Листы для лазаньи по рецепту Беппи

 

Начнем с того, что теперь даже итальянские домохозяйки покупают свежие листы для лазаньи в супермаркетах и вполне довольны качеством. Но если у вас есть часок‑другой лишнего времени и вы не боитесь немножко потрудиться, я расскажу вам, как приготовить их в домашних условиях.

 

750 граммов муки из твердых сортов пшеницы

4 крупных яйца

2 унции воды

 

Высыпьте муку горкой на кухонный стол, сделайте в центре углубление. Вылейте туда яйца с небольшим количеством воды, понемногу вмешивая их в муку. (Начинайте мешать изнутри углубления, если не хотите потерять жидкость).

Вымешивайте тесто минимум минут двадцать. Если оно получилось слишком жидкое, подсыпьте муки, а если, наоборот, слишком крутое, добавьте немного воды. Конечный результат не должен прилипать к рукам и содержать внутри пузырьки. Это легко проверить, разрезав тесто ножом; пузырьки, если они есть, вы сразу увидите. Продолжайте вымешивать до полного их исчезновения!

Разрежьте готовое тесто на три‑четыре куска и заверните их в пленку. Это делается для того, чтобы тесто не подсохло, пока вы будете раскатывать листы. У вас нет одной из этих современных электрических машинок для раскатывания теста? Не страшно! Моя матушка всю жизнь пользовалась скалкой. Сам я в таких случаях вооружаюсь старой винной бутылкой. Честное слово, это совсем несложно. Все, что вам понадобится, – это сильные руки.

Ладно уж, если вы используете машинку, разрежьте одну из порций на несколько кусочков, скажем на шесть, и слегка припорошите мукой. Раскатайте все кусочки до первой длины, затем – до средней, и, наконец, выставьте вашу машинку на предпоследнюю позицию, – например, если у вашей машинки пять позиций, закончите четвертой, иначе тесто получится слишком тонким. (Я нарочно так подробно объясняю, видите?) Нарежьте тесто на одинаковые полосы и разложите листы сушиться – до тех пор, пока не соберетесь их варить.

 

Примечание Катерины: Беппи, не каждый захочет, чтобы у него по всему дому валялись сохнущие листы для лазаньи. Тебе это никогда не приходило в голову?

 

 

Свадебное платье Адолораты висело на манекене в углу комнаты. Оно получилось именно таким, каким его задумала Пьета: красивым, элегантным, мерцающим. Теперь она точно знала, что ее сестра будет выглядеть как настоящая принцесса.

Однако радость, связанная с завершением платья, умерялась другими, куда более сложными чувствами. После маминого рассказа Пьета пребывала в еще большей растерянности, чем прежде. Суетясь вокруг платья, накрывая его чехлом от пыли и подбирая с пола обрезки ткани и рассыпанные бисеринки, Пьета пыталась совместить Беппи и Катерину из маминой истории – и тех пожилых людей, в которых они теперь превратились.

Закрывая дверь мастерской, Пьета решила позвонить Адолорате. Она понимала, что должна поделиться с ней хотя бы частью прошлого их отца, но почему‑то никак не могла заставить себя снять трубку. В конце концов, не ей, а сестре доставалась вся мамина любовь. А значит, она, Пьета, имеет право сохранить эту историю в тайне.

Она то и дело уходила мыслями в прошлое, пытаясь припомнить хоть какое‑нибудь проявление неравенства. Но все, что ей вспоминалось, – это бесконечная череда дней, когда мама, закрыв за собой дверь спальни, уединялась на долгие часы, сославшись на головную боль, а еще – как часто она казалась печальной без видимых причин. И ни единого намека на то, что старшую дочь она любила меньше младшей.

Время близилось к обеду, и Пьета почувствовала, что не может усидеть на месте. В последние дни ее жизнь протекала между больничной палатой отца и швейной мастерской матери. Настало время выйти на улицу, вдохнуть полной грудью выхлопные газы лондонского центра, прогуляться вдоль переполненных ресторанов и кафе. Да, правда, настало время вернуться к прежней жизни.

Ноги сами понесли ее к Хаттон‑Гарден, туда, где стояла мама, когда она впервые поняла, что Джанфранко последовал за ней в Лондон. Была ли это и в самом деле ревность, безумная страсть – или что‑то еще? Размышляя о том, как друг детства ее отца превратился в его заклятого врага, она завернула за угол и вдруг обнаружила, что направляется прямиком к бакалейной лавке Де Маттео.

Некоторое время она нерешительно топталась у дверей, глядя через окно на ряды полок с сушеной итальянской пастой, салями с белыми крапинками жира, свисающие с железных крюков, ящики, ломящиеся от разнообразных сыров. Папа так радовался открытию этого магазина, – до тех пор, разумеется, пока не узнал, кто его хозяин.

Микеле стоял за прилавком. Он поднял голову, увидел Пьету и улыбнулся, приветствуя ее.

Рассчитавшись с покупателем, он вышел на улицу, чтобы немного пообщаться.

– У тебя все нормально? – спросил он.

– У папы был сердечный приступ, – сообщила Пьета.

– Знаю, слышал. Но с ним все будет в порядке, верно?

– Да, надеюсь. Доктора настроены оптимистично, да и операция на сосудах прошла без осложнений.

– А как мама? Как она справляется? А твоя сестра?

– С мамой все нормально, если учесть, что она пережила. Но теперь она сможет наконец нормально отоспаться. Адолората, похоже, совсем ополоумела. Все эти дни я ее почти не видела. По‑моему, она во всем винит себя.

Микеле с участливым видом взял ее за руку:

– Давай зайдем на минутку. Я приготовлю тебе кофе.

