Ж. БОДЕН. Шесть книг о государстве 17 страница

убийстве, и при этом называл другого, поединок не мог иметь места; но если он при этом

никого не называл, его объявление принималось за свидетельство прощения своему

убийце, и тогда преследование вступало в силу, а дворяне в таком случае могли даже

вступать между собой в войну.

Если во время этой войны один из родственников делал или принимал вызов на поединок,

то право войны прекращалось: предполагалось, что стороны имеют намерение вести дело

обыкновенным судебным порядком, и та из них, которая стала бы продолжать войну,

была бы приговорена к возмещению убытков.

Итак, применение судебного поединка представляло ту выгоду, что оно могло

общественную усобицу обратить в частную распрю, восстановить авторитет суда и

вернуть в сферу гражданских отношений людей, которые признавали только

международное право.

Если, с одной стороны, бесчисленное множество разумных вещей ведется самым

безрассудным образом, то, с другой стороны, встречаются и безрассудства, которые

проводятся очень разумно.

Когда обвиняемый в преступлении неопровержимо доказывал, что преступление

совершено самим обвинителем, то вызова на поединок не допускалось, потому что всякий

преступник предпочтет сомнительный исход поединка несомненному наказанию.

Поединок не применялся в делах, решаемых третейским судом или церковными судами, а

равно и в спорах о вдовьей части.

«Женщина, — говорит Бомануар, — не может вступать в единоборство». Если женщина

вызывала кого-нибудь на поединок, не называя при этом своего заместителя, вызов не

принимался. Для этого требовалось, кроме того, полномочие со стороны ее барона, т. е.

мужа; но для привлечения ее к суду такого полномочия не требовалось.

Если истец или ответчик были моложе 15 лет, поединок не разрешался; впрочем, он мог

назначаться по делам малолетних, если опекун или заведующий имуществом малолетнего

принимал на себя риск, соединенный с этой формой судопроизводства.

Вот, по-моему, те случаи, когда поединок допускался для крепостного: он мог вступать в

единоборство с другим крепостным, со свободным и даже с дворянином, если его

вызывали; но если он сам вызывал дворянина, последний мог отказаться от поединка,

даже сеньор крепостного имел право отозвать его из суда. Крепостной мог на основании

грамоты сеньора или на основании обычая вступать в поединок со всяким свободным

человеком, и церковь настаивала на этом праве для своих крепостных, усматривая в нем

знак особого к себе почтения.

ГЛАВА XXVI

О судебном поединке между одной из сторон и одним из свидетелей

Бомануар говорит, что если тяжущийся усматривал опасность в показании свидетеля, то

мог отвести следующего свидетеля, объявив судьям, что противная сторона поставила

ложного свидетеля и клеветника; если свидетель хотел продолжить спор, то делал вызов.

Этим устранялся вопрос о судебном расследовании, потому что если свидетель терпел

поражение, это служило доказательством того, что сторона поставила ложного свидетеля,

и она считалась проигравшей.

Не следовало допускать второго свидетеля до присяги, потому что он дал бы свое

показание, и дело было бы решено показанием двух свидетелей; если же был остановлен

второй свидетель, показание первого становилось бесполезным.

После того как второй свидетель отвергался, сторона не могла уже представлять других

свидетелей и проигрывала; но если не было вызова на поединок, можно было

представлять других свидетелей.

Бомануар говорит, что свидетель, прежде чем дать показание, мог сказать своей стороне:

«Я не хочу ни драться из-за вашей ссоры, ни судиться из-за моей; но если вы согласны

защищать меня, то я охотно скажу правду». Тогда тяжущийся должен был драться за

своего свидетеля, и хотя ему не отсекали руку в случае победы противника, свидетель его

отвергался.

Я полагаю, что порядок этот представлял собой видоизменение древнего обычая, и

основываюсь на том, что обычай вызова на поединок свидетелей мы находим в баварском

и бургундском законодательствах без каких-либо ограничений.

Я уже говорил о постановлении Гундобада, против которого так сильно восставали

Агобард и св. Авит. «Если обвиняемый, — говорит этот государь, — представляет

свидетелей, готовых показать под присягой, что он не совершил преступления,

обвинитель может вызвать на поединок одного из свидетелей; ибо справедливо, чтобы

тот, кто вызвался дать присягу и объявил, что знает правду, не отказывался постоять за

нее на поединке». Таким образом, этот король не допускал со стороны свидетелей

никаких отговорок, которые позволяли бы им уклониться от поединка.

