Карп Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. торой исторически, вследствие целой серии последователь­ных сдвигов и трансформаций, возникнут бесчисленные ма­лые монстры

торой исторически, вследствие целой серии последователь­ных сдвигов и трансформаций, возникнут бесчисленные ма­лые монстры, которые и будут населять психиатрию, в том числе и судебную психиатрию, XIX века. Во всяком случае, мне кажется, что падение Людовика XVI и проблематизация фигуры короля выступают ключевым звеном в этой истории человеческих монстров. Все монстры — потомки Людови­ка XVI.

Это возникновение монстра как короля и короля как монстра отчетливо заметно, по-моему, начиная с постанов­ки в 1792 или в начале 1793 г. вопроса о суде над королем, о каре, которую к нему следует применить, а еще более — о форме, какую должен приобрести этот суд. Законодательный комитет предложил подвергнуть короля казни изменников и заговорщиков. На что некоторые якобинцы, и прежде всего, Сен-Жюст, возразили: Людовика XVI нельзя подвергнуть наказанию изменников и заговорщиков именно потому, что такое наказание предусмотрено законом; в таком качестве оно является следствием общественного договора, и закон­но применить его возможно лишь к тому, кто подписывался под этим договором и тем самым, однажды разорвав этот договор, соглашается с тем, что он [договор] будет дейс­твовать против него, на него или в отношении него. Король же, напротив, никогда, ни единожды не подписывался под общественным договором. И потому к нему не могут быть применены ни его внутренние положения, ни положения, которые из него вытекают. К королю нельзя применить ни один из законов общественного тела. Он — абсолютный враг, которого все общественное тело должно рассмат­ривать в качестве врага. Следовательно, нужно убить его, так же как убивают врага или монстра. И даже это, гово­рит Сен-Жюст, было бы слишком большой честью, так как, попросив у всего общественного тела убить Людовика XVI и избавиться от него как от своего монструозного врага, мы приравняем все общественное тело к нему одному. Иначе говоря, тем самым отдельно взятый индивид и обществен­ное тело будут, в известном смысле, признаны равновели­кими. Между тем Людовик XVI никогда не признавал су-

шествования общественного тела, властвовал, пренебрегая его существованием, и применял свою власть к отдельным индивидам, как будто бы общественного тела не существу­ет. Поэтому индивидам, подвергавшимся власти короля как индивиды, а не как общественное тело, следует избавиться от него тоже как индивидам. Иными словами, проводником уничтожения Людовика XVI должно послужить индиви­дуальное отношение, индивидуальная враждебность. На уровне политических стратегий эпохи это недвусмыслен­но означает, что предложение определить судьбу Людовика XVI всей нации было бы своего рода уклонением от ответа. Но на уровне теории права (который в данном случае очень важен) это означает, что кто угодно, даже не заручившись согласием остальных, имеет право покончить с королем. Убить короля может любой: «Право людей по отношению к тирании, — говорит Сен-Жюст, — это личное право».

Вся эта дискуссия по поводу процесса над королем, шед­шая с конца 1792 до начала 1793 г., кажется мне очень важной не только потому, что в ней заявляет о себе первый крупный юридический монстр — политический враг, король, — но и потому, что в XIX веке, особенно во второй его половине, все приведенные рассуждения окажутся перенесенными и применяющимися в совершенно другой области, где при посредстве психиатрических, криминологических и других анализов (от Эскироля до Ломброзо) обычный, повседнев­ный преступник тоже будет прямо квалифицироваться как монстр. С этого момента преступник-монстр будет вызы­вать вопрос: а следует ли, собственно говоря, применять к нему законы? Не должно ли общество просто избавиться от него как от существа монструозной природы и всеобще­го врага, не прибегая к своду законов? Ведь преступник-монстр, прирожденный преступник, в сущности, никогда не подписывался под общественным договором; так относится ли он к ведению законов? Следует ли применять к нему за­коны? Во второй половине XIX века мы встречаем пробле­мы, присутствовавшие в дебатах об осуждении, о формах осуждения Людовика XVI, перенесенными на прирожден­ных преступников, на анархистов, которые тоже отвергают

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

общественный договор, на всех преступников-монстров, на всех этих великих номадов, блуждающих в окрестностях общественного тела, но не признаваемых этим телом в ка­честве своей части.

В то же время с описанной юридической аргументаци­ей перекликается не менее важная, на мой взгляд, образ­ность—карикатурная, полемическая образность короля-монстра, являющегося преступником вследствие своей, так сказать, противоестественной природы, неотъемлемо ему присущей. Именно в эту эпоху поднимается проблема монструозного короля, именно в эту эпоху создается целый ряд книг, настоящие анналы королевских преступлений от Нимврода до Людовика XVI, от Брунгильды до Марии-Ан­туанетты. Тут можно привести книгу Левассёра «Короно­ванные тигры», «Злодеяния французских королев» Прюдо-ма, «Ужасающие истории жестоких преступлений, бывших обычным делом королевских семей» Мопино, вышедшие в 1793 г. и заслуживающие особого интереса, так как в них выстраивается оригинальная генеалогия королевской влас­ти. Мопино утверждает, что институт королевства возник следующим образом. На заре человечества существовало две категории людей: одни посвящали себя земледелию и скотоводству, а другим выпадала обязанность охранять пер­вых, так как кровожадные хищники могли съесть женщин и детей, уничтожить урожай, истребить стада и т.д. Поэтому возникла необходимость в охотниках, способных защищать общину земледельцев от диких зверей. Затем пришло время, когда охотники стали столь искусны, что дикие звери исчез­ли. Нужда в охотниках пропала, но, обеспокоившись своей бесполезностью, которая могла лишить их привилегий, кои­ми они пользовались как охотники, они сами превратились в диких животных и повернулись против тех, кого прежде защищали. И стали сами нападать на стада и семьи, которые должны были охранять. Они были волками в человеческом обличье. Они были тиграми первобытного общества. И ко­роли ничем не отличаются от этих тигров, от этих древних охотников, которые заняли место диких зверей, окружавших первобытные поселения.

Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО

Это была эпоха книг о королевских преступлениях, это была эпоха, когда Людовик XVI и Мария-Антуанетта изоб­ражались в памфлетах как пара кровожадных монстров, как объединившиеся шакал и гиена. И при всей конъюнктур-ности этих текстов, при всем их пафосе, они остаются очень важными по причине включения под рубрику человеческо­го монстра целого ряда тем, которые будут сохраняться на всем протяжении XIX века. Особенно буйно эта тематика монстра расцветает вокруг Марии-Антуанетты, которая концентрирует в себе на страницах тогдашних памфлетов множество черт монструозности. Прежде всего, конечно, она заведомо иностранка, а потому не принадлежит к обще­ственному телу. Как следствие, по отношению к обществен­ному телу страны, где она правит, она — дикое животное или, во всяком случае, нечеловеческое существо. Более того, она — гиена, людоедка, «тигрица», которая, как говорит Прюдом, «узрев [...] кровь, становится ненасытной». Живое воплощение каннибализма, антропофагии властителя, пита­ющегося кровью своего народа. И к тому же это скандалист­ка, распутница, предающаяся самому отъявленному развра-iy, причем сразу в двух ключевых его формах. Во-первых, инцесту, ибо из книг, из памфлетов о Марии-Антуанетте мы узнаём, что еще ребенком она была обесчещена своим бра­том Иосифом II, затем стала любовницей Людовика XV, а затем перешла к его шурину, так что дофин, вероятно, явля­ется сыном графа д¹ Артуа.

Чтобы передать настрой этой литературы, я процитирую вам фрагмент вышедшей в I году революции книги «Рас­путная и скандальная частная жизнь Марии-Антуанетты», посвященный отношениям будущей королевы и того само­го Иосифа II: «Амбициознейший властитель, совершенно аморальный человек, достойный брат Леопольда — вот кто первым испробовал королеву Франции. Визит царственного приапа в австрийский канал посеял там, если так можно вы­разиться, страсть к инцесту и наимерзейшим наслаждениям, неприязнь к Франции [rectius: к французам], отвращение к супружеским и материнским обязанностям — словом, все то, что низводит человека до уровня диких зверей».

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

Итак, вот вам инцестуозность, а рядом с нею — еще одно тяжкое сексуальное преступление: Мария-Антуанетта гомо­сексуальна. И тут снова связи с эрцгерцогинями, сестрами и кузинами, дамами свиты и т.д. Как мне кажется, для этой первой презентации монстра на горизонте юридической практики, мысли и воображения конца XVIII века характер­на пара: антропофагия — инцест, сочетание двух основных запретных утех. Со следующим уточнением: главную пар­тию в первом явлении монстра исполняет, на мой взгляд, именно Мария-Антуанетта, фигура разврата, сексуального разврата, и в частности инцеста.

Но наряду с королевским монстром в это же время в ли­тературном стане противника, то есть в антиякобинской, контрреволюционной литературе, вы столкнетесь с другой яркой фигурой монстра. И на сей раз монстр уже не зло­употребляет властью, но разрывает общественный договор посредством бунта. Уже не как король, но как революцио­нер, народ оказывается точь-в-точь перевернутым изобра­жением кровавого монарха. Гиеной, набрасывающейся на общественное тело. В монархической, католической и т.п., в том числе в английской литературе революционной эпо­хи, вы найдете перевернутый образ той самой Марии-Ан­туанетты, которую рисовали якобинские и революционные памфлеты. Другое лицо монстра открывается в связи с сен­тябрьскими побоищами: теперь это народный монстр, раз­рывающий общественный договор, так сказать, снизу, тогда как Мария-Антуанетта и сам король расторгли его сверху. Так, госпожа Ролан, описывая сентябрьские события, вос­клицает: «Если бы вы только знали, какими страшными де­талями сопровождались эти выступления! Женщины, жес­токо насилуемые, а затем разрываемые этими зверьми на части, вырванные кишки, надетые вместо орденских лент, кровь, стекающая по лицам пожирателей людского мяса!»

Барюэль в «Истории церкви революционного времени» описывает случившееся с графиней де Периньон, которую вместе с двумя ее дочерьми поджарили на площади Дофин, после чего там же сожгли заживо шестерых священников, отказавшихся есть жареное мясо несчастной. Тот же Барю-