Лорд Бенедикт и поездка на дачу Али 2 страница

Али снял со своего пальца кольцо с красным камнем, на котором был вырезан лев и вокруг какие-то иероглифы. Наклонившись к самому моему уху, он сказал:

— Это кольцо откроет вам сегодня все двери моего дома, куда бы вы ни захотели пройти. И оно же будет вам помощью, если когда-нибудь в жизни вы будете ранены и рана будет кровоточить.

Увлекшись кольцом, я и не заметил, как рядом с Али выросла другая стройная, высокая восточная фигура. Я даже не сразу понял, что в подаренном мною сегодня брату фиолетовом халате именно он сам и стоит возле Али.

Я видел стройного восточного человека с темнозагорелым лицом, со светлой бородой и усами, на белой чалме которого сиял треугольник из бриллиантов и изумруда. Высок был мой брат. Но рядом с высоченным Али он казался среднего роста.

— Посмотри на себя в зеркало, Левушка. Я уверен, что себя ты не узнаешь еще больше, чем не узнал меня, — со смехом обратился ко мне брат, очевидно, заметив мое полное недоумение.

Я двинулся к зеркалу, совершенно естественно хромая от моей неудобной левой туфли.

— Вы отличный артист, — едва улыбаясь, сказал Али. Но вся его фигура выражала такой заразительный юмор, что я расхохотался.

Смеясь, я вдруг увидел в зеркале очень смуглого, чуть что не черного хромающего старика. Я оглянулся и вдруг услышал такой взрыв веселого раскатистого хохота Али и брата, что невольно снова обернулся к ним и с удивлением поглядел на них. Хохот их еще усилился; между тем я случайно снова взглянул в зеркало и опять там увидел смуглого араба-старика. С трудом я понял, что этот черный — я.

Я поднес руку к глазам, убедился, что не сплю, и спросил брата, почему же я такой черный. Как это могло случиться? На мой вопрос он мне ответил:

— Это, Левушка, жидкость сделала свое дело. Но не тревожься. Завтра же ты будешь снова бел, еще белее, чем всегда. Другая, такая же приятная, жидкость смоет всю черноту с твоего лица.

— А теперь не забудьте, друг, что на весь этот вечер вы хромы, немы и глухи, — сказал, смеясь, Али. С этими словами он поправил на мне чалму, нахлобучив ее так на мои уши, что теперь я уж и в самом деле не мог ничего слышать, но понял, что он предлагает мне взять его руку и идти в его дом. Я посмотрел на брата, который успел привести комнату в полный порядок, он кивнул мне, и мы вышли на улицу.

Глава 2

Пир у Али

На улице Али шел впереди, я в середине и брат мой сзади.

Мое состояние от удушливой жары, непривычной одежды, бороды, которую я все трогал, проверяя, крепко ли она сидит на месте, неудобной левой туфли и тяжелой палки стало каким-то одурелым. В голове было пусто, говорить совсем не хотелось, и я был доволен, что по роли этого вечера я нем и глух. Языка я все равно не понимаю, а теперь мне ничто не будет мешать наблюдать новую, незнакомую жизнь.

Мы перешли улицу, но не вошли в ворота, по обыкновению крепко запертые, а завернули за угол и вошли через железную калитку, которую открыл и закрыл сам Али, в сад.

Я был поражен обилием прекрасных цветов, издававших сильный, но не одуряющий аромат.

По довольно широкой аллее мы двинулись в глубину сада, теперь уже идя все в ряд, и подошли к освещенному дому. Окна были открыты настежь, и в большой длинной зале были расставлены небольшие, низкие круглые столики, придвинутые к низким же широким диванам, тянувшимся по обеим сторонам зала. С противоположной от диванов стороны у каждого столика стояло по два низких широких пуфа, как бы из двух сложенных накрест огромных подушек. На каждом пуфе, при желании, можно было усесться по-восточному, поджав под себя ноги.

Весь дом освещался электричеством, о котором тогда едва знали и в столицах. Али был яростным его пропагандистом, выписал машину из Англии и старался присоединить к своей, довольно мощной сети своих друзей.

Но даже самые близкие друзья не решались на такое новшество, и только один мой брат да два доктора радостно осветили свои дома электричеством.

Пока мы проходили по аллее, навстречу нам быстро вышел Али молодой, а за ним шла Наль в роскошном розовом халате, который я тотчас узнал, с откинутым назад богатейшим покрывалом.

