Я в роли слуги-переводчика 2 страница

«Нет, — думал я, — если у тебя, брата-отца, есть тайны от меня, я их не прочту, пока ты жив. Лишь тогда, когда жизнь навсегда разлучит нас и мне так и не суждено будет передать тебе в руки твое сокровище, я его вскрою. Пока же есть надежда тебя увидеть — я буду верным стражем твоему павлину».

Жара становилась удушающей. Я съел еще одну сочную грушу и решил найти посылочку Али Махоммета. Вскоре я нашел стопочку великолепных носовых платков, и между ними лежал конверт, в котором было что-то твердое, квадратное.

Я вскрыл конверт и чуть не вскрикнул от восхищения и изумления. Внутри письма была завернута коробочка с изображением белого павлина с распущенным хвостом. Не из драгоценных камней была фигура павлина, а из гладкой эмали и золота с точным подражанием расцветке хвоста живого павлина. Коробочка была черная, и все края ее были унизаны мелкими ровными жемчужинами.

Я ее открыл; внутри она была золотая, и там лежало много мелких белых шариков вроде мятных лепешек. Я закрыл коробочку и стал читать письмо.

Оно меня поразило лаконичностью, силой выражения и необыкновенным спокойствием. Я его храню до сих пор, хотя Али Махоммета не видел уже лет двадцать, с тех пор, как он уехал на свою родину.

«Мой сын, — начиналось письмо. — Ты выбрал добровольно свой путь. И этот путь — твои любовь и верность тому, кого ты сам признал братом-отцом. Не поддавайся сомнениям и колебаниям. Не разбивай своего дела отрицанием или унынием. Бодро, легко, весело будь готов к любому испытанию и неси радость всему окружающему. Ты пошел по дороге труда и борьбы, утверждай же, всегда утверждай, а не отрицай. Никогда не думай: “не достигну”, но думай: “дойду”. Не говори себе: “не могу”, но улыбнись детскости этого слова и скажи: “превозмогу”. Я посылаю тебе конфеты. Они обладают свойством бодрящим. И когда тебе будет необходимо собрать все свои силы или тебя будет одолевать сон, особенно в душных помещениях или при качке, — проглоти одну из этих конфет. Не злоупотребляй ими. Но если кто-либо из друзей, а особенно твой теперешний спутник, попросит тебя покараулить его сон, а тебя будет одолевать изнеможение, вспомни о моих конфетах. Будь всегда бдительно внимателен. Люби людей и не суди их. Но помни также, что враг зол, не дремлет и всюду захочет воспользоваться твоей растерянностью или невниманием. Ты выбрал тот путь, где героика чувств и мыслей живет не в мечтах и идеалах или фантазиях, а в делах простого серого дня. Жму твою руку. Прими мое пожатие бодрости и энергии... Если когда-либо ты потеряешь мир в сердце — вспомни обо мне. И пусть этот белый павлин будет тебе эмблемой мира и труда для пользы и счастья людей».

Письмо было подписано одной буквой «М». Я понял, что это значило «Махоммет».

С того момента, как я вошел в вагон, прошло, вероятно, уже часа два, если не больше. Жара, казалось мне, достигла предела. Я снял курточку, расстегнул ворот рубашки и все же чувствовал, что не могу удержать слипающихся век и вот-вот упаду в обморок. Я посмотрел на Флорентийца. Он все так же мертво спал. Мне ничего не оставалось, как попробовать действие конфет Али Махоммета.

Я раскрыл коробочку, вынул одну из конфет и начал ее сосать. Сначала я ничего особенного не ощутил — меня все так же клонило ко сну. Но через некоторое время я почувствовал как бы легкий холодок, точно по всем нервам прошел какой-то трепет, желание спать улетучилось, я стал бодр и свеж, точно после душа.

Я принялся рассматривать содержимое той части чемодана, где были вещи для меня. Я нашел туго набитый деньгами бумажник, нашел очаровательные приборы для умывания и для письма. Полюбовавшись всем этим, я привел все в порядок и закрыл чемодан, не прикоснувшись к тому отделению, где были вещи, предназначенные для Наль.

