Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. вопоставляющий свою власть всякой установленной власти и уверенный в превосходстве над нею, будь то власть инсти­тута или власть истины

вопоставляющий свою власть всякой установленной власти и уверенный в превосходстве над нею, будь то власть инсти­тута или власть истины.

Таким образом, уже внутри лечебницы психиатрия фун­кционирует как обнаружение опасности или, точнее, как операция, с помощью которой при диагностике всякого без­умия учитывается его возможная опасность. Но, как мне ка­жется, и за пределами лечебницы идет процесс подобного рода: за воротами лечебницы психиатрия тоже — особенно усердно и яростно в XIX веке, ибо это было время ее формирования, — стремится обнаружить опасность, кото­рую таит в себе безумие, даже когда это кроткое, безобид­ное безумие, даже когда оно почти не заметно. Чтобы укре­питься в качестве научного и авторитарного вмешательства в общество, чтобы укрепиться в качестве власти и науки об­щественной гигиены и социальной защиты, медицина мен­тальных болезней должна была показать, что она способна распознать некоторую опасность даже там, где никто другой еще не видит ее; и что она способна распознать ее потому, что является медицинским знанием.

Теперь вы понимаете, почему психиатрия в этих услови­ях очень быстро, с самого начала, как раз тогда, когда шел процесс ее исторического формирования, заинтересовалась проблемой криминальности и криминального безумия. Она заинтересовалась криминальным безумием не вследствие своего развития, не потому, что, исследовав все возможные области безумия, набрела на эту непомерную, экстремаль­ную форму безумия, заключающуюся в убийстве. Она сразу заинтересовалась безумием, способным убивать, так как ей нужно было сформироваться и отстоять свои права в качес­тве власти и знания в области внутренней защиты общества. Отсюда ее сущностный, конститутивный, в строгом смыс­ле этого слова, интерес к криминальному безумию, а также особенно пристальное внимание ко всем формам поведе­ния, в которых преступление непредсказуемо. Никто не в состоянии его предвидеть, никто не может предугадать его заранее. И когда неожиданно, без подготовки, без объясне­ния, без мотива, без основания преступление все-таки слу-

чается, выходит психиатрия и говорит: если никто не может заранее распознать это внезапно разражающееся преступ­ление, я — как знание, как наука об умственных болезнях, знающая толк в безумии, как раз могу распознать эту таинс­твенную и незаметную для всех остальных опасность. Ины­ми словами, в безосновательном преступлении, в этой опас­ности, которая внезапно поражает общество изнутри и не подчиняется никакой логике, психиатрия естественно нахо­дит для себя особый интерес: она просто не может остаться равнодушной к этим в буквальном смысле непостижимым преступлениям, к этим непредсказуемым преступлениям, к которым не применимы никакие предупредительные меры и в которых она, психиатрия, может выступить экспертом, когда они происходят, а в конечном счете и предвидеть или помочь предвидеть их, заблаговременно выявляя ту необыч­ную болезнь, коей является их совершение. Это, в некото­ром роде, королевский подвиг психиатрии. Вы ведь знаете истории подобного рода: если ваша ножка столь миниатюр­на, что ей придется впору золотая туфелька, вы станете ко­ролевой; если ваш пальчик столь тонок, что вам подойдет кольцо, вы станете королевой; если ваша кожа столь нежна, что мельчайшая горошина под ворохом пуховых перин так вонзится в нее, что наутро вы покроетесь синяками, — если вы ко всему этому способны, вы станете королевой. Психи­атрия сама устроила себе такого рода испытание на королев­ский титул, проверку своего величия, своей власти и своего знания на прочность: я способна определить болезнь, заяви­ла она, увидеть признаки болезни в том, что никогда себя не проявляет. Представьте себе непредсказуемое преступле­ние, которое при этом может быть сочтено частным при­знаком диагностируемого, обнаружимого врачом безумия; дайте же его мне, говорит психиатрия, и я смогу его рас­познать; преступление без причины, а значит являющееся абсолютной опасностью, что таится внутри общества, — я берусь распознать такое преступление. Если я смогу рас­путать безосновательное преступление, я стану короле­вой. Именно так — как королевское испытание, как геро­ическую ступень к признанию — следует, на мой взгляд,

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

понимать поистине бешеный интерес, проявленный психи­атрией в начале XIX века ко всем этим беспричинным пре­ступлениям.

Итак, завязывается очень любопытная и очень показа­тельная сопричастность внутренних проблем уголовной системы и потребностей, или желаний, психиатрии. С одной стороны, безосновательное преступление ставит уголовную систему в абсолютный тупик. Исполнение карательной власти в таком случае невозможно. Но, с другой стороны, со стороны психиатрии, это безосновательное преступление становится предметом нестерпимого вожделения, ибо, если удастся его определить и проанализировать, то это станет доказательством силы психиатрии, свидетельством ее зна­ния, оправданием ее власти. Поэтому ясно, каким образом два механизма соединяются. Уголовная власть постоянно обращается к медицинскому знанию: я столкнулась с бес­причинным деянием и прошу вас — либо отыщите мне его причины, и тогда моя карательная власть сможет испол­ниться, либо, если вы их не найдете, сочтем деяние безум­ным. Приведите мне доказательство невменяемости, и я не стану применять свое право карать. Дайте мне основание для исполнения моей карательной власти или дайте осно­вание для неприменения моего права карать. Такое требо­вание уголовный аппарат адресует медицинскому знанию. И медицинское знание-власть отвечает: смотрите, сколь не­обходима моя наука, — ведь я способно выведать опасность даже там, где никакому разуму не под силу ее найти. Дайте мне все преступления, с которыми вы имеете дело, и я возь­мусь показать вам, что за многими из них стоит помутне­ние рассудка. Другими словами, я могу показать вам, что в глубине всякого безумия есть потенциальное преступление, а следовательно, и подтверждение моей самостоятельной власти. Вот как сопрягаются друг с другом эти потребность и желание, эти замешательство и влечение. Вот почему дело Генриетты Корнье было столь важным пунктом в этой исто­рии, которая разворачивается в первой трети или, если рас­ширить хронологию, в первой половине XIX века...