Начало новой жизни Жанны и князя 3 страница

И если ты создал мне жизнь радости и счастья подле тебя, то он научил меня ценить каждый миг жизни как величайшее благо, где все силы человека должны уходить не на эгоистическое счастье жить, а на действие для блага всех людей. Не отказываюсь я от счастья, а только вхожу в него. Вхожу любя, раскрепощенная, весело, легко, просто.

В прихожей послышались голоса, разговор оборвался, и в комнату вошли Жанна, а за нею князь и И. Лицо князя было бодро, Жанна больше не хмурилась и принялась весело разбираться в каком-то картоне.

Послышался стук в дверь, все отвлеклись вниманием, я воспользовался мгновением и проскользнул в сад.

Через несколько минут я услышал, что меня зовут, но вместо того чтобы приблизиться к дому, я отошел в самый дальний угол сада.

Вскоре в дверях показалась фигура князя, державшего в руках конверт. Он искал меня, называя меня тоже: «Левушка», так как, видимо, не знал моего отчества, как и я не знал даже его фамилии по свойственной мне рассеянности.

Я очень обрадовался, что это был он. Легче всего мне было сейчас увидеться с ним. Он подал мне письмо, говоря, что его принес матрос-верзила.

Капитан писал мне, что не может сегодня обедать с нами, как сговорился вчера. В его делах сейчас некоторые осложнения, почему он просит отложить пока нашу восточную идиллию, а разрешить ему заехать к нам завтра часов в десять вечера.

Мы вернулись с князем в дом, где я передал И. содержание письма. Строганов приглашал нас к себе, но И. отклонил его предложение, сказав, что воспользуется свободным временем, чтобы написать несколько писем и дать мне отдохнуть от усиленной суеты.

Мы простились со Строгановыми, и И. предложил Жанне провести с нами вечер. Но старик категорически заявил, что Жанна пойдет обедать к ним, а вечером, часам к восьми, он приведет к нам и Жанну и Анну.

— Вот это прекрасно, — сказал И. — Может быть, и вы пожалуете к нам? — обратился он к князю.

Тот весь вспыхнул, растерялся как мальчик и с радостью ответил согласием.

Мы вышли с И. Он повел меня новой дорогой, но, видя мое ловиворонное состояние, смеясь, взял меня под руку.

— Итак, — сказал он, — новая жизнь Жанны и князя уже началась.

— Что она началась для Жанны — это я вижу, — ответил я. — Но чтобы она началась для князя — это для меня ниоткуда не следует.

— А для меня новая жизнь князя уже много яснее обозначилась, — улыбнулся И., — чем жизнь Жанны.

— Быть может, это и так, — возразил я. — Но если чья-либо жизнь здесь будет новая — так это жизнь Анны, а не этих двух.

И. остановился так внезапно, что на меня сзади налетели две элегантные дамы и далеко не элегантно сбили своими зонтиками мою панаму, не подумав даже извиниться.

Я разозлился и крикнул им вдогонку:

— Это совсем по-турецки.

Должно быть, я был смешон в своем раздражении, потому что проходивший мимо турок засмеялся, а я еще больше озлился.

И. ласково взял меня снова под руку.

— Ну и задал же ты мне загадку... Ай да Левушка, — сказал он смеясь, после чего мы благополучно добрели до своего отеля. Я был рад, что И. не обладал способностью стрелять речью с выговорами, как горохом из ружья, по примеру моего поведения с Жанной, хотя сознавал, что именно этого я достоин сейчас больше всего.

 

 

Глава 18

Обед у Строгановых

П ротекла целая неделя нашей суетливой константинопольской жизни, с ежедневными визитами к больной княгине, к Жанне, к некоторым из наших спутников по пароходу, о которых просил капитан, и я не только не успевал читать, но еле мог вырывать час-другой в день, чтобы осмотреть город или что-либо из его достопримечательностей.

В голове моей шла усиленная работа. Я не мог не видеть, как светлело лицо князя по мере выздоровления его жены. Когда в первый раз после долгого мычания она заговорила — хотя и не очень внятно, но совсем правильно — и шевельнула правой рукой, он бросился на шею И. и не мог найти слов, чтобы высказать ему свою благодарность.

