Эмпирическая бессмыслица и метафизический смысл драки 1 страница

Кажется, есть все основания для весьма печально­го вывода: накопленная энергия (например, «удаль молодецкая») бессмысленно расточается, вместо созидания вызывая лишь духовное опустошение, приводя к многочисленным увечьям и к смерти. Но не будем спешить с очередной пессимистической вариацией на тему «Эх, Россия-матушка...». Есть ряд фактов и соображений, которые должны удержать нас от преждевременных выводов.

Во-первых, ни один из тех, кто вспоминал о по­добных драках, не высказывал однозначного осуж­дения – тем более не могло быть и речи о чьей-либо персональной ответственности за смерть. По этому параметру сражение деревень ничем не отлича­ется от войны государств. Виновато Рожаево – ему и отмщение, но и Рожаево виновато только в зади­рании на драку, а не в убийстве – в убийстве же «ви­новата» сама драка. «Так и сгинул в драке, все под Богом ходим», – говорит бабушка Лялина о своем старшем брате.**

Во-вторых, от поспешных выводов удерживают исторические аналогии, пусть даже, на первый взгляд, достаточно отдаленные. У многих народов, и прежде всего у народов, славившихся своей стой­костью и воинским мужеством, издревле существо­вали традиции, которые при поверхностном рас­смотрении могут показаться просто членовреди­тельством социального тела. Часть воинов (обычно особые подразделения воинов ярости) как бы «тренировалась на своих». И если илотов, на которых периодически «охотились» спартанс­кие юноши, можно еще отнести к «чужим», то прак­тика немотивированной агрессивности мергенов (у древних тюрков), берсерков (у скандинавов) и др. была напрямую направлена против подвернувшихся под руку собственных соплеменников.

Дело в том, что частые войны требовали культивирования неистовства, и крайне важной станови­лась проблема хранения неистовства в промежут­ках между войнами. Принцип «готовь сани летом а телегу зимой» применим и в отношении к конди­циям воинского духа. Фактически наносимые уве­чья и даже гибель небольшого числа «своих» можно рассматривать как вынужденную жертву, «под­кормку» для поддержания мужества. Сохраненный таким образом Дух Воинственности помогал избе­жать гораздо больших бед – в случае войн и попы­ток порабощения ярость применялась по прямо­му назначению; но для этого она уже должна быть готовой, как телега зимой. По существу, празднич­ные деревенские драки, будучи устойчивым и неотъемлемым элементом культурной традиции, попадают в тот же ряд, что и рыцарские турниры в средневековой Европе и сменившие их дворянс­кие дуэли. Только при поверхностном взгляде мо­жет показаться, что элита ослабляла себя «расто­чительным самоистреблением». На самом деле та­ким образом поддерживалась готовность к отпору и риску, и считать «легкие профилактические ра­нения» социального тела только деструктивным началом нет никаких оснований. Социум как реаль­ность исключительно высокого ранга не поддает­ся упрощенному гуманистическому объяснению, при котором драки, жертвы, энергетика обмана выглядят некими эксцессами, досадными помеха­ми, своего рода проявлениями «остаточной дурос­ти»; на самом деле они являются альтернативным источником одухотворения, анимации социального тела и без этого источника монада первично-человеческого не может устоять, она неизбежно переходит к инерции угасания.

Диалектика созидания и растраты отнюдь не так проста, как может показаться. Для иллюстрации можно обратиться к русским народным сказкам, содержащим скрытую диалектику самодостаточно­сти сущего и происходящего. Кем был Змей Горыныч, этот сказочный персонаж, похищавший раз в год самую красивую девушку? Прежде всего врагом, источником напасти и горя. Но не только. В слож­ном симбиозе одухотворяющих начал Змей Горыныч – это негативный (но необходимый) полюс богатырского начала, порождающий «недостачу в качестве причины».* Его существование создает жесткую последовательность условий негативной возможности: исчезнет Змей Горыныч, перестанет прилетать дракон – и через некоторое время пере­ведутся добры молодцы, а принцессы зачахнут от сонной одури.