Только что я хотел приняться за чтение книги, как слегка постучали в дверь купе. Я приоткрыл ее и увидел в коридоре высокого господина, по виду коммерсанта. Он спросил меня по-французски, не желает ли кто-либо в нашем купе развлечься от скуки партией в винт. Я отвечал, что я слуга-переводчик, в винт играть не умею. А барин мой англичанин, ни слова не понимает ни по-русски, ни по-французски. И что я ни разу не видал в его руках карт. Посетитель извинился за беспокойство и исчез.

Быть может, все происходило самым обычным и естественным образом. И вагонный спутник был из тех многочисленных картежников, что способны и день и ночь просиживать за карточным столом. Но моей расстроенной за последние дни калейдоскопом сменяющихся событий фантазии уже мерещился соглядатай, и я невольно задавал себе вопрос, не такой же ли он коммерсант, как я слуга.

«Положительно, — думал я, — не хватает только очутиться нам на необитаемом острове и найти покровителя вроде капитана Немо. Живу точно в сказке».

Я очень был бы рад, если бы Флорентиец бодрствовал. Мне становилось несносным это долгое молчание с единственным аккомпанементом скрипящих на все лады стенок вагона и мерного стука колес.

Я еще раз прочел письмо Али старшего. Я представил себе его огненные глаза и его высоченную фигуру. Мысленно я поблагодарил его не только за живительные конфеты, но и за не менее живительные слова письма. Я погладил рукой своего очаровательного павлина на коробочке и положил ее, как лучшего друга, во внутренний карман курточки, накинув ее себе на плечи.

Я уже не ощущал давления в висках, пульс мой был ровен; я взял книгу и решил почитать.

Приподняв немного выше шторку окна, я посмотрел на местность, по которой мы ехали. Это была снова голодная степь: очевидно, здесь не было вовсе орошения. Жгучее солнце и сожженная голая земля — вот и весь ландшафт, насколько хватал глаз.

«Да, — это край, забытый милосердием жизни, — подумал я. — Должно быть, люди здесь любят строить голубые купола на мечетях и пестрые украшения на их стенах, а также яркие краски в одеждах и коврах, чтобы вознаградить себя за эту голую серость земли, за эту желтую пыль, в которой верблюд бредет, утопая в ней по колено».

Поезд шел не особенно быстро, остановки на станциях были редки. Я начал читать свою книгу. Постепенно фабула романа меня захватила, я увлекся, забыл обо всем и читал, вероятно, не менее двух часов, так как почувствовал, что у меня затекли руки и ноги. Я встал и начал их растирать. Вскоре тело Флорентийца как-то вздрогнуло, он потянулся, глубоко вздохнул и сразу — как резиновый — сел.

— Ну, вот я и выспался, — сказал он. — Очень тебе благодарен, что ты меня караулил. Я вижу, что ты сторож надежный, — засмеялся он, сверкая белыми зубами и вспыхивающими юмором глазами. — Но почему ты меня не разбудил раньше? Я спал должно быть больше четырех часов, — продолжал он все смеясь.

Я же стоял, выпучив глаза, и не мог сказать ни слова, до того он меня поразил своим пробуждением.

— В жизни не видал таких чудных людей, как вы, — сказал я ему. — Спите вы как мертвый, а просыпаетесь как кошка, почуявшая во сне мышь. Разбудить вас? Да ведь я же не гигант, чтобы поставить вас на ноги, как это вы проделали со мной; если бы я тряс вас даже так, чтобы душу из себя вытрясти, то вряд ли все же добудился бы вас.

Флорентиец расхохотался, его смешила и моя физиономия и моя досада.

— Ну, давай мириться, — сказал он. — Если я тебя обидел, что сплю на свой манер, а не так, как полагается по хорошему тону, то, пожалуй, и ты подобрал мне сравнение не очень лестное, как полагается доброму слуге важного барина. Уж сказал бы хоть «тигр», а то не угодно ли «кошка».

С этими словами он встал, посмотрел на фрукты и сказал:

— Ну и молодец же ты! Вот так фрукты! Можно подумать, ты их стащил в Калифорнии!

— Ну, в Калифорнию я сбегать не успел, а проводнику щедро за них заплатил, — ответил я. — Во время вашего сна приходил сосед — вроде французского комми — и приглашал вас играть в винт.

Флорентиец ел дыню, кивая на мой доклад головой, и вдруг увидел письма обоих Али, которые я оставил на столе.

