О коллективной ответственности 7 страница

 

[374]

 

вачена восприятием и созерцанием всех частностей эмпири­ческого мира и организована достаточно тонко, чтобы замечать все эти колебания, противоположности и странности в отноше­ниях индивидуального, мимо которых проходит, не ощущая их, тот, чьи чувства более притуплены, кто довольствуется лишь тем, что смотрит на эту изменчивую игру отдельных моментов и удивляется ей. Едва ли нужно говорить, что именно эстети­ческое дарование с наибольшей законченностью демонстри­рует такую дифференциацию; с одной стороны, оно старается восполнить земное несовершенство, выстраивая идеальный мир, в котором живут чистые типические формы¹⁵; с другой сто­роны, оно старается погрузиться в то, что наиболее своеобраз­но, наиболее индивидуально в явлениях и их судьбах. Точно также в практически-этической сфере, при исполнении обязан­ностей, сердечный интерес с наибольшей теплотою связывает себя с самыми узкими и затем и с самыми широкими кругами: с одной стороны, с самым узким кругом семьи, с другой — с оте­чеством; с одной стороны, с индивидуальностью, с другой — с мировым гражданством; обязанности по отношению к проме­жуточным кругам, как бы ни были эти последние тесны и спло­ченны, не вызывают того теплого и искреннего чувства, кото­рое приковано к этим полюсам социальной жизни и которое об­наруживает и с этой стороны их внутреннюю сопринадлежность. И подобно тому как обстоит дело с оптимистической настроен­ностью преданности, точно также и с настроенностью скепти­чески-пессимистической: она легко соединяет отчаяние в сво­ем собственном Я с отчаянием в самой широкой общности, слишком часто проецирует чувство внутренней бесценности, проистекающее из чисто субъективных моментов, на мир как целое. То, что в промежутке, отдельные стороны и области мира могут при этом обсуждаться объективно и даже оптимистичес­ки. И наоборот, пессимизм, который относится только к этим отдельным частям, может не затрагивать ни самого Я, ни мира в целом.

 

[375]

 

Глава IV

Социальный уровень

Положительная оценка редкого как такового,

теоретические и практические поводы для нее.

Распространенное есть более низкое: оно есть более древнее

и сводится к унаследованию от более первобытных эпох.

Этим определяется уровень широких масс.

Отношение между духовным содержанием группы

и духовным содержанием отдельного человека.

Многообразные связи между этим отношением

и абсолютной высотой содержания.

Усиление единства группы и ее уровень.

Перевес чувственных процессов в сознании.

Своеобразие коллективистского образа действий.

Двоякое значение социального уровня: в смысле индивидуального,

но однородного достояния, и в смысле коллективного достояния;

соотношение обоих уровней. Выравнивание индивидуального уровня;

психологический источник социалистических требований

 

Повсеместно можно наблюдать, что оценка редкого, ин­дивидуального, отклоняющегося от нормы связана сего формой как таковой и во многом не зависит от его спе­цифического содержания. Уже в языке «редкость» означает од­новременно преимущество, а нечто «совершенно особенное» как таковое имеет значение чего-то особенно хорошего, тогда как обыкновенное (das Gemeine)¹⁶, т.е. свойственное самому ши­рокому кругу, неиндивидуальное, обозначает одновременно что-то низкое и ценности не имеющее. Легче всего для объяснения этого способа представления указать на то, что все хорошее, все то, что вызывает сознательное чувство счастья, встречает­ся редко; потому что удовольствие притупляется необыкновен­но скоро, и по мере того, как оно повторяется, появляется при­вычка к нему; она, в свою очередь, образует тот уровень, кото­рый должно превысить новое приятное возбуждение, чтобы оно было осознано как таковое. Если поэтому понимать благо как причину осознаваемых приятных жизненных возбуждений, то не нужно особого пессимизма, чтобы признать редкость его необходимым предикатом. Но если уяснить себе это, то психо­логически естественно обратное суждение: также и все редкое — хорошо; как ни ошибочно это с логической точки зрения (если все «а» суть «b», то и все «b» должны быть «а»), но фактически и мысль, и чувство проделывают бесчисленное множество раз

 

[376]

 

это неверное заключение: известный стиль в предметах искус­ства или действительности нравится всем нам, и прежде, чем мы дадим себе в этом отчет, он становится для нас мерилом всего, что нам вообще нравится. Положение: «стиль «М» хо­рош» превращается для нас на практике в другое: все хорошее должно быть в стиле «М»; известная партийная программа ка­жется нам правильной, и очень скоро мы уже считаем верным только то, что в ней содержится и т.д. То предпочтение, кото­рым всюду пользуется более редкое, вытекает, быть может, из такого обращения суждения, что все хорошее редко.

