Часть третья. Испытание и торжество 12 страница

таком виде, каким было до появления белого человека.

Об этом заповедном парке скоро узнали дикие животные. Они быстро

усвоили себе границы этого не огражденного ничем парка и прекрасно зажили

здесь, причем и характер их совершенно изменился: здесь, в парке, они без

всякого страха встречаются с человеком, не боятся его и сами на человека

никогда не нападают. Даже друг к другу в этой стране безопасности животные

относятся более терпимо.

Помимо спокойствия, дикие животные находили в Йеллоустонском парке

множество пищи, и потому они собирались здесь в таком количестве, как

нигде.

Там, в самом центре Йеллоустонского парка, построили гостиницу. Около

этой гостиницы жило особенно много медведей. В четверти мили от нее в лесу

находилась ровная поляна, куда служители каждый день сносили отбросы и

остатки пищи для медвежьей трапезы. И с каждым годом все больше медведей

принимало участие в этой трапезе. Очень часто там можно было увидеть сразу

чуть ли не дюжину медведей различных пород: черных, бурых, коричневых,

серых, серебристых, больших и маленьких. Здесь были и целые семьи и

бродячие одиночки. Все они прекрасно понимали, что в этом парке нельзя

производить насилия, и самые свирепые из них вели себя здесь очень тихо.

Десятки медведей бродили вокруг этой гостиницы, но никогда ни один медведь

не напал на человека.

Из года в год медведи приходили сюда и уходили, и живущие в гостинице

часто видели их.

Служащие гостиницы уже хорошо знали многих медведей. Медведи появлялись

во время летнего сезона, когда гостиница бывала открыта, и уходили, когда

гостиница закрывалась. Никто не знал, откуда они приходили и куда уходили.

Однажды в Йеллоустонский парк попал и владелец фермы Палетт-Рэнч. Он

остановился в гостинице и отправился на поляну посмотреть медвежью

трапезу. Там кормилось несколько черных медведей. К вечеру они быстро

удалились, так как к ним приближался громадный серебристый медведь.

Указывая на него, проводник сказал владельцу Палетт-Рэнча:

- Это самый большой медведь во всем парке. Хорошо, что он смирный, а то

могло бы произойти бог знает что.

- Этот медведь смирный? - удивился владелец фермы.

Он внимательно смотрел на медведя, который шел своей обычной,

переваливающейся походкой и возвышался, как копна сена среди поляны.

- Да ведь это наш Уэб с Мититсе! Самый опасный медведь в нашем крае!

- Вряд ли это тот, - сказал проводник. - Он бывает здесь у нас каждый

год в течение июля и августа, и я уверен, что он живет где-нибудь

поблизости.

- В течение июля и августа? Ну, так и есть, это Уэб! Как раз в это

время он исчезает из наших мест, - говорил хозяин фермы. - Вот посмотрите,

он немного хромает на заднюю лапу, а на одной передней у него не хватает

когтя... Так вот где он проводит лето! Однако я никогда бы не поверил, что

старый буян умеет так себя вести вдали от дома.

Уэб стал очень знаменит в Йеллоустонском парке. Только два раза он вел

себя непозволительно. Это было в первый сезон его пребывания здесь, когда

он еще не знал хорошо жизни парка.

Как-то раз он подошел к гостинице и вошел прямо в парадную дверь. В

передней он вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и пошел к конторе.

Все постояльцы в ужасе разбежались. Уэб вошел в контору. Сидевший там

конторщик перескочил через стол и закрылся в телеграфной комнате.

Отсюда он телеграфировал заведующему парком, что старый медведь вошел в

дом, засел в конторе и, как видно, собирается управлять гостиницей.

Конторщик спрашивал также, можно ли стрелять в медведя. И телеграфно же

получил ответ, что стрелять в парке не разрешается, а можно действовать

пожарной кишкой. Конторщик так и поступил. Медведь, совершенно не

ожидавший такого оборота дела, пустился бежать из конторы гостиницы. Он

тяжело топал лапами, стучал по полу когтями. Заблудившись, он побежал к

черному ходу и, проходя через кухню, успел стащить висевшую там четверть

туши быка.

