О коллективной ответственности 9 страница

Однако в общем и целом социальный уровень имеет тем больше шансов на повышение, чем больше членов он насчи­тывает. Во-первых, борьба за существование и за привилеги­рованное положение острее в тех случаях, когда она ведется многими, чем тогда, когда ведется немногими, и отбор проис­ходит в первом случае с большей суровостью. На высоком уров­не культуры, доступном высшим десяти тысячам, положение которых достаточно обеспечено для того, чтобы они могли за­воевать себе возможность существования ценою гораздо меньшей борьбы, — на этом уровне, на котором индивид спе­циализируется достаточно рано, чтобы иметь возможность за­нять положение, вокруг которого борьба идет сравнительно не так ожесточенно, то и дело обнаруживаются невыгодные сто­роны менее сурового отбора. Уже во внешнем отношении, ду­мается мне, все возрастающая физическая слабость наших высших сословий происходит в значительной степени от того, что слабых и едва жизнеспособных детей они все-таки выра­щивают благодаря отличному уходу и гигиене, причем, конеч­но, не могут сделать их надолго нормальными и сильными людь­ми. В эпохи более грубые, а также среди низших сословий, куда не проникли еще гигиенические средства, доступные лишь не­многим, естественный отбор уносит более слабые существа и позволяет вырасти только более сильным. Но, кроме того, с

 

[399]

 

самого начала существует вероятность, что среди большого числа участвующих есть больше выдающихся натур, так что эта борьба находит благоприятный материал, и вследствие энергичного вытеснения более слабых средний уровень стано­вится все более благоприятным для совокупности. Эта польза большого числа обнаруживается во всей природе. Один знаток говорит об овцах в одной части Йоркшира, что порода их не может быть улучшена потому, что они обычно принадлежат бедным людям, у которых их всегда немного; с другой стороны, как отмечает Дарвин, садовники, работающие на продажу и разводящие одни и те же растения в большом количестве, до­стигают лучших результатов в образовании новых и ценных разновидностей, чем простые любители; Дарвин прибавляет, что распространенные и обыкновенные виды имеют больше шансов произвести в данный промежуток времени положитель­ные изменения, чем виды более редкие. Мне кажется, что это обстоятельство значительно проясняет органическое развитие вообще. После того как известный вид распространился и стал господствующим, из него благодаря особенным условиям вы­деляется подвид, который, существуя в немногих экземплярах, обнаруживает известную стабильность. Если после этого воз­никают новые жизненные условия, требующие иного приспо­собления, то вид, оставшийся на первоначальной ступени и более многочисленный, будет иметь на основании указанных выше преимуществ большой численности больше шансов хотя бы отчасти измениться применительно к новым требованиям, чем тот подвид, который уже выделился и, может быть, прежде был лучше приспособленным. Вот почему аристократии, под­нявшиеся благодаря дифференциации над общим уровнем и образовавшие на некоторое время более высокий самостоя­тельный уровень, так часто теряют потом свою жизнеспособ­ность в противоположность уровню более низкому. Потому что последний благодаря численному перевесу своих участников прежде всего с большей вероятностью породит при изменив­шихся условиях выдающиеся личности, особенно хорошо к ним приспособленные; кроме того, низкая ступень развития, при которой более резкая дифференциация существует еще в за­родыше, является для многих более благоприятным условием, потому что она представляет мягкий, легко поддающийся фор­мированию материал, тогда как резко очерченные индивидуа­лизированные формы хотя и более соответствуют своим пер­воначальным жизненным условиям, но измененным и противо­положным условиям соответствуют, нередко, меньше. Этим и

 

[400]

 

объясняется, почему классы с односторонне выраженным со­циальным достоянием имеют меньше преимуществ в эпохи изменчивые, в эпохи оживленного движения, чем те классы, у которых совсем мало общего; так, в движениях современного культурного общества шансы крестьянского сословия и арис­тократии уступают шансам среднего промышленного и торго­вого сословия, у которого нет таких прочных и определенно дифференцированных социальных святынь.