К этому присоединяется практический момент. Хотя тожде­ство с другими, как факт и как тенденция, не менее важно, чем отличие от других, хотя и то и другое являются в самых разно­образных формах великими принципами всякого внешнего и внутреннего развития, так что историю человеческой культуры можно рассматривать сплошь как историю борьбы между ними и попыток их примирения, однако для деятельности отдельно­го человека в пределах его отношений отличие от других пред­ставляет все же гораздо больше интереса, чем равенство с ними. Именно дифференциация относительно других существ побуждает нас в большинстве случаев к деятельности и опре­деляет ее; нам приходится наблюдать их различия, если мы хотим их использовать и занять среди них правильное положе­ние. Предметом практического интереса является то, что при­носит нам в сравнении с ними выгоду или ущерб, а не то, что у нас есть с ними одинакового; скорее последнее и образует са­моочевидную основу прогрессирующего поведения. Дарвин рассказывает, что он, много общаясь с животноводами, не на­шел ни одного, который верил бы в общее происхождение ви­дов; интерес к тем отличительным особенностям, которые ха­рактеризуют разводимую им породу и придают ей практичес­кую ценность в глазах животновода, настолько заполняет его сознание, что в нем уже не остается места для признания того, что эта порода обнаруживает во всем существенном сходство с другими породами или видами. Этот интерес к дифференци­рованности того, чем мы владеем, распространяется, понятно, и на все другие отношения Я. В общем, можно сказать, что при одинаковой объективной важности, с одной стороны, тождества с некоторой общностью, с другой стороны, индивидуализации по отношению к ней, для субъективного духа первое будет суще­ствовать больше в форме бессознательной, а последняя — в форме сознательной. Органическая целесообразность эконо­мит осознание в первом случае, потому что оно нужнее во вто-

 

[377]

 

ром случае для практических жизненных целей. Но до какой степени представление о различии может затемнить представ­ление о тождестве — этого ни один пример не показывает, быть может, более поучительно, чем споры о вероисповедании между лютеранами и реформатами, а именно в XVII столетии. Едва состоялось великое отпадение от католицизма, как все отпав­шие раскалываются по самым ничтожным предлогам на партии, которые нередко высказываются в том смысле, что скорее мож­но было бы иметь общение с папистами, нежели с теми, кто принадлежит к другому исповеданию¹⁷! Вот насколько из-за диф­ференциации может быть забыто главное; из-за того, что разъе­диняет, — то, что соединяет! Легко понять, что этот интерес к дифференцированности, образующий, таким образом, основу сознания своей собственной ценности и практической деятельности, психологически перерастает в высокую оценку самой дифференцированности, а также и то, что этот интерес оказы­вается достаточно практическим, чтобы произвести дифферен­циацию даже там, где, собственно говоря, для этого нет реаль­ного основания. Так, было замечено, что объединения — начи­ная с законодательных собраний и кончая комитетами по орга­низации увеселений, — члены которых имеют совершенно еди­ные точки зрения и цели, по прошествии некоторого времени разделяются на партии, относящиеся друг к другу примерно так же, как все это объединение в целом относится к объедине­нию, движимому радикально иными стремлениями. Получает­ся так, как будто каждый отдельный человек настолько сильно чувствует свое значение лишь в противоположность другим и притом эта противоположность искусственно создается там, где ее сначала не (было, и даже там, где вся та общность, в преде­лах которой отыскивается противоположность, основана на единстве в противовес другим противоположностям.

