Эмпирическая бессмыслица и метафизический смысл драки 2 страница

Отказ от достигнутого уровня свободы, повсе­дневного комфорта и даже беспечности соответ­ствует требованию о безоговорочной капитуля­ции; тем не менее, все это не остановит новых мстителей. Дело в том, что деморализация граж­данского общества произошла значительно рань­ше и самые выгодные плацдармы для атаки давно захвачены потенциальными террористами. Са­мый главный из проявившихся разломов связан с постепенным незаметным перерождением, с эво­люционным процессом перерастания героическо­го гуманизма в экологический маразм. Права граж­дан, обретенные их доблестью и самостоятельно­стью, были неразборчиво раздарены первым встречным, в соответствии с глубоко ошибочным тезисом, будто со всеми можно договориться. Ав­томатическое расширение правового поля каза­лось поначалу признаком силы, хотя проница­тельным умам сразу было ясно, что речь идет о нарастании капитулянтских настроений. Уже война на Балканах продемонстрировала всеобъемлю­щий кризис фраз-заклинаний, к тому же никогда не договариваемых до конца. Дежурные лозунги маскируют отсутствие мужества и упадок полити­ческой воли.

Остановимся лишь на некоторых моментах про­явившегося бессилия, всегда характеризовавшего эпохи заката. Начнем с инфляции человеческого достоинства, ведь именно представление о высо­ком статусе человека составляло главное содержа­ние гуманистического вызова эпохи Возрождения. Еще через двести лет пароль этого мировосприя­тия сформулировал Гете: «Лишь тот достоин жиз­ни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Сегодня мы стали свидетелями торжества прямо противоположного тезиса. Опошленный и обесце­ненный статус подлинного человека разбрасыва­ется направо и налево; незаметно преодолена гра­ница, отделяющая феномен равноправия от его самопародии, граница, за которой обессмыслива­ются сами принципы утверждения человеческого достоинства.

На первый взгляд трогательная поддержка албан­цев (да и палестинцев) выглядела торжеством де­мократии: оказано покровительство (да еще какое) обиженным и угнетаемым, а угнетатели поставле­ны на место самым решительным образом. При этом все эгоистические соображения как будто бы остались в стороне – ради всеобщности абстракт­ного принципа. Лозунги новых левых воплотились в жизнь на уровне инстинкта и стали центром внут­ренней повседневной цензуры; кажется, что сде­лан зримый шаг и к гуманизации природы человека как таковой, в создании синтуры – воспользуем­ся этим прекрасным термином Станислава Лема. Вот как определяет синтуру (синтетическую куль­туру) знаменитый фантаст и футуролог:

«Этификация окружающей среды, а также наслажденческо-принужденческие и злопоглощающие технологии, вместе взятые, составляют син­туру» («Осмотр на месте»). Согласно Лему, гуманизм порождает синтуру примерно с той же неизбежно­стью, с какой социализм, в соответствии с учени­ем Маркса, переходит в коммунизм. В определен­ный момент умудрение среды обитания доходит и до стадии гедопраксии – распределения счастья по разверстке... Но всякое существенное изменение в экологии ноосферы имеет и свои теневые сторо­ны – закон превратности благих намерений со вре­мен Гегеля не утратил своей действенности и силы. И балканская война, и американская катастрофа представляются прямым следствием перерожде­ния гуманистических принципов в принципы син­туры.

Попробуем восстановить основные вехи, веду­щие к этификации окружающей среды и одновре­менно, как говорит Ницше, к все большему раз­жижению той доли неразбавленной истины, ко­торую мы готовы вынести. По мере того как всем другим облегчается доступ к обладанию теми же правами, какими обладаю и я, сокращается взаим­ная интенсивность усилий, требуемых для опо­знания. В какой-то момент опознавательные зна­ки «Другого» утрачивают свою определенность и становятся произвольно смещаемыми; тем самым появляется возможность для вольной и невольной фальсификации. Пока на переднем плане успешно отстаиваются и утверждаются права жен­щин, национальных и сексуальных меньшинств, инвалидов, реабилитированных преступников, на заднем плане разворачиваются куда более глобаль­ные процессы размывания границ между суще­ством и личностью. Диснейленды как важнейшие комбинаты воспитания, компьютерные игры, Гол­ливуд успешно решают задачу одомашнивания всего дикого. Мы видим, как охотно беседуют с нами добрые зверушки, монстрики, динозаврики, призывая нас к конструктивному обсуждению и пониманию их проблем. Нет ничего проще: надо только научиться «трансформироваться» – так теперь называется ускоренный и беспроблемный переход к бытию-для-другого.