Не виданный мною никогда раньше затканный жемчугом и камнями женский головной убор, перевитые жемчугом же темные косы лежали на плечах и спускались почти до полу, улыбающиеся алые губы, быстро говорившие что-то Али... Я хотел сдвинуть чалму, чтобы услышать голос девушки, но быстрый взгляд Али как бы напомнил мне: «Вы глухи и немы, погладьте бороду».

Я злился внутри, но старался ничем не выказать своего раздражения и медленно стал гладить бороду, радуясь, что я хоть не слеп, по виду стар и могу рассматривать красавицу, без всякой помехи любуясь ею. Девушка не обращала на меня никакого внимания. Но не надо было быть тонким психологом, чтобы понять, как занято ее внимание моим братом.

Теперь мы стояли на большой, со всех сторон завитой еще незнакомой мне цветущей зеленью террасе. Яркая люстра светила как днем, так, что даже рисунок драгоценного ковра, в котором утопали ноги, был ясно виден.

Девушка?! Среднего роста, тоненькая, гибкая! Крошечные белые ручки с тонкими длинными пальцами держали две большие красные розы, которые она часто нюхала. Но мне казалось, что она старалась скрыть за ними свое замешательство. Ее глаза, громадные, миндалевидные, зеленые глаза, не похожи были на глаза земного существа. Можно было себе представить, что где-то, у каких-нибудь высших существ, у ангелов или гениев, могут быть такие глаза. Но с представлением об обыкновенной женщине нашего обихода не вязались ни эти глаза, ни их выражение.

Али предложил мне сесть на мягкий диван, а девушка и Али молодой сели напротив нас на большом мягком пуфе.

Я все смотрел, не отрываясь, на лицо Наль. И не один я смотрел на это лицо, меняющее свое выражение, как волна под налетом ветра. Глаза всех трех мужских лиц были устремлены на нее. И как разно было их выражение!

Молодой Али сверкал своими фиолетовыми глазами, и в них светилась преданность до обожания.

Я подумал, что умереть за нее без колебаний он готов каждую минуту. Оба были очень похожи. Тот же тонко вырезанный нос, едва с горбинкой, тот же алый рот и продолговатый овал лица. Но Али — жгучий брюнет, и чувствовалось, что темперамент в нем тигра. Что мысль его может быть едкой, слово и рука ранящими.

А в лице Наль все было так мягко и гармонично, все дышало добротой и чистотой, и казалось, жизнь простого серого дня, с его унылостью и скорбями, не для нее. Она не может сказать слова горького, не может причинить боли, может быть только миром, утешением и радостью тем, кто будет счастлив ее встретить.

Дядя смотрел на нее своими пронзающими агатовыми глазами пристально и с такой добротой, какой я никак не мог в нем предполагать. Глаза его казались бездонными, и из них лились на Наль потоки ласки. Но мне чудилось, что за этими потоками любви был глубоко укрыт ураган беспокойства, мучительной скорби и неуверенности в счастливой судьбе девушки.

Последним я стал наблюдать брата.

Он тоже пристально смотрел на Наль. Брови его снова, — как под деревом — были слиты в одну прямую линию; глаза от расширенных зрачков стали совсем темными. Весь он держался прямо. Казалось, все его чувства и мысли были натянуты как тетива лука. Огромная воля, из-под власти которой он не мог позволить вырваться ни одному слову, ни единому движению точно панцырь укутывала его. И я почти физически ощущал железное кольцо этой воли.

Девушка чаще всего взглядывала на него. Казалось, в ее представлении нет места мысли, что она женщина, что вокруг нее сидят мужчины. Она, точно ребенок, выражала все свои чувства прямо, легко и радостно.

Несколько раз я уловил взгляд обожания, который она посылала брату, но это было опять-таки обожание ребенка, в котором чистая любовь была лишена малейших женских чувств.

Я понял вдруг огромную драму этих двух сердец, разделенных предрассудками наций, воспитания, религии, обычаев...

Али старший взглянул на меня, и в его таких добрых сейчас глазах я увидел мудрость старца, точно он хотел мне сказать: «Видишь, друг, как прекрасна жизнь! Как легко должны бы жить люди, любя друг друга, и как горестно разделяют их предрассудки. И во что выливается религия, зовя якобы к Богу, а на деле разрывая скорбью, мукой и даже смертью жизни любимых людей».