– Нет… Я не должна. – Странно, но чем любезней с ней становился Микеле, тем сильнее почему‑то ей хотелось плакать. – Ты же знаешь, как обстоят дела. Если он узнает, что я сюда заходила, то придет в ярость. А его сейчас нельзя расстраивать. И вообще, мне не следовало здесь появляться.

Микеле заскочил в магазин и вывесил табличку с надписью «Закрыто» на застекленной двери, захлопнул ее и запер на ключ.

– Идем, – решительно сказал он. – Тебе срочно надо выпить.

– А твой папа не будет ругаться, что ты запер лавку среди бела дня?

– Может, и будет, – ответил Микеле, снова беря ее за руку и таща за собой.

Они дошли до паба на Фаррингтон‑Роуд, где Пьета никогда не бывала, а Микеле, как вскоре выяснилось, был завсегдатаем. Управляющий поздоровался с ним по имени и налил ему стакан пива, не дожидаясь, пока тот сделает заказ.

– А вот моей знакомой нужно что‑нибудь укрепляющее, – сообщил ему Микеле, и Пьете немедленно поднесли пикантный коктейль с зеленым имбирным вином.

Они сели за столик в углу, подальше от остальных посетителей, и немного поговорили о ее отце и о том, какой неожиданностью стала для всех его внезапная болезнь.

– Он всегда казался таким бодрым, таким энергичным, – сказала Пьета, быстро глотая согревающий напиток – намного быстрее, чем следовало. – Он и минуты не мог усидеть на месте.

Микеле улыбнулся.

– Это, должно быть, итальянская кровь. Мой папа точно такой же.

– Знаешь, а ведь в детстве они были друзьями, – сказала Пьета. Интересно, известно ли ему хоть что‑нибудь о прошлом наших отцов, подумала она. – Они выросли в какой‑то непролазной глуши в горах на юге Италии.

– Знаю, знаю. Я там бывал.

– Правда?

Он залпом осушил стакан пива.

– Когда я был маленький, мы каждое лето туда ездили. На месяц. Пока были живы бабушка и дедушка. Помнишь, мой папа всегда закрывал магазин на весь август?

– Нет, если честно, не помню.

Он скорчил гримасу и жестом велел бармену повторить.

– Я ненавидел Равенно. Там было абсолютно нечего делать, вокруг куча гостящих родственников – и всё. А я изволь сидеть смирно и хорошо себя вести. Папа несколько раз возил нас на пляж, и такие дни я вспоминал как самые приятные, хотя туда мы добирались несколько часов по извилистой горной дороге. Но ты ведь там никогда не бывала, верно?

Пьета покачала головой:

– Нет, мой папа, как оттуда уехал, сам почти там не бывал. Он все время был занят в ресторане. По‑моему, он съездил туда только раз, когда умерла бабушка, и потом еще раз в Рим, но мы оба раза оставались дома.

– Может, именно сейчас ему захочется навестить родные места. Может, оправившись от болезни, он снова захочет увидеть Италию.

– Сомневаюсь. У него там никого не осталось, только несколько двоюродных братьев, с которыми он едва общается.

– А как же его сестра?

– Изабелла? Она тоже умерла.

Микеле вытаращил глаза:

– Да? Когда?

– О, много лет назад.

– Этого не может быть. – Похоже, эта новость застигла его врасплох.

– Почему ты так говоришь?

Он немного помолчал, будто взвешивая, как лучше выразить свою мысль.

– Потому что они с моим отцом писали друг другу, – выдавил он наконец. – Я помню, какой был скандал, когда эти письма обнаружила мама.

У Пьеты закружилась голова. Она уже осушила половину второй порции коктейля и теперь сделала еще один большой глоток.

– Так значит… Ты хочешь сказать, что она жива?

– Да, насколько я знаю. С чего ты вообще взяла, что она умерла? – спросил Микеле. – Тебе отец сказал?

– Да. По‑моему… Не помню. – Пьета вдруг осознала, что сама толком не знает, говорил ли кто‑нибудь на самом деле в точности эти слова, или они с Адолоратой сами пришли к этому выводу, потому что отец почти не упоминал о сестре.

– И ее письма всегда приходили из Рима, а не из Равенно, – добавил Микеле.

– Но я не понимаю, зачем твой отец вообще ей писал?

Микеле слегка смутился.

– Может, у них был роман, – предположил он, и Пьета снова стала подозревать, что он знает больше, чем говорит. – Мне известно только, что мама пыталась запретить ему переписываться с Изабеллой. Удалось ей это или нет, это уже другой вопрос. Папе никогда не нравилось, когда ему диктуют, что делать.

Пьета была настолько ошеломлена, что согласилась на третью порцию коктейля и покончила с ней так же быстро, как и с первыми двумя. Лицо у нее пылало. Она знала, что пора возвращаться домой, но оторваться от Микеле и от их тихого уголка в баре было не так‑то просто. И она просидела там еще с полчаса, разговаривая с ним об Италии и об их отцах, пока Микеле не сказал ей, что у нее измученный вид, и не предложил проводить ее домой.

Когда они прощались у дверей ее дома, ей на мгновение показалось, что вот сейчас он наклонится и поцелует ее. Но вместо этого он легонько дотронулся до ее плеча и сказал, чтобы она берегла себя и что он надеется скоро ее увидеть.

«Адолората ошибается, – подумала она, затворяя за собой входную дверь. – Он нисколько в меня не влюблен».

 

 

Несколько часов спустя она проснулась: в горле пересохло, а голова раскалывалась. Она приготовила себе кофе с тостом, будто это было раннее утро, а не вторая половина дня, и, завернувшись в халат, присела на ступеньки крыльца, пытаясь собрать воедино разрозненные мысли. Она потягивала кофе, а думала только о Микеле. Была в нем какая‑то мягкость, неподдельная доброта. Ей с трудом верилось, что он сын человека, пытавшегося погубить ее отца.