Трансформирование и есть первая операция, знаменующая переход от гуманизма к созданию синтуры. К этому моменту для постиндустриаль­ного общества ничего радикально другого в дру­гих культурах уже не осталось: маски африканских воинов висят в музеях, культ вуду и атрибутика панков успешно стилизованы для безопасного по­вседневного пользования. И очень жаль, просто до слез жаль динозавров – такие были милашки, не чета современным фаллоцентристам и прочим сербам...

Уже появились первые признаки смягчения от­ношения к вампирам; из некоторых мультиков сле­дует, что они тоже ни в чем не виноваты, им про­сто хочется кровушки, и наверняка проблему мож­но решить конструктивно, в духе Дейтонских соглашений. Утрата навыка распознавания «Другого» на наших глазах приводит к духовной демобилизации. Если вдруг пчелки, обязанные приносить мед, обнаруживают свойство кусаться – и при этом отказываются трансформироваться, несмотря на сочувственное к ним отношение, то такие непра­вильные пчелы уничтожаются нажатием кнопки. Легкость переключения картинки провоцирует распространение кодекса синтурной справедливо­сти, трансформирующиеся существа избегают воз­мездия. А динозаврики подрастают, пребывая, до поры до времени, в позе покорности, как в проч­ной скорлупе, еще более усиливая демобилизацию и инфляцию человеческой подлинности.

Человек, не научившийся сосуществовать с опас­ностью, отстаивать свою подлинность перед лицом смерти и перед лицом «Другого» (а только так и мож­но обрести достоинство), уже сделал шаг к аморф­ному трансформеру. Но не следует обольщаться его терпимостью и мягкостью характера: если сколько-нибудь реальная опасность (в виде неправильных пчел) вдруг просочится в его одомашненное про­странство, растерянный обитатель синтуры запро­сто может повести себя как «сумасшедший с брит­вою в руке».

Европа доказала свою гуманность в самой гуман­ной войне. Если, конечно, гуманность состоит в том, чтобы пожалеть прикованного Минотавра, освободить его, покормить и указать выход из ла­биринта. В дальнейшем, выйдя на свободу. Мино­тавр сможет кормить себя и сам.

Демографические изменения (мягко говоря), происходящие сейчас в Европе, трудно определить точнее, чем феномен контрколонизации. Могли ли представить себе высокомерные и торжествующие плантаторы, несущие «бремя белого человека» в Африке и Азии, что пройдет каких-нибудь сто лет – и бесправные, порабощенные туземцы высадят­ся на их землях, чтобы мстить? Белые захватчики отступили (или бежали), а через некоторое время черные и цветные нанесли ответный удар, заполо­нив европейские города, взяв в осаду столицы и наложив на побежденных жесточайшую контрибу­цию – разного рода социальные выплаты (пособия безработным, многодетным, больным и т. д.). При­чем, в отличие от белых колонизаторов, новые первопроходцы отступать не собираются, они с большей основательностью несут «бремя черного человека», не жалея времени на изучение культу­ры аборигенов. Не стала исключением и Америка: достаточно вспомнить возникший около двадцати лет назад феномен новых городских джунглей. В центре Чикаго, Детройта и ряда других крупных городов США появились обширные зоны, заселен­ные латинос, в этих расширяющихся анклавах по­чти не звучит английская речь, здесь не действуют общефедеральные законы, и даже полиция, соблю­дая негласное соглашение, избегает соваться сюда. Все дело в ложности этого негласного соглашения, этой, можно сказать, хасавюртовской капитуляции «открытого общества» перед посланцами другой цивилизации, отнюдь не собирающимися стано­виться такими, как мы.

