Познавательное отношение и цель познания 4 страница

Данное определение представляет логическую эксплика­цию интуитивного представления классической теории об истине как соответствии. Следующим шагом является устра­нение возможности возникновения семантических парадоксов типа «парадокса лжеца». В естественном языке содержатель­ные выражения, имена этих выражений и их семантические характеристики (истинно — ложно) употребляются на равных основаниях, что и приводит к появлению самореферентных высказываний, порождающих семантические парадоксы. Чтобы исключить явление самореферентности, Тарский пред­лагает отделить рассуждения об объектах от рассуждений об условиях истинности этих рассуждений. Рассуждения об объектах следует вести на особом формализованном «объект­ном языке» lq, в словарь которого, во избежание возникно­вения самореферентных высказываний, не должны входить ни имена предложений, ни термины, характеризующие семантические отношения. Условия истинности выражений

объектного языка следует обсуждать на особом «метаязыке», который включает в себя весь объектный язык, имена его предложений и термины, обозначающие семантические отно­шения: «соответствует фактам», «истинно*, «ложно» и др.

Определение условий истинности, сформулированное в одном языке (метаязыке), применяется для установления истинности выражений другого (объектного) языка. Установ­ленная таким образом истина будет истиной именно в объектном языке L₀ и ни в каком другом. С учетом отделения объектного языка от метаязыка обобщенная форма семанти­ческого определения истины принимает вид: «Р» истинно в объектном языке L₀, если и только если р.

Основным результатом разработки семантического опреде­ления истины, устраняющего весьма неприятный для кор­респонденткой теории «парадокс лжеца», было не только существенное укрепление позиции этой теории, но и логи­ческое доказательство того, что решение проблемы истинности выражений некоторого языка невозможно исключительно в рамках самого этого языка. Однако другую важную пробле­му — проблему регресса в бесконечность — семантическая теория не устраняет, хотя и придает ей несколько иную форму. Если условия истинности выражений объектного языка lq задаются в метаязыке lj, то для определения условий истинности выражений самого метаязыка необходимо построить метаметаязык \*%, затем Lg, Ъ^... и т. д. Различные подходы к решению этой проблемы представлены в «инстру-менталистской» теории истины прагматизма, в марксистской теории «отражения» и в концепции языковых «игр» (или «практик») позднего Витгенштейна.

Прагматические теории Пирса, Джемса и Дьюи определяют истинность через практическую полезность, эффективность, инструментальность. Их последователи — Патнэм, Рорти, отчасти Хабермас — в большей мере связывают ее с идеей консенсуса, интерсубъективности. Прагматизм исходит из того, что наши идеи выражают не столько некое «знание» о мире, сколько определенные «правила для действия» (Пирс) и выступают как «умственные способы приспособления к действительности» (Джемс). Почему человек обычно думает,

прежде чем совершить то или иное действие? Очевидно потому, что сомневается — стоит ли вообще предпринимать его и, если стоит, то как действовать. Переход к действию означает, что сомнение наконец устранено, целесообразность действия оправдана, а способ его осуществления установлен. «Деятельность мысли, — говорит Пирс, — возбуждается раздражением, вызванным сомнением, и прекращается, когда уверенность достигнута; таким образом, достижение уверен­ности есть единственная функция мысли».¹ Утверждая что-нибудь в суждении, человек может обладать различной степенью уверенности в этом утверждении. Мера истинности суждения есть не более, чем мера субъективной уверенности в его истинности, и чем выше степень уверенности, тем большую удовлетворенность испытывает судящий. Достиже­ние уверенности дает нам удовлетворение независимо от того, «будет ли эта уверенность истинной или ложной... мы ищем такую уверенность, о которой мы думали бы, что это истина».¹ Связь истины с чувством удовлетворения, проис­текающим из твердой уверенности в верности наших убеж­дений, позволяет определить ее как «разновидность благого» (Джемс), соединяя тем самым идеи инструментализма с этическими критериями онтологических концепций истины. Дальнейшее развитие прагматической концепции связано с постепенным ослаблением утилитарно-инструменталистского акцента и усилением мотивов консенсуса, согласия между людьми.