Если первая указанная нами причина, по которой ценится дифференциация, была индивидуально-психологической, а вторая представляла собой смешение индивидуальных и со­циологических мотивов, то теперь можно установить третью причину чисто эволюционного характера. А именно, если мир организмов в постепенном развитии через низшие формы вос­ходит к высшим, то более низкие и примитивные свойства яв­ляются, во всяком случае, старейшими; но если они — старей­шие, то они — и более распространенные, потому что родовое наследие тем надежнее передается каждому индивиду, чем дольше оно сохранялось и укреплялось в прошлом. Недавно приобретенные органы — а такими до известной степени явля-

 

[378]

 

ются всегда высшие и более сложные — постоянно оказывают­ся более изменчивыми, и нельзя сказать определенно, что каж­дый экземпляр данного вида будет наделен ими. Таким обра­зом, именно благодаря давности наследования некоторого свой­ства устанавливается реальная и синтетическая связь между низким уровнем и распространенностью этого свойства. Поэто­му, если нам кажется, будто индивидуальное и более редкое свойство заслуживает большего предпочтения, то это, конеч­но, оказывается и с этой точки зрения индуктивным умозаключением, часто ошибочным, но часто и верным. Дифференциа­ция может, конечно, идти и в сторону безобразного и дурного. Но более глубокий анализ часто показывает здесь, что если нравственно или эстетически дурное имеет характер высоко дифференцированный, то дифференциация больше касается средств и способов выражения, а значит, чего-то, что само по себе хорошо и целесообразно, и только по причине дурной ко­нечной цели, для которой им воспользовались и которая сама по себе дифференцированности не обнаруживает, бывает оп­равдано негативное оценивающее суждение о нем; это имеет место при всех утонченностях сибаритства и безнравственности. С другой стороны, мы видим как раз, что нас приковывают к себе явления совершенно безобразные, следовательно, возвращаю­щиеся на примитивную ступень развития, и достигают они этого тем, что сюда примешиваются очень индивидуальные черты; так называемая* служит тому частым примером.

Мы встретим еще больше оценочных суждений такого рода, если обратимся к положительной оценке не редкого, а нового. Все новое есть в то же время и редкое, если и не всегда по отношению к актуальному содержанию сознания, то все-таки по отношению к тотальности опыта вообще, не всегда по отно­шению к тому, что находится рядом, но во всяком случае по отношению к тому, что было до него и что в той или другой пси­хологической форме еще должно наличествовать, чтобы новое можно было от него отличить. Новое — это то, что путем диф­ференциации выделилось из массы привычного, это в форме времени то, что по содержанию своему является редким. Дос­таточно только упомянуть, сколь ценится новое чисто как тако­вое, независимо от своего специфического содержания. Новое, по существу, обязано этим нашей способности ощущать разли­чия, связывающей некоторое возбуждение только с тем, что воз­вышается над прежним уровнем ощущений. Однако свою

 

[379]

 

роль здесь, несомненно, играет и то обстоятельство, извест­ное нам по опыту, что старое (распространенное во временном ряду, подобно тому, как то, о чем мы говорили выше, распрос­транено в пространственном ряду) представляет собой прими­тивное образование в противоположность позднейшему, кото­рое существует еще в продолжение более ограниченного про­межутка времени. Так, мы видим, что в Индии распределение занятий по социальным ступеням зависит от их древности: как правило, те из них, которые возникли позднее, пользуются боль­шим уважением, — и это, мне кажется, потому, что они должны отличаться большей сложностью, тонкостью и трудностью. И если, в противоположность этому, мы часто встречаемся с по­зитивной оценкой старого, закрепленного, давно испытанного, то это, со своей стороны, покоится на очень реальных и ясных основаниях, которые, конечно, ограничивают для отдельных явлений значение оснований для позитивной оценки нового и редкого, но не могут их вполне уничтожить. В этих вопросах легче всего вводит в заблуждение то обстоятельство, что та­кие общие тенденции, как положительная оценка нового и ред­кого или старого и распространенного, начинают рассматривать как причины отдельных явлений, как силы или психологичес­кие естественные законы, и затем, конечно, впадают в проти­воречие, состоящее в том, что один закон природы утвержда­ет, по-видимому, полную противоположность другому. Скорее же всеобщие принципы такого рода суть следствие совпаде­ния первоначальных сил, не что иное, как только совокупное выражение явлений, из которых каждое обусловливается при­чинами, требующими самостоятельного исследования. Неиз­меримым множеством возможных комбинаций этих первона­чальных причин объясняется различие всеобщих тенденций, но противоречием оно является только тогда, когда тенденции начинают рассматривать как общие причины, как общезначи­мые законы и потому требовать их одновременного и однооб­разного применения к каждому явлению. Несомненно, что они, довольно долго являясь для сознания всего лишь следствия­ми, становятся затем в течении душевной жизни также и причи­нами последующих психологических явлений. Но доказатель­ство того, что такая тенденция имеет место, ни в коем случае не может быть опровергнуто тем, что действует и противопо­ложная ей тенденция. Указание на необходимость того, что ценится новое и редкое, нисколько не страдает от того обстоя­тельства, что ценится также старое и исконное.