В моем сердце раскрылось вдруг понимание свободы и независимости человека. Я почувствовал, как грозны цепи религиозного рабства над девушкой, обоими Али и всеми передовыми их друзьями и над моим братом в первую очередь.

Мне стало жаль, так глубоко жаль брата и Наль! Я увидел, как безнадежна была бы их борьба за любовь! И оценил волю брата, не дававшего пробиться ни единому живому слову, но державшегося в рамках почтительного рыцарского воспитания в своем разговоре с Наль.

Вначале такая детски веселая, девушка становилась заметно грустнее, и ее глаза все чаще смотрели на дядю с мольбой и недоумением.

Али старший взял ее ручку в свою длинную, тонкую и что-то спросил, чего я расслышать не смог. Но из жеста девушки, как она быстро вырвала свою руку из руки дяди, поднесла цветы обеими руками к зардевшемуся лицу, я понял, что вопрос шел о цветке.

Али снова ей что-то сказал, и девушка, вся пунцовая, сияя своими огромными зелеными глазами, поднесла цветок к губам и сердцу и подала его моему брату.

— Возьми, — сказал Али брату так четко, что я все расслышал. — В день совершеннолетия женщина нашей страны дает цветок самому близкому и дорогому другу.

Брат взял цветок и пожал протянувшую их ему ручку.

Али молодой вскочил как тигр со своего места. Из глаз его буквально посыпались искры. Казалось, что он бросится на брата и задушит его.

Али старший только взглянул на него и провел указательным пальцем сверху вниз — и Али молодой сел со вздохом на прежнее место, опускаясь точно в полном бессилии.

Девушка побледнела как полотно. Брови ее сморщились, и все лицо отразило душевную муку, почти физическую боль. Ее глаза скорбно смотрели то в глаза дяди, то на опустившего голову и глаза вниз двоюродного брата.

Али Махоммет снова взял ее руку, ласково погладил ее по голове, потом взял руку моего брата, соединил их вместе и сказал:

— Сегодня тебе шестнадцать лет. По восточным понятиям, ты уже старушка. По европейским понятиям, ты дитя. По моим же понятиям, ты уже человек и должна вступить в жизнь. Не бывать дикому сговору, который так глупо затеяла твоя тетка. Ты хорошо образованна. Ты поедешь в Париж, там будешь учиться и, когда окончишь медицинский факультет, поедешь со мною в Индию, в мое небольшое поместье. Там, доктором, ты будешь служить человечеству лучше, чем выйдя замуж за здешнего фанатика, где тебя задавят среда и грубые религиозные предрассудки. Мой и твой друг, капитан Т., не откажет нам в своей рыцарской помощи и поможет тебе бежать отсюда. Обменяйся с ним кольцами, как христиане меняются крестами.

Мне было странно, что, не слыша ни одного слова девушки, я четко слышал каждое слово Али.

На мизинце брат носил кольцо нашей матери, которой я совсем не помнил. Старинное кольцо из золота и синей эмали с крупным алмазом, тонкой, изящной работы.

Ни мгновения не раздумывая, брат снял кольцо с руки и надел его на средний палец правой руки Наль. Она же, в свою очередь, сняла с висевшей у пояса цепочки перстень-змею, в открытой пасти которой был мутный, бесцветный, большой камень, и надела его на безымянный палец левой руки брата.

Не успел я подумать: «Какой безобразный камень! Такой же урод, как и держащая его в пасти толстая змея», — как вдруг едва не вскрикнул от изумления.

Камень, за минуту похожий на стекляшку, засверкал всеми цветами радуги. Никогда ни один бриллиант самой чудесной воды и грани не мог бросать таких длинных радужных лучей, сверкавших как луч солнца, переломленный в хрустальной пирамиде.

У Али молодого вырвался стон, почти крик. И вновь взгляд дяди заставил его успокоиться, вновь он опустил голову на грудь.

— Это камень жизни, — сказал Али старший. — Он оживает, принимая в себя электричество из организма человека. Ты, друг Николай, в полном расцвете сил, и сердце твое чистое. Вот камень и сверкает ослепительно. Чем старше будешь становиться, тем тусклее будут лучи камня, если только мудрость и сила духа не придут в тебе на смену физических сил. Ты отдал моей племяннице самое дорогое, что имел, — любовь матери, закованную в это кольцо. Наль отдала тебе дар мудреца-прадеда, завещавшего ей передать кольцо тому, кого будет любить так сильно и верно, что и на смерть пойдет за него.