Деревенская драка представляла собой нечто подобное. Ее участники и невольные свидетели вовсе не обязаны были прозревать трансценден­тальный смысл этой «напасти». Тем более любопыт­но, что смутное ощущение такого смысла им при­суще. В рассказах деревенских старожилов о дра­ках, в целом довольно эпических по своему тону, встречаются упоминания (как о казусах) о матерях, пытавшихся выручить своего сына из побоища девушках, решившихся спасти сердечного друга: «А то вот в Рожаеве дело было, дак там мать ведро сыну на голову надела – и уволокла его в дом, из драки-то». (Качанов Валентин, староста села Кобылина). Здесь проглядывает восхищение материнс­кой изобретательностью, но в целом неучастие в драке для парней считалось позорным. Девушка могла, конечно, потерять парня, забитого в драке, – но она могла «потерять» его и из-за резкого пони­жения социального статуса в случае уклонения от «настоящего мужского дела».

Неприкосновенность гармониста, обладателя самого грозного оружия и объективного катализа­тора драки, тоже указывала на уважение к смыслу, превосходящему частное разумение.

Случаи, когда доставалось и гармонисту, бывали, но это, как видно из рассказов, особые случаи: «Из­вестное дело, гармонист, он тоже живой человек, когда друга-то его бьют, так и он, бывало, не усто­ит, может и гармошкой прямо по голове кого. Тут уж и его бьют тогда». (Чаева Авдотья Кирилловна, д. Устье Артюшинского с/с). То есть неприкосно­венность гармониста носила не эмпирический, а метафизический характер. В случае использова­ния «оружия массового поражения» как обыкно­венной дубины он утрачивал свой иммунитет.

ДРАКИ И СИНТЕЗ МОНАДЫ

Итак, гармонист оказывается катализатором цеп­ной реакции разрушения, но сама реакция является неким производственным процессом, регулярно возобновляемым и напоминающим своей цикличностью природный ритм; пульсация культуры зависит от него так же, как и от других природных ритмов. В драке выбиваются зубы, ломаются кости, происходит и другая видимая деструкция; но под ней идет невидимая работа созидания – вос­производится самодостаточность условий челове­ческого бытия, совершается синтез монады.

Географические, социальные и культурные гра­ницы монады расплывчаты. Речь может идти об отдельной деревне, связанной, так или иначе, со всем миром, но существующей как автономная еди­ница благодаря внутренней самодостаточности. Автономность включает в себя и минимальное культурное самообеспечение – в принципе, дерев­ни русского Севера являлись полноправными еди­ницами хранения социокода. Богатый фольклор, разнообразие деятельности (в большинстве белозерских деревень были высоко развиты ремесла) позволяли осуществить распечатку человеческого без явных заимствований со стороны.

Это значит, что матрица должна непрерывно воссоздаваться, воспроизводить исходную поляр­ность высокого и низкого, священного и профанного, «сырого и вареного», говоря словами К. Леви-Строса. Отсюда равнонеобходимые роли «добра молодца» и Змея Горыныча, купца и зимогора и, конечно же, гармониста, совмещавшего в себе це­лый ряд важнейших функций. Впрочем, эти столь различные, на первый взгляд, функции «первого парня на деревне», дирижера и веселья, и побои­ща, при ближайшем рассмотрении оказываются производными единого начала: в обоих случаях гармонист выступает как ретранслятор воодушевления, как проводник и посредник между источником одухотворения и жаждущей одухотворения плотью (например, социальной плотью, телеснос­тью монады). Счастливчик Аладдин имеет дело с духом лампы, монах, совершающий аскезу, – со свя­тым духом, а гармонист – сразу со многими одухо­творяющими началами, но что особенно важно – с самым капризным, неудержимым и не оседающим ни в каких объективациях – Spiritus Militaris, с Ду­хом Воинственности.*

Значение Духа Воинственности для синтеза мо­нады, самодостаточной единицы хранения и вос­производства человеческого, еще предстоит про­следить во всех деталях, пока же можно подыто­жить главные следствия и производные регулярных праздничных драк.

1. Синтезируется реальное единство субъекта – солидарность всех парней деревни. Когда фраза: «Мы из Рожаева» подкреплена кровью, болью и преодоленным страхом, она перестает быть про­сто фразой и становится магической формулой на уровне ощущения «мы с тобой одной крови, ты и я». Деревня обретает статус самостоятельной еди­ницы, способной вливаться в другие единства, не теряя обособления. Тем самым возникает новое пространство взаимоотношений, в котором чело­веческое находит себе дополнительную опору, рас­цвечивается новыми красками.