Марксистская теория познания развивается в общем русле аристотелевской традиции. Истина определяется в ней как адекватное отражение объективной реальности, которая «ко­пируется, фотографируется, отображается нашими ощуще­ниями, существуя независимо от них» (Ленин). Сложности, возникающие при решении проблемы истины, как полагают основоположники данного учения, во многом обусловлены именно тем, что теоретическая (познавательная) деятельность рассматривается независимо от предметно-практической.

¹⁷Collected Papers of Charles Sanders Peirs / Ed. by Ch. Hartshorne, P, Weiss. Vol. l-β. Cambridge, 1931-1935. Vol. 5. P. 253. ¹⁸Ibid. P. 233.

Практика при этом понималась как начинающаяся поел*, завершения процесса мышления, как простое приложение к> предметному миру его результатов, окончательно сформули­рованных и удостоверенных до начала практического акта К> независимо от него, а критерий истинности рассматривался как действующий в пределах самого теоретического знания. В результате и возникал тот самый регресс в бесконечность* когда истинность теории удостоверяется теоретическим же критерием, который, в свою очередь, сам должен быть удостоверен... и т. д.

Маркс полагал, что «вопрос о том, обладает ли человечес­кое мышление предметной истинностью, —- вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность... своего мышления».¹⁹ Человеческое мышление существует не в изоляции от практической жизни. Оно есть не что иное, как способность активно строить и перестраивать структуры деятельности сообразно, с одной стороны, целевым и ценностным установкам человека, а с другой — соответственно объективному положению вещей. Мысль — плоть от плоти (точнее, дух от плоти) реального мира. Мышление возникает в мире, обусловлено им, «скро­ено» по его мерке, и лишь благодаря этому само становится способным осуществлять функции идеальной меры в теоре­тическом освоении и практическом преобразовании действи­тельности.

Истина как характеристика определенного отношения между идеей и предметом, помимо установления соответствия, включает в себя также и представление о намерениях познающего и возможностях практического применения познаваемого для реализации этих намерений. Поэтому, говоря о познании как об отражении действительности, следует учитывать многозначность самого понятия «отраже­ние». Так, например, в русско-английских словарях слову «отражать» поставлены в соответствие три английских слова: reflect — со значением отражать в зеркале, в литературе, но одновременно и «размышлять», «раздумывать»; repuls — со

¹⁹Мар кс С. 1. К. Тезисы о Фейербахе // Соч. 2-е изд. Т. 3. М., 1965.

значением отражать атаку, разбивать противника, но одно­временно и «отвергать», «отталкивать*, «не принимать»; ward — со значением отражать опасность, в смысле хранить, опекать, защищать. Понимание отражения исключительно в смысле «зеркального отображения» в содержании сознания предметов и явлений внешнего мира сильно сужает значение этого понятия. Отражение не ограничивается воспроизведе­нием реальности в содержании сознания, но предполагает размышление об этой реальности, направленное к ее актив­ному отрицанию или защите.

Действительное отношение предмета и его познавательного образа не ограничивается изоморфным воспроизведением структуры объекта в содержании сознания. Главное в нем — представление о способах деятельности, позволяющих изме­нить предмет в соответствии с нашими намерениями. Не сходство структурного строения предмета и мысли о нем, а адекватность практического акта, ведущего к требуемому преобразованию внешней реальности, определяет соответствие мысли предмету. Если представление о предмете, сформиро­вавшееся в процессе его познания, направляет действие к поставленной цели, значит это представление адекватно предмету, даже несмотря на то, что они обладают принци­пиально разной природой.