Я нечаянно взглянул на молодого Махмеда. Не цветущий юноша сидел против меня. Сидело привидение с прозрачным мертвенным лицом, с тусклыми, ничего не видящими глазами. Я подумал, что он в обмороке и только держится в сидячем положении, случайно найдя устойчивую позу.

— Сегодня, — продолжал Али Махоммет, — должна совершиться та великая перемена в твоей жизни, о которой я тебе говорил месяц назад, моя Наль, и к которой я готовил тебя более пяти лет. Капитан Т. отведет тебя и двух твоих преданных слуг к себе домой. Али тоже пойдет с тобой. Там ты найдешь европейское платье для себя и слуг, переоденешься, отдашь свой халат и покрывало Али, и все вместе с капитаном Т. вы уедете на станцию железной дороги. Али же вернется сюда. Доверься чести и любви капитана. Он отвезет тебя в такой город и в такое место, где ты будешь в полной безопасности ждать меня или посла от меня. Ни о чем не беспокойся. Храни только верность единственному закону, закону мира. Будь мужественна и жди меня без страха и волнений. Раньше или позже, но я приеду. Повинуйся во всем капитану Т. и не бойся оставаться без него. Если он временно тебя как-нибудь покинет — значит, так будет необходимо. Но он оставит тебя под охраной верных друзей, если случится такая необходимость. А теперь выйдем в сад все вместе.

Мы вышли в сад. Али молодой подал мне руку, чтобы помочь сойти со ступенек террасы. Внезапно весь дом погрузился во тьму, где-то перегорели пробки.

Пользуясь полным мраком, брат, Наль, Али и еще две фигуры тихо вышли из сада через калитку. При выходе из калитки Али старший что-то шепнул племяннику, и тот кивнул головой.

В темноте бегали какие-то фигуры, слуги зажгли кое-где свечи, отчего тьма казалась еще гуще. Так прошло с четверть часа. Мне показалось, что я увидел снова Наль в том же розовом халате, с опущенным на лицо покрывалом. Как будто даже Али Махоммет обнял ее за плечи; но среди пестрых впечатлений этого дня я уже не мог отдать себе ясного отчета и подумал, что мне померещилась красавица, красота которой точно вдавилась во все мое сознание.

Между тем свет снова ярко вспыхнул, еще три раза мигнул и полился ровным потоком.

— Настал час съезда, — четко сказал Али Махоммет, и я снова ясно понял все слова. — Не забудьте, — вы хромаете на левую ногу, вы глухи и немы. Вам будут много и почтительно кланяться. Не отвечайте никому на поклоны, только мулле едва кивните. Не ешьте ничего с общего стола. Кушайте только то, что вам будет подано с моего стола. Когда будет кончаться ужин, настанет час выхода Наль. Она будет укутана в драгоценные покрывала. Всеобщее внимание устремится на заранее условленное похищение Наль женихом. К вам подойдет мой друг и проведет вас к задней калитке сада. Там будет стоять сторож. Вы ему покажете кольцо, что я вам дал, он вас выпустит и вы пройдете другой дорогой к себе домой. Дома вы найдете письмо брата. Вы снимите свою одежду, спрячьте все, как вам будет сказано в письме. Придется вам немало поработать над беспорядком в доме. Надо, чтобы ваш спящий денщик ничего особенного не заметил, когда станет убирать комнаты.

С этими словами Али оставил меня и пошел навстречу группе гостей, для которых открыли калитку возле ворот, которой я раньше не заметил.

Высокая фигура хозяина выделялась на целую голову над пестрой группой гостей. Некоторым он важно отвечал на поклон, и они проходили дальше. Другие задерживались подле него, и он жал им по-европейски руки.

Гости все подходили, и вскоре вся аллея и веранда были густо усеяны пестрыми фигурами. Говор, смех и напряженное ожидание вкусного угощения, какие-то, очевидно, веселые рассказы, — все создавало приподнятое настроение.

Но, приглядываясь, я заметил, что гости держатся обособленными кучками. Те, что были одеты не в строго азиатский наряд, держались особняком. А остальные группы все поглядывали на муллу, как музыканты на дирижера.