2. Производимая гармонистом инвольтация яро­сти и мужества в коллективное тело драки пред­ставляет собой акт мощной энергетической подза­рядки. Преодоленный минимализм повседневно­сти открывает приобщенной душе более высокий горизонт, неразличимый в профанном времени будней, – горизонт, за которым расположено богатырское начало. Вышедший сюда обретает удаль молодецкую или хотя бы получает представление о возможной высоте человеческих горизонтов.

3. Даже кратковременный опыт бесстрашия, тем более опыт, повторяемый с известной регулярно­стью, предотвращает покорное подчинение обсто­ятельствам; разрушается то, что Аристотель назы­вал «рабским состоянием». Конечно, разовые инъ­екции Духа Воинственности еще не создают стойкую привычку к свободе, но они прекращают инерцию раболепия и страха. Любопытно, что во­логодские деревни почти не знали ухода в казаки; отчасти это можно объяснить «внутренним казаче­ством» – периодически возобновляемым состояни­ем рискованного бытия.

4. Каждый из участников драки получает навык риска, который впоследствии легко конвертирует­ся в какое-нибудь предприятие, требующее иници­ативы, не выводимой из повседневности.

Не случайно, что в течение столетий местные деревни активно занимались различными промыс­лами. В Кобылине, например, многие промышля­ли извозом. Предки Валентина Качанова торговали рыбой в Москве, перевозили товары от Архан­гельска до Вологды. Жители деревень Звоз и Ива­нов Бор (Кирилловский район) подряжались шки­перами (свидетельство Б. В. Маркова). Практичес­ки все имели лодки, некоторые семьи – по две-три, многие умели их делать, изготовляли по заказу монастыря, например, отец А. А. Лысанова.

Участники экспедиции отметили еще одну харак­терную особенность, напрямую связанную с пуль­сирующей энергетикой жизнеспособной монады. Среди старшего поколения обследованных дере­вень число исконных уроженцев, проживших всю жизнь в одной деревне, не превышает тридцати процентов. Рассказы то и дело сопровождаются упоминаниями: «Жили мы тогда в Чалексах... (или в Якимове, или еще где), а потом уже сюда пере­ехали». Причем речь идет не о брачных предпо­чтениях, традиционно ориентированных на дру­гую деревню, а о переездах семьями: переезжая, разбирали дом по бревнышку, перевозили его на новое место и снова складывали. Дело это было обычным, в деревне Устье, например, каждый чет­вертый дом сложен из пронумерованных бревен. Причина переезда могла оказаться вынужденной (так, деревня Чалексы была затоплена), но порой переезд вместе с домом осуществлялся просто в поисках лучшей доли. В структуре мировосприятия крестьян Белозерского края явственно отмечает­ся «легкость на подъем» – чувство, несомненно, род­ственное готовности к риску и связанное с ним общим происхождением. Есть веские основания говорить, что мы имеем дело с сублимацией Духа Воинственности – состояние высокой духовной мобилизации во многом является результатом пе­риодического инфлюэнса (подзарядки) социально­го тела в реакторе праздничной драки.

РАСПАД МОНАДЫ

Знакомство даже с разрозненными остатками некогда жизнеспособной социально-культурной единицы, воспроизводившей себя в течение сто­летий, заставляет пересмотреть не только образ гармониста как кудрявого весельчака, но и пони­мание культуры как линейного созидательного процесса, приумножающего символический ряд проявлений духа. Для русской философской тра­диции начала века, исполнявшей экзистенциаль­ный заказ православия, характерна трактовка куль­туры как «умного делания», тихого кропотливого созидания, противостоящего разрушениям и со­блазнам (П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк). Нет сомнений, что такая позиция продиктована самыми благими намерениями, но ее недостаток состоит в своеобразном страхе перед глубинной аналитикой сущего. Желаемое выдается за дей­ствительное, и мы имеем дело скорее с заклинани­ями, чем с попыткой беспристрастного понима­ния, подобающего философу. В данном случае вполне справедлив упрек Ницше, высказанный им в работе «По ту сторону добра и зла»: «Никто не станет так легко считать какое-нибудь учение за истинное только потому, что оно делает счастли­вым или добродетельным – исключая разве милых «идеалистов»... Нечто может быть вполне истинным, хотя бы оно было в высшей степени вредным и опасным: быть может, даже одно из основных свойств существования заключается в том, что пол­ное его познание влечет за собой гибель, так что сила ума измеряется, пожалуй, той дозой истины, которую он может еще вынести, говоря точнее, тем, насколько истина должна быть для него раз­жижена, занавешена и подслащена».