В квартире Жанны тоже, казалось мне, царила «благодать». Дети хвостом ходили за Анной. Жанна, руководимая Строгановым и его старшей дочерью, веселой хохотушкой и очень практической особой, бегала по магазинам, наполняя шкафы и прилавки лентами, перьями, блестящими пряжками, образцами всевозможных шелков и рисовой соломки, из которых прелестные руки Анны сооружали не выставки, а дивные художественные произведения.

Сначала мне казалось, что невозможно для Анны это окружение суеты и самой элементарной мелочи жизни. Но когда я увидел, каким вкусом, красотой и благородством задышала вся комната, как лицо каждого входившего преображалось от мира и доброты Анны, я понял, что такое значили ее слова о сером дне, становящемся сияющим храмом.

Малютки, одетые, очевидно, со вкусом и заботой Анны, отлично ухоженные ласковой няней-турчанкой, чувствовали себя возле Анны в полной защите от вспыльчивой любви матери, всегда внезапно переходившей от ласки к окрику.

В магазине уже появилось несколько шляп, сделанных руками Жанны, и предполагалось дня через два-три его открыть.

Князь ежедневно навещал Жанну, но мне казалось, что между ними все еще не устанавливается верного тона дружеских отношений, тогда как к Анне у князя появилось простое, самое чистое и радостное обожание, каким любят недосягаемо выше стоящие существа.

В его новой жизни, которую я теперь видел ясно, складывался, или вернее, выявлялся добрый, мужественный человек. Иногда я бывал удивлен той неожиданной стойкостью характера, которую он проявлял при встречах с людьми.

Со мною Анна была неизменно ласкова. Но невольно подслушанный мною ее разговор с отцом так выбивал меня из самообладания, что я каждый раз конфузился, тысячу раз давал себе слово во всем ей признаться, а кончал тем, что стоял возле нее весь красный, с глупым видом школьника, накрытого на месте преступления в неблаговидной шалости.

Несколько раз, видя меня в этом состоянии, И. с удивлением смотрел на меня. И однажды, очень внимательно в меня вглядевшись, он улыбнулся мне ласково и сказал:

— Вот тебе и опыт, как жить в компромиссе. Честь, если она живой ниткой вибрирует в человеке, мучит его больше всего, когда ее хотят обсыпать сахарным песком сверху и скрыть маленькую каплю желчи под ним. Ты страдаешь, потому что цельность твоей природы не может вынести лжи. Но неужели же так трудно найти выход, если правдивость сердца его требует?

— Я вам ничего не говорил, Лоллион, а вы опять все узнали. Но если уж вы такой прозорливец, то должны были бы понять, что я действительно в трудном положении. Как могу я сказать Анне, что я все слышал и знаю ее тайну? Как могу я признаться ей, что сидел зачарованным, как кролик возле змеи, и не мог двинуться с места? Кто же, кроме вас, верящего в мою честь, поверит этому?

— Ты, Левушка, не должен ничего и никому говорить. Мало ли человек может знать тайн о жизнях других людей. Случайностей, я уже тебе говорил не раз, не бывает в жизни. Если тебе так или иначе пришлось увидеть чужую рану или сияние сердца, скрытое от всех, будь истинно воспитанным человеком. А это значит: и виду не подать, что ты о чем-либо знаешь. Если же тебя самого грызет половинчатость собственной чести, умей нести свое страдание так, чтобы от него не страдали другие. И унеси из пережитого урока знание, как поступать в следующий раз, если попадешь в такое же положение.

Разговор наш происходил в маленьком тенистом сквере, где мы присели, возвращаясь домой. От слов И. мучительное состояние мое не прошло, но мне стало ясно мое ложное поведение по отношению к Анне. И еще яснее стало видно, как я должен был собрать все силы и не допустить себя до роли подслушивающего.

— Ну, я думаю, особой трагедии на этот раз в твоей жизни не случилось. И если и было что-либо плохое, то это твоя рассеянность. Если бы ты представил себе, что Флорентиец стоит с тобою рядом, ты нашел бы сил встать и уйти.

— Какой ужас! — вскричал я. — Чтобы Флорентиец узнал, как я подслушивал. Только этого не хватало. Надеюсь, вы ему этого не скажете.

И. заразительно рассмеялся.