Я прочел ему их. Он спросил, куда я спрятал коробочку, и, когда я ему показал на внутренний карман куртки, сказал:

— Нет, не годится. В твоих брюках, с внутренней стороны, справа, есть глубокий потайной кожаный карман. Положи ее туда.

Я нащупал справа, у самой талии, карман и переложил туда коробочку. Флорентиец наклонился к окошку, оглядел местность и сказал:

— Скоро подъедем к большой станции. Видишь, там вдали деревья, — это уже станция. Тебе надо будет выйти размять ноги и купить газет. Возьми все, какие найдутся, и не русские, местные тоже.

Я накинул курточку, спрятал письма в книгу и приготовился идти.

— Подожди, письма ты хочешь сохранить? — сказал Флорентиец.

— Непременно, — ответил я.

— Тогда убери их в чемодан. И не только теперь, когда мы можем быть прослежены, но никогда и нигде не оставляй вообще писем не спрятанными надежно. А самое лучшее, держи все в голове и сердце, а не на бумаге.

Я спрятал письма и вышел, так как поезд уже замедлял ход и подходил к перрону.

— Спроси на всякий случай, нет ли телеграммы до востребования лорду Бенедикту, — сказал мне вдогонку Флорентиец.

Я поднес руку к козырьку фуражки и вышел, торопясь, как усердный слуга, выполнить приказание барина. Встретясь с проводником, я спросил его, где купить газеты и журналы, в какой стороне перрона телеграф и долго ли здесь стоит поезд. Проводник все мне подробно рассказал и пожалел, что не может пойти со мной, так как это большая станция, здесь всегда многие сходят и садятся новые пассажиры, а потому ему и нельзя отлучиться. Но поезд стоит минут двадцать, можно не торопиться.

Я спрыгнул на перрон, как только остановился поезд. Народу было много. Шум и крик гортанных голосов пестрой, сожженной солнцем темнолицей толпы, усаживающейся в вагоны, суетливо толкая и давя друг друга, перемешивался со смехом и шутками бежавших из всех вагонов за водой пассажиров с бутылками, чайниками и кувшинами в руках.

Жара и здесь стояла палящая, но после вагона воздух показался мне райским.

Я сходил на телеграф, получил две телеграммы для моего барина, накупил целую кучу газет, какие только были, и вернулся в вагон. Войдя в него, я встретился с новыми пассажирами. Один был в восточной одежде, довольно красивый мужчина с мягким выражением лица, другой — в белом кителе и форменной фуражке инженера-путейца, с лицом каким-то безразличным, маленького роста и, видимо, очень страдавший от жары.

Я вошел в свое купе, подал Флорентийцу телеграммы и газеты. Он прочел телеграммы и протянул их мне. Я сначала ничего не понял, а потом разобрал, что русскими буквами были составлены английские слова. В одной говорилось, что на станции П. нас будут ждать лошади. А в другой, что два дома и два магазина в К. загорелись от неизвестных причин, спасти удалось только людей и животных.

Я взглянул на Флорентийца, который читал местную газету, полученную утром из К. В ней было известие о пожаре в доме Али, о том, что огонь перебросился через дорогу на дом капитана Т. Дом сгорел дотла, спасся только один денщик. А сам капитан, его брат и их друг, хромой старик-купец не смогли проскочить через стену пламени, так как старый сухой дом загорелся сразу со всех сторон, как картонный. А запас бензина, хранившийся в доме, содействовал столбам пламени.

Флорентиец перевел мне эту заметку и сказал, что, судя по телеграммам, пока для нас все благополучно. У него с Али было условлено, что если нас выследят в этом поезде, Али вышлет из своего хутора лошадей на станцию П. Мы там сойдем и поедем обратно на предшествующую станцию, где и сядем в московский поезд. Телеграмма о лошадях есть, и до П. уже недалеко. Сердце мое было неспокойно. Мне думалось, что брат действительно мог вернуться и мог очутиться в опасности. Я поделился своими мыслями с Флорентийцем.

Лицо моего друга было очень серьезно.