Я поневоле пристально приглядывался ко всем и хотел рассмотреть, не нагримированы ли чьи-либо лица, как мое, искусственную бороду которого я так важно поглаживал.

Время незаметно шло, гости входили теперь реже, где-то заиграла восточная музыка, и из дома вышло несколько слуг, приглашая гостей в зал.

В самой глубине зала, у дверей в соседнюю комнату стоял Али Махоммет с еще не виденным мною очень высоким человеком в белой одежде и такой же чалме. Золотистая борода, огромные темно-зеленые глаза, очень красивые, слегка загорелое лицо. Очень стройный, человек этот был молод, лет двадцать восемь — тридцать, и бросался в глаза своей выдающейся красотой. Ростом он был чуть ниже Али, но много шире в плечах, необычайно пропорционален — настоящий рыцарь средних веков. Я невольно представлял его себе в одежде Лоэнгрина.

Хозяин приветствовал входивших в зал гостей глубоким поклоном. Гости рассаживались на диваны и пуфы, соблюдая все тот же порядок и держась отдельными кучками.

Все, входя, оставляли туфли или кожаные калоши у входа, где их брали слуги и ставили на полки. Среди гостей не было ни одной женщины.

Я стоял, наблюдая, как проходят и усаживаются гости, и не представлял себе, куда же мне сесть. Я уже хотел было скрыться обратно в сад, как почувствовал на себе взгляд Али. Он сказал что-то мальчику-слуге, и тот быстро направился ко мне. Почтительно поклонившись, он пригласил меня следовать за собой и повел к столу неподалеку от стола хозяина.

За этим столом уже сидело двое мужчин средних лет в цветных чалмах и пестрых халатах. Они сидели по-европейски, обуты были в европейскую обувь, а сверх европейских костюмов было надето только по одному шелковому халату. Они почтительно поклонились мне глубоким восточным поклоном. Я же, помня наставление Али, даже не кивнул им, а просто сел на указанное мне место.

Когда все гости уселись, только тогда сели за свой стол Али и высокий красавец. Музыка заиграла где-то ближе и громче, и одновременно слуги стали вносить дымящиеся блюда, расставляя их на столы. Мальчики разносили фарфоровые китайские пиалы и серебряные ложки, подавая их каждому гостю.

Но не все гости накладывали жирный, дымящийся плов в пиалы и ели его ложками. Большинство запускали руки прямо в общее блюдо и ели плов руками, что вызывало во мне чувство отвращения, близкое к тошноте. Хотелось убежать, хотя никогда еще не виданная мною толпа представляла зрелище красок и нравов чрезвычайно интересное.

На наш стол тоже подали блюдо плова, но я не прикасался к нему, помня наставление Али, ожидая специального кушанья от него. И действительно, от его стола отделилась высокая фигура поразившего меня рыжеватого красавца, и он подал мне серебряную пиалу с небольшой золотой ложкой.

Очевидно, честь, оказанная мне, считалась, по восточным обычаям, очень высокой, потому что на мгновение в зале умолк говор и шум и вслед за наставшей тишиной пронеслись восклицания удивления.

Гости, судя по жестам и мимике, спрашивали друг друга, кто я такой. Многие очень серьезно поглядывали на меня, что-то говорили своим соседям, и те удовлетворенно кивали головами. Но в это мгновение внесли новые ароматные блюда, и внимание отвлеклось от меня.

Я невольно встал перед державшим мою чашу красавцем. Он улыбнулся мне, поставил пиалу на стол и поклонился по-восточному. Всего меня от его улыбки, от добрых его глаз, от какой-то чистоты, которой веяло от него, наполнила такая радость, как будто я увидел старого верного друга. Я поднялся и отдал ему глубокий восточный поклон.

Мои соседи по столу задали мне какие-то вопросы, которых я не понял и не расслышал, а видел только их шевелящиеся губы и вопрошающие глаза. Меня выручил мальчик, сказавший им что-то, показывая на рот и уши. Сотрапезники мои покачали головами и, сострадательно поглядев на меня, принялись кушать с аппетитом свой плов, слава Богу, накладывая его ложками в пиалы. Я поглядел на содержимое моей серебряной пиалы и несказанно удивился. Там по виду был компот из фруктов, а у меня уже разгулялся аппетит, и я с удовольствием поел бы чего-нибудь существенного.

Я разочарованно взглянул на Али Махоммета, он встретил мой взгляд, как бы ожидая моего разочарования.