Человек стремится знать для того, чтобы жить, избавиться от страданий: боли, голода, угрызений совести и т. д. Поэтому познание всегда есть нечто большее, чем бесстрастная констатация внешних обстоятельств. Можно сомневаться в том, что цвета и запахи внешнего мира в действительности таковы, какими они представляются. Но такое сомнение отличается от сомнений, например, в наличии боли, голода, страдания, которые разрешаются не рассудочными умоза­ключениями, а непосредственным переживанием. Однако простая констатация боли и страдания проблему страдания не решает. Реальным решением здесь может быть только практическое действие, направленное на устранение боли и страдания. При этом истинное теоретическое знание о подлинных причинах страдания делает практический акт максимально эффективным, хотя само по себе избавить

человека от страдания не может. Таким образом, верное понимание объективных обстоятельств составляет лишь часть ответной реакции на давление этих обстоятельств. Действи­тельное их преодоление становится возможным только в результате практического действия, рациональная организа­ция которого предполагает истинное знание обстоятельств. Участие сознания в реализации практических стремлений человека составляет существенно важный аспект человеческой деятельности, но в полном объеме эта деятельность выходит за пределы чисто познавательной активности.

Познавательный образ объекта связан с действием, в нем представлены не только собственные качества предмета, но и стремление человека к его изменению (или сохранению). При таком подходе познание представляет собой не завер­шенный в себе процесс, а формирование рациональных оснований практической деятельности. Регресс в бесконеч­ность в данной концепции устраняется, однако возникает проблема ретроспективности критерия практики, поскольку она должна удостоверять истинность идеи, выступающей рациональным обоснованием самого практического акта.

Классические теории познания пытались обнаружить (или построить) твердые фундаментальные основы познания, ко­торые сами по себе были бы истинны. Витгенштейн отказы­вается от поиска такой твердой основы и сосредоточивает свое внимание на правилах практических употреблений языка, которые он называет «языковыми играми». Отожде­ствляя мышление с осмысленным употреблением языка, мысль — с осмысленным предложением, Витгенштейн вместо традиционного сопоставления мышления с реальностью со­поставляет с реальностью не мышление, а язык, переходя от исследования мышления к исследованию языка.

Истинность выражений нашего языка устанавливается путем соотнесения их с другими выражениями того же самого языка, в котором всегда имеется некий «корпус» базисных эмпирических высказываний, по отношению к которым устанавливается истинность всех других. Установление же истинности таких базисных высказываний не требует специ­альных процедур, однако не потому, что они интуитивно

самоочевидны, а потому, что истинность высказывании этого корпуса вытекает непосредственно из практики нашего языкового поведения. Стремление так или иначе удостове­риться в их истинности столь же нелепо, как и стремление всякий раз, вставая со стула, удостовериться, что обе мои ноги еще при мне. Что бы ни было приведено в подтверждение истинности высказывания типа «Вот это — моя рука», свидетельство чувств, рациональное доказательство, автори­тетное свидетельство — все это будет менее убедительным, чем простая констатация факта, что это моя рука. Убеждение в том, что у меня есть рука, является не следствием, а предпосылкой существования и правильного, осмысленного употребления самого этого слова.

Совокупность подобного рода высказываний образует некий «концептуальный каркас», определяющий систему взаимо­связанных и поддерживающих друг друга базисных референ­ций, которые задают правила соответствующей «языковой игры». Эти правила не выводятся ни из «объективных законов» внешнего мира, ни из анализа «познавательных способностей» субъекта. Они вообще не являются априорны­ми, а формируются в самих «языковых играх», в процессе обучения языковому поведению. «Практике эмпирических суждений, — говорит Витгенштейн, — мы обучаемся не путем заучивания правил; нас учат суждения и связи с другими суждениями. Убедительной для нас становится целокупностъ суждений. Начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложению, а целой системе предложе­ний».²⁰ Эта система и составляет базисную картину мира, которая принимается не путем удостоверения каждого из составляющих ее предложений, а вся целиком. В основе ее лежат не формальные доказательства, а унаследованный опыт, отталкиваясь от которого, мы устанавливаем истин­ность и ложность всех последующих суждений.

