимом дать.

Анна подала им пирог, ласково погрозив Генри за бунт.

Не успели они откусить, как Генри важно заявил, что надо оспаривать право на мудрость первых, так как они уже свой рай проглотили. И пожалуй, так не хватит всем повторного райского испытания, если все будут съедать райскую мудрость так быстро.

Когда очередь дошла до И. и Ананды, мне не пришлось решать, кто был здесь мудрецом. Ананда, держа тарелку с начатым пирогом, поклонился мне и сказал:

— Если бы я был мудрецом, то в эту минуту я потерял бы часть невещественного рая, так как весь ушел бы в блаженство еды. Это прекрасно и обманчиво. Оно скромно на вид и необычайно привлекательно внутри. Если и блюдо обладает таким же скрытым талантом обвораживать людей, то вы далеко пойдете в жизни, юноша. Капитан выказал свой необычайный вкус, вы же показали еще и талант скрытого волшебства. Я нетерпеливо буду ждать, когда откроется дно блюда.

Вскоре от пирога не осталось ничего, и я увидел остановившиеся глаза Анны, которых она не отрывала от блюда.

Я так перепугался, что встал, собираясь убежать.

— Стой, стой, Левушка! — вскричал И., мигом очутившись подле меня и беря меня под руку. — Как коснулось конца твоих каверз — так ты и бежать?

— Я очень заинтересован, — вставая, сказал капитан, — Левушка в такой тайне все держал...

И он подошел к столу. Посмотрев на блюдо, на Анну, на меня, он провел рукой с кольцом по глазам и молча пошел на свое место.

— Да что там такое? — громко сказал Строганов. — Мудрецами сразу становились все громко, а как до принцев дошло — языки проглотили. Это что-то наоборот бы надо.

Он приподнялся, склонился над блюдом и, окинув всех взглядом, улыбаясь, сказал:

— Оно выходит, будто принцем-то становлюсь я.

Генри, турки — все бросились к блюду.

— Ну, дайте же и нам с Анандой посмотреть, — отстраняя их от стола, сказал И.

Я готов был провалиться, а капитан, крепко держа меня под руку, шептал мне:

— Ну и мальчишка! Почему же я не нашел этой вещи? Я готов был бы...

— Я согласен, что на тарелке изображена царственная красота. Если бы в лице мертвой красавицы сверкало столько духа и ума, сколько в той живой принцессе, чьим прототипом она служит — я согласился бы признать вас принцем-отцом, — сказал Ананда. — И юноша, сумевший оценить сходство и краски портрета на стекле, достоин моей горячей благодарности.

С этими словами Ананда подошел ко мне, обнял и, как ребенка, подняв меня на воздух своими могучими руками, крепко поцеловал.

— Надо фехтовать, Левушка, делать гимнастику, ездить верхом и закалить организм. Ваша худоба неестественна. Генри, доктор, займись моим другом Левушкой.

— Ну а теперь — играть, — прибавил он.

Выйдя из комнат Ананды и подходя к главному крыльцу, мы столкнулись с возвращавшимся князем. Узнав, что мы идем в музыкальный зал, он очень обрадовался, поспешил вперед, и вскоре мы все собрались в освещенном зале.

Я был поражен, когда увидел в руках Ананды виолончель. Я не заметил ее среди его вещей.

Анна, в белом гладком платье из блестящего мягкого шелка, как обычно с косами по плечам, в этот вечер была хороша до невозможности втиснуть эту красоту в образ обычной, из плоти и крови созданной женщины.

— Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми, пошлыми и плохими по музыке напевами, — сказал Ананда.

Я сидел рядом с И., по другую сторону которого сел капитан, как раз напротив музыкантов.

Что это была за пара лиц! Глаза-звезды Ананды сверкали, бросая точно искры вокруг. У Анны горели розами щеки, верхняя губа снова приподнялась, открыв ряд ее мелких, белых зубов.

Ни в нем, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.

Первые звуки Анны сразу вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, еще ближе сливаясь в гармонии и снова ее разбивая, несся звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, казалось, всем пространством вокруг.

Я не мог отдать себе отчета, что это поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа.

Звуки замолкли. О, как бедно стало сразу все! Как уныла показалась жизнь, лишенная этих звуков. «Еще, еще», — молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.

Снова полилась песня. Мне она показалась еще прелестнее и колоритнее. Огромная сила жизни лилась из этих звуков. Я не мог постичь, как такие высшие, недосягаемые по таланту люди ходят, выдерживают вибрации окружающих их простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, среди нас? Для них нужен Олимп, а не простые трудовые дни с их трудом, потом и слезами...

«Да вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм», — роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни, из ряда которых я не знал, какую предпочесть.

Внезапно Ананда встал и сказал:

— Теперь, Анна, Баха и Шопена, в честь моего дяди.

Анна улыбнулась, поправила платье и стул, подумала минуту и заиграла.

В тумане слез, весь взволнованный, я сидел, держась за И. Мне казалось, что я не выдержу потока новых, содрогавших всего меня сил. Точно под влиянием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе еще не знал.

Как только смолкли звуки, Ананда подошел к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня в сердце заныло, поцеловал ей руку и сказал:

— Старые, венгерские, последние, что я вам прислал.

Еще никто не успел приготовиться, опомниться, а уже полилась песня. Но можно ли это назвать песней? Разве это голос человека? Что это? Какой-то мне неведомый инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлен, так сбит с толку, что, раскрыв рот, уставившись глазами на Ананду, еле переводил дыхание.

Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но все содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погиб-шую жизнь, погибшую любовь. Ревность, злоба, безумие, — все человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби нашлись в песне и проникли в сердце. Но вот звуки точно изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир...

«Зачем этот человек среди нас?» — все не мог я отделаться от навязчивого вопроса. — «Ему место где-то выше, не среди простых людей».

И вдруг Ананда, что-то шепнув Анне, запел русскую песню:

Я только странник на земле. Среди труда, страстей и боли Избранник я счастливой доли. Моей святыне — красоте Пою я песнь любви и воли.

Я вздрогнул от неожиданности. Он точно ответил мне. То была не просто песнь, а гимн торжествующей любви...

Когда отзвучало последнее слово, я едва смог, поддерживаемый И., встать. Оглядев всех своих друзей, я почти никого не узнал; и даже И. был необычно бледен, серьезен, почти суров.

Прощаясь с нами, Ананда ласково сказал капитану:

— Я буду ждать вас завтра в пять часов.

С большим трудом отдавая себе отчет во всем окружающем, встретив полные слез глаза Генри, я попросил И., чтобы Верзила помог мне вернуться к себе, потому что мне нехорошо.

Помню только, что сильные руки капитана подхватили меня.

 

 

Глава 21