Любопытно, что в русском языке само слово «дух» и особенно его производная – «духовность» уже содержит в себе оценочный аспект, притом одно­значно положительный – чего совершенно нет в немецком термине «der Geist», да и в других евро­пейских языках. Если не довольствоваться «разжиженностью» истины, следует признать факт мно­жественности одухотворяющих начал. Духовность включает в себя разные степени активизации ма­терии – в первую очередь социальной материи (тела социума), и устойчивый социальный субъект возможен лишь как преобразователь различных типов одухотворения; есть принципиальная разни­ца между одержимостью каким-нибудь одним духом (Духом Наживы, Воинственности или хотя бы даже Логосом, Spiritus Sancti) и способностью удер­жать взаимопротиворечивую энергетику в един­стве монады.

Быт и культура русской деревни проявляются через силу средоточия, через баланс сдерживания. взаимной подпитки и взаимоограничения одухо­творяющих (активирующих) начал. Поэтому куль­тура как ипостась самодостаточной монады резко отличается от культуры, полностью «одержимой логосом», то есть от современной авторской культуры с ее манией перепроизводства символичес­ких рядов. Та Вселенная самовозрастающих тек­стов, в которой мы сегодня живем, есть террито­рия, где свирепствует диктатура семиозиса. Это вовсе не прогрессия «умного делания», а скорее катастрофа исходной монады, ускоренное выгора­ние расходного материала после того, как баланс сдерживания нарушен. Как бутончик, срезанный и поставленный в вазу, распускается перед смер­тью, так и современная культура в предсмертной скороговорке спешит пробежать и выговорить весь потенциал заложенных смыслов.

Странная вещь – признавая экологию природных сообществ «хитрой и тонкой штукой», ангажирован­ная философия (и культурология) с редким самомне­нием берется судить о своеобразном культурном рационе личности и социума. Существует история о том, как два десятилетия назад на большом участ­ке канадской тундры уничтожили комаров. Казалось бы, что, кроме пользы, может произойти от унич­тожения этих кровососов? Произошло же следую­щее. Миграция оленей с пастбища на пастбище, осуществлявшаяся ранее прежде всего под влиянием беспокоящего гнуса, резко замедлилась. Олени ста­ли кочевать только после полного вытаптывания и «выедания» пастбища. Естественное восстановле­ние травяного покрова нарушилось, и уже через несколько лет кормовая база северного оленя ока­залась под угрозой полного уничтожения. При­шлось предпринимать срочные меры для восстанов­ления прежней численности кровососов...

А ведь экология культуры не в пример более слож­на, при том что большая часть изменений имеет необратимый характер. Последствия нарушения метафизической неприкосновенности гармонис­та, инициирующего ярость и самозабвенность дра­ки, далеко не безобидны: тем более что роль Духа Воинственности в поддержании единства монады представляется решающей. Мы имеем дело с про­тивоположностью видимости и сущности: культу­ра, перешедшая в стадию цивилизации (воспользуемся подразделением О. Шпенглера), выглядит (кажется) непрерывным приумножением объекти­вации, в первую очередь текстов, по сути же она есть растрата духовного запаса, потенциальной и кинетической энергии человеческого деяния. На­против, тяга, стягивавшая парней на праздники и на драки, была прямым проявлением силы средо­точия, разрушительной на поверхности, но сози­дательной и собирающей в своих глубинах.

Только поддержание монады во всех ее парамет­рах гарантирует воспроизводство минимальной полноты человеческого. Дело было так: игрались свадьбы, рождались дети, строились и переноси­лись дома, сказывались сказки, пелись песни, дра­лись драки – все члены этого перечисления мож­но соединить союзом «потому что» – как в прямом, так и в обратном порядке. Речь идет о перекрест­ном одухотворении, созидающем и длящем мона­ду монад. Выпадение любого из звеньев экзистен­циальной цепочки создает роковую прореху, нару­шающую взаимосублимацию источников одухотворения. Это вовсе не значит, что с «отме­ной» драк сразу же рухнут крыши или перестанут играться свадьбы. Поначалу ничего такого не про­изойдет. Более того, отток одного из составляющих интегрально а одухотворенности вызывает «обвал вовнутрь» (разбиение сосудов в терминологии Йцхака Лурия) и, как следствие, вспышку близле­жащей монады, усиление однородности причине­ния. Скажем, изъятие Духа Воинственности инду­цирует смягчение нравов, рост материального до­статка, нарастание объективации духа капитализма (по Максу Веберу). Но обольщаться не следует: вспышка носит кратковременный характер, ибо природа ее катастрофична: в масштабах реально­го исторического времени яркость вспышки есть рассыпающийся фейерверк. Процесс можно срав­нить с надутым, но не завязанным воздушным ша­риком: если, расслабив пальцы, выпустить шарик из рук, он взлетит к потолку, совершит несколько беспорядочных рывков («на последнем издыха­нии») и навсегда затихнет...