В рассматриваемом здесь эволюционном отношении с низким

 

[380]

 

уровнем старого, в противоположность более молодому и инди­видуальному, коррелирует более надежная передача по наслед­ству, более уверенное сообщение передаваемого каждому инди­виду. Поэтому ясно, что широким массам в целом будут доступны только низшие составные элементы достигнутой культуры.

Это позволяет нам, например, понять то поразительное рас­хождение, которое существует между теоретическими убеждени­ями и этическим образом действия столь многих людей и притом по большей части в том смысле, что последний отстает от пер­вых. В самом деле, было верно замечено, что влияние знания на формирование характера может иметь место лишь постольку, поскольку это влияние исходит от содержания знаний социальной группы: ибо к тому времени, когда отдельный человек сумеет об­рести действительно индивидуальные знания, отличающиеся от знаний своего окружения дифференцированными качествами, — к этому времени характер и нравственная ориентация этого чело­века будут уже давно сложившимися. В период же формирования их он подвержен исключительно влиянию духа, объективирован­ного в социальной группе, влиянию тех знаний, которые являются в ней общераспространенными; эти влияния приводят, конечно, к самым различным результатам, в зависимости от прирожденных особенностей индивида, — подумать только, сколь различным, например, должно быть этическое воздействие на разных людей убеждения в потустороннем воздаянии, которое сообщается им социальной средой, в зависимости от естественной склонности, т.е. сильной или слабой, лицемерной или искренней, легкомыс­ленной или боязливой натуры. Если же уровень знаний группы как таковой низок, то его воздействием на этическое формирование мы можем объяснить то обстоятельство, что он нередко так мало соответствует теоретическому образованию, которое мы затем видим в зрелом, исполненном индивидуальным содержанием духе. Пусть мы убеждены, что бескорыстные поступки имеют несрав­ненно более высокую ценность, чем эгоистические, — но поступа­ем эгоистически; мы прониклись убеждением, что духовные радо­сти гораздо более длительны, вызывают меньше раскаяния, бо­лее глубоки, нежели чувственные, — и как слепые безумцы бро­саемся в погоню за последними; тысячу раз повторяем себе, что одобрение толпы ничего не стоит перед одобрением двух-трех благоразумных людей, — и как много людей, которые не только это говорят, но искренне верят в это, и тем не менее сотни раз забывают последнее ради первого! Это, конечно, может происхо­дить только потому, что такие более возвышенные и благород­ные убеждения образуются у нас лишь тогда, когда наше нрав-

 

[381]

 

ственное существо уже сложилось, а в то время, когда оно скла­дывается, вокруг нас распространены лишь более общие, т.е. бо­лее низкие теоретические взгляды.