— Что твой брат в опасности, об этом ты знаешь. Пока все они не сядут на пароход и не достигнут Лондона, зверство религиозных фанатиков будет им грозить. Но что его нет в К. — это так же верно, как и то, что тебя там не было во время пожара. Будем думать не о призраках и фантазиях, растрачивая попусту энергию, а будем ее собирать, чтобы в полном самообладании выполнить свою долю помощи нашим беглецам. Теперь тебе предстоит организовать наш обед. Заплати проводнику еще лишний «на чай», попроси свести тебя с поваром вагона-ресторана и закажи ему для своего барина-чудака вегетарианский обед. Но только чтобы подали его сюда и не дольше как через час. Скоро ты почувствуешь усталость; надо тебе поесть и выспаться. Нам предстоит в короткое время сделать тридцать верст на лошадях. Лошади будут хороши, коляска, думаю, тоже, но твое здоровье хрупко.

— Я невысок и худ, но здоровье мое крепко. Я хорошо закален и выдрессирован братом с детства. Я не раз сопровождал его в лагеря, один раз даже ходил в поход и могу шутя проехать верхом и сорок верст, — ответил я. — Если же я упал в обморок и часто чувствую изнеможение, то только непривычная жара тому причиной. Но конфеты Али спасут меня. Обо мне вы не думайте. Скорее надо бояться вашего страшного сна; потому что, если вы так заснете в коляске, как заснули в поезде, то действительно можно сгореть в пожаре раньше, чем разбудить вас.

Флорентиец снова весело расхохотался.

— Эк напугал я тебя богатырским сном! Ну, постараюсь занять у тебя пилюлю Али и больше так не спать, — весело прибавил он.

— У вас есть свои пилюли. Вам дал Али коробочку, из которой покормил меня в своем кабинете, — тоже смеясь, ответил я.

— Есть-то есть, да только ты и вторую оттуда уже съел в доме моего друга ночью, значит, все же одну ты мне должен.

Посмеявшись моей пилюльной скупости, он сказал, что давно читает вопросы в моих глазах и мыслях о дервише и Али, но что все расскажет мне в Москве.

Я пошел хлопотать об обеде. Звонкая монета обделала все легко и просто. Через час в нашем купе стоял складной столик, и лакей из вагона-ресторана принес отличные вегетарианские блюда. Мой барин велел мне передать повару денежную и сердечную благодарность и просьбу покормить нашего проводника.

Наконец все было убрано, и я отправился с последним поручением барина к проводнику. Я передал ему, что телеграмма известила лорда о возможности хорошей торговой операции на станции П. Чтобы он нас разбудил заранее и помог мне вынести вещи на платформу. Он был очень рад услужить нам за хороший обед и все повторял, что такие хорошие и прибыльные пассажиры редко попадаются.

Войдя в купе, я увидел, что Флорентиец приготовил мне постель, вынув мягкую подушку из большого чемодана. Я был растроган его заботой, вспомнил, как сам он спал на твердом валике, и с укоризной сказал ему:

— Ну, зачем вы беспокоитесь? Я же мог так же спать, как и вы. Да и вряд ли засну. Нервы взбудоражены, всюду мерещатся западни.

— Ничего, я дам тебе капель, возбуждение уляжется, и заснешь сном не хуже моего.

Говоря так, он достал из своего широкого пояса-жилета маленький флакон и накапал мне в воду несколько капель.

— Гомеопатия, — сказал я. — Не очень-то я ей верю, — но все же проглотил и улегся. Последнее, что я слышал, был смех Флорентийца, и я точно провалился в пропасть, сразу крепко заснул.

Проснулся я, как мне показалось, от стука в дверь. На самом же деле это будил меня Флорентиец. На этот раз я проснулся легко, чувствуя, как дивно я отдохнул. Не успел я встать, как раздался стук в дверь. Выглянув в коридор, я увидел проводника, который сказал, что через двадцать минут будет станция П., чтобы я собрал вещи и он вынесет их на площадку, так как поезд стоит здесь только восемь минут.

Вещей мне собирать не пришлось, все было уже собрано Флорентийцем. Он успел и подушку и простыню убрать, пока я одевался и разговаривал с проводником. Сам он был теперь в другом костюме и велел мне надеть поверх моей курточки легкий светлый костюм, а вместо моей кепи на голову панаму. Сверх всего он накинул на меня и себя черные плащи, вроде тех, что носят морские офицеры.

Мы с проводником вынесли вещи на перрон, как только поезд остановился. Кто-то из пассажиров окликнул его из вагона, он наскоро пожал мне руку и убежал на зов.