Плохо он себя вел и еще один раз - одна медведица рассердила его, и он

нарушил общественную тишину. Медведица эта принадлежала к породе черных

медведей и славилась своими проделками. У нее был жалкий, болезненный

медвежонок. Она гордилась своим сыном и готова была из-за него терпеть

всякие неприятности. Медвежонок, избалованный матерью, вел себя так, как

ведут все балованные дети. Медведица была очень большая и свирепая, над

всеми другими черными медведями она брала верх. Как-то раз она вздумала

прогнать и нашего старого серого медведя. Но Уэб дал ей такой шлепок, что

она отлетела прочь, как мячик. Уэб погнался за нею и, наверно, убил бы ее.

Медведица спаслась от него только тем, что влезла на дерево. Ее несчастный

медвежонок уже сидел на верхушке этого же дерева и визжал от страха.

Этим и окончилось дело с медведицей. В будущем она уже старалась не

затевать никаких ссор с Уэбом. И за Уэбом мало-помалу установилась

репутация очень мирного медведя. Многие обитатели гостиницы даже думали,

что он пришел из каких-нибудь отдаленных мест, где еще нет ни ружей, ни

капканов, и потому он такой благонравный.

 

 

 

Всем известно, что серые медведи из Биттеррута - самые злые медведи на

свете.

Хребет Биттеррут расположен в самой недоступной части гор. Местность

там всюду пересечена глубокими оврагами и поросла густым кустарником.

Верхом проехать там невозможно, стрелять очень трудно.

Там очень удобные места для медведей. Изобилие медведей и привело сюда

множество охотников.

Биттеррутских медведей называют "лохматыми". "Лохматые" - очень хитрые

и смелые звери. Старый "лохматый" понимает в растениях и кореньях больше,

чем целый ботанический институт, а в капканах он смыслит больше, чем сотня

охотников. "Лохматый" с точностью знает, где и когда именно водится та или

иная порода червей или личинок. За целую милю чутьем он узнает, с чем идет

на него охотник: с ядом, с собаками, с капканом, с ружьем или со всем этим

вместе. У "лохматых" существует еще одно правило, которое постоянно

приводит в недоумение охотников: всякое свое решение они выполняют быстро

и доводят до конца.

При встрече с человеком "лохматый" мгновенно решает, напасть или

бежать, и если уже бросится на человека, то бьется с ним до конца.

Медведи из Бэдленда так не поступали. Они становились обыкновенно на

дыбы и громовым голосом рычали. Охотник в это время успевал пустить пулю.

К рычанью люди привыкли, но к пулям с мягким наконечником медведи,

конечно, не могли привыкнуть. Поэтому почти все медведи в Бэдленде

перебиты.

"Лохматые" - дело другое. Никогда не предугадаешь, как поступит

"лохматый".

Вообще биттеррутские медведи, как видно, очень хорошо научились

избегать врагов и, несмотря на множество белых людей в этой местности,

продолжают жить и размножаться.

Но всякая местность, конечно, может прокормить только определенное

количество медведей, остальные же должны уходить на новые места. Вот

так-то именно и случилось с одним молодым проворным "лохматым". Он не мог

оставаться там, где родился, и пошел по свету искать себе пристанища.

Он был не очень большого роста, но достаточно хитер, чтобы хорошо

устроиться где угодно. Он дошел до гор Лосиной реки, которые ему не

понравились; попал в колючие проволочные изгороди Змеиной равнины и ушел

оттуда; случай помешал ему пойти к Йеллоустонскому парку, где он мог бы

жить; ходил он и к горам Змеиной реки, но там больше охотников, чем ягод;

перебрался он и в Тетонские горы, но там его неприятно поразила кишащая

людьми колония Джексон-Холл.

Это все пока не имеет отношения к истории нашего Уэба, но в конце всех

этих путешествий "лохматый" перешел через хребет Гросс-Вентр и вышел к

верховьям реки Грейбулл, то есть вступил уже во владения нашего серого

медведя.