Покончив с кофе, Пьета воззрилась на овощные грядки, пытаясь сообразить, что ей делать теперь, когда платье закончено. Огород мало‑помалу начал зарастать сорняками, в комнатах скопились кучки пыли и грязи, но от одной мысли об уборке у Пьеты опускались руки.

Впрочем, у нее и без того хватало забот. Адолората, все так же мучаясь от стыда и чувства вины, казалось, сторонилась ее. Она несколько раз звонила Пьете и лишь однажды приехала в больницу навестить отца, но не пожелала приехать домой и повидаться с сестрой. Что с этим делать, непонятно. Поехать в ресторан и проверить, что с ней все в порядке, или оставить ее в покое и спокойно дожидаться, пока она сама найдет дорогу домой?

Пьета поднялась к себе в комнату и переоделась в удобные синие джинсы и просторную блузку. Захватила на всякий случай накидку из мериносовой шерсти и, выбежав на улицу, медленно направилась к «Маленькой Италии». Но, едва выбравшись на главную улицу, передумала. Мимо нее проезжало такси, и, заметив, что оно свободно, она не замедлила этим воспользоваться. Устроившись на заднем сиденье и приказав водителю везти ее в больницу, она с облечением вздохнула. Куда проще отложить проблему с сестрой, по крайней мере еще на денек.

Приехав в больницу, Пьета не пожалела об этом. Отец возбужденно шагал по палате, а мама сидела в кресле. Выглядела она так, что ее саму следовало бы уложить в больницу. Начало сказываться напряжение бессонных ночей, проведенных в швейной мастерской, и постоянное беспокойство о муже.

– Мам, ты только полюбуйся на себя! – воскликнула Пьета. – Немедленно поезжай домой и хорошенько выспись. А я побуду здесь, с папой. Тебе надо передохнуть.

– Но я вполне…

– Нет, нет и нет! – перебил ее Беппи. – Отправляйся домой, Катерина. Скоро и я буду дома, с тобой. Посмотри, какой я снова здоровый и сильный. Доктора поставили меня на ноги с помощью своих трубочек и лекарств. А вот ты ужасно выглядишь, cara. Нет, действительно, поезжай домой и ложись в постель.

Но как только она уехала, он улегся на койку и прикрыл глаза, и Пьета вдруг увидела, как он изменился. Будто вся его уверенность и жизненная сила разом покинули его. Эти несколько дней в больнице состарили его лет на пять.

– О, моя бедная жена, – пробормотал он. – Как‑то она там справляется без меня?

– Пап, она замечательно держится. Не волнуйся, пожалуйста.

– Но как она питается, Пьета? Как она спит? Она такая слабенькая, твоя мама. Совсем не умеет о себе позаботиться.

– Но она ведь как‑то справлялась, когда жила одна в Риме, – напомнила ему Пьета.

Обычно папа пресекал любые попытки поговорить о прошлом, но сейчас, казалось, был готов вспоминать. Может, заточение в больнице сделало его более разговорчивым или на нем сказалось потрясение оттого, что его тело впервые в жизни так его подвело.

– В Риме твоя мать жила в кишащей проститутками дыре с полоумной хозяйкой, – произнес он. – Просто не верится, что она вообще могла находиться в подобном месте.

– Что с ней произошло, папа?

– Ты о чем?

– Почему она так изменилась? Почему стала такой, как сейчас?

Он снова закрыл глаза, и Пьете на минуту показалось, что он сейчас уснет. Однако, собравшись с мыслями, он начал рассказывать их историю, какой он ее видел.

 

Я заподозрил, что с ней что‑то неладно, когда она заставила своего отца покрасить квартиру в эти безумные цвета. Разрази меня гром, ярко‑красный, фиолетовый, оранжевый! Ты бы скончалась на месте, если бы это увидела. Когда туда въехали Маргарет и Эрнесто, они первым делом замазали эту красоту.

Я надеялся, что дела наладятся, когда мы переедем в собственный дом. Но все пошло только хуже. Казалось, будто ее мир замкнулся в четырех стенах. Какое‑то время я заставлял ее приходить в ресторан и работать официанткой, пару вечеров в неделю, не больше. С вами сидели Маргарет или бабушка. Я думал, это поможет, но так продолжалось меньше полугода, а потом она снова превратилась в затворницу.

Во всем виноват только я. Открыв «Маленькую Италию», я был вынужден работать, не считаясь со временем, чтобы добиться успеха. В те дни разница между нашими доходами и убытками была невелика. А потом, когда я начал зарабатывать реальные деньги, я решил расширить бизнес, чтобы мои красавицы дочери ни в чем не нуждались, никогда не знали голода и холода, которые я испытал еще в детстве, в Равенно. Но я был так занят, что совсем забросил Катерину, и в итоге она стала проводить слишком много времени наедине с собой.

Маргарет то и дело повторяла, что многие женщины после родов впадают в депрессию. Она клялась и божилась, что Катерина скоро придет в себя и станет прежней. Но этого так и не случилось, по крайней мере не совсем. И в этом есть доля вины Джанфранко. Он всегда был рядом, всегда наступал нам на пятки, и, хотя Катерина никогда об этом не говорила, я уверен, что он какое‑то время преследовал ее. Я слишком доверял этому человеку. Я был слеп, не видел, что он за птица, но она раскусила его с самого начала.