— Да разве ты, Левушка, мне что-либо говорил. Вообрази только, насколько мысль и силы Флорентийца выше моих, и поймешь всю нелепость своего вопроса. Но успокойся. Этот маленький факт — один из крохотных университетов твоего духа, которых бывает сотни у каждого человека в его простом дне. У того человека, который стремится к самодисциплине и хочет в ней себя воспитать.

— Я получил письмо и телеграмму от Ананды. Он сегодня выехал из Москвы. Если его путешествие будет благополучно, в чем я не сомневаюсь, он будет здесь через шесть дней. Я хотел бы, чтобы к этому времени ты прочел одну книгу, которую я тебе дам. Прочтя ее, ты несколько более поймешь, к чему стремится Ананда, чего достигли Али и Флорентиец и что, может быть, когда-нибудь постигнем и мы с тобой, — мягко приподнимая меня со скамьи, сказал И.

— О, Господи! До чего же вы добры и благородны, Лоллион. Ну, как можете вы сравнивать себя с невоспитанным и неуравновешенным мальчишкой. Если бы я хоть сколько-нибудь, в чем-нибудь мог походить на вас, — чуть не плача, ответил я моему другу.

Мы двинулись из сквера по знойным, пестрой толпой усеянным улицам, полным красными фесками, как мухоморами.

— Сегодня мы с тобой пойдем обедать к Строгановым. Анна хочет отпраздновать в семейном кругу свое новое начинание, — сказал И. — Нам надо быть кавалерами, заказать цветы к столу и торт. А также принести с собой роз обеим молодым хозяйкам магазина, Жанне и Анне, и старой хозяйке дома, жене Строганова.

— Я очень сконфужен, — сказал я. — Я никогда не бывал в обществе, никогда не видел большого обеда и совсем не знаю, как себя там вести. Было бы лучше, если бы вы поехали туда один, а я бы почитал дома книгу.

— Это невозможно, Левушка. Тебе надо приучиться к обществу людей и быть примером такта и воспитанности. Вспомни о Флорентийце, наберись мужества и пойдем вместе.

— Не могу себе вообразить, как я войду в комнату, где будет полно незнакомых мне людей. Я непременно или что-нибудь уроню, или буду ловиворонить, или не удержусь от смеха, если что-либо мне покажется смешным, — недовольно бормотал я.

— Как странно, Левушка. Ты обладаешь большим литературным талантом, наблюдательностью и чуткостью. И не можешь сосредоточиться, когда встречаешься с людьми. Войди в гостиную, где, вероятно, все соберутся перед обедом, не топчись рассеянно в дверях, ища знакомых лиц, с кем бы поздороваться. Огляди спокойно всех, найди глазами хозяйку и иди прямо к ней. На этот раз иди за мной и верь, что в этом доме твоей застенчивости нет места.

Мы прошли за угол и столкнулись лицом к лицу с капитаном. Обоюдные восхищения радости показывали каждому из нас, как мы успели сдружиться. Узнав, что мы ищем цветов и тортов и очень хотим найти фиалок, так как это любимый цветок Анны, капитан покачал головой.

— Торт, хоть башней, с мороженым и без него, найти ничего не стоит. Но хорошие цветы найти в этот глухой сезон — это задача, — сказал капитан. — Но так как вы хотите их найти для красавицы, какую раз в жизни можно увидеть, стоит постараться. Зайдем к моему знакомому кондитеру, он выполнит заказ с восторгом, потому что многим мне обязан. А потом сядем в коляску и помчимся к одному моему другу — садоводу. Он живет верстах в трех от города. Если только есть в Константинополе хорошие цветы и фиалки, они у вас будут.

Быстро, точно по военной команде, мы прошли еще две улицы и вошли в довольно невзрачную кондитерскую. Я был разочарован. Мне хотелось сделать заказ в блестящем магазине; здесь же я не ждал найти что-либо из ряда вон выходящее.

И как всегда, ошибся. Пока капитан и И. заказывали какие-то мудреные вещи, хозяйка, закутанная с ног до головы в черное покрывало, подала мне какое-то пирожное и бокал холодного темно-красного питья. Ничем не прельстило меня ни то, ни другое, но когда я взял в рот кусочек, я жадно немедленно отправил в него все оставшееся. Едва запив его холодным питьем, я мог только сказать:

— Капитан, это Багдад.