С тех пор как "лохматый" покинул колонию Джексон-Холл, он уже не

встречал больше человека. Владения Уэба показались ему раем - столько там

было разной пищи. Он с удовольствием лакомился всякими вкусными вещами,

как вдруг заметил дерево с надписью Уэба: "Нарушители границ, берегитесь!"

"Лохматый" стал спиной к дереву и удивился: "Черт возьми, однако, какой

громадный медведь!"

Метка носа Уэба приходилась на голову и шею выше самого высокого места,

до которого мог достать наш медведь. Сделав такое открытие, другой медведь

ушел бы из этих мест, но этот "лохматый" быстро понял, что здесь ему было

бы очень хорошо жить, если бы только не громадный серый медведь. Он

обнюхал хорошенько место, внимательно осмотрел, нет ли где медведя, и

начал по-прежнему искать пищу.

В двух шагах от дерева с надписью Уэба лежал старый сосновый пень. В

Биттеррутских горах под такими пнями "лохматый" часто находил мышиные

гнезда. Теперь он тоже перевернул пень, но там ничего не оказалось. Пень

покатился к дереву с меткой Уэба. В хитром мозгу "лохматого" быстро возник

новый замысел. Он покрутил головой, посмотрел своими свиными глазками на

пень, потом на дерево, встал на пень спиной к дереву и сделал свою

собственную надпись на дереве. И надпись эта приходилась на целую голову

выше надписи Уэба. "Лохматый" долго и крепко терся о дерево спиной. Потом

он нашел грязную лужу, вымазал хорошенько в ней голову и плечи, влез еще

раз на пень и опять потерся спиной о дерево. Получилась громадная метка на

дереве, которая была к тому же подкреплена царапинами когтей по коре.

Надпись "лохматого" была вызовом старому хозяину этих мест, вызовом на бой

- смертный бой за обладание этими благодатными местами. Соскочив с пня,

"лохматый" откатил его в сторону.

"Лохматый" пошел дальше вниз по ущелью, всюду зорко смотря, нет ли

поблизости врага.

Уэб скоро заметил в своих владениях следы чужого медведя, и к нему

мгновенно вернулась вся его бешеная свирепость. Целыми неделями ходил он

по следу врага, но "лохматый" был очень хитер, и ему удавалось не

попадаться на глаза Уэбу. "Лохматый" подходил к каждому дереву с меткой

Уэба и хитрил, стараясь поставить собственную метку выше.

Пользовался он для этого пнями, камнями, кочками, где чем удобно было.

Если же попадалось дерево, где сплутовать уже совсем нельзя было, он не

подходил к нему.

И вскоре Уэб увидел, что всюду на деревьях, высоко над его собственными

метками, поставлены метки каким-то чудовищным медведем. Уэб не был уверен,

способен ли он справиться с таким гигантом. Однако Уэб, как и всегда, не

трусил и готов был на бой с кем угодно. И каждый день он ходил по своим

владениям и выслеживал врага. Каждый день находил он его следы, и все чаще

и чаще попадались ему деревья с метками, стоявшими гораздо выше его

собственных.

За последние годы зрение старого медведя сильно испортилось, отдаленные

предметы сливались у него в глазах, и хотя часто Уэб слышал запах

"лохматого", но видеть его ему не удавалось. Вообще Уэб уже был далеко не

молод, когти и зубы его стерлись, притупились, и эта постоянно грозящая

ему опасность очень беспокоила его. Старые раны болели теперь все чаще и

чаще, и хотя, если бы его вызвали, у него хватило бы отваги сразиться с

кем угодно и даже с каким угодно количеством врагов, все-таки это

постоянное напряженное ожидание и боязнь, что враг застанет его врасплох,

сильно влияли на самочувствие Уэба и даже на его здоровье.

 

 

 

"Лохматый" тоже был всегда настороже. Он запутывал следы и всегда готов

был бежать, зная, что встреча с Уэбом грозит ему смертью.

Часто ему приходилось, спрятавшись где-нибудь, наблюдать за

гигантом-медведем, боясь, чтобы ветер как-нибудь не донес Уэбу о его

присутствии. Его часто спасало только нахальство. Один раз он спасся от

Уэба только тем, что вскарабкался по узкой дорожке на скалу, куда Уэб

никак бы не мог протиснуть свое огромное тело. И с упорной настойчивостью

он все метил да метил деревья, проникая все дальше и дальше в земли Уэба.