Если говорить о деревнях Белозерья, вывод на­прашивается сам собой: с прекращением празднич­ных драк остановился «реактор высокого синтеза», и возникший дефицит удали оказался невосполни­мым. Все жители села Кобылина и окрестных деревень утверждают, что «на их памяти драки были уже не те». Гармонист А. А. Андреев из деревни Ус­тье помнит множество распевов, но наигрыш под драку не помнит («мне-то уже и не доводилось, не любил я этого дела»). Когда Валентин Качанов го­ворит, что «ныне прежних драк-то нету», и харак­теризует современные драки как «бессмыслен­ные», он ухватывает самую суть дела. По сравнению с теми престольно-праздничными драками нынеш­ние несравненно менее жестоки и кровавы – но, конечно же, совершенно бессмысленны. Драка тоже, как и вся монада в целом, распалась на раз­розненные фрагменты. Она больше ничего не син­тезирует, хотя, впрочем, ничего существенного и не расстраивает (в метафизическом, а не в эмпи­рическом смысле), ибо резервов практически не осталось – разве что прозвучит какой-нибудь «бо­бок», невразумительный и слепой всплеск инерции распада.

Дух Воинственности выветрился первым, оста­вив прежних носителей в обреченности на тихое угасание. Лишившись самостоятельных одухотво­ряющих начал, деревни перестали быть монадами русской действительности, они превратились в духовные и материальные колонии городской ци­вилизации, в отстойники отложенной смерти.

Выражаю признательность филологам Надежде Гри­горьевой, Елене Дудко, Розалин Морганти (Франция) за содействие в сборе материалов и Елене Мигуновой за помощь в подготовке текста.

БРАТВА

Один из наиболее известных сюжетов гегелевс­кой философии получил название «диалектика гос­подина и раба». Вкратце суть его сводится к следу­ющему.

Допустим, мы считаем волю к власти неустрани­мым мотивом человеческого бытия. Одни люди оказываются властвующими, прочие, соответ­ственно, им подчиняются. Сразу же возникает во­прос: почему? Можно сослаться на то, что властву­ющие – это имущие, они обладают средствами про­изводства, чем и обеспечивают себе господство. Такое объяснение предлагает, например, марк­сизм. Ясно, однако, что вопрос этим не решается: нас интересует, почему средства производства ока­зываются, скажем, у него, а не у меня? Можно за­явить: «Властвует тот, кто сильнее». Но и этот от­вет слишком расплывчатый: именно природа силы, благодаря которой господин господствует, и требует объяснения, ведь не о физической же силе идет речь.

Скорее, имеется в виду внутреннее качество как решающий признак власть имущего. Как раз об этом и говорит Аристотель в своей чеканной фор­муле: «Одни люди по природе своей свободны, дру­гие же рабы; и быть им рабами полезно и справед­ливо». Наконец, Гегель ставит точки над i: госпо­дин есть тот, кто готов поставить жизнь на кон. Тот, кто не отваживается на предельную ставку, обна­руживает тем самым свою природу слуги.

Богатство рано или поздно отнимут, если оно не подкреплено готовностью к смертельному риску. Традиция будет сметена, когда накопится отложен­ный соблазн. Следовательно, восхождение элиты опирается на вызов, брошенный смертью, на преодоленный страх потерять свое драгоценное суще­ствование.

Такие люди и берут бесхозную или едва удержи­ваемую власть в свои руки. А уж затем нетрудно получить и санкцию на власть: ее сформулируют специалисты по словам, если им заплатить или, например, грозно взглянуть. Далее история разви­вается по схеме, описанной итальянским филосо­фом Парето: сословие господ вновь учреждает государство, понимаемое как механизм сохранения власти, положение в обществе на несколько поко­лений стабилизируется – господину достаточно лишь время от времени подтверждать свою готов­ность к смертельному риску.