На этот раз вся медлительность Флорентийца исчезла. Он быстро взял большой чемодан и свой саквояж, маленький дал мне, взял меня за руку и зашагал не в зал, а в сторону, огибая садик станции, к водонапорной башне.

Едва мы успели зайти за нее, как с противоположной ее стороны выскочили два дервиша, вглядываясь во тьму ночи. К ним, запыхавшись, подбежал с перрона сарт, быстро что-то сказал и ткнул в руки билеты. Все трое вихрем помчались со всех ног к поезду и едва успели вскочить в последний вагон трогавшегося поезда.

Мы молча стояли за выступом башни. Флорентиец крепко держал меня за руку. Мы ждали до тех пор, пока поезд не отошел и все не стихло вокруг. Тогда он сказал мне:

— Нам надо очень быстро пройти с полверсты. Возьми мой саквояж, дай мне свой чемодан и крепко держись за мою руку.

Я хотел что-то возразить, но он мне шепнул:

— Ни слова, скорее, после, мы в большой опасности, мужайся. Если успеем сесть в московский поезд, следы наши затеряются.

Мы шли в глубь местности, вправо от станции. Тьма была полная. Шли мы не по дороге, а по узкой тропе и так быстро, что я почти бежал, а Флорентиец шагал своими длинными ногами, не замечая ни тяжести клади, ни моего бега.

Шли мы минут двадцать, и внезапно нас кто-то окликнул. Флорентиец ответил, и я увидел в темноте силуэт лошадей и экипажа. Кучер взял большой чемодан, Флорентиец втолкнул меня в экипаж, прыгнул сам почти на ходу, — и мы понеслись. Много я ездил с тех пор. Ездил и на пожарных и на рысистых лошадях, но этого безумного бега, этой темной ночи я не забыл и, очевидно, не забуду.

Панаму мне немедленно пришлось с головы снять; в ушах свистел ветер; лошади неслись вскачь, напоминая, как несется вихрь. Соображать я ничего не мог. Я помнил только слова Флорентийца, и его «мужайся» как гвоздем вошло в меня. Мы мчались так почти час; лошади тяжело дышали и пошли медленнее. Мелькнул ряд домов, деревья, и мы внезапно остановились.

«Катастрофа», — подумал я.

Флорентиец выпрыгнул, схватил чемоданы, как ребенка высадил меня вместе с саквояжем из экипажа и сказал мне по-английски:

— Скорей бери мою руку.

Мы перебежали через какой-то двор и с другой стороны его на дороге увидели бричку, в которую мигом и взгромоздились. Кучер гикнул, и мы снова помчались.

Флорентиец о чем-то спросил кучера, одетого по-восточному, тот успокоительно что-то объяснял. Я досадовал на свое незнание языка.

«Вот, и не глух и не нем, а выходит, что и глух и нем», — думал я и тут же дал себе слово выучиться этому проклятому восточному языку.

— Ничего, — сказал Флорентиец, ласково пожимая мне руку и точно читая мои мысли. — Беда не велика, ты можешь выучить еще сто языков. Мы скоро приедем, возница сказал, что в следующем кишлаке нас уже ждут билеты и что мы приедем минут за пять до поезда.

Лошади все так же быстро мчались. В этой легкой бричке мне бы не усидеть, если бы Флорентиец не держал меня своей крепкой рукой за талию.

Вскоре стали мелькать дома, у одного из них лошади замедлили бег и на подножку с моей стороны прыгнула какая-то фигура. От неожиданности я отпрянул назад, но, увидев смеющуюся во весь рот физиономию, понял, что это друг. Незнакомец ловко присел на ободок брички, подал Флорентийцу конверт и весело затрещал что-то, очень его, очевидно, смешившее. Вскоре он на ходу спрыгнул и пропал во тьме.

— Билеты есть. Станция уже видна, — сказал Флорентиец. — Мы мчались меньше двух часов. Вот и огоньки станции. Запомни, ты теперь мой двоюродный брат, а не слуга. Но язык русский я знаю плохо, так как вырос и воспитывался в Лондоне. И ты мой гид и помощник в делах, без которого я обходиться не могу. Между собой мы говорим только по-английски.