Как-то раз "лохматый" почуял серный источник и пошел к нему. Он не

понимал, что это такое, и принял серную ванну, которая не произвела на

него никакого впечатления. Однако "лохматый" обратил внимание на следы

около источника, оставленные Уэбом.

Увидя эти следы, "лохматый" прежде всего постарался наскрести побольше

грязи в источник. На дереве, где чесался Уэб, он, взобравшись на выступ

утеса, сделал свою собственную метку ровно на пять футов выше метки Уэба.

Затем он слез с выступа и стал бегать взад и вперед, загрязняя ванну. В то

же время "лохматый" зорко посматривал по сторонам. Вдруг из леса

послышался шум, и "лохматый" затих на месте. Шум слышался все ближе и

ближе, и вскоре "лохматый" ясно почувствовал ненавистный ему запах - запах

Уэба. Тогда "лохматый" в ужасе побежал в противоположную сторону и

спрятался между деревьями.

Уэбу в последнее время нездоровилось. У него возобновились прежние боли

в лапе, да к ним прибавились еще и боли в правом плече, где все еще

оставались две пули. Уэб медленно шел, хромая и подергиваясь. Вдруг нос

Уэба почуял врага. В то же время он увидел следы на грязи. Следы

принадлежали, как говорили глаза, небольшому медведю, но нос упорно

твердил, что это следы медведя-исполина. К тому же он увидел дерево со

своими метками, и выше этих меток были метки чужого медведя. Уэб

чувствовал, что этот чужой медведь совсем близко и может появиться каждую

минуту.

Уэб давно уже был нездоров и ослабел от боли. Он чувствовал, что в

таком состоянии сражаться с врагом было бы настоящим безумием. Поэтому он,

не воспользовавшись даже своей ванной, повернул обратно и поплелся в

противоположную от источника сторону. В первый раз в жизни Уэб уклонился

от битвы с врагом.

Это сыграло громадную роль в жизни Уэба. Как жаль, что он не пошел по

следам своего врага! Ведь, пройдя всего лишь пятьдесят шагов, он нашел бы

своего врага полумертвым от ужаса, скорчившимся, дрожавшим всем телом.

"Лохматый" сидел около пня на лужайке, со всех сторон окруженной скалами.

Эта лужайка была естественной западней, и здесь Уэб, без сомнения, мог бы

прикончить своего врага. Хорошо было бы для Уэба, если бы он хоть

выкупался в своей серной ванне. Его сила и храбрость вернулись бы к нему,

и если не сейчас, то в другой раз он все же встретил бы "лохматого"

должным образом. Но Уэб повернул назад. Впервые в жизни он не знал, как

ему нужно поступить.

Уэб брел потихоньку, сильно прихрамывая, вдоль нижних отрогов Шошонских

гор. Вскоре он почувствовал ужасный запах. Этот запах он слышал уже много

лет, но никогда не знал, что это за запах.

Теперь этот запах стоял прямо на его пути. Уэб на этот раз проследил,

что запах исходит из небольшой голой лощинки, дно которой сплошь было

покрыто какими-то скелетами и темными телами. Уэб теперь уже ясно

чувствовал запахи разных зверей. Но это были запахи не живых зверей, а

мертвых. Из расселины в скалах, в верхнем конце лощинки, выходил

смертоносный газ. Этот газ, невидимый, но тяжелый, наполнял всю лощину и с

ее нижнего конца выходил наружу. Это был отвратительный смрад: от него

кружилась голова и хотелось спать. Уэб поспешил уйти и был очень доволен,

когда снова стал дышать свежим запахом соснового леса.

Уступив серный источник врагу, Уэб навлек на себя несчастье. Позволив

пришельцу завладеть серным источником, Уэб уже больше туда не ходил.

Ревматизм его без лечения все развивался, и с каждым днем Уэб становился

все менее годным не только к борьбе с врагом, но даже к бегству.