ГЛАВА XXVII

О судебном поединке между одной из сторон и одним из пэров сеньора. Апелляция на

неправое решение

Так как решение дела поединком было по природе своей решением окончательным,

несовместимым с новым приговором и судебным преследованием, то апелляция в смысле,

установленном римским и каноническим законодательствами, т. е. обращение к суду

высшей инстанции за пересмотром постановления низшей, была во Франции неизвестна.

Воинственная нация, руководствовавшаяся единственно правилами чести, не знала этих

форм судопроизводства; следуя неизменно одному и тому же духу, она и против судей

принимала те самые меры, какими располагала против сторон.

Апелляция у этого народа состояла в вызове на единоборство оружием, чтобы решить

дело кровью, а не в приглашении на чернильную брань, с которой познакомились лишь

впоследствии.

Потому-то Людовик Святой говорит в своих Установлениях, что апелляция есть измена и

беззаконие, а Бомануар — что человек, прежде чем обвинять своего сеньора в каком-либо

посягательстве на него, должен был заявить ему, что покидает его феод, и уже потом

вызвать его на суд сеньора-сюзерена и предложить ему поединок. Таким же образом и

сеньор должен был отказаться от своих прав на вассала, если вызывал его на суд графа.

Апелляция на неправое решение своего сеньора была равносильна утверждению, что его

решение лживо и злонамеренно; но обращение к нему с такими словами было, так сказать,

преступлением и изменой со стороны вассала.

Поэтому вместо апелляции на неправое решение сеньора, который учреждал и ведал суд,

апеллировали на решение пэров, которые этот суд составляли. Этим устранялось

 

обвинение в измене, ибо истец наносил оскорбление лишь своим пэрам, которым всегда

мог дать удовлетворение.

Обвинение пэров в неправом решении подвергало тяжущегося немалым опасностям. Если

он ждал постановления и произнесения приговора, ему приходилось выходить на

поединок со всеми пэрами, которые обязывались решить дело по справедливости; если он

высказывал недовольство раньше, чем все судьи произносили свое мнение, ему

приходилось драться с теми из них, которые были одного мнения. Чтоб избегнуть этой

опасности, он обращался к сеньору с просьбой приказать, чтобы каждый пэр произносил

громко свое мнение, и как только один из них его высказывал, то, прежде чем второй

успевал сделать то же, тяжущийся объявлял его лжецом, злонамеренным и клеветником.

В таком случае ему приходилось драться только с одним этим судьей.

Дефонтен предлагал, чтобы прежде обжалования неправого решения давали высказать

свое мнение трем судьям; но он не говорит, чтобы следовало выходить со всеми тремя на

поединок, и еще того менее — о случаях, в которых приходилось бы драться со всеми, кто

объявлял, что они одного с ними мнения. Различия эти происходят от того, что в то время

не существовало обычаев вполне тождественных. Бомануар говорит о том, что

происходило в Клермонском графстве, а Дефонтен — о том, каких порядков держались в

Вермандуа.

Когда один из пэров или держателей феодов объявлял, что готов защищать приговор,

судья требовал формального вызова и, кроме того, брал с жалобщика обеспечение в том,

что он не откажется от своей апелляции; но с пэра обеспечения не бралось, так как он был

человеком сеньора и обязан был или защищать приговор, или уплатить сеньору 60 ливров

штрафа.

Если жалобщик не мог доказать несправедливости приговора, то платил сеньору 60

ливров штрафа и по стольку же пэру, против которого апеллировал, и каждому из пэров,

открыто согласившихся с приговором.

Человек, арестованный по сильному подозрению в преступлении, за которое полагалась

смертная казнь, и затем подвергшийся осуждению, не мог обжаловать неправого решения

потому, что это делалось бы всегда с целью продлить жизнь или покончить дело миром.

Если кто-либо утверждал, что приговор суда был лживым и злонамеренным, и не

вызывался доказать это, т. е. выйти па поединок, то за произнесение этих непристойных

слов его приговаривали к уплате штрафа в 10 солидов, если он был дворянин, и в 5

солидов, если он был простолюдин.

Судей или пэров, побежденных на поединке, не подвергали смертной казни и не отсекали

им членов; жалобщик же наказывался смертью, если дело было уголовного характера.

Этот способ обвинения феодалов в неправом решении имел целью устранить от

обвинения самого сеньора. Когда сеньор не имел пэров или имел их в недостаточном

числе, он мог на свой счет пригласить пэров сеньора-сюзерена.