Однако из-за редкого употребления эта способ­ность постепенно утрачивается, и в какой-то момент очередное поколение власть имущих начинает дер­жаться только на социальной инерции. Соответству­ющий пункт исторического развития Парето назвал усталостью элиты: теперь власть принадлежит не господину, а исполняющему обязанности господи­на. Понятно, что долго так продолжаться не может: подобно всякому временщику, и. о. господина пыта­ется урвать побольше («на будущее»), подкупить тех, в ком распознает угрозу. Но дело его обречено: но­вая восходящая элита, хищная, ненасытная, легко бросающая на кон свои и чужие жизни, решитель­но забирает власть из дрожащих рук.

События, развернувшиеся в России за послед­нее десятилетие, при всем их противоречивом содержании, прежде всего знаменуют собой про­цесс смены элит. Одряхлевшая партноменклату­ра окончательно утратила хватку господина и была сметена политическим авангардом, состояв­шим из обделенных специалистов по словам. Этот малочисленный авангард в свою очередь тут же рассеялся, поскольку, не обладая никаким навы­ком, подходящим для отбора в элиту, не тянул даже на и. о. Имя нового коллективного господи­на сегодня известно – братва. Столь же хорошо известен его самый популярный, хотя и времен­ный псевдоним «новые русские». Господство еще не оформлено юридически, но фактически новая элита уже правит уверенной и твердой рукой. Всмотримся в ее черты.

Качества, характеризующие «господина по при­роде своей», обнаруживаются без труда. Бандиты ставят жизнь на кон не задумываясь. Готовность к риску распространяется и на имущественный риск, чем восполняется один из самых тяжелых дефици­тов российского общества – дефицит инициативы и предприимчивости. Имеется и еще один, редчай­ший в наших условиях навык – способность к са­мостоятельному принятию решений и личной от­ветственности за их исполнение: братва связана принципом «отвечаешь за базар». Наконец, щед­рость как неизменный атрибут властелина – она соответствующим образом воспета в анекдотах как расточительность новых русских.

Кстати, обилие анекдотов о новых русских на фоне почти полного их отсутствия в отношении представителей политической власти является ха­рактерным симптомом: фольклорное сознание отнюдь не введено в заблуждение по поводу истин­ных хозяев жизни.

Впрочем, не стоит, пожалуй, сокрушаться в очеред­ной раз о неисповедимых путях России. Стойкое бес­страшие, проявляемое на уровне инстинкта компакт­ной социальной группой, есть всеобщее достояние нации, порой гораздо более важное, чем образованность или даже историческая память. Пресловутая английская сдержанность может ввести в заблужде­ние только при поверхностном взгляде: на самом деле она прикрывает отказ от «лишних движений», готовность мгновенно вступиться за свои права. До­статочно вспомнить знаменитых английских фут­больных болельщиков, наводящих ужас на всю Евро­пу (тем же итальянским или аргентинским болель­щикам, внешне гораздо более экспрессивным, не раз доставалось от английских фанов), чтобы понять, почему над Британской империей никогда не захо­дило солнце. Парни из Ливерпуля, готовые постоять за себя, подтверждают принадлежность к элите по главному критерию, и это отнюдь не мешает прояв­лению других, вторичных качеств – той же сдержан­ности, склонности к индивидуализму, доходящему до чудачества.

Ясно также, что власть бандитов была бы невоз­можна в Ливерпуле. У них нет там шанса, посколь­ку есть твердая воля свободных людей, не утратив­ших навыка господина. В России такой шанс имеет­ся – более того, шанс можно назвать стопроцентным ввиду отсутствия сколько-нибудь достойных претен­дентов, сколько-нибудь отдаленно напоминающих элиту. Но прежде чем говорить об этом, следует еще раз напомнить, что «преемственность закона» (равно как и другие составляющие демократического выбора) производна от наличия свободных людей, готовых при случае предъявить свое право принад­лежности к «свободнорожденным» вплоть до выс­шей ставки на кону.

Философ и культуролог Михаил Петров пришел к выводу, что античные полисы, первые оплоты демо­кратии, были основаны пиратами Эгейского моря: последние обладали всеми качествами «господина по природе своей» и могли конвертировать важнейшие навыки властвования в любую целесообразную дея­тельность. Мы можем этому не верить, но вспомним, кем были фактически учреждены Северо-Американские Соединенные Штаты; вспомним покорителей дикого Запада, отчаянных авантюристов с кольтом на ремне, быть может, не слишком образованных, но никому не собирающихся уступать свою свободу. Это их потомки теперь правят миром.