В этом диалоге обоюдные заверения и вообще слова играют незначительную роль. Играют роль сила и решимость – но не в форме нанесения то­чечных ударов и демонстративных акций возмездия, во время которых мститель остается сидеть в комфортном кресле. По-своему блестящая акция террористов-смертников странным образом под­твердила приоритет духа над материей. Еще недав­но (во время первой войны в Персидском заливе) казалось, что совершенная техника легко воспол­нит пробелы в отваге и бесстрашии и образумит всех «плохих парней», как бы далеко те ни находи­лись. Теперь выяснилось, что это не так. Во-пер­вых, «плохие парни» находятся здесь, рядом (им пришлось уступить гостиную, а самим перебрать­ся в прихожую), а во-вторых, для победы в новей­шей, самой «модной» войне совсем не обязатель­но иметь высокотехнологичное и сверхточное оружие – не обязательно иметь даже авиацию и бронетанковые войска. Достаточно безграничной веры в идею и готовности ради этой веры пожерт­вовать собственной жизнью.

Впрочем, именно это условие было необходимым и достаточным всегда. И когда христиане Европы шли в крестовые походы, не слишком заботясь об оружии, и когда покорители Дикого Запада с заря­женными кольтами на ремне учреждали самую совершенную в мире демократию. Сообщество сво­бодных граждан неизменно возникало лишь при участии Духа Воинственности – проблема в том, что социальные институты не могут долго существовать просто по инерции, они нуждаются в периодичес­ком возобновлении оснований своего бытия. Если нет подлинных оснований, определяющих челове­ческое достоинство, никакие договоренности не помогут. На мой взгляд, хорошей иллюстрацией к сказанному может служить отрывок из воспоминаний полузабытой писательницы XIX века Кароли­ны Павловой. Она описывает свою бабушку, харак­теризуя ее как истинную аристократку:

«Слуга, подавая чай, стоял перед ней с подносом в руках. Наливая сливки в чашку, она обратилась к нему с вопросом: «Скажи, пожалуйста, зачем же ты так подносом трясешь?

– Так ведь Фиделька (домашняя собачка. – А. С.) больно ноги кусает, ваше превосходительство.

– Велика беда, мой милый, что Фиделька тебе ноги кусает? Должно ли из-за этого подносом тряс­ти?»

Этот забавный пример является лучшим опреде­лением жизнеспособности любой элиты. Пока мы готовы так отстаивать свое право жить по своему усмотрению, нам не сможет помешать никто. Бес­численные калики перехожие, поселившиеся в общеевропейском доме (равно как и в американс­ком), могут сколько угодно доказывать, какие они сирые и убогие, обделенные счастьем и обижен­ные судьбой. Стоит внимательно выслушать все их аргументы. Но необходимо отметить, что это еще не повод подносом трясти. Иначе третий мир рано или поздно окажется единственным.

МЕДАЛЬ ЗА ГОРОД ГУДЕРМЕС

Термин «глобализация» представляется крайне приблизительным; под дымовой завесой интегра­ции и неуклонного сближения позиций скрываются процессы совсем другого характера. Сегодняшняя одержимость общечеловеческими проблемами (определяющая в равной мере и глобализацию, и антиглобализм) во-многом вызвана страхом и не­умением решать проблемы личные. Между тем именно личные проблемы всегда составляли смысл бытия человека в мире: опыт любви, риска, верно­сти и предательства, поиск собственного предна­значения. Нет ничего важнее, чем эта персональ­ная забота, и даже исторические события проис­ходят лишь тогда, когда становятся перекрестком чьих-то личных проблем. Тем временем интеллек­туалы и обыватели Запада, сплошь озабоченные парниковым эффектом, политкорректностью и ужасом перед овечкой Долли, находят себе брач­ных партнеров по газетным объявлениям и гово­рят о сокровенном только на кушетке у психоана­литика. Это прогрессирующее тихое помешатель­ство как раз и составляет сущность глобализации.

А что же еще? Всемирная паутина, доступность всех уголков планеты благодаря современным средствам коммуникации? Сегодня европеец или американец по желанию через несколько часов может оказаться в любой точке Земного шара: в Непале, в Бразилии, на просторах Внутренней Монголии. Но везде будут показывать одну и ту же, предназначенную для туристов картинку, бесконеч­ную перемещаемую декорацию, хорошо знакомую по телеэкранам и глянцевым журналам. Проник­нуть за кулисы никто не спешит – мало ли какие опасности могут скрываться за кромкой глобали­зации? Тем более что самое экзотическое уже раз­мещено в витринах: орудия пыток, скальпы, добы­тые охотниками за головами, атрибуты кровавых культов... Все обезврежено, дистиллировано, глобализовано.