Иногда все же, напав на след врага, Уэб чувствовал прежнюю отвагу и,

испустив свое громоподобное рычанье, ощущая сильную боль и прихрамывая,

пускался по следу, чтобы разом покончить с ненавистным медведем. Однако

ему никогда не удавалось догнать таинственного великана.

Бывало так, что Уэб угадывал присутствие врага в такую минуту, когда

находился в каком-нибудь неудобном для битвы месте. Тогда он откладывал

битву до другого случая. Но когда условия для битвы были благоприятны, ему

никак не удавалось подойти к "лохматому". И "лохматый" всегда выгадывал.

Случались дни, когда Уэб чувствовал себя настолько плохо, что не мог и

думать о битве, а когда ему было легче, враг прятался от него.

Вскоре Уэб заметил, что следы врага чаще всего встречаются в местах,

наиболее богатых кормом. И Уэб в те дни, когда чувствовал себя неспособным

к борьбе с врагом, стал избегать таких мест. Но так как он теперь почти

всегда чувствовал себя скверно, то получалось, что он отдал пришельцу

лучшую часть своих владений.

Проходили недели. Уэб чувствовал, что ему нужно принять серную ванну,

но не шел, и ему становилось все хуже и хуже. Теперь у него постоянно,

кроме задней лапы, болело и правое плечо.

От долгого, напряженного ожидания битвы Уэб стал беспокоен. Постоянная

тревога лишила его отваги, и теперь он думал уже только о том, как бы ему

не встретиться с врагом до тех пор, пока ему не станет лучше.

Итак, первая маленькая уступка Уэба привела к окончательному

отступлению. Уэб уходил все дальше и дальше вниз по реке, чтобы не

встречаться с "лохматым". Каждый день он находил все меньше и меньше пищи.

От недостатка питания Уэб стал слабеть.

Мало-помалу из всех владений Уэба ему остались только низовья реки. Это

были как раз те места, где он жил когда-то со своей матерью и братьями. И

жизнь его теперь очень напоминала жизнь маленького, беспомощного серого

медвежонка, оставшегося без семьи. Может быть, теперь он тоже чувствовал

бы себя иначе, если бы у него была семья.

Однажды утром Уэб, прихрамывая, тихо шел по обнаженной осиновой рощице.

Он искал каких-нибудь корешков или червивых ягод черники, которых не ели

даже белки и тетерева.

Вдруг он услышал, как вблизи с треском скатился камень, и вскоре до его

носа донесся противный запах врага. Уэб быстро перешел через холодную, как

лед, реку Пайни. В былое время он перескакивал через нее! От этой холодной

ванны он почувствовал ужасные боли. Но, несмотря на это, он уходил все

дальше и дальше. Куда же идти? У него была в запасе одна дорога - к ферме

Палетт-Рэнч. Однако в Палетт-Рэнче еще задолго до его прихода поднялась

такая суета, что он решил повернуть обратно.

Куда же идти? Приходилось, по-видимому, оставить все свои владения

ненавистному пришельцу.

Уэб чувствовал, что он теперь окончательно поражен, низложен и изгнан

из своих земель чужим медведем, слишком сильным, чтобы с ним можно было

сразиться. И Уэб повернул вверх, на запад, окончательно уходя из своих

владений. Его могучие ноги не имели прежней быстроты и силы, и потому

теперь он тратил в три раза больше времени на каждый хорошо знакомый

переход. При этом ему постоянно приходилось оглядываться назад, чтобы

узнать, не преследует ли его враг.

Далеко впереди виднелись Шошонские горы. В этих мрачных, неприступных

горах не было врагов, а за этими горами был Йеллоустонский парк. Вперед,

вперед!

Уэб уже начал, пошатываясь, взбираться наверх, как вдруг его нос

почувствовал запах смерти. Запах этот исходил из оврага Смерти, из той

лощинки, которая вся была наполнена смертоносным газом и где все было

мертво. Обычно Уэб уходил подальше от этого тяжелого запаха, но в этот раз

его что-то влекло к нему. Овраг Смерти находился как раз на пути Уэба.