Но если, далее, каждый отдельный человек из массы обла­дает более высокими и тонкими свойствами, то свойства эти являются более индивидуальными, т.е. он отличается по роду и направлению их от всякого другого, который обладает свой­ствами, стоящими по своему качеству на такой же высоте. Об­щая основа, ответвление от которой требуется, чтобы подняться выше, образуется только из тех низших качеств, наследование которых является безусловно необходимым. С этой точки зре­ния нам становится понятной эпиграмма Шиллера: «Каждый, в отдельности взятый, довольно умен и понятлив, если ж in corpore* взять, тотчас выходит глупец». А также стих Гейне: «Меня вы редко понимали, и редко понимал я вас; когда ж друг друга повстречали в грязи, то поняли тотчас». Отсюда объясняется то обстоятельство, что еда и питье, т.е. самые древние функ­ции, являются средством, соединяющим для общения людей, часто весьма разнородных и принадлежащих к самым различ­ным кругам; отсюда же та своеобразная склонность, которую обнаруживают в мужском обществе даже образованные люди, проводить время в рассказывании непристойных анекдотов; чем ниже некоторая область, тем вернее можно рассчитывать на всеобщее понимание; но это становится тем сомнительнее, чем выше мы поднимемся, ибо данная область становится тем са­мым более дифференцированной, индивидуальной. Это харак­теризует соответствующим образом действия масс. Кардинал Рец замечает в своих мемуарах, где описывает поведение па­рижского парламента во время Фронды, что многочисленные корпорации, даже если они включают в себя людей самых вы­сокопоставленных и образованных, при совместных совещаниях и выступлениях действуют всегда так же, как и чернь, т.е. ими управляют те же, что и простонародьем, представления и стра­сти — только эти последние составляют общее достояние, тог­да как высшие свойства дифференцированы, т.е. различны у разных людей. Если масса поступает единообразно, то это про­исходит всегда на основании самых простых представлений; слишком мала вероятность, что каждый член большой массы носит в сознании и убеждении более или менее разнообраз­ный комплекс мыслей. Но так как ввиду сложности наших отно­шений всякая простая идея должна быть радикальной, отрица-

 

[382]

 

ющей многие другие разнообразные притязания, то нам стано­вится понятным отсюда могущество радикальных партий в те эпохи, когда широкие массы охвачены движением, и бессилие партий, выступающих в роли посредника с требованием прав для обеих враждующих сторон; мы понимаем также и то, поче­му именно те религии достигали величайшего духовного гос­подства над массами, которые самым решительным и односто­ронним образом отвергали всякое посредничество, всякое до­пущение инородных составных элементов.

Может показаться, что этому противоречит то утверждение (его иногда приходится слышать), что религиозные общины бывают тем меньше, чем незначительнее совокупность их дог­матов, и что объем веры прямо пропорционален числу после­дователей. Поскольку чтобы вместить большое число представ­лений, необходим более дифференцированный дух, чем для того, чтобы вместить небольшое число их, то, соответственно, именно более обширная группа отличалась бы большей духов­ной дифференцированностью, если бы ей как таковой оказа­лась присуща более разнообразная совокупность веры. Но если мы даже признаем этот факт, то он только подтвердит прави­ло, а не составит исключения. Именно в религиозной области единство и простота требуют гораздо большей углубленности мысли и чувства, чем пестрое разнообразие, подобно тому, как кажущаяся дифференцированность многобожия является по отношению к монотеизму первоначальной ступенью.

Итак, если какой-нибудь член группы находится очень низ­ко, то область, общая для него и его группы, относительно ве­лика. Но это же самое общее в абсолютном значении должно быть тем ниже и грубее, чем больше таких отдельных членов, потому что более высокое общее возможно, конечно, лишь там, где им обладают отдельные составляющие части группы. Если обнаруживается, что члены-группы находятся на относитель­но, т.е. сравнительно с достоянием всей группы, низком уровне развития, то это означает, что ее достояние находится на абсо­лютно низком уровне — и наоборот. Весьма соблазнителен, но тем не менее поверхностен был бы вывод отсюда, что при высокой взаимной дифференцированное™ отдельных индиви­дов область того, что обще им всем, должна все уменьшаться и, наконец, ограничиться самыми необходимыми и, следова­тельно, низшими свойствами и функциями. Правда, предыду­щая глава нашего сочинения основана на идее, что чем обшир­нее социальный круг, тем меньше должна быть область обще­го только для него, и что расширение его возможно только вме-

 

[383]

 