Капитан и хозяева засмеялись, мои спутники потребовали себе багдадского волшебства, а я справился со второй его порцией не менее быстро, чем с первой.

Капитан нас торопил; мы сели в коляску и понеслись по сонному городу, точно лениво дремавшему под солнцем.

— Вот и суди по виду, — сказал я капитану. — Я осудил вас, зачем вы пошли в такую тоскливую кондитерскую. А вышло так, что, очевидно, вечером кое-кто язык проглотит от ваших тортов.

Капитан смеялся и рассказывал нам в юмористическом тоне о своих многочисленных бедствиях. Он очень скромно упомянул, что всю пароходную бедноту, задержанную в Константинополе из-за ремонта, устроил на свой счет в нескольких второразрядных гостиницах.

— Все бы ничего, — вздыхал он. — Только дамы из первого и второго классов замучили. И зачем только созданы дамы, — комически разводя руками, говорил он.

— Вот бы посмотрел я на вас, если б не было дам. Ваши желтые глаза никогда не становились бы глазами тигра, и вам было бы адски скучно командовать одними мужчинами.

— Левушка, вы второй раз отливаете мне пулю прямо в сердце. Хорошо, что сердце у меня крепкое и приедем скоро. Знаете ли, доктор И., если бы отпустили этого молодца со мною в Англию, он, пожалуй, забрал бы меня в руки чего доброго.

И. улыбался капитану, улыбался мне и стал рассказывать, как хорошо все сложилось в судьбе Жанны. Капитан внимательно слушал и долго молчал, когда И. окончил свой рассказ.

— Нет, знаете ли, я, конечно, только морской волк. Но чтобы Анна вязалась в моем представлении со шляпами — никак не пойму. Анна — богиня... и шляпы! — все повторял капитан.

— Но ведь для шляп нужна толпа людей, — сказал я.

— Ах, Левушка, ну какие это люди. Это дамы, а не женщины. Но вот мы скоро и приедем. Обратите внимание на эту панораму. Тут все дамы из головы выскочат.

И действительно, было на что посмотреть, и нельзя было решить, с какой стороны город казался лучше.

Но рассматривать не пришлось: мы остановились у глухих ворот высокого, глухого забора. Капитан позвонил в колокольчик, и юноша-турок сейчас же открыл калитку.

Переговорив о чем-то с осклабившимся и радостно блестевшим зубами до затылка молодым турком, капитан повел нас в глубь сада. По бокам дорожек шли грядки всевозможных цветов. Много было таких, каких я еще никогда не видал. По дороге капитан сорвал небольшой белый благоухающий цветок и подал его мне.

— Все джентльмены в Англии, одеваясь к обеду, вкалывают в петличку такой цветок. Он называется гардения. Когда будете сегодня обедать, приколите в память обо мне этот цветок. И подарите его той, которая вам больше всех понравится сегодня, — сказал он, беря меня под руку.

— В вашу честь я приколоть цветок могу. Но обед, куда я пойду, не будет восточным пиром. И для меня там не будет ни одной женщины, как бы они все ни были красивы. В моем сердце живет только мой друг Флорентиец, и ваш цветок я положу к его портрету, — ответил я.

Капитан пожал плечами, но ответить ничего не успел. Навстречу нам шел огромный, грузный турок, такой широкоплечий, что, казалось, весь земной шар поднимет. Это был хозяин оранжерей, приветствовавший капитана как сердечного друга. Опять я подумал, что, судя по внешности, я бы поостерегся этого малого, а вечером обязательно обошел бы его подальше.

У хозяина оказались чудесные орхидеи, оказались и пармс-кие фиалки. И. вместе с капитаном заказали какие-то причудливые и фантастические корзины из белых орхидей, из розовых гардений и роз. Фиалки же мы должны были принести с собой Анне, а розы ее матери и Жанне.

Нагруженные легкими плетеными корзиночками, где в сырой траве лежали цветы, мы вернулись все втроем к нам в отель. Времени оставалось только чтобы переодеться и покатить к Строгановым. Капитан сидел на балконе, и до меня долетали обрывки его разговора с И. И. говорил ему, что вскоре приедет Ананда, с которым он его обещал познакомить. Кроме того, он обещал капитану ввести его в дом Строгановых, чтобы послушать прекрасную игру и пение Анны.