Но эти пэры не были обязаны чинить суд, они могли объявить, что прибыли только для

подачи совета. Если в этом особом случае сеньор сам чинил суд и произносил решение, то

он же должен был и принимать вызов по обвинению в неправом суде.

Если сеньор был так беден, что не мог пригласить пэров от своего сюзерена, или

пренебрегал этим правом, или же сюзерен ему их не давал, то так как он не мог судить

один и никто не обязан был являться перед судом, который не мог выносить решений,

дела поступали в суд сюзерена.

Я полагаю, что это было одной из главных причин отделения суда от феода, откуда

образовалось впоследствии правило французских юристов: одно дело феод, другое — суд.

Так как было бесчисленное множество феодалов, которые, не имея подвластных им

людей, не могли отправлять суда, то все дела поступали в суд их сюзерена. Таким

образом, они потеряли право суда, потому что не имели ни возможности, ни желания

пользоваться им.

Все судьи, участвовавшие в вынесении приговора, должны были присутствовать и при его

объявлении, чтобы в случае, если тяжущийся, желая обжаловать решение, обратился к

ним с вопросом: согласны ли они с вынесенным решением, они могли ответить

утвердительно, «ибо, — говорит Дефонтен, — таково требование вежливости и

законности, не допускающих ни уклонения от ответа, ни отсрочки». Я полагаю, что по

этим же побуждениям возник до сих пор сохранившийся в Англии обычай, требующий

единогласного мнения присяжных для вынесения смертного приговора.

Приходилось, следовательно, объявить свое согласие с мнением большинства.

Если же происходило разделение голосов, приговор выносился в случае преступления в

пользу обвиняемого, в случае преследования за долги — в пользу должника, в делах о

наследстве — в пользу ответчика.

Пэр, говорит Дефонтен, не имел права отказываться судить, если их будет всего четверо

или пока они не будут все налицо, или пока не присоединятся к ним мудрейшие из них.

Это было бы то же, как если бы он сказал во время битвы, что не станет помогать своему

сеньору, потому что тот имеет при себе лишь часть своих людей. Но сеньор, конечно,

должен был поддержать честь своего суда и привлекать в него самых доблестных и

разумных из своих людей. Я привожу это место, чтобы показать, что обязанностью

вассала было драться и судить, причем обязанность эта была такого рода, что судить

значило драться.

Сеньор, который судился в собственном суде со своим вассалом и проиграл дело, мог

обжаловать неправое решение одного из своих людей. Но ввиду того почтения, которым

вассал обязан был сеньору в силу данной присяги в верности, и благосклонного

отношения, которым сеньор обязан был своему вассалу в силу принятия этой присяги,

допускалось следующее различие: сеньор или говорил вообще, что приговор был лживым

и несправедливым, или же обвинял непосредственно своего вассала в преступном

нарушении долга. В первом случае он оскорблял собственный суд и в некотором роде

самого себя, а потому и не мог требовать поединка; во втором — он мог его требовать,

потому что посягал на честь своего вассала, причем в интересах общественного

спокойствия; тот из них, который был побежден, лишался жизни и имущества.

Это различие, необходимое в настоящем особом случае, было распространено и на другие

случаи. Бомануар говорит, что если жалующийся на неправое решение обращался к

одному из держателей феодов с личным обвинением, дело разрешалось поединком; но

если он отвергал только приговор, то спор решался поединком или судом по выбору пэра,

к которому обращена была апелляция. Но так как в эпоху Бомануара господствовало

стремление к ограничению судебного поединка и в то же время предоставленная пэру

свобода отстаивать или не отстаивать приговор поединком противоречила установленным

понятиям о чести и об обязанностях вассала защищать суд сеньора, то я и полагаю, что

приведенное у Бомануара различие было новой формой судопроизводства у французов.

Я не говорю, что все обжалования неправого решения оканчивались поединком. С этой

формой апелляции произошло то же, что и со всеми другими.

Я уже указывал в главе XXV на исключения, когда суд сюзерена решал, быть или не быть

поединку.

Постановления королевского суда не подлежали обжалованию; король не имел себе

равного, и никто не мог обращаться к нему с вызовом; не было никого выше его, и никто

не мог обжаловать его решения.

Этот основной закон, необходимый как закон политический, ограничивал так же, как

гражданский закон, злоупотребления судебной практики тех времен.