Истинность предложений, описывающих базисную картину мкра, не обладает характером логической необходимости, а сама эта картина, по выражению Витгенштейна, представляет

^а°Витген штейн Л. О достоверности. 140-141.

собой род мифологии, все положения которой являются лить относительно стабильными в той мере, в какой они поддер­живают друг друга и обеспечивают уверенность наших практических действий. Конфигурация «концептуальных кар­касов» может меняться, но ни один из них не может рассматриваться как «более истинный», чем другой, посколь­ку каждый из них порождает и «обслуживает» специфичес­кую «языковую практику», не сопоставимую с любой другой. Функцию основания для различения истинного и ложного каждый из них играет в рамках задаваемых именно им «правил языковой игры». Витгенштейн приводит образ реки, воды которой движутся в границах берегов, но в то же время, подмывая их и создавая наносы, меняют конфигурацию русла, а стало быть, и направление потока. Подобное происходит и в речи, когда некоторые эмпирические пред­ложения затвердевают и начинают работать как каналы для незастывших, текучих эмпирических предложений, однако со временем эти отношения могут меняться: текучие пред­ложения могут затвердевать, а прежде твердые вновь стано­виться текучими.²¹ Таким образом, при установлении кри­терия различения истинного и ложного Витгенштейн избегает бесконечного регресса, устанавливая относительно твердое основание для такого различения, пусть даже и в рамках конечной языковой практики.

Формирование классического определения истины как
соответствия знания реальности связано с убеждением в том,
что эта реальность едина и единственна, а потому «истинное»
знание также должно быть единым и единственным, т. е.
иметь необходимый и всеобщий характер. Однако уже в
античности, наряду с концепцией познания как постепенного
приближения к Абсолюту, существовала и альтернативная
концепция. Эта концепция, восходящая в своих истоках к
софистам, допускала множественный характер истины, пола­
гая, что наше познание всегда связано с решением практи­
ческих проблем, возникающих в конкретных жизненных
ситуациях.:

²¹ Там же. 96.

В случае когда истина представляется как некий Абсолют, который остается только открыть, задача познания состоит в том, чтобы, применяя известные правила рассуждения и экспериментальные методики, максимально полно воспроиз­вести этот Абсолют в содержании некого абстрактного, лишенного определенных пространственно-временных харак­теристик сознания. Познание Абсолюта осуществляется с позиции абсолютного же субъекта, а каждый отдельный мыслитель выступает лишь как обезличенный представитель этого абсолютного, субъекта, прибавляющий свое звено в общей цепи истинных положений и доказательств. Если же познание рассматривается в практическом контексте, истина становится многоликой и ставится в зависимость от индиви­дуальных характеристик познающего субъекта; в ее форми­ровании существенное значение обретают личные качества человека, его интересы и пристрастия, его конкретная жизненная ситуация. Однако здесь возникает и личная ответственность человека за те результаты его познавательной деятельности, которые он принимает в качестве истинных.

Отрицание универсально-безличного критерия истины оз­начает, что' не существует никаких формальных процедур установления истинности или ложности нашего знания. Поэтому человек не может переложить ответственность за свои теоретические утверждения и вытекающие из них практические решения на действие неких объективных законов или универсальных логических норм. Воодушевляв­шая философов классического периода надежда отыскать, наконец, абсолютно твердые основания рационального выбора познавательных и практических стратегий оказывается тщет­ной. Человек обречен жить и действовать, принимать ответственные решения, не имея исчерпывающего знания ситуации, на границе знания и незнания, а значит, для него всегда остается открытой возможность ошибиться в выборе.