Говоря о социальном уровне и его отношении к индивиду­альности, надо иметь в виду два его значения, которые в пре­дыдущих рассуждениях мы не всегда могли отделить друг от друга. Под общим духовным достоянием некоторого числа лю­дей можно понимать ту часть индивидуального достояния, ко­торая равно наличествует у каждого из них; но кроме того, оно может обозначать и то коллективное достояние, которым ни один из них сам по себе не обладает. С точки зрения теории познания общность в последнем смысле можно было бы на­звать реальной, а в первом — идеальной, поскольку она может быть познана как таковая только через взаимное сравнение, посредством соотносящего познания; что такое-то число дру­гих имеет такие же свойства, как и данный индивид, — это само по себе могло бы и не касаться его в том смысле, что означало бы действительное единство с ними. Между высотами двух этих социальных уровней существуют самые разнообразные отно­шения. С одной стороны, восходящее развитие можно будет выразить формулой, что объем социального уровня в смысле тождественности уменьшается в пользу социального уровня в смысле коллективного достояния; предел такому развитию ста­вится тем обстоятельством, что индивиды должны сохранить известную степень одинаковости, чтобы им еще можно было получать известные выгоды от единого общего достояния. Ко­нечно, с расширением последнего единообразие его в строгом смысле слова должно пострадать и распасться на многораз­дельные части, единство которых из субстанциального посте­пенно превращается в чисто динамическое; иными словами, оно обнаруживается еще только в функциональном взаимосцепле­нии отдельных составных частей, по содержанию своему очень различных, которые, соответственно, и дают возможность раз­нородным индивидуальностям участвовать в общем публичном достоянии. Так, например, всепроникающая и многочленная правовая система будет возникать там, где появляется силь­ная дифференциация между отдельными людьми по положе­нию, профессии и имущественному состоянию и где возмож-

 

[401]

 

ные между ними комбинации образуют множество вопросов, которые не могут быть удовлетворительно разрешены опреде­лениями примитивного права; несмотря на это, между всеми этими лицами должно будет все-таки сохраниться известное единообразие, чтобы это право действительно могло быть все­сторонне удовлетворительным и соответствовало нравствен­ному сознанию отдельных людей. Расширение социального уровня в смысле одинаковости и в смысле общего достояния не сможет, следовательно, обойтись без компромисса даже и там, где возрастающая дифференциация создает или находит такие формы публичного духа, которые открывают для самых разнообразных стремлений и образов жизни возможность со­вместного существования на основах права и нравственности. Наоборот, так или иначе вызванное расширение коллективно­го достояния должно повести за собой и расширение индиви­дуального сходства. Это бывает наиболее очевидно тогда, ког­да какая-либо нация старается присоединить к себе завоеван­ные провинции также и внутренним образом, путем насильствен­ного введения своего языка, своего права и своей религии; в течение нескольких поколений сгладятся резкие различия меж­ду старыми и новыми провинциями и тождественность объек­тивного духа приведет к большей тождественности также и между отдельными экземплярами субъективного духа. Я со­шлюсь на пример, по сущности своей отсюда очень далекий: это замечательное взаимное уподобление во всем существе, в характере, наконец, и в чертах лица, которое можно иногда на­блюдать между престарелыми супругами. Судьба, жизненные интересы и заботы создали для них очень широкий общий уро­вень, общий совсем не в том смысле, чтобы каждый из них с самого начала обладал одинаковыми личными свойствами; но он возникает и существует²⁶ между ними до известной степени в качестве коллективного достояния, из которого нельзя выч­ленить долю отдельного супруга, потому что она вообще как таковая не существует. Подобно тому как в случае притяжения между двумя материальными предметами ни одному их них нельзя приписать тяжесть в качестве его индивидуального свой­ства, потому что каждый из них имеет тяжесть только по отно­шению к другому, точно так же в переживаниях и внутренних приобретениях, при конституировании объективного духа в пре­делах брачной жизни нельзя всегда приписывать каждому из супругов некоторую, хотя бы и равную, долю в нем, потому что он создается только в совместности и благодаря ей. Но эта совместность, в свою очередь, оказывает воздействие на то,