Когда сеньор опасался апелляции на решение своего суда или узнавал, что ее готовятся

предъявить, то, он мог просить о присылке к нему людей из королевского суда, приговор

которых не подлежал апелляции. Так, Дефонтен говорит, что король Филипп послал весь

свой совет в суд корбийского аббата для решения одного дела.

Если сеньор не мог иметь королевских судей, он еще мог перенести свой суд в суд короля,

если только он зависел непосредственно от короля; если же между ними находились еще

посредствующие сеньоры, он обращался к своему сеньору-сюзерену и, переходя от

сеньора к сеньору, достигал короля.

Итак, хотя в те времена не существовало ни на практике, ни даже в идее, апелляции в

современном смысле, можно было тем не менее обращаться к правосудию короля, ибо

король всегда был источником, из которого исходили все реки, и океаном, в который они

возвращались.

ГЛАВА IX

О том, что греческие и римские законы карали самоубийство по различным побуждениям

«Человек, — говорит Платон, — убивший существо, тесно с ним связанное, т.е. самого

себя, не по приказанию власти и не во избежание позора, а по малодушию, будет

наказан». Римский закон карал это деяние, если оно имело причиной не душевную

слабость, не отвращение к жизни, не бессилие в перенесении страданий, но отчаяние

вследствие совершенного преступления. Римский закон оправдывал человека в том

случае, когда греческий обвинял, и наоборот, обвинял его, когда греческий оправдывал.

Образцом для Платона служили установления лакедемонян с их абсолютными

распоряжениями властей, с их отношением к позору как к величайшему из несчастий и к

малодушию, как к величайшему из преступлений. Римский закон отверг все эти

прекрасные понятия; он был лишь финансовым законом.

Во времена республики в Риме вовсе не было закона, который наказывал бы самоубийц;

поступок этот историки всегда одобряли, и нет примеров, чтобы за него карали.

Во времена первых императоров знатные римские роды беспрестанно истреблялись по

судебным приговорам. Тогда вошло в обычай предупреждать приговор добровольной

смертью. В этом видели большое преимущество, потому что лишившему себя жизни

могли быть воздаваемы погребальные почести и завещание его сохраняло свою силу. Так

было потому, что в Риме не существовало еще гражданского закона против самоубийц.

Но когда алчность императоров сравнялась с их жестокостью, они отняли право

распоряжения своим имуществом у тех, от которых хотели отделаться, и объявили

преступлением лишение себя жизни вследствие угрызений совести по поводу совершения

другого преступления. Подтверждением того, что, действительно, таковы были

побуждения, руководившие императорами, служит их согласие на то, чтобы имущество

самоубийц не подвергалось конфискации в случаях, когда преступление, побудившее к

самоубийству, не влекло за собою конфискации.

ГЛАВА Х

О том, что законы, казалось бы, противоречащие друг другу, иногда бывают родственны

по духу

В настоящее время, когда вызывают человека в суд, входят в его дом; у римлян это не

допускалось.

Вызов в суд считался у них актом насилия, чем-то вроде лишения свободы; и нельзя было

войти в дом человека, чтобы вызвать его в суд, подобно тому, как в настоящее время

нельзя арестовать человека у него в доме иначе, как по приговору за частные долги.

Римские законы наравне с нашими признают тот принцип, что дом всякого гражданина

есть его убежище и что в этом убежище недопустимо против него никакое насилие.

ГЛАВА XI

Каким образом можно сравнивать два различных закона

Во Франции за лжесвидетельство полагается смертная казнь; в Англии же этого нет.

Чтобы решить, который из этих двух законов лучше, следует добавить следующее: во

Франции применяется допрос преступника при помощи пытки, в Англии же пытки нет. И

еще надо сказать, что во Франции обвиняемый не представляет своих свидетелей и редко

случается, чтобы принимались от него так называемые оправдывающие факты; в Англии

же свидетельские показания принимаются от той и от другой стороны. Три французских

закона составляют одно последовательное и тесно связанное целое; три английских закона

представляют не меньшее единство и связь.

Английский закон, не допускающий при допросе пытки обвиняемого, не может возлагать

больших надежд на добровольное признание подсудимого, поэтому он созывает со всех

сторон свидетелей и не решается запугивать их угрозой смертной казни. Французский

закон, располагающий столь сильным дополнительным средством, менее боится

запугивать свидетелей; напротив, здравый смысл требует, чтобы он внушал им страх; он

выслушивает свидетелей только одной стороны, т. е. тех, которых представляет

обвинительная власгь, и судьба обвиняемого зависит единственно от их показаний. Но в

Англии, где выслушиваются свидетели двух сторон и дело, так сказать, решается спором

между ними, ложное показание представляет, быть может, меньшую опасность:

обвиняемому дается средство защиты против ложного показания, тогда, как французский

закон ему такого средства не дает.