— Я вам буду более чем благодарен, доктор И. Вечер, проведенный с вами в обществе красавицы-музыкантши, даст мне, быть может, новую силу оценить талант по-иному, чем таланты за плату выступающих сценических деятелей. Однажды каверзный Левушка царапнул меня по сердцу, задав вопрос, как бы я отнесся к жене, играющей для широкой публики. И я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос, — задумчиво говорил капитан.

— Наш Левушка недаром обладает глазами как шила. Просверлил в вашей душе дыру, а пластыря мира не приложил, — засмеялся И.

— Нет, никто не может научить меня миру. Мне любы только бури, на море они или на суше, но всюду со мной и вокруг меня — только бури.

Тут я вышел, переодевшись в белый костюм из тонкого шелка, заказанный для меня И., в черном галстуке — бантом, в черном поясе-жилетке и с гарденией капитана в петлице. Волосы мои уже отросли и ложились красивыми кольцами по всей голове.

— Батюшки, да вы красавец сегодня, Левушка. Помилосердствуйте, Жанна окончательно очаруется вами, — закричал капитан.

Но ни его ирония, ни внимательный взгляд И. меня не смутили. Я был полон внутри мыслями о Флорентийце и брате и решил твердо ни разу не превратиться сегодня в «Левушку — лови ворон».

Мы спустились вниз, простились с капитаном и, бережно держа корзиночки с цветами, сели в коляску.

У подъезда дома Строгановых стояло несколько экипажей. Я понял, что обед будет не очень семейным, что, кроме нас, будут еще гости, но еще раз дал себе слово быть достойным Флорентийца и собрать все свое внимание, думая не о себе, а о каждом из тех, с кем я буду говорить.

В просторной, светлой передней Строгановых, где по двум стенам стояли высокие деревянные вешалки, висело много летних плащей и лежали целой кучей всевозможного рода шляпы.

Два турка взяли у нас шляпы, помогли нам вынуть цветы. Я был поражен, какое чудо искусства — две бутоньерки из фиалок — оказалось в моей корзиночке; тогда как у И. оказались три пучка роз на длинных стеблях, каждый из которых был связан прекрасной восточной лентой. И. подал мне букет розовых роз, взял у меня одну бутоньерку из фиалок и сказал:

— Иди за мной, Левушка. Я подам букет старой хозяйке и Анне. Ты подашь фиалки Анне и розы Жанне. Не робей, держись просто и вспоминай, как держит себя Флорентиец.

Сопоставление высоченной и величественной фигуры моего обожаемого друга с моею фигурой среднего роста и хрупкого сложения, его манер — простых, но величавых — с моей юркостью, мысль, как хорош бы я был, величественно выступая в подражание ему, показалась мне такой комичной, что я едва удержался от смеха; но улыбки удержать не мог, и с нею вошел в гостиную.

Здесь были только одни мужчины, и гостиная скорей походила на курительную комнату, так в ней было накурено.

— Ну, вот и вы, — услышал я голос Строганова, шедшего нам навстречу. — Я думаю, мои дамы начинают уже беспокоиться о своих кухонных изобретениях и приходят в плохое настроение. Мы ждали вас по-семейному раньше, а вы, столичные франты, по этикету, за четверть часа, — смеялся он, пожимая нам руки. — Пойдемте, я познакомлю вас с моей старухой. А со всеми остальными и знакомить не буду. Все равно перепутаете все оглы и паши, — взяв И. под руку, продолжал он.

Он подвел нас к величавой пожилой, но еще не старой женщине в черном шелковом платье, очень простом, но прекрасно сидевшем на ее стройной, несколько полной фигуре.

Увидев лицо дамы, я был поражен. Косы на голове ее лежали тяжелой короной и, к моему удивлению, были пепельного цвета. Глаза черные, овал лица продолговатый, цвет кожи смуглый, почти оливковый, руки прелестные. Передо мной стояла Анна — дыбом. Все в матери напоминало дочь, но... какая разница, какая пропасть лежала между этими двумя несомненными красавицами.

— Я очень рада видеть вас у себя, — сказала она И., принимая цветы и благодаря за них. — Муж мой мне говорил так много о вас.