Признание погрешимости нашего знания означает, как отмечали еще античные скептики, что, хотя человек может стремиться к истине и даже постигать ее, он тем не менее никогда не может быть до конца уверен в том, что он ею действительно обладает. Никто не может дать твердой

гарантии в том, что практическое воплощение идей, В истинности которых сегодня никто не сомневается, не может привести нас к катастрофическим результатам. Осознание того, что достижение абсолютной достоверности не является прерогативой человеческого познания, позволяет преодолеть то, что Ясперс называл «фанатизмом истины». Этот фанатизм состоит в неограниченном стремлении к утверждению един­ственного категорического и окончательно «истинного» ответа на любой поставленный вопрос. Единственным основанием для какого бы то ни было отклонения от такой «истины» признается заблуждение (или злонамеренность), а сама она приобретает принудительный характер. Воля к истине соеди­няется при этом с чувством превосходства и власти, в результате чего «возникает стремление к борьбе, разрушению, мучительству».²² Однако, с другой стороны, отсутствие строгого критерия истины не лишает смысла само стремление к истине, точно так лее как отсутствие строгого критерия здоровья не делает бессмысленным стремление к здоровому образу жизни.

²²Ясперс К. Смысл и назначение истории. М-, 1991. С. 493.

Глава IV ГЛАВНЫЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ «СТРАТЕГИИ»

ЗНАНИЕ И ПОНИМАНИЕ

Как возможно познание объективной реальности, если человек имеет дело со смыслами и значениями, имеющими конкретно-историческое и личностное значение? Не является ли познание субъективным произволом, лишенным объектив­ного содержания и критериев? Не является ли познание просто приписыванием значений и смыслов? Что служит гарантией объективности и истинности этих значений и смыслов? Иначе говоря, насколько познание осмысленно и насколько осмысление суть познавательная процедура?

Традиционно указанная проблематика связывается с про­блемой понимания. Причем сам термин «понимание» зачас­тую употребляется в обыденном смысле, что приводит к методологическим трудностям при попытках его системати­ческого использования. Иногда пониманию даже отказывают в теоретическом статусе, рассматривая его как интеллекту­альное удовлетворение, сопутствующее познанию, но не существенное для него, или как «научную роскошь», без которой вполне можно обойтись, поскольку и в науке, и в обыденной жизни нередки ситуации, когда можно пользо­ваться знанием, не понимая его. Вариантом сведения пони­мания к феноменам индивидуального сознания, в противовес объективному и внеличностному научному объяснению, яв­ляется ограничение понимания областью гуманитарных наук, где оно рассматривается либо как искусство толкования, связанное с процедурами «вживания», «вчувствования» в

 

предмет познания, либо как процедура телеологическом^ объяснения, в отличие от объяснения каузального в естест­венных науках.

Вместе с тем развитие науки во второй половине XX столетия выдвинуло на первый план задачу выработки теории понимания, пригодной как для гуманитарных наук, так и для естествознания. Особенность современного научного по­знания состоит в острой методологической рефлексии, в невозможности абстрагирования исследователя от «строитель­ных лесов» теории, рассмотрения действительности как таковой вне факторов ее познания. Впервые это обстоятельство было осознано при создании теории относительности и квантовой механики^ когда встал вопрос об осмыслении и интерпретации не только эмпирических фактов, но и теорий, их объясняющих, уяснении правомочности подведения фактов под определенный закон -'-— вопрос, явно не фигурировавший в науке нового времени, когда сами факты, наблюдения и описания рассматривались как самодостаточные и самооче­видные.

Исследователь знает нечто, и, кроме того, он знает, что он знает, что он знает. Рефлексия над знанием в виде «парадигмы» (Т. Кун), «базисных предположений науки» (Р. Коллингвуд), «исследовательской программы» (И. Лака-тос) и т. п. выступает смыслообразующим каноном понима­ния в научном познании. Ученый считает понятными те факты, явления и теории, которые укладываются в рацио­нальную схему такого канона и тем самым оправдывают его предварительные ожидания.