В этой тонкой сеточке, наброшенной поверх кратера вулкана, было приготовлено местечко и для России. Но история распорядилась иначе: вы­рвавшаяся на поверхность лава изменила всемир­ный рельеф, и в новых условиях опыт диалога ци­вилизаций, испытанный Россией, может оказать­ся поучительным для всех. Кстати, поучительном и в том аспекте, что заслуженное историческое воз­мездие порой требует меньшей расплаты, чем не­кое «техническое» недоразумение.

Распад Советского Союза был неминуем – другое дело, что он произошел по нелепым и случайным внутренним границам, в результате чего независи­мость получили Белоруссия и Казахстан, а Чечня осталась в пределах «федерации». Хотя ясно, что по степени органической чуждости России даже прибалтийские республики не могли идти ни в ка­кое сравнение с Чечней. Но, волею судьбы, Чеченс­кая республика числилась не союзной, а автоном­ной – и это обстоятельство оказалось едва ли не решающим в истории новой России. Иногда кажет­ся даже, что если бы не Чечня, Россия вообще мог­ла бы избежать возмездия за семидесятилетие ком­мунистического безумия, – и сейчас можно считать величайшим чудом то, что участь Югославии обошла нас стороной. И все же преемственность ис­тории сохранилась: испытание Кавказом выпало на долю и новой федерации; причем по степени мучительности для общества это испытание сопо­ставимо с переделом собственности, а для сохра­нения российской государственности кавказский вызов и вовсе представляется решающим.

Сейчас еще рано подводить итоги двух последних чеченских войн, но некоторые промежуточные выводы сделать можно. Во-первых, и с той и с дру­гой стороны погибли люди – никто не знает, сколь­ко их уже убито за два столетия и сколько еще па­дет просто потому, что России выпало историчес­кое соседство с Чечней: «Соседство с галактикой Кин-дза-дза – наша беда» – говорит один из героев известного фильма. Эти же слова в применении к Чечне мог бы сегодня с полным правом повторить любой ответственный российский политик – толь­ко «соседство» Израиля сопоставимо с историчес­ким жребием России, хотя и по разным причинам (в одном случае фактор многократного превосход­ства арабского мира в населении, в другом – отмен­ные воинские кондиции чеченских боевиков).

Но поразительным образом по закону историчес­кой превратности бандитская республика Ичкерия своим гордым и хищным вызовом предоставила шанс для спасения российской государственности. Здесь следует обратить внимание на важное, если не сказать важнейшее, различие между двумя по­следними чеченскими войнами. Различие почти не касается сфер стратегии и тактики – собственно военные аспекты обеих компаний для России пока одинаково плачевны – и по соотношению потерь, и по проявлениям преступной нерешительности командного состава, и вообще по степени невеже­ства в «науке побеждать». Но что сразу бросается в глаза, так это отчетливое изменение в настроени­ях общества, да еще впервые за несколько десяти­летий проявленная последовательность власти.

Война 1995-1996 годов была не просто непопу­лярна, она воспринималась как очередное безумие обанкротившегося государства, как злодейство кремлевской верхушки по отношению к народу. Ведущие СМИ чередовали обличительно-язвитель­ные описания действий «федералов» с пафосом справедливого дела свободолюбивых чеченцев; большинство читателей (зрителей) поддерживало эту тональность или пребывало в растерянности. Полный упадок государственной воли проявлялся и чувствовался повсюду, действующая армия не была исключением.

«Государственные деятели», сегодня отдававшие приказы, завтра трусливо от них отказывались, предавали союзников, трепетали в ожидании пуб­личной порки... Помню, в одной из телепередач, присутствовавший в студии офицер, на вопрос о состоянии боеготовности частей российской ар­мии, простодушно ответил: «Имеющееся оружие позволяет выполнить любую боевую задачу... да кто-ж будет ее выполнять?»