Я полюбил Катерину и за это тоже. Она была такая мудрая. Но и ужасно впечатлительная. Гром еще не грянул, а она уже нервничает. И я начинал ее успокаивать, мол, все будет хорошо. А иногда выходил из себя и начинал на нее орать. Слово за слово, разражался громкий скандал, вы, девочки, просыпались, и в конечном итоге орали все.

Вскоре я почувствовал, что мне проще подольше оставаться в «Маленькой Италии». Если я не занимался делами на кухне, то сидел у входа, играя с Эрнесто в карты. Я избегал бывать дома и под любым предлогом старался куда‑нибудь ускользнуть. Вечерами, после закрытия ресторана, мы с нашим поваром Альдо отправлялись в Сохо. Он был неженат и любил пропустить стаканчик‑другой в небольшом баре, где танцевали фламенко, в темном переулке неподалеку от Оксфорд‑стрит. Там вокруг нас роились красивые девушки. Мы угощали их шампанским и позволяли им флиртовать с нами. Альдо частенько покидал бар с одной из них, но я всегда уходил один.

Но была там одна женщина. Она заинтриговала меня. Танцовщица фламенко по имени Инес. Танцевала так, будто хотела сразить мужчин наповал. Такая страстная, такая неистовая. Исполнив свой номер, она спускалась со сцены и выпивала со мной бокал сангрии. В баре оглушительно гремела музыка, и, когда мы разговаривали, она склонялась ко мне так близко, что я ощущал на своей щеке ее горячее дыхание. После зажигательного танца с нее градом лил пот. Лицо блестело, по щекам текла тушь, но она плевала на все это. Она казалась мне такой сильной, такой свободной, что в конечном счете я влюбился в нее.

Катерина не узнает об этом, рассудил я. Она далеко, в своем мире страхов и тревог, а значит, мне ничто не угрожает. Не скрою, бывали вечера, когда я вовсе не возвращался домой. Мы покидали бар на рассвете; сначала шли в крошечную подвальную квартирку Инес близ Фицрой‑сквер, а уж оттуда я прямиком направлялся в «Маленькую Италию». Катерина никогда ничего не говорила. Я думал, ей все равно.

Но Инес начала требовать от меня большего. Как‑то раз она пришла в ресторан – хотела, видишь ли, посмотреть, где я работаю. Потом она начала наведываться к нам во второй половине дня, когда мы с Эрнесто играли у дверей в карты. Он посоветовал мне уговорить ее, чтобы она не приходила в ресторан. И хотя я ни единым словом ему не обмолвился, похоже, он понял, что происходит. Но мне нравилось, когда Инес бывала у нас. Она выглядела очень эффектно: красная помада, блестящие черные волосы, стянутые на затылке в тугой узел. Но вела она себя по‑настоящему буйно. Поняв, что я не собираюсь уходить от Катерины, она начала устраивать мне сцены.

Когда моя сестра Изабелла сообщила мне в письме, что мама опять слегла и что я немедленно должен поехать в Равенно, я с грустью покидал ресторан и моих девочек. Но с другой стороны, я был рад сбежать от Инес.

Италия стала мне как чужая. В жизни моей произошло столько перемен, а в Равенно все осталось по‑прежнему. Даже старичок хозяин овощного ларька выглядел так, будто со времени моего отъезда ни разу не поднялся со своей табуретки. Приехав в родные места, я возблагодарил Бога за свою новую жизнь и мою Катерину за то, что она привела меня к ней.

Увидев маму, я сразу понял, что она долго не протянет. Я и без доктора видел, как тяжело она больна. Я по многу часов просиживал у ее постели и держал ее за руку. Мне было отрадно думать, что она, зная, что ее единственный сын рядом, находила в этом утешение.

Ужасно потерять мать, сознавая, что остался один, что больше никто на земле не полюбит тебя так, как любила она. В день, когда мама закрыла глаза в последний раз, я почувствовал себя брошенным на произвол судьбы. И снова понял, как благодарен Богу за то, что у меня есть Катерина – единственный человек на всем белом свете, который любит меня так же сильно, как мать. И мне стало стыдно за то, что я так к ней относился.

После похорон Изабелла сказала мне, что в Равенно ее больше ничто не держит, что она собирается запереть дом и перебраться в Рим. В последнее время мы с ней не ладили, потому что она совершила поступок, который очень меня разозлил, и мне так и не удалось ее простить. Но мать угасала, и ради нее мы на время забыли о наших разногласиях. Теперь, когда мамы не стало, мы снова стали ссориться.

Я никак не мог взять в толк, зачем ей перебираться в Рим. У нее там никого не было – ни родственников, ни друзей.

– Я думаю, тебе надо остаться здесь и присмотреть за домом, – сказал я. – Я буду присылать тебе достаточно денег, чтобы сводить концы с концами.

– Мне плевать, что ты думаешь, и мне не нужны твои деньги, – резко перебила она. – Я еду в Рим.

Она побросала в чемодан свои немногочисленные пожитки, натянула единственное приличное пальто и, с силой захлопнув за собой дверь, побежала на пьяццу, чтобы успеть на следующий автобус. Я не сомневался, что далеко она не уедет, и поэтому прождал ее дома дня два или три. Но я ошибся. Она не передумала и домой не вернулась. Я забеспокоился. Изабелла всю свою жизнь прожила в Равенно, и я не мог себе представить, как она освоится в большом городе.

С каждым днем Равенно все больше угнетал меня, и мне не терпелось поскорее уехать. Так что в один прекрасный день я закрыл ставни, запер дом, а ключ оставил под камнем в саду – на тот случай, если один из нас когда‑нибудь решит вернуться.

Я сел на поезд до Рима, а когда приехал на вокзал, увидел, сколько опасностей подстерегает Изабеллу в столице: карманные воришки, готовые в любую минуту выхватить у нее деньги; пронырливые цыганята; мужчины, охотящиеся за юными наивными девушками. Хотел бы я знать, куда она отправилась, но Рим большой город, и я не надеялся ее найти.