 

[402]

 

что представляет из себя каждый в отдельности, и создает ту тождественность в личностном мышлении, чувствовании и волении, которая, как мы уже сказали, проявляется, в конце кон­цов, и вовне. Предпосылкой для этого является, конечно, то, что индивидуальные различия с самого начала не чрезмерно велики, потому что иначе образование такого объективного общего уровня встретило бы затруднения. В то же время абсо­лютная величина последнего имеет известный предел, если она должна привести к тем последствиям, о которых идет речь; а именно, при известной степени расширения снова открывает­ся возможность, чтобы сообразно с индивидуальными наклон­ностями кто-то больше находился под влиянием некоторой ча­сти, под влиянием одного из отношений коллективного достоя­ния, другой — под влиянием других; при этом общее достояние может все еще существовать; но тогда как относительно инди­видуального достояния участников величина его прямо пропор­циональна его уподобляющему действию, то в абсолютном выражении она, возрастая сама, создает все больше возмож­ностей неодинаковых воздействий. Поэтому постепенное взаи­моотождествление наблюдается особенно у тех супругов, от­ношения которых спокойны и просты, и если бы кто-нибудь за­хотел высказать это именно о бездетных супругах, то это име­ло бы как раз такой смысл; ибо хотя общий уровень сильно уве­личивается благодаря появлению детей, но он становится от этого разнообразнее и дифференцированнее, и это делает со­мнительным одинаковое воздействие его на индивидов.

В хозяйственной области обнаруживается другая комбина­ция между социальным уровнем в обоих его значениях и диф­ференциацией. Обильное предложение одинаковых услуг при ограниченном спросе создает конкуренцию, которая в гораздо большей степени, чем принято считать, уже непосредственно является дифференциацией. Ведь хотя предлагается совер­шенно один и тот же товар, но каждый должен все-таки ста­раться отличить себя от других, по крайней мере, по способу предложения, потому что иначе потребитель оказался бы в положении Буриданова осла. Каждый должен стараться отли­чить себя от всех других оформлением товара, или, по крайней мере, его размещением, тем, что расхваливает свои услуги или, по крайней мере, тем, с какой миной он это делает. Чем одно­роднее предложения по своему содержанию, тем более значи­тельны различия, которые придаются этому предложению со стороны индивидуальной; этому содействует еще и то, что не­посредственная конкуренция вызывает взаимную антагонисти-

 

[403]

 

ческую настроенность, отдаляющую личности друг от друга так­же и в отношении мышления и чувств. То общее, что. в лично­стях и что состоит в одинаковости занятий и сбыте одному и тому же кругу, вызывает тем большую дифференциацию дру­гих сторон личностей. Но эта одинаковость ведет опять-таки к созданию социального уровня в другом смысле, поскольку про­фессия или сфера деловой активности как целое обладают известными интересами, для соблюдения которых все участ­ники должны объединиться — или в картели, на время ограни­чивающие или устраняющие конкуренцию, или в союзы, кото­рые преследуют цели, лежащие вне конкуренции, как то: пред­ставительство, защиту прав, решение вопросов чести, отноше­ние к другим замкнутым в себе кругам и т.д., — и которые не­редко приводят к образованию самого настоящего сословного сознания. Значительная высота социального уровня в смысле равенства делает возможной такую же высоту социального уровня и в последнем смысле, наглядным примером чему яв­ляется цех. В противоположность этому дифференциация, со­зданная соревнованием и более сложными отношениями, яв­ляется более высокой ступенью, причем та же самая диффе­ренциация, в свою очередь, создает — с новой точки зрения — общее достояние. Ибо, с одной стороны, индивид, в высокой степени специализировавшийся, для достижения указанных выше целей гораздо более нуждается в других, чем тот, кто больше репрезентирует собой всю отрасль целиком; с другой стороны, лишь благодаря более тонкой дифференциации воз­никают именно те потребности и резко очерчиваются именно те стороны человеческого существа, которые создают основу для коллективных образований. Итак, если конкуренты, стре­мящиеся удовлетворить одну и ту же потребность различными средствами (например, в производстве нательного белья кон­курируют лен, хлопок и шерсть), соединяются, чтобы объявить конкурс на соискание премии за лучший способ удовлетворе­ния этой потребности, то каждый из них, правда, надеется, что решение будет благоприятно именно для него; тем не менее здесь состоялся совместный акт, в котором стороны исходили из общего отправного пункта и который не имел бы повода без предшествующей дифференциации, и этот акт может теперь сделаться исходной точкой для дальнейших социализации. Я еще упомяну в другой связи, что именно многообразие и диф­ференциация сфер занятости создали понятие рабочего вооб­ще и рабочий класс как сознающее себя целое. Тождествен­ность функций обнаруживается с особенной ясностью тогда,