Голос ее был тоже низкий, как у Анны, но и здесь была пропасть. Он был хрипловатый, и в нем звучали нотки избалованной красавицы, привыкшей всех побеждать и поражать своей красотой. Мне она только едва улыбнулась, сейчас же переведя глаза на высокого турка в феске и европейском платье и продолжая начатый с ним раньше разговор. У меня не было времени размышлять о жене Строганова, так как нам навстречу шла Анна, но какая-то ледяная струйка пробежала к моему сердцу, и я пожалел Строганова.

Анна была в белом кисейном платье; черные косы, как обычно, лежали по плечам, глаза сверкали, опять вызвав во мне воспоминание о глазах-звездах Ананды. Она протянула И. свою дивную руку, которую он поцеловал, и радостно сверкнула глазами, принимая от него фиалки.

— Наконец-то, — сказала она. — Всякого сюрприза я могла ждать от вас. Но чтобы вы подарили мне фиалки...

Когда же я, в свою очередь, подал ей еще букет фиалок, она точно задохнулась, так глубоко было ее удивление.

— И вы, и вы достали для меня мои любимые цветы, — тихо сказала она, беря меня под руку и отводя со средины комнаты, где мы стояли, привлекая общее внимание. — Вы с вашим братом чересчур балуете меня. О, если бы вы знали, эмблемой какого счастья служат для меня эти цветы.

— Я знаю, — сказал я необдуманно. Увидя необычайное удивление на ее лице, поняв, как глупо я попался, я не дал ей опомниться и попросил указать мне, где в этой огромной комнате сидела Жанна. Удивление и беспокойство чудного лица Анны сменилось наконец смехом.

— Чудак вы, Левушка, — сказала она. — Вы меня так, было, озадачили, — и она еще веселее засмеялась. — Ну вот вам Жанна и князь. Веселитесь, я же пойду выполнять свои обязанности хозяйки. Вы будете сидеть подле меня, вернее между мной и Жанной за обедом, так как ни одна из нас не желала уступить вас никому, — и, улыбаясь всем нам троим, она нас оставила. Я подал Жанне розы и сел подле нее на турецкое низкое кресло.

Я не мог ни осмотреть комнаты, огромной, с опущенными гардинами и массой зажженных ламп, ни наблюдать движущихся в ней, весело и громко, часто по-турецки, разговаривающих людей, так как Жанна сыпала сотню слов в секунду, все время требуя от меня внимания и ответов. Главное, чем она была недовольна, это что мое соседство с нею по правую сторону, а не по левую, где должен был сидеть князь.

Наконец мне удалось перебить ее и спросить князя, в каком состоянии он оставил жену.

— Очень хорошо, Лев Николаевич, княгиня уже пыталась держать в руке чайную ложечку и радовалась как дитя, — ответил князь.

Тут открылись двери столовой, и хозяин, стоя на пороге, пригласил нас к столу.

Анна уже спешила ко мне. Одна бутоньерка фиалок была приколота к ее груди и резко выделялась на белом фоне платья, еще больше подчеркивая беломраморную кожу ее лица и шеи.

Подав ей руку, я двинулся в шеренге пар, увидя впереди себя мать Анны с тем элегантным турком, с которым она разговаривала при нашем появлении.

Когда я занял указанное мне Анной место, то оказался не только между нею и Жанной, но и vis-a-vis с молодым Ибрагимом, который был очень элегантно, по-европейски одет. Мы радостно раскланялись с ним. Рядом с ним сидела девушка несколько восточного типа. Жанна сейчас же шепнула мне, что это племянница Строгановой, дочь ее сестры: что сама Строганова, особа очень добрая и веселая, видит в ней будущую жену Ибрагима. Я очень пожалел моего приятеля, так как лицо девушки было смазливеньким, но тупым. Вряд ли можно было ждать вдохновенных минут от такой жены.

Гости заняли длиннейший стол. Комната была отделана по-восточному, вся в разноцветной инкрустации, с преобладанием голубого тона, в два света, с абсолютным отсутствием всякой мебели, кроме низких диванов во всю стену, покрытых исключительной роскоши коврами.

Я взглянул на свою соседку и заметил, что по другую сторону от нее сидел И., а рядом с ним старшая дочь Строганова. Я пожалел И. от всего сердца, так как уже знал веселое легкомыслие, мягко выражаясь, этой практической особы.