Проблема понимания. Возможна ли теория понимания, ориентированная, во-первых, эвристически, т. е. на процеду­ры получения нового знания, выявления «скрытых смыслов» и т. п.; во-вторых, прагматически, т. е. на использование этих процедур в практике познания, коммуникации, перевода и т. п.; и в-третьих, эпистемологически, т. е. на построение теории определенного знания? На решение всех этих задач претендует герменевтическая философия, с которой связыва­ются наиболее активные поиски новых форм рациональности, уходящих корнями в обыденное сознание, искусство, а также

стремление распространить их на науку и тем самым найти широкое обоснование философии науки и познания.

Возникновение и развитие,_герменевтической традиции связано с античной экзегетикой — учением о толкованиях и пророчествах, с раннехристианским толкованием Священ­ного Писания, затем — со стремлением сторонников движе­ния Реформации к «ясному» прочтению религиозных текстов. Качественно новым этапом герменевтической традиции стал немецкий романтизм с его стремлением к «адекватному» пониманию классических текстов. Традиционная проблема­тика (герменевтика религиозных текстов, филологическая, историческая, юридическая, психологическая и тому подоб­ная герменевтика) развивается и в современной герменевтике. Однако новой и характерной для современной герменевтики чертой является выход за рамки традиционной проблематики к фундаментальным философским проблемам, экспансия по отношению к методологии науки, включая естествознание.

На рубеже XIX-XX столетий сложились две главные тенденции в герменевтической трактовке понимания: ^как постижения индивидуального личностного бытия и (_как постижения некоторого трансцендентного разумного начала, проявляющегося в действительности.

К первой группе относятся,Уидеи герменевтического пони­мания как чувства единства с познаваемым, сопереживания ему. По этому принципу строились не только, средневековые герменевтические концепции понимания (как единства с Богом и в Боге), но и концепции познания натурфилософов 'Возрождения (Ванини, Кампанелла, Вруно и др. проповедо­вали понимание как переживание единства с природой). Продолжением этой традиции стала концепция, развитая в рамках.философии жизни (В. Дильтей, Г. Зиммель) и имев­шая источником идею «всежизни» И. Г. Гердера. Согласно Дильтею, жизнь познается только через жизнь и поэтому всякое понимание — это «вновь-переживание» на основе вчувствования и сопереживания, понять — это сопережить, «найти Я в Ты». В этой связи Дильтей, а вслед за ним и О. Ф. Больнов. различали два вида понимания: «дружеское», предполагающее возможность внутренней идентификации с

понимаемым, и «враждебное», исключающее такую иденти­фикацию. Несколько иной вариант той же концепции был развит в персонализме В. Штерна, М. Шелера и др., согласно которым понимание есть процесс интроцепции, т. е. внесения элементов иной смысловой структуры в собственное сознание: «найти Ты в Я».

ИКо второй группе относятся идеи герменевтического понимания как осознания разумного и целенаправленного замысла, проявляющегося в продуктах деятельности некоего творческого начала. Причем, если первоначально речь шла о трансцендентном начале — Боге, Абсолюте, Абсолютной идее и т. д., то по мере расширения сферы преобразуемой человеком действительности, создания первых машин, при­боров, происходит постепенная (через стадию деизма Просве­щения) замена «Бога-создателя» на «человека-инженера», когда место Божественного Провидения занимает человечес­кое ratio. Уже Д. Вико — один из первых европейских мыслителей, осознавших философское значение проблемы понимания, противопоставлял свое учение картезианству на основании того, что человек понимает только то, что может сделать сам. На этом принципе строится историческая герменевтика как метод постижения духовного опыта про­шлого, а также теория понимания человеческого поведения как реконструкции его целей и мотивов.

С возникновением феноменологии Э. Гуссерля наметилась тенденция универсализации герменевтики, получившая наи­более полное выражение у М. Хайдеггера. Учение о языке, с которым он выступил с середины 30-х годов, стимулировало возникновение и развитие широкого герменевтического под­хода к анализу целого спектра явлений действительности: от традиционных для герменевтики филологии и искусства до этики, права, политики и даже экономики и естествозна­ния.