В 1996 году армия (прежде всего офицерское зве­но) только делала вид, что подчиняется генерали­тету и Верховному Главнокомандующему. Высшее военное командование в стране принадлежало ко­митетам солдатских матерей. Это от их имени генерал Лебедь подписал в Хасавюрте акт о полной и безоговорочной капитуляции. Возможностей поступить иначе тогда было ничуть не больше, чем у преемника Гитлера Карла Деница в 1945 году

Вторая чеченская война могла стать последней для России как единого государства. Однако что-то изменилось в структуре происходящего: разра­зилась очередная балканская компания, символи­зирующая торжество гуманизма. А главное – впер­вые за долгие годы проснулось нечто вроде гражданского сознания. Русский, а затем и советс­кий человек всегда был беззащитен перед властью, но перед этой же властью были беззащитны и фа­ги: именно поэтому они казались придуманными, какими-то ненастоящими, они казались даже союз­никами. Израильская военщина, американский империализм воспринимались как дежурные пер­сонажи для газетных карикатур: «На самом деле они, конечно, за нас» – так полагали многие и преж­де всего интеллигенция. Слишком уж явной была общность предмета опасений. В одном ряду с нами шли и братья-прибалты, и свободолюбивые грузин­ские демонстранты. Желание отомстить власти за годы страха и унижения перевешивало все, к тому же в глубине души преобладала странная уверен­ность, что такую махину все равно не сокрушить.

Между тем никаких оснований для этой уверен­ности уже не было. Раз за разом власть представала беспомощной и жалкой; появилось и стало крепнуть ощущение совсем другой беззащитности – перед теми самыми врагами, которые вдруг материализо­вались и стали куда как настоящими. Серия терак­тов и вторжение в Дагестан (Мовлади Удугов, с при­сущим ему остроумием назвал эту акцию «зачисткой священных рубежей от кремлевских боевиков») рас­ставили все по своим местам: дрожащая от страха и постоянной неуверенности власть ничего больше не может мобилизовать. Она могла бы мобилизовать только нас, но у нее нет нашей доброй воли, а ни­чем другим она воспользоваться теперь не может.

Всмотримся подробно в этот простейший акт коллективного самосознания, необходимый для учреждения или переучреждения государства. Вот она власть – такая-сякая, зарплату не платит, шко­лу не реформирует, и дальше следует привычный перечень требований и обид. Но тут вдруг возни­кает прозрение: а ведь это хитрое, коварное, могущественное существо, незримо парящее над нами в виде пятиконечной звезды или двуглавого орла, просто сдохло, и кроме меня, тебя и прочих дру­гих никого вокруг нет.

А все окружающие, будь они хоть трижды гене­ралы, суть всего лишь разрозненные единицы (то есть такие же, как я), которые и копейкой не по­жертвуют, а не то что жизнью во имя «новой де­мократической России», произносимой с ельцин­ской интонацией. Они, конечно, собираются в группы, но как бы эта группа ни называлась – малышевская группировка или российское прави­тельство, все они в равной мере «под собою не чуют страны», говоря словами поэта. Это бы все ниче­го, да вот я теперь чую запах гари: горит мой раз­рушенный взрывом дом. А дальше куплет из знако­мой песни, звучащей теперь на новый лад:

Враги сожгли родную хату.

Сгубили всю его семью.

Куда деваться демократу,

Раз визу в Штаты не дают?

Процесс обретения самосознания движется по­добно цепочке буддистских истин: безысходность приводит к страданию, страдание приводит к про­зрению, прозрение к рождению. Так рождается новое государство, но оно всегда рождалось имен­но так, как производная от безысходности. Время от времени требуется прояснение оснований существования всех социальных институтов, чтобы ста­ло ясно, для чего они действительно нужны. Рос­сия тут не исключение, сигнал тревоги уже прозву­чал и для Европы, и для Америки.

Акт переучреждения государства мог бы, конеч­но, состояться и раньше, да уж больно отвратитель­ную память оставила о себе предыдущая аватара демона государственности, советская рабоче-кре­стьянская держава.

Как бы там ни было, но к моменту зачистки Рос­сии от кремлевских боевиков критическая масса унижения была достигнута. Стартовал процесс пе­редачи моих личных полномочий в точку проекции коллективного желания, и в этой точке однона­правленного излучения воли родилось жизнеспо­собное (быть может) существо – юный демон государственности. Минимальная степень жизнеспо­собности определяется выполнимостью простой формулы: я готов пожертвовать своей копейкой ради того, кто готов пожертвовать своей жизнью. Этой малости, если она ежедневно подтверждает­ся, вполне достаточно для процветания государ­ства. Присмотримся к не сразу уловимым, но чрезвычайно важным различиям в ходе двух последних кавказских войн.