Он поднял вверх свою серую морду с длинной белой, развевающейся по

ветру бородой. Этот тяжелый запах, прежде неприятный ему, вдруг показался

каким-то странно манящим и сладостным. Уэб стоял и глядел вокруг. Далеко

во все стороны, насколько хватал глаз, простиралась громадная область,

когда-то всецело принадлежавшая ему, где властвовал он много-много лет и

где никто не осмеливался встречаться с ним один на один.

Расстилавшийся перед Уэбом вид был очень красив, но Уэб думал сейчас не

о красоте его. Он думал о том, как хорошо было жить в этой стране, думал о

том, что когда-то эта страна была его владением, а теперь он ее потерял,

думал о том, что пропала его сила и он должен искать себе места, где мог

бы спокойно пожить.

Там, за Шошонскими горами, есть такое место, где можно жить ему, теперь

слабому и беспомощному, спокойно-спокойно, - это парк. Но может ли он туда

дойти? Ведь парк так далеко... Зачем же идти туда? Вот здесь, в этой

маленькой лощине тоже можно найти покой и сон.

Уэб на мгновение остановился у входа.

Пока он стоял, смертоносные пары, подхваченные ветром, уже начали

потихоньку свою работу. И мало-помалу засыпали пятеро его верных стражей:

обоняние, зрение, слух, осязание и вкус. Вот и его нос, его верный

руководитель с самого рождения, совсем перестал ему служить. Прошло еще

несколько мгновений. Уэб продолжал колебаться. Но вот былое мужество

всколыхнуло косматую грудь старика-медведя, и он бросился в лощину.

Удушливые пары нахлынули на него, наполнили все его огромное тело.

Спокойно опустился изгнанник Уэб на голую каменистую землю, опустился и

тихо заснул. И, засыпая, он чувствовал себя так хорошо, так бесконечно

хорошо, как давно себя не чувствовал...

 

 

ВИННИПЕГСКИЙ ВОЛК

 

 

Первая моя встреча с Виннипегским волком произошла во время большой

метели 1882 года. В середине марта я выехал из Сен-Поля, надеясь в

двадцать четыре часа пересечь прерии и добраться до Виннипега. Но царь

ветров решил иначе и послал на землю свирепую вьюгу. Час за часом валил

снег, упорно, яростно. Никогда в жизни я не видывал такой метели. Весь мир

погрузился в снег - снег, снег, снег, вертящийся, кусающий, жалящий,

порхающий снег. И пыхтящий чудовищный паровоз вынужден был остановиться по

приказу этих воздушных перистых кристаллов непорочной чистоты.

За преградившие нам путь заносы взялось много сильных рук с лопатами, и

час спустя наш паровоз сдвинулся с места, для того лишь, чтобы застрять в

следующем сугробе. Нелегкая была это работа: день за днем, ночь за ночью

мы попеременно то зарывались в сугробы, то вылезали из них, а снег все

продолжал виться и кружить в воздухе.

"Двадцать два часа до Эмерсона", - сказал железнодорожный служащий, но

прошло две недели, прежде чем мы достигли Эмерсона с его тополевыми рощами

- лучшей защитой от заносов. Отсюда поезд пошел быстрым ходом. Тополевые

рощи становились гуще, переходили в большие леса, тянувшиеся на целые

мили, с редкими просветами там и сям.

Приближаясь к восточной окраине Виннипега, мы медленно проехали мимо

небольшой просеки, в пятьдесят шагов ширины, и посреди нее я увидел

картину, потрясшую меня до глубины души.

На полянке стояла большая стая собак, больших и малых, рыжих, белых и

черных. Собаки волновались и робели. Одна маленькая желтая собачонка

лежала на снегу. В стороне рвался и лаял огромный черный пес, держась,

однако, все время под прикрытием толпы. А посередине стоял большой угрюмый

волк.