Мы подкатили к станции, сердечно поблагодарили возницу и не успели выйти на перрон, как раздался свисток поезда.

Билеты были первого класса. Вагон был или пуст, или все в нем спало. В нашем просторном четырехместном купе не было никого. Проводник тоже спал и предоставил нам самим устраиваться на наших местах. Мне показалось, что он был не совсем трезв и старался скрыть от нас свое состояние.

На мое замечание о странном поведении проводника, даже не спросившего у нас билетов, Флорентиец сказал, что нет худа без добра, потому что наши билеты начинаются со следующей станции. Будь он трезв, пришлось бы входить с ним в сделку. А теперь он не может даже вспомнить, на какой станции мы сели в поезд.

Разместив наши вещи, мы заперли купе и вытянулись на мягких диванах, обитых красным бархатом. Флорентиец сказал, что спать не будет, что ему надо прочесть письмо и кое-что сообразить. Я думал, что мой сон тоже далек, хотел услышать разъяснение всех передряг ночи, но не успел даже задать вопроса, как заснул глубоким сном.

Конец ночи прошел для меня без сюрпризов. Утром я проснулся совершенно бодрым, и первое, что я увидел, было улыбавшееся мне ласково лицо моего друга. Я почувствовал себя таким счастливым, что вижу его не строгим и озабоченным, а добрым и любящим! Снова мне показалось, что я знаю его давным-давно.

— Положительно, — воскликнул я, — я мог бы спорить, что давным-давно знаю вас. Такую любовь, доверие и уверенность я испытываю подле вас. Я хотел бы всегда, всю жизнь следовать за вами и разделять все ваши труды и опасности. Я не могу себе теперь даже представить жизни без вас!

Он рассмеялся, поблагодарил меня за любовь и дружбу и сказал, что его жизнь состоит не из одних трудов, борьбы и опасностей, но и из больших радостей и знаний, которые он будет счастлив разделить со мной, если я в самом деле захочу пожить возле него.

Было уже часов восемь. Солнце стояло высоко, все такое же яркое. Но мы ехали уже не по голодной степи. Здесь почва была покрыта хотя и сожженной солнцем, но все же травой. Селения встречались чаще, и у каждой речушки или озера торчали круглые палатки кочующих киргизов или калмыков, но в формах их жилья я не умел точно разбираться.

— Здесь еще есть жизнь, — заметил Флорентиец. — Но ночью мы въедем в полосу пустыни, и так и поедем по ней больше суток. Жизнь заброшенных туда людей — это почти только одни семьи железнодорожного персонала — полна бедствий. Кочующие пески не дают возможности развести ни огородов, ни садов. Колодцы возле станций есть, но вода в них солона и не годится не только для питья, но даже для выращивания овощей. Питьевую воду им доставляют в цистернах, но далеко не в достаточном количестве, и эти несчастные воруют друг у друга остатки пресной воды. А на зубах у них всегда хрустит песок.

Я представил себе эту жизнь и подумал, как еще много должна достигать цивилизация. Как много надо преодолеть трудностей, чтобы жизнь стала всем сносной. Как еще далеки мечты о равенстве, братстве и удовлетворении необходимых потребностей каждого человека.

Постучали в нашу дверь. Это оказался проводник, спрашивающий билеты и извинявшийся, что он забыл их взять у нас ночью. А сейчас пойдет проверка билетов, которые должны быть у него. Флорентиец подал проводнику билеты.

— Завтрак, чай, — сказал он ему с иностранным акцентом.

Я объяснил проводнику, что мой брат желает кушать в купе, а не ходить в вагон-ресторан. Он взялся принести нам завтрак, но сказал, что хороший вагон-ресторан прицепят только в Самаре, а пока кормят плохо. На мой вопрос о фруктах ответил, что может их достать сейчас, и даже отличные.

Я дал ему денег, подумав, сколько из них он пропьет. И решил, что наше путешествие до Москвы будет не из великолепных по обслуживанию и вряд ли мы получим съедобный завтрак.

Но я ошибся. Проспавшийся проводник оказался честным. Он скоро принес отличный кофе со сливками, вкусный хлеб, масло, сыр и фрукты и всю до копейки сдачу.