сте с возрастающей дифференциацией, так что эта последняя обратно пропорциональна величине общего содержания. Что­бы разрешить это кажущееся противоречие с указанным выше утверждением, мы можем представить себе схематически это отношение так, что первоначальное состояние отличалось очень низким социальным уровнем, причем индивидуальная дифференцированность была в тоже время весьма незначи­тельна. Развитие повысило то и другое, но так, что увеличение общего содержания произошло не настолько же, насколько по­высилась дифференциация. Следствием этого будет то, что дистанция между дифференцированностью и общим содержа­нием станет все время увеличиваться, что социальный уровень в сравнении с превышающей его дифференциацией будет ста­новиться все ниже и беднее, хотя сам по себе он находится в состоянии непрерывного роста. Итак, все эти три определения: значительная абсолютная высота общего достояния группы, значительная абсолютная высота индивидуализации и бедность первого в сравнении с последней, — должны быть непременно соединены. По этой схеме протекает много разных аналогич­ных процессов развития. В настоящее время пролетарию дос­тупно много жизненных удобств и культурных благ, которых он был лишен в предшествующие столетия, и все-таки пропасть между его образом жизни и образом жизни высших сословий чрезвычайно увеличилась. На высокой ступени культуры дети гораздо смышленее, чем в эпохи более невежественные, и тем не менее не подлежит сомнению, что путь, который им нужно пройти до высших ступеней развития, длиннее, чем вообще в те эпохи, когда человечество было «ближе к детству». Точно так же и у индивида в период юности, например, чувственные и интеллектуальные функции развиты почти одинаково; и хотя по мере роста первые развиваются, становясь богаче и силь­нее, но, по крайней мере у многих натур, далеко не настолько же, насколько последние, так что значительная абсолютная высота и тех и других очень хорошо уживается с относитель­ной бедностью первых в сравнениии с последними. Так, мы видим и в нашем случае: духовное различие между образован­ными и необразованными достигает больших размеров в то время, когда последние по своему образованию стоят уже на более высокой ступени, чем тогда, когда между ними имеется больше общего сходства в духовном содержании. И в нравствен­ной области дело обстоит, по меньшей мере, сходно; конечно, социальная нравственность, в том ее виде, как она, с одной стороны, объективирована в правовом строе, формах общения

 

[384]

 

и т.д., а с другой — обнаруживается в среднем уровне созна­тельных убеждений, — такая социальная нравственность по­высилась. Однако несомненно также, что увеличился размах колебаний между добродетельными и порочными поступками; следовательно, абсолютная высота дифференциации может сколько угодно высоко возвышаться над абсолютной высотой социального уровня, по крайней мере, первая не зависит от последней. Но в большинстве случаев, как мы Уже видели, из­вестная абсолютная высота общего содержания является даже условием того, что уровень его в сравнении с высотой диффе­ренциации относительно низок. А с этим коррелирует установ­ленное выше положение, что при неразвитом социальном уров­не должна преобладать недостаточная индивидуальная дифференцированность.

Это отношение очень важно, потому что оно показывает нам, как мало нужно для того, чтобы сделаться вождем и господи­ном в невежественной орде, стоящей на низком уровне разви­тия. Это характерно даже и для животных, живущих стадами и стаями, у которых вожак далеко не всегда обладает такими выдающимися качествами, которые могли бы оправдать его особое положение; точно так же можно часто наблюдать и сре­ди школьников, что ребенок достигает среди своих товарищей своего рода господствующего положения, совсем не отличаясь при этом какими-нибудь особенными физическими или духов­ными силами, которые предопределяли бы его к этому. Весьма незначительное или весьма одностороннее возвышение над средним уровнем доставляет уже тем самым преимущество перед очень многими, если отклонения от него в ту или другую сторону крайне незначительны; возвыситься над сильно диф­ференцированным обществом тем труднее потому, что если даже кто-нибудь превзойдет средний уровень в каком-то отно­шении, то всегда найдутся другие, у которых развиты другие стороны и которые выделяются именно в аспекте своего наи­большего развития. Поэтому весьма характерны сообщения о неграх, живущих на побережье: у них самый способный чело­век в селении обычно совмещает в одном лице кузнеца, столя­ра, архитектора и ткача; характерно, что у низших племен ум­ные люди всегда являются одновременно жрецами, врачами,