Волк? Он показался мне львом. Он стоял один-одинешенек - решительный,

спокойный, с ощетинившимся загривком и прочно расставленными ногами - и

поглядывал то туда, то сюда, готовый к атаке по всем направлениям. Изгиб

его губ напоминал презрительную усмешку, хотя это был, вероятно, всего

лишь обычный боевой оскал. Под предводительством волкоподобной собаки,

которой следовало бы стыдиться такого предательства, свора бросилась на

него, должно быть, в двадцатый раз. Но рослый серый зверь метнулся туда,

сюда, хлопнув ужасными челюстями: щелк, щелк, щелк. Волк не визжал, не выл

и не лаял. Между тем в рядах его врагов раздался не один предсмертный

вопль, прежде чем они снова отпрянули от него, оставив его по-прежнему

неподвижным, неукротимым, невредимым и презрительным.

Как бы я хотел теперь, чтобы поезд снова застрял в снегу! Сердце мое

рвалось к серому волку. Мне хотелось бежать к нему на помощь. Но

белоснежная поляна промелькнула мимо, тополевые стволы заслонили ее, и мы

понеслись дальше.

Вот все, что я видел, и, по-видимому, это было очень немного. Но

несколько дней спустя я узнал, что удостоился редкостного зрелища, увидев

при свете дня чудеснейшее существо - не более не менее, как самого

Виннипегского волка.

Странная была у него слава: это был волк, предпочитавший город лесам,

равнодушно проходивший мимо овец, чтобы убивать собак, и неизменно

охотившийся в одиночку.

Рассказывая историю Колдуна, как звали его некоторые, я говорю о

событиях его жизни, словно о чем-то известном местным жителям. Тем не

менее не подлежит сомнению, что многие из горожан и не слыхивали о них.

Так, например, богатый лавочник на главной улице имел о нем лишь самое

смутное представление до того дня, когда произошла последняя сцена у бойни

и большой труп волка был доставлен чучельнику Гайду. Здесь из волка

сделали чучело для Чикагской выставки.

 

 

 

Как-то раз скрипач Поль Дерош, красивый повеса, бездельник и охотник,

рыскал с ружьем по лесистым берегам Красной реки. Было это в июне 1880

года. Увидев вылезшего из береговой ямы серого волка, он наудачу выстрелил

и убил его. Послав в разведку собаку, чтобы убедиться, что в логовище не

осталось взрослого волка, он вполз туда сам и, к великому своему удивлению

и радости, нашел там восемь волчат. Девять премий по десяти долларов!

Сколько же это составит? Целое состояние, наверно. Он пустил в ход палку и

с помощью желтого пса перебил всех малышей, кроме одного: существует

поверье, что убийство последнего в выводке приносит несчастье. Итак, Поль

отправился в город со скальпами волчицы и семи волчат и с одним живым

волчонком впридачу.

Содержатель трактира, в собственность которого вскоре перешли все

заработанные доллары, приобрел и волчонка. Звереныш вырос на цепи, что не

помешало ему обзавестись такими челюстями и грудью, с которыми не мог

поспорить ни один из городских псов. Его держали во дворе для забавы

посетителей, и эта забава заключалась преимущественно в травле пленника

собаками. Несколько раз молодой волк был искусан до полусмерти, но каждый

раз побеждал, и с каждым месяцем уменьшалось число собак, желавших

потягаться с ним. Жизнь его была очень тяжела. Единственным отрадным

проблеском была дружба, возникшая между ним и маленьким Джимом, сыном

трактирщика.

Джим был своенравный плутишка, себе на уме. Волк полюбился ему тем, что

однажды загрыз укусившую его собаку. С тех пор он начал кормить и ласкать

его. И волк разрешал ему всякие вольности, которых не позволил бы никому

другому.

Отец Джима не был образцовым родителем. Обыкновенно он баловал сына, но

подчас приходил в ярость и жестоко избивал его из-за пустяков. Ребенок

рано понял, что его бьют не за дело, а потому, что он подвернулся под

сердитую руку. Стоило поэтому укрыться на время в надежном месте, и больше

не о чем было тужить. Однажды, спасаясь бегством от отца, он бросился в

волчью конуру. Бесцеремонно разбуженный серый приятель повернулся к

выходу, оскалил двойной ряд белоснежных зубов и весьма понятно сказал

отцу: "Не смей его трогать".

Трактирщик готов был пристрелить волка, но побоялся убить сына и

предпочел оставить их в покое. А полчаса спустя он уже сам смеялся над