 

[404]

 

когда они наполнены самым разнородным содержанием; толь­ко тогда функция освобождается от той психологической ассо­циации с ее содержанием, которая устанавливается при боль­шем однообразии в нем, и только тогда она может проявить социализирующую мощь.

Если дифференциация индивидов приводит здесь к увели­чению социального уровня, то благодаря одному указанному выше моменту будет иметь место и обратное действие. Чем больше продуктов духовной деятельности накоплено и доступ­но всем, тем скорее начнут деятельно проявляться более сла­бые дарования, нуждающиеся в поощрении и примере. Бесчис­ленное множество способностей, могущих достигнуть более индивидуального развития и состояния, остается в скрытом виде, если нет налицо достаточно широкого, доступного каж­дому социального уровня, разнообразные содержания которо­го извлекают из каждого все, что только в нем есть, если даже оно недостаточно сильно, чтобы развиваться вполне оригиналь­но и без такого побуждения. Поэтому мы видим всюду, как за эпохой гениев следует эпоха талантов: в греко-римской фило­софии, в искусстве Возрождения, во втором периоде расцвета немецкой поэзии, в истории музыки нашего столетия. Множе­ство раз повествовалось о том, как у людей, занимавших вто­ростепенное недифференцированное положение, при созерцании какого-нибудь произведения искусства или техники внезап­но открывались глаза на свои способности и на свое настоя­щее призвание и как с тех пор их неодолимо увлекало на путь индивидуального развития. Чем больше уже имеется образцов, тем более вероятности, что каждая хоть сколько-нибудь выда­ющаяся способность будет развиваться и, следовательно, зай­мет в жизни дифференцированное положение. С этой точки зрения социальный уровень в смысле коллективного достоя­ния уменьшает социальный уровень в смысле равенства дос­тояния индивидов.

Такая неравномерность в отношениях между этими соци­альными уровнями (в первом и во втором смысле) может гос­подствовать, видимо, лишь до тех пор, пока каждый из них не достиг наивысшей из возможных для него степеней и пока у индивида и общности, помимо повышения этих уровней, суще­ствуют еще и другие цели, модифицирующие их развитие, при­чем, конечно, не всегда оба они затрагиваются такими моди­фикациями одинаково. Между тем абсолютный максимум од­ного уровня совпадает с абсолютным максимумом другого. Во-первых, вернейшим средством, чтобы создать, а главное, под-

 

[405]

 

держать в пределах известной группы максимум индивидуаль­ного равенства, является возможно большее увеличение ее коллективного достояния; если каждый в отдельности отдает совокупности по возможности одинаковую часть своего внут­реннего и внешнего достояния, а достояние совокупности зато достаточно велико, чтобы предоставить ему максимум форм и содержаний, то это во всяком случае является лучшей гаран­тией, что каждый по существу будет обладать одним и тем же и будет таким же, как и все остальные. Наоборот, если между индивидами существует максимальное равенство и вообще имеет место социализация, то и общественное достояние дос­тигнет максимума по отношению к индивидуальному, потому что принцип экономии сил заставляет как можно больше дей­ствовать для общности (исключения из этого правила мы рас­смотрим в последней главе) и получать от нее как можно боль­ше поддержки, тогда как различий между индивидами, обычно ограничивающих эту тенденцию, как предполагается, уже нет. Поэтому социализм нацелен на равномерную максимизацию обоих уровней; равенство между индивидами может создаться только при отсутствии конкуренции, а это, в свою очередь, воз­можно только при государственной централизации всего хозяй­ства.