Итак, чтобы решить, которые из этих законов лучше отвечают требованиям разума, не

следует сравнивать их друг с другом по отдельности, необходимо сопоставлять их между

собой во всей их совокупности.

ГЛАВА XII

О том, что законы, кажущиеся одинаковыми, иногда бывают различны

Греческие и римские законы подвергали укрывателя краденых вещей одинаковому

наказанию с вором. Французский закон делает то же самое. Первые были благоразумны,

последний же нет. У римлян и греков вор приговаривался к денежному штрафу, а потому

и укрыватель должен был нести то же наказание; ибо всякий, кто каким бы то ни было

образом способствует причинению убытка, должен его возместить. Но у нас воровство

наказывается смертью и потому нельзя, не впадая в крайность, карать укрывателя наравне

с вором. Кто покупает краденое, очень часто может делать это совершенно неумышленно;

кто крадет, тот всегда виновен. Один препятствует обнаружению уже совершенного

преступления, другой совершает его; первый совершенно пассивен, второй — активен.

Вору приходится преодолевать большие препятствия и оказывать более продолжительное

и ожесточенное противодействие закону.

Юристы в своих суждениях шли еще дальше: они смотрели на укрывателей как на

преступников более гнусных, чем воры. «Без укрывателей. — говорили они, — нельзя

было бы долго скрывать покражи». Повторяю, этот взгляд мог быть верен, пока за

воровство полагался денежный штраф; когда дело шло об убытках, укрыватель

обыкновенно скорее мог возместить их. Но после того, как денежный штраф был заменен

смертной казнью, следовало бы руководствоваться в этом деле другими принципами.

ГЛАВА XIII

О том, что никогда не следует рассматривать законы независимо от цели, ради которой

они были созданы. Римские законы о краже

Когда у римлян вор попадался с поличным, прежде чем успевал спрятать украденное, то

кража называлась явною; если же вора обнаруживали лишь впоследствии, то кража

называлась неявною.

Законы двенадцати таблиц предписывали наказывать явного вора розгами и обращать в

рабство, если он был совершеннолетним, или только наказывать розгами, если он был

несовершеннолетним. Неявного вора тот же закон приговаривал лишь к уплате двойной

стоимости украденной вещи.

После того, как закон Порция отменил наказание граждан розгами и обращение их в

рабство, явного вора приговаривали к уплате штрафа, вчетверо превышающего стоимость

украденного, тогда как неявный вор продолжал платить штраф, превышающий эту

стоимость вдвое.

Кажется странным, что законы эти устанавливали такую разницу в оценке этих двух

преступлений и в размере определенных за них наказаний.

Действительно, был ли вор пойман прежде или после того, как относил украденное в

предназначенное место, обстоятельство это нисколько не изменяло сущности

преступления. Для меня не подлежит сомнению, что вся теория римских законов о краже

была заимствована из лакедемонских установлении. Ликург, желая развить в своих

согражданах ловкость, хитрость и предприимчивость, требовал, чтобы детей заставляли

упражняться в воровстве и жестоко секли тех из них, которые дадут себя поймать. Это и

было причиной, почему у греков, а вслед за ними и у римлян установилось столь большое

различие между явной и неявной кражей.

У римлян раба за воровство сбрасывали с Тарпейской скалы. В этом случае не было речи

о лакедемонских установлениях, так как законы Ликурга о воровстве предназначались не

для рабов, но в этом пункте отступление от них было равносильно точному их

исполнению.

В Риме, если несовершеннолетний попадался в воровстве, претор приказывал наказать его

розгами по своему усмотрению, как это делалось у лакедемонян.

Все это велось издавна. Лакедемоняне заимствовали эти обычаи у критян. Платон, желая

доказать, что учреждения критян были созданы для войны, ссылается на «способность

этого народа переносить боль в бою и в случаях кражи, требующих скрытности».

Так как гражданские законы находятся в зависимости от государственного строя, ибо они

предназначаются для общества, то было бы полезно, прежде чем ввести закон одного

народа у другого, предварительно рассмотреть, имеют ли оба народа одинаковые

установления и одинаковое государственное право.