Анна ела очень мало, но требовала от меня внимания к восточному обеду. Не успели гости насытиться восточными закус-ками, как два человека внесли заказанные нами волшебные корзины цветов. Кроме наших, была еще не менее оригинальная и изящная корзина орхидей, вставленная в прекрасную хрустальную вазу, которую поставили прямо перед Анной.

— Это, несомненно, вам шлет привет капитан, с которым мы вместе выбирали вам цветы, — тихо сказал я Анне.

— Если бы сегодня не так сильно сияло мое сердце, я бы рассердилась. Но сегодня я ни на что и ни на кого сердиться не могу, — ответила она мне.

— Помилуйте, человек так преклоняется перед вашей красотой, так искренно шлет вам свой восторг. Посмотрите, как высоко культурным надо быть, чтобы так сложить орхидеи. Ведь это целая симфония от розового до черного цветов. А вы говорите, что могли бы рассердиться, — запальчиво воскликнул я, обидясь за моего друга.

— Вы меня не поняли, Левушка. Я не так сказала. Конечно, вкус должен быть художественный у человека, умеющего так подать цветы. Но этот изысканный вкус расточает ваш капитан всем и всюду, играя им, как манком красоты. Моему же сердцу дорога та красота, в которой отражено не только изящество вкуса, но и изящество духа. Какой цветок вы хотели бы унести домой? Одну из орхидей, таких причудливых, роскошно перламутровых, или одну маленькую ароматную фиалку? — спросила она меня.

— Так нельзя ставить вопроса. Фиалка, которую вы держите в руках, которую вы назвали эмблемой и любимым цветком, — уже не цветок, не вещь, а символ для меня. А цветок капитана — просто дар восхищенного человека, его благодарность за встречу, — ответил я. — Я вообще заметил, что капитан произвел на вас плохое впечатление. Мне это очень и очень жаль. Он, конечно, тигр. Но в нем высокое благородство, храбрость и... так много схожего иногда в его словах со словами лучшего человека, кого я имел счастье знать. И. обещал ему познакомить его с Анандой и дать ему возможность послушать его пение.

Точно искры вспыхнули в глазах Анны, и лицо ее побледнело. Ни слова не ответив мне, она повернулась к И.

— Левушка, соседка справа тоже хочет говорить с вами. Объясните нам. Князь смеется надо мной и не хочет сказать, что это за цветы подали Анне. Ведь это искусственные? — услышал я голос Жанны.

— Нет, Жанна, это орхидеи. Нравятся они вам?

— Не очень, Левушка. Ваши розы гораздо лучше и чудесно пахнут. Но посмотрите на мадам Строганову. Она сегодня всем недовольна. Ей очень не по сердцу, что все сегодня делается для Анны.

— Почему же так? — недоуменно спросил я.

— Потому что Анна — это внутренний раскол в семье. Она не хочет делать блестящей партии, как хочет мать, а живет в мечтах, якшаясь со всякой беднотой. Кроме того, я подозреваю, что мать завидует красоте Анны, — тихо прибавила она.

Мне была неприятна болтовня Жанны; мне казалось не особенно благородным сплетничать насчет тех людей, кто так трогательно помогал ей начать новую жизнь.

— Будете ли вы петь сегодня? — спросил я снова повернувшуюся ко мне Анну.

— Мне бы не хотелось, но, вероятно, придется. Среди наших гостей есть несколько лиц, глубоко ценящих и понимающих музыку. Мать моя не артистична. Но сидящий рядом с нею человек музыкален и даже считается хорошим певцом, — ответила она, лукаво улыбаясь.

— Ах, как жаль, как глубоко жаль, что капитан не может вас услышать. Для него это было бы более чем необходимо, быть может, даже откровением, — воскликнул я.

— Удивительный вы фантазер, Левушка. Наверное, вам в угоду И. хочет, чтобы я устроила музыкальный вечер для маленького кружка людей, когда приедет Ананда. Если вам удастся услышать его пение все остальные звуки покажутся вам бедными и ненужными. Каждый раз, когда я слышу этот голос, я расстраиваюсь своим убожеством.

— Оправдание вашим словам можно найти только в величии вашего собственного таланта и вашей души, Анна. Тот, кто понимает, где сияют вершины, только тот может быть недоволен, имея ваш талант, который И. называет огромным.