Вместо этого я отправился на Пьяцца Навона и немного побродил по узким улочкам, вспоминая дни, когда ухаживал за Катериной. Я даже заглянул в кафе, где она когда‑то работала, и с радостью обнаружил за стойкой прежнего владельца, грека по имени Анастасио. Мы вместе выпили кофе, и я рассказал ему о своих успехах в «Маленькой Италии». Но когда он спросил о Катерине, я замялся. По правде говоря, он едва узнал бы ее, если бы снова увидел.

– Она теперь мама. У нас две замечательные дочки, – похвастался я, показывая ему фотографии дочерей, которые я всегда носил с собой в бумажнике.

Пока я ехал домой, у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над тем, что я потерял и что могу потерять. Я поклялся, что, как только доберусь до дома, немедленно порву с Инес.

Но это оказалось не так‑то просто. Катерина стала еще более замкнутой, чем прежде, и я чувствовал себя одиноким и несчастным. И спустя немного времени снова начал встречаться с Инес. Конечно, в душе я презирал себя за слабость, но мне было проще видеться с Инес, чем избегать ее.

Прошло, наверное, не меньше года, и вдруг я получил открытку от Изабеллы. На ней изображалась Испанская лестница. А на обратной стороне Изабелла писала, что попала в беду и нуждается в помощи. Я злился на нее, но она все‑таки сестра мне, и поэтому я не мог ей отказать. Так что я опять отправился в Рим и нашел ее в крошечной двухкомнатной квартирке неподалеку от вокзала Термини. Это была жуткая дыра, душная и тесная. Мне показалось, что Изабелла даже огрубела от такой жизни. Она попала в скверную историю, естественно, связанную с мужчиной. Я помог ей перебраться в более приличное место и начал регулярно высылать деньги. Она не сразу с этим смирилась, слишком уж была гордая. Но у нее не осталось выбора.

На этот раз по дороге домой я размышлял о том, в кого я превратился, и понял, что мало чем отличаюсь от того придурка, из‑за которого у Изабеллы возникли проблемы. Мне стало стыдно, и я во второй раз поклялся, что положу конец этой безумной связи с Инес.

Кстати, незадолго до этих событий она взяла себе за правило под любым предлогом наведываться в «Маленькую Италию». Естественно, она клялась и божилась, что зашла совершенно случайно, – мол, гуляла по рынку или обедала в соседнем кафе с подругой. Не обошлось и без пары сцен, когда она поняла, что я остаюсь при своем решении порвать с ней. Конечно, я испытывал неловкость, потому что Инес была женщина неплохая, но в первую очередь я нуждался в любви Катерины, моей жены.

Все уладить оказалось непросто. По ночам Катерина спала повернувшись ко мне спиной; если я находился в комнате, она старалась туда не входить; стоило мне завести какой‑то разговор, она моментально его обрывала. Мне оставалось только надеяться, что я спохватился не слишком поздно и что ее любовь ко мне не угасла окончательно.

Я взял на работу еще одного повара и стал меньше времени проводить в «Маленькой Италии». Вместо того чтобы работать или дуться в карты с Эрнесто, я оставался дома. Однако Катерину это смущало, она, похоже, даже стеснялась меня. Да и я чувствовал себя не в своей тарелке, будто занимал слишком много ее личного пространства. Так что, когда пришла весна, а вместе с ней и тепло, я начал больше времени проводить в саду.

Я возделывал землю так, как меня учила мама, когда я был маленьким. Я сеял семена аккуратными ровными рядами и любовался зелеными ростками, пробивавшимися из земли, и сажал все больше и больше. Иногда я замечал, как Катерина, грея руки о чашку с чаем, наблюдает за мной из кухонного окна. Однажды я увидел, как она обрывает боковые побеги с помидорного куста.

– Мой отец всегда поручал это мне, – пробормотала она и тихо скользнула в дверь.

Проходило лето, и она все чаще вызывалась помочь мне на огороде. Казалось, будто ей понравилось работать рядом со мной. Мы вместе боролись с личинками, поедавшими наш латук, снимали гусениц и выпалывали сорняки. Там, на свежем воздухе, рядом с тянущимися к солнцу растениями, ее любовь ко мне тоже как будто подросла.

И все‑таки Катерина изменилась. Та девушка, которой она некогда была, исчезла бесследно, превратившись в чахлую, анемичную женщину. И постепенно мне пришлось с этим смириться.

Пьета видела, как у отца опустились веки. Еще минута – и он уснет. Она разглядывала его лицо, изборожденное морщинами, покрытое налетом седой щетины. Папа всегда был веселее всех. Он мог часами качать ее на качелях, любил затевать шутливую борьбу с Адолоратой, позволял им обеим пачкаться с головы до ног, наедаться до отвала мороженым и не ложиться спать в положенное время. По вечерам, забравшись на свою двухъярусную кровать и свернувшись калачиком, они только и говорили о том, насколько папа лучше мамы.

Теперь, годы спустя, Пьета почувствовала себя предательницей. Она надеялась только, что мама не дежурила у двери детской, прижав ухо к замочной скважине, что она не догадывалась об истинных чувствах дочерей. У родителей могли быть свои слабости, как и у всех прочих, но они любили ее до самозабвения. Подумав о том, что они стареют и что однажды они уйдут, оставив ее, по выражению Беппи, брошенной на произвол судьбы, Пьета почувствовала, как по ее щекам заструились слезы. Склонившись к кровати отца и зарывшись лицом в простыни, она крепко сжала его руку и тихо расплакалась.