Таким образом, когда законы о воровстве перешли от критян к лакедемонянам, то так как

одновременно лакедемоняне усвоили образ правления и государственное устройство

критян, законы эти оказались одинаково разумными у обоих народов. Но когда из

Лакедемона эти же законы были перенесены в Рим, где нашли иное государственное

устройство, они остались в нем навсегда чужими, не связанными с другими гражданскими

законами римлян.

ГЛАВА XIV

О том, что не следует рассматривать законы независимо от обстоятельств, при которых

они были созданы

В Афинах существовал закон, требовавший, чтобы в случае осады города предавали

смерти всех жителей, которые были бесполезны для его защиты. Это был отвратительный

политический закон, являвшийся следствием отвратительного международного права. У

греков население покоренного города теряло гражданскую свободу и продавалось в

рабство; взятие города влекло за собой совершенное его разрушение. Все это порождало

не только отчаянное сопротивление и бесчеловечные действия, но иногда и ужасные

законы.

Согласно постановлениям римских законов, врачей наказывали за нерадение и

неспособность. В этом случае закон осуждал на ссылку врача, занимающего более или

менее значительное положение, и на смертную казнь — врача низшего разряда. Наши

законы относятся к делу иначе. Римские законы возникли при иных условиях, чем наши.

В Риме лечением занимался всякий, кто хотел. У нас же врачи обязаны проходить курс

учения и приобретать известные степени. Поэтому предполагается, что они сведущи в

своем искусстве.

ГЛАВА XV

О том, что иногда бывает полезно, чтобы закон сам себя исправлял

Законы двенадцати таблиц разрешали убить ночного вора, а также и дневного, если этот

последний защищался во время преследования, но требовал, чтобы человек, убивающий

вора, при этом кричал и звал граждан. И действительно, необходимо, чтобы закон,

допускающий самосуд, всегда ставил такое требование. Это крик невинности, которая в

момент действия призывает свидетелей и судей. Надо, чтобы народ был осведомлен об

этом действии, осведомлен в ту самую минуту, когда оно происходит, когда все говорит о

нем: вид человека, выражение лица, проявление страстей, молчание, когда каждое слово

осуждает или оправдывает.

Закон, который может стать в столь резкое противоречие с требованиями безопасности и

свободы граждан, должен приводиться в исполнение в их присутствии.

ГЛАВА XVI

Что именно следует иметь в виду при составлении законов

Люди, настолько одаренные, что имеют возможность составлять законы для своего или

чужого народа, должны соблюдать известные правила при составлении этих законов. Слог

их должен быть сжатым. Законы двенадцати таблиц служат образцом точности: дети

заучивали их на память. Новеллы же Юстиниана столь многословны, что пришлось их

сократить.

Слог законов должен быть простым. Прямые выражения всегда доступнее пониманию,

чем изысканные. Поэтому законы Восточной римской империи лишены величия:

государи говорят в них, как риторы. На законы, отличающиеся напыщенным слогом,

обыкновенно смотрят как на плод тщеславия.

Существенное условие — чтобы слова закона вызывали у всех людей одни и те же

понятия. Кардинал де Ришелье соглашался, что можно обвинять министра перед королем;

но он требовал, чтобы обвинитель подвергался наказанию, если обвинение, им

доказанное, не было важным. Это должно было помешать всякому обвинять самого

Ришелье в чем бы то ни было, потому что понятие важного совершенно относительное, и

то, что важно для одного, не важно для другого.

Закон Гонория наказывал смертью того, кто покупал вольноотпущенника, как раба, или

же причинял ему беспокойство. Не следовало употреблять столь неопределенное

выражение. Понятие причиняемого человеку беспокойства всецело зависит от степени его

впечатлительности.

Если закон устанавливает какое-либо наказание, следует по возможности избегать

выражения его в денежной форме. Множество обстоятельств влияет на колебания

ценности монеты, и сохраняя свое наименование, она перестает быть тем, чем была

прежде.

Если в законе были точно определены известные понятия, не следует более возвращаться

к неясным выражениям. В уголовном законе Людовика XIV после точного перечисления

всех случаев, подлежащих ведению королевского суда, прибавлено: «и те, которые во все

времена разбирались королевскими судьями», — определение, заставляющее вернуться к

тому самому произволу, от которого только что избавились.

Карл VII говорит, что дошло до его сведения, что стороны вопреки обычному праву в тех

областях королевства, в которых это право действует, подают апелляцию через три,