Между тем мне представляется психологически сомнитель­ным, что требование выравнять уровни действительно столь уж абсолютно противоречит стремлению к дифференциации, как это кажется. В природе мы видим всюду стремление живых существ подняться выше, занять положение более выгодное, чем то, которое они занимают в данный момент; у людей это доходит до сильнейшего осознанного желания иметь больше и наслаждаться большим, чем это удается в каждый данный мо­мент, и дифференциация есть не что иное, как средство для достижения этой цели или последствие этого явления. Никто не удовлетворяется тем положением, которое он занимает сре­ди подобных ему, но каждый хочет завоевать себе другое, бо­лее благоприятное в каком-нибудь отношении, а так как силы и удача бывают различны, то кому-то удается подняться над боль­шинством других более или менее высоко. И вот, если угнетен­ное большинство продолжает ощущать стремление к более высокому жизненному укладу, то это можно выразить лучше всего так, что оно желает иметь то же, быть тем же, как и те десять тысяч, кто принадлежит к высшему классу. Равенство с теми, кто стоит выше, — вот какое содержание напрашивается прежде всего и каким наполняется стремление к самовозвы-

 

[406]

 

шению. Это обнаруживается в любом более тесном кругу, будь то класс учеников, купеческое сословие или чиновничья иерар­хия. Этим объясняется тот факт, что гнев пролетария обруши­вается большей частью не на высшие сословия, а на буржуа­зию; ибо он видит, что она стоит непосредственно над ним, она означает для него ту ступень на лестнице счастья, на которую ему предстоит ступить прежде всего и на которой поэтому концентрируются в данный момент его сознание и его стремле­ние к возвышению. Низший желает быть прежде всего равен высшему; но если он ему равен, то — опыт показывает это ты­сячу раз — состояние, которым исчерпывались прежде все его стремления, является только исходным пунктом для дальней­шего, только первым этапом на бесконечном пути к самому бла­гоприятному положению. Всюду, где пытались осуществить уравнивание, обнаруживалось на этой новой почве стремле­ние индивида обойти других во всех возможных отношениях; например, часто случается, что основу тирании образует соци­альное нивелирование. Во Франции, где еще со времен вели­кой революции влияние идеи равенства было очень сильно и где июльская революция вновь освежила эти традиции, вскоре после нее обнаружилось, наряду с бесстыдными излишества­ми отдельных лиц, общее пристрастие к орденам, неудержи­мое стремление отличиться от широких масс бантиком в пет­лице. Может быть, нет более удачного доказательства для на­шего предположения о психологическом происхождении идеи равенства, чем заявление одной угольщицы в 1848 г., обращен­ное к знатной даме: «Да, сударыня, теперь все будут равны: я буду ходить в шелку, а вы будете носить уголь». Историческая достоверность этого заявления безразлична перед его внутрен­ней психологической верностью.

Если происхождение социализма таково, то это означало бы, конечно, самую резкую противоположность большинству его теоретических обоснований. Для последних равенство людей есть самодовлеющий идеал, сам являющийся своим оправда­нием и сам по себе удовлетворяющий, этическое causa sui*, состояние, ценность которого ясна непосредственно. Но если это состояние является только переходным моментом, только ближайшей целью — возможностью достигнуть изобилия для масс, — то оно теряет категорический и идеальный характер, который приняло только потому, что большая часть людей счи­тает тот пункт на своем пути, которого она должна достигнуть

 

[407]

 