 

Когда Пьета вышла из палаты отца, наступил вечер. Однако она не чувствовала и тени усталости. Все еще под впечатлением от второго путешествия в прошлое, она как в тумане брела к выходу по ярко освещенным коридорам. Без сил опустившись на заднее сиденье такси, она решила, что ей надо срочно выпить. Бутылка белого совиньона и подходящая компания, чтобы ее распить, сейчас пришлись бы очень кстати.

В надежде, что Адолората работает в вечернюю смену, она велела таксисту ехать в «Маленькую Италию». Что‑то в ее душе по‑прежнему противилось встрече с погруженной в пучину переживаний сестрой, но теперь, когда она услышала отцовскую версию истории, Пьета поняла, что больше не может держать все это в себе.

У входа в «Маленькую Италию» Федерико прибирался на одном из уличных столиков.

– Она там? – спросила Пьета.

– Разумеется. Где ж ей еще быть. В последнее время она здесь дневала и ночевала, а никому не на пользу, – сказал он с несвойственной ему прямотой, и Пьета сразу представила, какое напряжение царило на тесной кухоньке «Маленькой Италии».

Пока она дожидалась сестру, Федерико принес ей стакан вина, и она не спеша пила его, заранее подбирая подходящие слова. У сестры никогда не хватало терпения выслушивать длинные истории. Она предпочитала голые факты.

– Полагаю, ты пришла поговорить со мной о том, что будет, когда папа выпишется из больницы? – Адолората смотрела раздраженно, устало и мрачно. – Желаешь знать, собираюсь ли я уйти из «Маленькой Италии»?

Пьета отхлебнула большой глоток.

– На самом деле я хотела поговорить совсем не об этом. Я пришла сюда, потому что должна тебе кое‑что рассказать.

– Что именно?

– Сядь и попроси Федерико принести нам еще вина. Мне нужно кое‑какое время.

Закончив рассказ, Пьета вдруг поняла, что на лице сестры отразился весь спектр эмоций – недоверие, печаль, удивление, ужас.

– И как только это могло происходить у нас под носом, а мы ни о чем не догадывались? – спросила она. Они уже почти прикончили бутылку вина, стоявшую на столе.

– Я тебя понимаю. Сама до сих пор теряюсь в догадках. Думаю, нам надо что‑то предпринять, но понятия не имею что, – призналась Пьета.

Адолората окинула взглядом знакомые белые стены «Маленькой Италии».

– А я, кажется, знаю.

– Останешься здесь?

Она кивнула.

– Как я могу поступить иначе, после того что ты мне рассказала? Я думала, это просто ресторан, когда на самом деле в нем вся его жизнь. Вот почему, когда я пригрозила ему, что уйду, это едва его не убило.

– Папа в тебе души не чает. И он хочет, чтобы ты была счастлива, – напомнила ей Пьета.

– Я знаю. – Судя по ее голосу, она окончательно сдалась. – Так что, я полагаю, мне надо придумать, как быть счастливой, оставаясь здесь.

 

 

Пьета была слишком взбудоражена, чтобы уснуть. Голова у нее шла кругом от новых тревожных мыслей, и она неожиданно для себя оказалась в саду; при желтоватом свете электрической лампочки, падавшем из кухонного окна, она выполола все сорняки, собрала созревшие помидоры и даже проверила пальцем землю под посадками зелени, чтобы убедиться, что она не пересохла.

Выдернув последний сорняк, Пьета вернулась в дом. Все, что ей сейчас хотелось, – это завалиться спать, но беспокойство никак не покидало ее.

К тому же все будто сговорились, решив не дать ей уснуть. В ту минуту, когда мысли ее начинали путаться и она уже была готова провалиться в забытье, со двора доносился лай собаки или автомобильный сигнал, и она снова просыпалась, ворочаясь с боку на бок и силясь не открывать глаза.

Незадолго до рассвета она сдалась и нашла себе занятие: принялась складывать свитеры и перевешивать платья в комнате, превращенной в платяной шкаф. Как только она услышала гул Лондона, пробуждавшегося от сна перед новым рабочим днем, сразу натянула первые попавшиеся под руку джинсы и свободную трикотажную блузку с широким вырезом, повязала на шею яркую шелковую косынку и отправилась вверх по холму к Ислингтону и своей любимой французской кондитерской.

Накупив целую коробку миндальных рогаликов и липких лимонных кексов в сахарной глазури, она остановила черное такси и вернулась назад.

Когда автомобиль остановился, она заметила, что у ограды стоит какая‑то незнакомая женщина, внимательно разглядывая их дом. Пытаясь не уронить коробку с рогаликами, Пьета порылась в карманах, расплатилась с водителем, а когда подняла голову, то увидела, что незнакомка не сдвинулась с места.

– Послушайте! Вы кого‑то ищете? – Пьета покрепче прижала коробку к груди.

– Ты – одна из сестер с печальным именем? – в свою очередь осведомилась та.

– Я Пьета. – Ей показалось, что незнакомка окинула ее оценивающим взглядом, услышав ее имя. – А вы…

– Я Гаэтана Де Маттео, мама Микеле. Я пришла, чтобы повидать Катерину, если это удобно.

Теперь уже Пьета придирчиво осмотрела ее. Мамаша Микеле выглядела подтянутой и элегантной. На ней были облегающие джинсы и босоножки на высоких каблуках, а ее волосы выглядели так, будто их только что осветлили в дорогом салоне и уложили изящными волнами. Рядом с ней Пьета почувствовала себя замарашкой.

– А моя мама в курсе, что вы придете?

– Нет, и, если честно, я не уверена, что она захочет меня видеть. Но после того, что произошло, думаю, нам пора поговорить.