колдунами, учителями юношества и т.д. Вряд ли можно пред­положить соединение действительных специфических дарований для всех этих разнородных функций, скорее здесь имеет место превосходство лишь в одном каком-нибудь отношении, которое, однако, при общем низком уровне окружения превра-

 

[385]

 

 

щается в выдающееся положение вообще. Этот же характер­ный момент лежит в основании того психологического факта, что необразованные люди ожидают и требуют тотчас же чего-то необычайного и во всех других отношениях от того, кто со­вершил в какой-нибудь области что-нибудь необыкновенное и внушающее им уважение. Если индивид прикован к общему, а потому и более низкому уровню, то ему достаточно бывает и незначительного дифференцирующего возвышения над этим уровнем, чтобы всесторонне овладеть ситуацией. Некоторые хотели бы считать за целесообразный момент в социальной революции то обстоятельство, что именно на тех ступенях, где господство и подчинение должны положить первое и важней­шее основание культуры, общий недостаток дифференцирован-ности облегчает восхождение господствующих личностей. Ана­логичным образом дело обстоит с представлениями индивида. Чем менее дифференцирована, чем менее развита вся масса представлений, тем легче отклоняющееся представление зай­мет господствующее положение, тем скорее за него ухватыва­ются страстно, независимо от того, заслуживает оно этого по существу или нет; импульсивность и упрямая страстность лю­дей грубых и недалеких представляет собой часто наблюдае­мое явление такого рода. Так, мы видим повсюду, что диффе­ренцированному и особенному придается такая ценность, ко­торая обнаруживает лишь очень непостоянное отношение к его действительному значению; чем ниже стоит группа, тем замет­нее всякая дифференциация, потому что низкая ступень озна­чает сплошное сходство индивидов и всякая особенность со­общает поэтому тотчас же исключительное положение ко мно­гим другим.

Итак, если в уже более дифференцированной массе следу­ет достигнуть нивелирования, предполагаемого единообрази­ем ее действий, то это не может произойти таким образом, что низший поднимется к высшему, а тот, кто остановился на бо­лее примитивной ступени развития, поднимется к тому, кто бо­лее дифференцирован; возможно лишь, что высший опустится на ту ступень, которую он уже преодолел; только то может быть обще всем, что составляет достояние беднейшего. Там, где над двумя классами, из которых один был до сих пор господствую­щим, а другой подвластным, воздвигается некое правление, оно обыкновенно опирается на последний. Ведь для того, чтобы суметь подняться одинаково над всеми слоями, оно должно их нивелировать. Нивелирование же возможно только таким спо­собом, что высшие будут придавлены больше, чем низшие под-

 

[386]

 

няты. Поэтому узурпатор находит в последних людей, более склонных к его поддержке. С этим связано то обстоятельство, что желающий воздействовать на массы обратится для этого не к теоретическим убеждениям, но будет, в сущности, лишь взывать к их чувствам. Ибо чувство с филогенетической точки зрения представляет, несомненно, низшую ступень по отноше­нию к мышлению; удовольствие и боль, а равным образом и определенные инстинктивные чувства, побуждающие к сохра­нению своего Я и своего рода, развились, во всяком случае, до того, как появилось какое бы то ни было оперирование с поня­тиями, суждениями и умозаключениями; а потому толпа куда скорее сойдется на основе и посредством примитивных чувств, чем посредством абстрактных рассудочных функций. Пусть у нас перед глазами определенный индивид. Мы можем предпо­ложить достаточную дифференцированность его душевных сил, которая оправдала бы попытку путем пробуждения в нем тео­ретических убеждений воздействовать на его чувства. Обе ду­шевные энергии должны сначала достигнуть известной само­стоятельности, чтобы оказывать воздействие друг на друга, которое определялось бы их предметным содержанием. Где дифференциация еще не достигла этого уровня, там влияние будет иметь место лишь в том направлении, в котором идет естественное психологическое развитие; но поскольку масса как таковая не дифференцирована, то путь к ее убеждениям ле­жит, в общем, через ее чувства; поэтому с ней нужно будет по­ступать прямо противоположным образом, чем с индивидом: воздействовать на чувства, чтобы образовать убеждения.