В его руках была точно такая же пиала, как моя, он ее приподнял, как бы желая чокнуться со мной, и ласково мне улыбнулся. Чтобы не показаться невежливым и невоспитанным гостем, я взял в руку ложку и проглотил небольшой кусочек неизвестного мне плода, плавающего в соку, напоминавшем красное вино.

И в тот же час улетучилось все мое сожаление о более основательной пище. Чудесный вкус, аромат, вроде ананаса, и сок, бодрящий, прохлаждающий. Я ел с таким удовольствием, что даже перестал наблюдать все вокруг.

А между тем наблюдать было что.

Два моих соседа сняли свои халаты и пиджаки и остались в одних тонких шелковых рубашках и широких черных поясах, заменявших жилеты. На многих столах я заметил тоже влияние жары на более европеизированных гостей.

Правоверные же, обливаясь потом, стирая его рукавами с лоснящихся лиц, усердно ели, нередко пятная свои драгоценные халаты, но никто не снимал ничего из своей одежды. Жара и тяжелые яства приводили гостей к изнеможению. Позы становились вольнее, голоса громче, затевались споры, по размахиванию рук и возбуждению похожие на ссоры.

Компот, поданный мне красавцем, обладал, очевидно, каким-то волшебным свойством. Мне перестало быть жарко, уже не хотелось содрать чалму, я был бодр и чувствовал неутомимость во всем теле. Мне казалось, могу пройти сейчас верст десять легко, и как будто вовсе не было утомления и волнений дня. Мысль моя обострилась, я стал внимательно наблюдать лица вокруг. И мне показалось, что гости стали более грубыми и животными, чем я видел их в начале пира.

Полное спокойствие и самообладание, уверенность в самом себе и какая-то новая сила взрослого мужчины, которой я еще ни разу не ощущал, появилась во мне и удивила меня самого. Я вспомнил брата, Наль и Али молодого. У меня почему-то не было ни малейшего беспокойства за первых двух, но Али молодого я стал беспокойно искать глазами по всему залу. Мне пришла на память фигура в розовом халате Наль, которую я заметил в темноте в саду мелькнувшей возле Али старшего.

Я продолжал искать по всем столам двоюродного брата Наль, но найти его не мог. Случайно мой взгляд встретился со взглядом хозяина, и я точно прочел в нем: «Храните самообладание и помните мои слова, когда вам уйти и что делать дома».

Волна какого-то беспокойства пробежала по мне, точно порыв ветра, заставляющий мигать пламя свечи, — и снова я вернулся к полному самообладанию.

Между тем блюда сменялись много раз, уже были расставлены всюду горы фруктов и сластей. Мои соседи ели сравнительно мало, но дыни поедали в большом количестве, все время посыпая их перцем. Я боялся выказать свое удивление такому своеобразному вкусу, но увидел, что почти все ели их тоже с перцем.

Снова отделилась от стола Али великолепная фигура золотоволосого красавца, и он подал мне чашу с какими-то другими фруктами, напоминавшими по внешнему виду зерна риса в меду. Наклонившись ко мне, он незаметно сунул мне в руку записку и опять глубоко поклонился и отошел. Я хотел отдать ему поклон, но не мог встать, мне не повиновались ноги. При свойственной мне смешливости я расхохотался бы во все горло, если бы не склеивала так сильно щек борода. Я развернул записку, там было написано по-английски: «Сначала съешьте то, что я вам сейчас принес. Не пытайтесь встать, пока не съедите этого кушанья. Вам непривычны наши пряные блюда, от них ноги — как от некоторых сортов вин — вам не повинуются. Но через некоторое время, после новой пищи, все будет в порядке. Не забудьте, в конце пира вам надо уйти, я сам отведу вас к калитке. Когда подымется шум, встаньте и немедленно идите к столу хозяина, я вам подам руку, и мы сойдем в сад».

Я не хотел раздумывать над сотней таинственно непонятных мне сегодня вещей. Но стать вновь хозяином своих ног я очень хотел, а потому и поторопился съесть содержимое чаши. Это было похоже на маленькие катышки сладкой каши в растворе меда, вина, ванили и еще каких-то ароматных вещей. Мои соседи уже давно перестали обращать на меня внимание. Они следили, казалось мне, с возрастающим беспокойством за усиливающимся шумом и возбуждением гостей.