Во-первых, поубавилось публикаций в защиту свободолюбивого чеченского народа. Отчасти это вызвано реальным изменением настроений самой пишущей братии – все же и они часть народа. Но главное, потеряли спрос у читателей и зрителей разоблачения безобразий, творимых властью, – ведь власть в кои-то веки пыталась что-то творить, отвечать за свои слова, перестала метаться из угла в угол от страха. Не удалось стать героем Бабицко­му – а ведь в первую кампанию ему бы рукоплеска­ли. И, что особенно удивительно для нашей литературократической страны, воззвания mass media вдруг утратили часть своей силы. Персонажи вро­де Киселева и Явлинского, занимающие пустующее место властителей дум, обнаружили перед собой стену непривычного равнодушия: говорите, гово­рите, на этот раз нас с толку уже не собьешь.

Между тем безобразия в действующей армии, конечно же, продолжали твориться, но их харак­тер, если можно так выразиться, изменился в луч­шую сторону. Правонарушения, разгильдяйство, неподготовленность солдат и командиров – все это происходило и происходит и по сей день. Что ж, каковы мы, такова и армия. Но достаточно вспом­нить беспредел 1996 года – продажу командирами в рабство собственных бойцов, снабжение боеви­ков оружием в обмен на водку, массовое дезертир­ство... В этом отношении картина изменилась в корне, основным безобразием, так сказать, стала чрезмерная жесткость зачисток там, где это совсем не требуется, и нерешительность в ситуациях, где, наоборот, нужно действовать предельно решитель­но. Навык бытия в опасности, главное качество настоящего воина, пока не обретен, но паничес­кое малодушие при соприкосновении с противни­ком исчезает в действующей армии; значит, оно пойдет на убыль и в обществе, появляется шанс консолидации людей в гражданское общество, ибо экзистенциальный статус гражданина перестает быть инопланетной абстракцией.

Вспомним типичные сводки 1996 года: «Поте­ри федералов составили двадцать человек, чечен­ская сторона потеряла четверых убитыми». Слу­шающий новости россиянин пребывал в некой дезориентированности: следует ли соболезновать чеченской стороне, или стороне «этих самых фе­дералов»? Сейчас двусмысленность устранена, ни один из кремлевских политологов и аналитиков уже не позволит себе выразиться подобным образом.

Войну, идущую сегодня в Чечне, никому не при­дет в голову сравнить с Великой Отечественной, но ее нельзя считать и чужой войной, наподобие афганской, финской или первой чеченской. Перед нами попытка ответа на вызов грозной, давно уже набравшей мощь, но пока еще безымянной силы. По ряду причин вызов России был брошен рань­ше, чем Америке и Европе, и главная из этих при­чин, конечно же, провоцирующая беспомощность государства. До поры до времени цивилизованный Запад трактовал чеченские события в духе привыч­ных либеральных ценностей, нисколько не дога­дываясь, по ком звонит колокол. Стенограмма дружных гуманистических причитаний звучала примерно так: «право наций на самоопределение... мужественная борьба гордого народа за независи­мость... недопустимая жестокость оккупационных войск... имперский синдром... необходимость по­литических решений... только за столом перегово­ров». Последнее утверждение повторялось особен­но часто и казалось незыблемой истиной (что сви­детельствует о том, что скорость забывания уроков истории на протяжении последних веков неуклон­но возрастает). Если бы потребовалось в двух сло­вах выразить главный принцип вырождающегося гражданского общества, он звучал бы так: «Со все­ми можно договориться». Со всеми – с исповедую­щими культ вуду, с нильскими крокодилами, с нелегальными эмигрантами, с шариатскими судьями, приговаривающими к смерти тех, кто дерзнул усо­мниться в незыблемости исламских догматов (лю­бопытно, что из многих тысяч приведенных в ис­полнение приговоров демократическая обществен­ность обеспокоилась лишь одним единственным, еще не приведенным в исполнение – случаем Сал­мана Рушди). Можно договариваться с драконами, вампирами и прочими чудовищами – этому учит вся детская кинопродукция Голливуда и новые сборни­ки детских сказок, специально отредактированные в соответствии с рекомендациями ЮНЕСКО... Некоторое исключение в списке возможных парт­неров по переговорам составляют коммунисты – да и то не свои собственные, а исключительно рус­ские. Но в целом на всех территориях плюшевой цивилизации торжествовал принцип ее главного пророка, кота Леопольда: ребята, давайте жить дружно.