Когда завтрак был окончен и все убрано, Флорентиец сказал мне:

— Теперь приготовься выслушать, от каких бедствий мы спаслись и какие грозы собираются над головой Али. Люди в дервишской одежде и тот третий с билетами, которых мы встретили ночью у водонапорной башни, гнались за нами. Фанатики и муллы проследили нас благодаря многочисленности своих монашествующих сект и отличной шпионской организации, связывающей их всех между собой. Прибежавший к дервишам сарт с билетами сказал им, что мы едем в К. в международном вагоне, что ты едешь в платье слуги и надо тебя прикончить в толпе на перроне в К. А меня постараться захватить живьем, когда начнется переполох. Теперь они уже подъезжают к К. Они сели на той станции, где мы сошли, все там обследовали и потому будут уверены, что нас там не было. Хутор Али, откуда нам прислали лошадей, они выслеживали весь день. Убедившись окончательно, что нас там нет, они попросили кучера довезти их до станции железной дороги к ночному поезду. Он с удовольствием это сделал, так как иначе ему невозможно было бы выехать на вокзал за нами, не возбудив их подозрений. Доставив их на станцию, он тотчас же уехал как будто домой, а на самом деле остановился в том месте, что Али указал мне в телеграмме. И вот... след наш теперь так запутан, что найти нас трудно. Но все же, чтобы нам ехать не вдвоем, как они нас ищут, надо будет послать телеграммы двум моим друзьям, чтобы они поймали нас на этом поезде, как и где только смогут скорее...

Я вызвался отправить телеграммы, но Флорентиец сказал, что это надо поручить проводнику.

Телеграммы были написаны. Отдавая ему телеграммы и деньги, Флорентиец сказал:

— Все, что останется от этих денег, возьмите себе. — И, задержав его грубую руку в своей прекрасной руке, прибавил тихим проникновенным голосом: — Только не пейте больше. Это не облегчит вашего горя, а прибавит еще больше несчастья.

Тут произошло что-то необыкновенное. Проводник схватил обеими руками руку Флорентийца, приник к ней головой и зарыдал. Это горькое рыдание раздирало мне душу. Слезы стояли в моих глазах, я едва мог их удержать.

Флорентиец усадил проводника рядом с собою на диван, отёр его слезы своим чудесным, душистым носовым платком и сказал:

— Не горюйте. Девочка ваша умерла, но жена жива. Вы еще оба очень молоды, и будут еще у вас дети. Но надо так жить, чтобы дети рождались здоровыми, а поэтому никогда не пейте. Дети алкоголиков всегда бывают больными и чаще всего несчастными.

Он подал ему стакан с водой, накапав туда каких-то капель. Придя в себя, проводник сказал:

— Я никогда не пил до этого раза. Но как, вернувшись домой, увидел мертвого ребенка и мертвую жену, а тут ни минуты времени и надо уезжать, — так и не смог совладать, в дороге стал пить. Так, это я вам, барин, рассказал ночью про свое горе. Все спуталось в моей голове. Я думал, что это я прошлую ночь какому-то азиату рассказывал. Он бродил по вагонам, разыскивая какого-то своего товарища — слугу в коричневой одежде и никак мне не верил, что такой не едет у меня. Все я перепутал. Мне показалось, что он прошел в международный вагон, а я задремал минут пять. А оказалось, что уже две станции проехали, хорошо, что контроль за это время не проходил. Ах, как я все перепутал спьяна! Думал, что это я ему рассказывал. — Он покачал недоуменно головой. — Грех-то какой! Невесть чего мерещится.

Флорентиец еще раз пожал ему руку, повторил, что жена его была в глубочайшем обмороке, что это бывает при родах. Он советовал ему послать домой телеграмму с оплаченным ответом на Самару до востребования.

— Так вы, барин, значит, доктор. Оно и видать. Только доктор и может каждого человека человеком признать, хотя он и беден. Вы не погордились мою руку пожать, — говорил проводник, аккуратно складывая платок Флорентийца и возвращая ему его.

— Возьмите его на память о нашей встрече, друг, — сказал Флорентиец. — А это передайте вашей жене, когда вернетесь домой, чтобы принимала по одной капле перед каждой едой. Когда все капли выпьет, она поправится совсем. Флакон же пусть оставит себе на память о докторе. Когда вам будет тяжело в жизни, поглядите на флакон, подержите в руках мой платок и подумайте о моих словах, как я просил вас никогда не пить.