– Ну, тогда вам лучше зайти в дом. – Пьета показала ей коробку: – У меня здесь кексы и рогалики. Тут на всех хватит.

 

Мать в ту же минуту узнала Гаэтану. Сначала она удивилась, обнаружив, что та стоит на ступеньках крыльца, но потом посторонилась и пригласила ее войти.

– Мне так жаль, что с твоим мужем такое случилось. Надеюсь, с ним все будет в порядке, – начала Гаэтана, едва усевшись за кухонный стол.

Пьета сварила кофе и красиво разложила на блюде рогалики и лимонные кексы.

– Ему намного лучше, спасибо, – чуть натянуто ответила Кэтрин. – Не сегодня завтра его выпишут.

– Это хорошо. – Гаэтана взяла рогалик и чашку кофе, но не притронулась ни к тому ни к другому.

– Зачем ты пришла? – Пьету поразило то, как уверенно и спокойно прозвучал мамин голос. – Если затем, чтобы сказать, что Джанфранко хочет поговорить с Беппи, что сердечный приступ заставил его понять, что пришла пора искупить вину, то мне очень жаль, но уже слишком поздно.

– Нет, я пришла сюда не за этим, – сказала Гаэтана. – Я знаю, что вы с Беппи никогда его не простите, но может, хотя бы попытаетесь забыть? Нам бы не хотелось по‑прежнему обходить стороной «Маленькую Италию», зная, что там подают самый лучший на свете zuppa di soffritto[33]. Может, и вы стали бы иногда заходить к нам и покупать наши сфольятелле, которые намного вкуснее этих французских круассанов. Все, о чем я прошу, – это чтобы мы забыли про взаимную ненависть и вели себя как цивилизованные люди, если случайно столкнемся на улице.

– К тебе, Гаэтана, у нас нет никаких претензий, – сказала мать. – Но ни я, ни Беппи не сможем забыть, что хотел сделать с нами твой муж.

Гаэтана задумчиво покусала ноготь:

– Он ведь и меня тоже больно ранил, знаешь ли. Все эти годы у него был роман с сестрой Беппи, Изабеллой. Он постоянно ездил в Италию. Говорил – по делам, а в действительности – к ней. Некоторое время он даже оплачивал ей квартиру у вокзала. Ты ведь об этом знала?

– Да, – тихо ответила мать.

– Но о ребенке Изабеллы тебе ничего не известно?

Пьета увидела, как на лице матери промелькнуло выражение ужаса.

– Был и ребенок?

– Да, Изабелла родила мальчика от моего мужа. Она назвала его Беппи.

Всю усталость Пьеты разом как рукой сняло. Кровь бросилась ей в голову, будто она одним махом выпила еженедельную норму крепкого эспрессо.

– У меня есть двоюродный брат? – выдохнула она.

Гаэтана повернулась к ней:

– Да, есть. Насколько я помню, он на несколько лет моложе тебя. Само собой, твой отец тоже об этом знал. Когда Изабелла забеременела, он ездил в Рим, чтобы помочь ей съехать с квартиры, и дал ей денег, чтобы она ни гроша не принимала от Джанфранко. Но Изабелла так и не смогла окончательно с ним порвать. Иногда мне кажется, что она до сих пор ему пишет.

На некоторое время на кухне воцарилась гробовая тишина, а потом Кэтрин спросила:

– Но ведь в действительности Джанфранко хотелось только огорчить Беппи, да? На самом деле он никогда не любил Изабеллу?

Гаэтана ничего на это не ответила, только вздохнула и с расстановкой произнесла:

– Мой муж любит то, что могло бы быть и могло бы получиться, но никогда не любил то, что есть.

Пьета не очень поняла, что имела в виду Гаэтана, но ее мать кивнула: видимо, ей‑то все было ясно.

Перестав делать вид, будто этот разговор ее не касается, Пьета уселась за кухонный стол:

– Выходит, вы простили ему роман с Изабеллой?

– Нет, но я постаралась забыть. Жизнь коротка и непредсказуема. Твой отец только что нам это доказал. Я люблю своего мужа, несмотря на все его слабости, и хочу провести с ним остаток жизни. – Гаэтана повернула голову и в упор посмотрела на Кэтрин: – А ты разве сама никогда не решалась из любви к мужу все забыть?

Снова повисла тишина. Пьета замерла в ожидании, что скажет на это мать, но та ничего не ответила, только спросила:

– Как, по‑твоему, я должна поступить?

– Так, как сочтешь нужным. – Гаэтана встала. – Тебе решать, Кэтрин. Я сказала все, что хотела.

 

Похоже, Адолората вновь обрела утраченную жизнерадостность. Она вышла из кухни в зал, чтобы поприветствовать старинных завсегдатаев, с улыбкой приняла восторженные похвалы ее стряпне и предложила им попробовать кое‑что еще: моцареллу из молока буйволиц, только что доставленную самолетом из Кампаньи, и белые персики, выдержанные в красном вине.

Пьета поджидала ее за свободным столиком. Перед ней лежала непрочитанная газета. Ей не терпелось поскорее рассказать сестре заключительную часть истории, а заодно выяснить, нет ли у той ответа на вопросы, роившиеся у нее в голове. Может, это Микеле надоумил мать прийти к ним с разговором? Может, он счел, что болезнь их отца – подходящий повод изменить ситуацию?

А что отец? Сумеет ли он когда‑нибудь забыть все, что сделал Джанфранко? Беппи и сам совершал ошибки, что правда, то правда, но Пьета была уверена, что он не уступит. В каком‑то смысле вражда поддерживала его все эти годы.

– Все так запуталось, – пожаловалась она Адолорате. – Я просто не представляю, как тут можно что‑то исправить. Интересно, есть ли на свете другие такие же безумные семейки?