Больше всего европейцы гордились своим уме­нием договариваться, своей терпимостью и толе­рантностью – так они называли (впрочем, и про­должают называть) специфическую форму робос­ти и малодушия, заставляющую их выплачивать все возрастающую дань пришельцам, поселившимся в их собственном доме. Подразумеваемым аргумен­том в оценке чеченских событий служил, конечно, собственный пример: смотрите, мы же договори­лись, мы прекрасно уживаемся несмотря на все расовые различия, культурные и идеологические расхождения. Побольше чуткости, деликатности, понимания – и добрососедство обеспечено. Каза­лось, что это маниакальное, давно уже не имеющее никакого отношения к реальности заклинание не может поколебать ничто – ни бегство в пригоро­ды, подальше от добрососедства, ни вынужденные расходы на самые дорогие школы, где можно кое-как оградить своих детей от добрососедствующих сверстников, ни добровольный комендантский час, передающий по ночам всю власть в больших городах Европы и Америки иммигрантам, посте­пенно консолидирующимся представителям той самой грозной и безымянной силы, находящейся в процессе активного этногенеза. Одним словом – все хорошо, лишь бы не было войны.

Но война случилась. Спровоцированная постыд­ной слабостью, полной утратой гражданской доб­лести, война началась 11 сентября 2001 года напа­дением воинов нового этноса на Нью-Йорк и Ва­шингтон. Скрепы гуманистических заклинаний распались. Вспышки взрывов высветили мифоло­гическую хронологию, которой подсознательно убаюкивала себя фаустовская цивилизация на из­лете своего бытия:

Золотой век;

Бронзовый век;

Железный век;

Целлулоидно-плюшевый век.

Этот последний оказался самым коротким. Начав­шись на рубеже 60-х бегством империй из своих ко­лоний и контрколонизацией бывших метрополий, век безопасного плюшевого бытия, изначально фальшивый и инфантильный в собственных осно­ваниях, закончился на рубеже почти совпадающим с хронологическим рубежом тысячелетий. И пер­вое, что теперь встает на повестку дня, и будет опре­делять все остальное, это пересмотр духовной формулы, гарантирующей бытие в признанности для «первых двух» миров, давно уже отступивших в глубокие тылы под натиском третьего мира. Пе­ресмотру может помешать очень многое и прежде всего богооставленность, полное исчезновение Духа Воинственности из одряхлевшего тела соци­ума. Вполне возможно, что апостолы кота Леополь­да с удвоенной силой начнут воспевать принципы добрососедства и доказывать, что мы сами вино­ваты: недостаточно ублажали звероящеров (то бишь милых динозавриков), неохотно шли на уступки, и поделом нам досталось. Возможно разви­тие по истерического варианту, уже проверенно­му в Югославии и наиболее явственно различимо­му сейчас. Но существует и вероятность достойно­го ответа – и тут уместно вновь обратиться к России, вступившей в новый, булатный век на пару лет раньше.

Начало, ознаменованное взрывами в Москве и Волгодонске, было вполне истерическим. Разгне­ванные граждане призывали с телеэкранов покон­чить с подонками, уничтожить осиное гнездо тер­рористов ковровым бомбометанием. Сразу была задействована простейшая схема противостояния «мы – они», древнейшая идеологическая составля­ющая военной мобилизации. Мы – хорошие, ни в чем не повинные, открытые и дружелюбные – сама воплощенная доброта. Они – злобные, коварные, сущие порождения дьявола, но к тому же еще под­лые и трусливые. Точно такую же схему воспроиз­вел и президент Буш, не мудрствуя лукаво, провоз­гласивший Америку авангардом армии добра, вы­ступивший в поход против сил зла, представленных террористами всех мастей. Главным недостатком этой простенькой инфантильной схемы является ее неустойчивость, не выдерживая испытания ре­альностью, она вскоре перестает убеждать кого бы то ни было. Кроме того, она не способствует про­буждению гражданского мужества, будучи оборот­ной стороной самосознания плюшевой эпохи, ис­терическим срывом сторонника бесконечных пе­реговоров. Перед нами типичное проявление слабости, когда страшно смотреть в лицо реальной опасности, хочется поскорее закрыть глаза или нажать на спусковой крючок. Пистолет в дрожащих от страха руках не спасет, не поможет в этом слу­чае и атомная бомба, ее можно выронить себе под ноги.