В длинном списке элит – пираты, викинги, ры­цари, дворяне, казаки, бандиты, ковбои и т. д. – встречаются как имена, так и псевдонимы, но все они суть предтечи и гаранты демократии.

Теперь нетрудно понять, что же прежде всего потеряла Россия за семьдесят коммунистических лет – людей, обладающих навыками свободы и вла­ствования. Партократия оказалась одной из самых безумных и кровожадных элит в истории. Комис­сары в пыльных шлемах уничтожали друг друга намного быстрее, чем, например, французские дворяне XVII века или современные российские бандиты (хотя некоторая квота взаимоуничтоже­ния необходима для предотвращения усталости элит). В результате уже к концу 40-х годов властный слой Советского Союза был представлен исключительно случайной подборкой из чиновничьего со­словия, едва способной лишь к поддержанию со­циальной инерции.

Все четыре «ветви власти», существующие сегодня в России, носят это имя по недоразумению. Брат­ве они не конкуренты, даже достойного сопротив­ления не видно: пресловутая «борьба за власть» боль­ше похожа на попытку оговорить приемлемые условия для капитуляции. Следует, правда, заметить, что суд (система права) у российских властных элит всегда считался делом второстепенным – не удиви­тельно, что зависимость современного правосудия от воли нового коллективного господина (братвы) мало чем отличается от «независимости» советско­го правосудия 30-40-х годов. Не могут претендовать на роль реальной силы и толпы обиженных, стека­ющихся в ряды коммунистической оппозиции: про­стого количества отнюдь не достаточно для под­крепления властной претензии, а ни о какой «готовности к риску» не может идти даже и речи.

Таким образом, приход новой элиты, соответ­ствующей всем исторически опробованным крите­риям, не только неизбежен, но и, в известном смыс­ле, предоставляет обанкротившемуся обществу реальный шанс: появление устойчивого, динамич­ного, инициативного и знающего себе цену аван­гарда, будущих учредителей нового жизнеспособ­ного государства. Пока братва как элита в первом поколении еще не обрела спокойной уверенности господина – но, впрочем, уже сейчас без помех за­бивает стрелку в Смольном.

СИЛА ВЗРЫВНОЙ ВОЛНЫ

Из пособий по гражданской обороне мы помним, что взрывная волна в разных средах распростра­няется с различной скоростью, к тому же приме­ненное оружие может иметь целый комплект по­ражающих факторов. Террористы на угнанных са­молетах сумели протаранить едва ли не все слои сущего и происходящего: от повседневности и текущей политики до исторического и метафизичес­кого измерения бытия человека в мире. Пыль от взрыва осядет не скоро, но протяженность разло­мов (как образовавшихся, так и проявившихся) обозрима уже сейчас. Конечно, по горячим следам не восстановить полной картины, неизбежны по­спешные выводы и пресловутые эмоциональные перекосы. Однако есть свое преимущество в пого­не по горячим следам; оно состоит в том, что сигнал тревоги еще включен и его все слышат. С это­го мы и начнем – с вопроса о бдительности.

Не ожидали, не готовились, подвела доверчи­вость и/или самонадеянность – всех вполне обо­снованных упреков не сосчитать. Нет недостатка и в уже обнаруженных виновниках: тут и спецслуж­бы, и персонал авиакомпаний, и робкие генералы ПВО... Между тем уязвимость систем безопаснос­ти, сколько ни перечисляй конкретные проколы, указывает на более глубокую, решающую точку уяз­вимости: речь идет о хрупкости самого гражданс­кого общества в том его виде, в котором оно суще­ствует сегодня. Именно поэтому не так просто сде­лать выводы и принять надлежащие меры возмездия и предотвращения. Представим себе, что напуганные американцы, наказав в очередной раз «плохих парней», перейдут, со свойственной им законопослушностью, к соблюдению мер повы­шенной предосторожности. Итак, вводятся суще­ственные ограничения свободы передвижения. Усиливаются всевозможные проверки на дорогах и не только на них. Появляются элементы запрета на профессии. В багаж в обязательном порядке сдаются маникюрные ножницы, иголки, булавки и лица арабской национальности. Страна погружа­ется в атмосферу подозрительности: все это озна­чает, что цель террористов достигнута, враг демо­рализован и поставлен на колени.