По лицу Адолораты скользнула таинственная, едва заметная улыбка.

– Что ж, по крайней мере, я знаю, что мне делать.

– Сбежишь?

– А вот и нет. Я приглашу на свадьбу Микеле Де Маттео. И еще я хочу, чтобы на ней присутствовали моя тетя Изабелла и мой кузен Беппи.

Пьета пришла в ужас:

– Это немыслимо!

– Почему?

– Папа этого не вынесет. Ты что, хочешь, чтобы у него случился второй сердечный приступ?

Адолората выразительно кивнула в сторону Федерико. Он подошел к их столику с двумя чашками эспрессо.

– Ладно, дело вот в чем, – начала она, когда он отошел. – С самого начала папа все сам распланировал – где нам пожениться, где устроить банкет. Он сам выбрал вино и то и дело толковал о том, какое, по его мнению, следует подавать угощение. Ты в это время шила мне платье, в котором мечтала увидеть меня у алтаря. Не пойми меня неправильно, я очень тебе благодарна, равно как благодарна тебе и за то, что ты потратила столько времени, чтобы все организовать. У меня‑то времени совсем нет, но даже если бы оно и было, сомневаюсь, что я, как ты, уделяла бы столько внимания всяким пустякам. Меня даже не волнует, что мама хочет, чтобы внучки Маргарет и Эрнесто разбрасывали передо мной цветы. Я не возражаю. Но единственная вещь, которую я хотела бы контролировать сама, – это список гостей. Оставьте мне хотя бы это.

Пьета заметила, что в ресторан вошел Иден. Увидев сестер, он улыбнулся и взмахнул рукой в знак приветствия.

– Ну, мне пора, – сказала Адолората, залпом осушив свою чашку кофе. – Мы с Иденом идем на эти дурацкие занятия в Святом Петре для будущих супругов. Папа сказал, что это обязательно, помнишь? Как выяснилось, он был прав, это и в самом деле обязательно, и нам никак от этого не уйти.

Пьета задумчиво посмотрела на сестру. Она опасалась, что та и вправду отважится на то, чтобы добавить в список приглашенных три новых имени.

– Ну хотя бы успокой меня, скажи, что не собираешься приглашать Микеле. Пожалуйста. Неужели ты хочешь испортить собственную свадьбу?

– Не переживай, – ответила Адолората уже гораздо мягче. – Все будет хорошо.

 

День, когда папа вернулся домой из больницы, был похож на праздник. Они купили ящик его любимого бароло и, красиво разложив на большом блюде свежие овощи с собственного огорода, украсили центр стола.

– Давай я приготовлю обед, – предложила Пьета.

– Ты уверена? – засомневалась сестра. – Я могу принести что‑нибудь из ресторана. Никаких проблем.

– Нет‑нет, я люблю готовить.

Адолората вытаращила глаза, но ничего не сказала, только кивнула:

– Что ж, ладно.

Подумав, что родители в любую минуту могут вернуться домой, Пьета поставила любимый компакт‑диск отца с неаполитанскими песнями. В доме вкусно пахло булькающим на плите соусом, и комнату наполняли звуки музыки. Она надеялась, что папа сразу позабудет про свой сердечный приступ и будет рад снова вернуться на свою уютную кухню.

Однако, едва папа переступил порог, он подозрительно потянул носом и нахмурил брови. Потом приподнял крышку одной из кастрюль и проверил содержимое.

– Что это? – спросил он, с сомнением посмотрев на дочь.

– Это соус для спагетти, папа.

– Да, вижу.

Он потыкал в него деревянной ложкой.

– Мясо, которое ты туда положила… ты что, его порубила?

– Да, так и есть.

– Никогда в жизни так не делал. С чего ты взяла, что так надо?

– Я… просто я подумала, что это будет… своеобразно. – Пьета изо всех сил пыталась скрыть обиду.

– Своеобразно… Гм‑м, – пренебрежительно хмыкнул он, потом позволил жене усадить себя на стул и поднести стакан вина.

Но долго на одном месте он не усидел. Вскоре он уже разгуливал по огороду, выискивая гусениц, поедавших капустные листья, и насекомых, оккупировавших помидорные кусты. Время от времени он заглядывал на кухню, проверяя, что делает Пьета, но ничего не говорил.

Но когда она поставила на огонь кастрюлю со спагетти, он не выдержал.

– Когда закипит, не забудь посолить воду, – настойчиво крикнул он. – Но не раньше! Не раньше!

Пьета старалась сохранять самообладание. Зато теперь она имела представление о том, что изо дня в день приходится терпеть Адолорате в «Маленькой Италии». К тому же это был папин первый день дома, и ей не хотелось, чтобы он закончился ссорой.

Когда они уселись за стол, папа был мрачнее тучи. Подцепив на вилку несколько макаронин, он легонько обмакнул их в соус.

– С паппарделле[34]было бы намного лучше, – посетовал он, проглатывая первую порцию.

Пьета сделала вид, будто не расслышала.

– Просто объеденье, правда. – Адолората с аппетитом уписывала кушанье. – Что ты туда положила?

– Может, я потом дам тебе рецепт. – Пьета внимательно следила за отцом. – Пап, тебе нравится?

– Да, – сердито буркнул он. – Очень хорошо. Очень вкусно.

Он насухо вытер свою тарелку кусочком корочки, а чуть позже, когда он ушел на кухню за стаканом воды, Пьета обнаружила, что он, вооружившись деревянной ложкой, подчищает остатки соуса со дна кастрюли.

– Да‑да, очень вкусно, – пробормотал он, обернувшись и увидев дочь. – И все‑таки с паппарделле было бы намного лучше.