Я попробовал теперь двинуть ногой, привстал, как бы поправляя халат, — ура! — ноги мои тверды и гибки. Шум в зале стал похож на воскресный гул базарной площади. Кое-где за столиками шли ожесточенные ссоры, гости размахивали во всю ширь руками и со свойственной Востоку экспрессией выкрикивали визгливыми голосами какие-то слова. Мне показалось, что я уловил «Наль» и «Аллах». Шум в зале все усиливался и становился похож на рев животных. Не успел я отдать себе отчета, как вспомнил, что мне пора встать и идти к столу Али. Я хотел быстро подняться, но неловкость в левом башмаке быстро заставила меня образумиться и войти в роль хромого. Я отдал должное уму и наблюдательности брата. Не будь этого неудобного башмака, толстой чалмы и склеивавшей движение губ неуклюжей бороды, я бы сто раз забыл, что должен играть роль глухого, немого и хромого.

Взглянув на Али, я увидел, что мой красавец уже поднялся и двинулся мне навстречу.

С большим трудом я вылез из-за стола, оставив обе свои пиалы и ложку на нем. Заметив мое затруднение, золотоволосый великан в один миг очутился возле меня, а мальчик, подскочив с большим листом мягкой белой бумаги, в один миг завернул обе мои серебряные чаши и ложку и подал мне их, что-то лопоча с глубоким поклоном. Видя, что я удивленно смотрю на него и не беру сверток, он стал почтительно совать мне его в свободную от палки левую руку.

— Возьмите, — услышал я над собой голос. — Таков обычай. Возьмите скорее, чтобы никому не пришло в голову, что вы не знаете местных обычаев. Мальчик так усердно кланяется вам, потому что думает, что вы очень важная персона и недовольны столь малым подарком в день совершеннолетия. Пойдемте, пора, — закончил он свою английскую фразу и поддержал меня под левую руку.

Я едва шел, неудобный башмак так нажал мне ногу, что я почти подпрыгивал и, пожалуй, без помощи красавца-гиганта не смог бы сойти с невысокой, но крутой лесенки в сад.

Едва мы сделали несколько шагов по аллее, как потух свет. В зале раздался рев голосов не то радости, не то озорства и негодования. Возле нас мелькнула чья-то тень и набросила на моего провожатого какое-то легкое плотное покрывало, которое задело и меня. Мой проводник схватил меня как малого ребенка на руки и бросился в гущу сада. Добежав до калитки, мы столкнулись со сторожем, которому я показал перстень, данный мне Али Махомметом, и он беспрекословно пропустил нас на улицу. Мой спутник сказал ему несколько слов, он почтительно поклонился и закрыл калитку.

Мы очутились на пустынной улице. Глаза попривыкли к темноте, из сада несся шум, но больше ничего не нарушало ночной тишины. Небо сияло звездами. Мой спутник опустил меня на землю, снял с моей левой ноги неудобную туфлю. Наклонясь ко мне, он стащил с меня чалму и, пристально глядя мне в глаза, сказал:

— Не теряйте времени. Жизнь вашего брата, Наль и ваша зависит во многом от вас. Если вы выполните все, как указано вам в письме, что лежит на подушке вашего дивана, — все будет хорошо. Забудьте теперь, что вы были хромы, глухи и немы; но помните всю жизнь, как вы играли и роль старика на восточном пире. Будьте здоровы, завтра утром я вас навещу. А сегодня, что бы вы ни слышали, ни в коем случае не покидайте дома и даже не выходите во двор.

Сказав мне все это снова по-английски, он пожал мне руку и исчез во тьме.

Когда я отворял дверь дома брата, я увидел, что свет в саду Али снова вспыхнул. «Значит, горит и у нас», — подумал я. Увидев небольшую полоску света из-под двери кабинета брата, я пошел туда и поразился беспорядку, царившему там, зная щепетильную аккуратность брата.

Очевидно, несколько человек здесь переодевались. Но я мало обратил внимания на внешний беспорядок. Все мои мысли были заняты судьбой брата. Притворив плотно дверь, я запер ее на ключ, задернул на ней тяжелую портьеру и поправил складки ее на полу, чтобы свет не проникал в щель.

«Прежде всего, — думал я, — надо прочесть письмо». Удостоверившись, что ставни на окнах закрыты, синие шторы спущены и плотные портьеры задернуты, я прошел в свою комнату.