прежде всего, и до тех пор, пока он не достигнут, своей конец ной целью. Низшего заставляет стремиться к осуществлении равенства тот же самый интерес, который побуждает высшего поддерживать неравенство; но если это требование равенства благодаря своему продолжительному существованию утрати­ло характер относительности и стало самостоятельным, то оно может стать и идеалом тех лиц, у которых субъективно оно не возникало таким образом. Утверждение логического права за требованием равенства — как будто из сущностного равенства людей можно было бы аналитически вывести и то, что они должны быть равны и в отношении своих прав, обязанностей и благ всякого рода — имеет лишь самую поверхностную, призрачную обоснованность. Во-первых, при помощи одной логики никогда нельзя вывести из действительных отношений чистое должен­ствование или из реальности — идеал, ибо для этого всегда нужна еще воля, которая никогда не вытекает из чисто логичес­кого теоретического мышления. Во-вторых, нет в частности ни­какого логического правила, по которому из субстанциального равенства нескольких существ вытекало бы их функциональ­ное равенство. В-третьих, и сама одинаковость людей как тако­вых очень условна. И это совершенный произвол — из-за того, в чем они одинаковы, забывать их многочисленные различия или стремиться связывать с простым понятием человека, в ко­тором мы объединяем столь разнородные явления, такого рода реальные последствия — это пережиток того реализма поня­тий в понимании природы, который полагал сущность отдель­ного явления не в его специфическом содержании, а лишь в том общем понятии, к которому оно принадлежало. Все пред­ставления о той самоочевидной правомерности, которая при­суща требованию равенства, есть только пример того, что че­ловеческий дух склонен рассматривать результаты историчес­ких процессов, если только они просуществовали достаточно долго, как нечто логически необходимое. Но если мы будем искать психическое влечение, которому соответствует требо­вание равенства, исходящее от низших классов, то обнаружим его только в том, что является истоком всяческого неравенства, а именно, во влечении ко все большему счастью. А так как оно уходит в бесконечность, то нет никаких гарантий, что создание наибольшего социального уровня в смысле равенства не ста­нет лишь переходным моментом развивающейся дальше диф­ференциации. Поэтому социализм должен стремиться одновре­менно к созданию наибольшего социального уровня в смысле коллективного достояния, потому что благодаря этому у инди-

 

[408]

 

видов все больше и больше исчезает повод и предмет для ин­дивидуального отличия и дифференциации.

Между тем все еще остается вопрос, не будут ли незначи­тельные различия между людьми в том, что они суть и чем вла­деют²⁷ (эти различия не может устранить даже самая высокая социализация), вызывать те же психологические, а следова­тельно, и внешние последствия, какие вызывают в настоящее время различия гораздо большие. В самом деле, ввиду того, что не абсолютная величина впечатления или объекта застав­ляет нас реагировать на него, но отличие его от других впечат­лений, увеличившаяся способность ощущать различия может связывать с уменьшившимися различиями не уменьшившиеся последствия. Этот процесс происходит повсюду. Глаз настоль­ко приспосабливается к незначительному количеству света, что ощущает, наконец, различия в цветах так же, как прежде чув­ствовал их только при гораздо более сильном освещении; не­значительные различия в положении и наслаждении жизнью, встречающиеся внутри одного и того же социального круга, вызывают, с одной стороны, зависть и соперничество, а с дру­гой — высокомерие, словом, создают все последствия диффе­ренциации в той же степени, что и различия между двумя очень отдаленными друг от друга слоями, и т.д. Нередко даже можно наблюдать, что наше отличие от других лиц ощущается тем сильнее, чем больше у нас с ними общего в остальных отноше­ниях. Поэтому, с одной стороны, те последствия дифференци­ации, которые социализм считает вредными и подлежащими устранению, совсем не устраняются им; с другой стороны, со­циализм отнюдь не так уж опасен культурным ценностям диф­ференциации, как это было бы желательно его врагам; приспо­сабливание нашей различительной способности может сооб­щить как раз меньшим личностным различиям при социализи­рованном строе ту же силу и в хорошем, и в дурном отношении, какой обладают различия нашего времени.

 

[409]

 

Глава V