Условием понимания, согласно герменевтическому подхо­ду, является вхождение субъекта познания в «герменевти­ческий круг», идея которого, в формулировке В. Дильтея и Ф. Шлейермахера, связывает воедино понимание и объясне­ние: чтобы понять что-то, надо его объяснить, а чтобы

объяснить — необходимо понять. Иначе говоря, характер и содержание понимания определяются средствами и характе­ром теоретического анализа и объяснения, которые, в свою очередь, зависят от целостного понимания познаваемых явлений: целое понимается из знания его частей, а части — из знания целого. Вхождение в этот круг есть вхождение в конкретный горизонт бытия. Согласно Хайдеггеру, понимае­мое, т. е. смысл, есть «экзистенция тут-бытия». На этой основе Х.-Г. Гадамером была развита идея историчности и овремененности понимания как следствия ограниченности человеческого бытия. Понимание доступно только тому, кто знает, что врег*я и будущее ему неподвластны, а сам он смертен. Ограниченность человеческого опыта делает невоз­можным беспредпосылочное познание и мышление: человек осмысляет свое бытие, только будучи включенным в опреде­ленную традицию, делающую человеческий опыт историчес­ким. Познание начинается с предпосылок, которые есть предварительное понимание — заданный исторической тра­дицией «пред-рассудок».

Идея пред-понимания, предшествующего любому акту познания,"не является прерогативой герменевтики. В истории человеческой мысли она толковалась по-разному: у Платона это «припоминание» образца из мира эйдосов, у Декарта — врожденная идея, у Лейбница — предустановленная гармо­ния сознаний, у Канта — априорные формы рассудка, у Фрейда — бессознательное, и т. д. Реальное содержание этой идеи, выражающей реальную и существенную сторону позна­ния, заключается, с одной стороны, в исторической обуслов­ленности познания конкретными формами социальной прак­тики, а с другой — психологическим механизмом установки.

Что же опосредует выход сознания и познания за пределы его конкретной исторической данности, вхождения ее в герменевтический круг и развертывание предпонимания в конкретное понимание? Решение этой задачи в герменевти­ческой теории понимания связывается с процедурой интер­претации, методы которой еще на рубеже XIX-XX столетий были сведены к четырем основным видам: грамматической (языковой, т. е. ориентированной на лексику и грамматичес-

кие особенности языка), стилистической (ориентированной на качественное своеобразие воплощения замысла), истори­ческой (связанной с выявлением конкретного контекста и обстоятельств познания и творчества), психологической (лич­ностной) интерпретациям.

Можно ли считать эти процедуры методами познания? Согласно Гадамеру, феномен понимания имеет самостоятель­ное существование внутри наук и противится попыткам перевести его в какой-то научный метод. А по мнению Больнова, понимание является не особой формой познания, а особой характеристикой человеческого бытия, всеобщей фундаментальной основой всех человеческих форм познания. Однако сказанное скорее относится к предпониманию, чем к интерпретации как эксплицитной методологии понимания и истолкования.

Понимание и объяснение. Как же соотносится набор процедур интерпретации с традиционными методами позна­ния? По крайней мере, сохраняющееся противопоставление понимания и научного объяснения существенно обедняет как методологию науки, так и теорию понимания. И понимание, и объяснение наличествуют в любом познании, разумеется, и в научном тоже. Различие между ними не в предмете наук и не в их методологии, как полагали неокантианцы, различающие науки объясняющие и понимающие. Учитывая, что понимается только то, что объяснимо, а "объясняется только то, что понято, и, исходя из соотносительности понимания и объяснения, можно говорить о типологии методов понимания, совпадающих с типами объяснения: детерминативное (знание следствий), каузальное (знание причин), рациональное (знание движущих сил), интенцио-нальное (знание целей), функциональное (знание функций), структурное, генетическое, гипотетическое и другие понима­ния.