Феодальное право и нравоучения русского Средневековья

 

Система феодального права в России начинает складываться в IX–X вв. Принципы феодального права закрепляют привилегии князей и ду­ховенства, отражают процесс формирования вассалитета и феодаль­ной зависимости. Особенностью уголовного права становится отмена кровной мести и введение выкупа (виры). Основы права закладывают­ся во времена княжения Владимира и Ярослава. Свод права называ­ется уставом или правдой. Представление о русском феодальном праве дают “Древне­русские княжеские уставы XI–XV вв.” и “Русская Правда”, имеющая несколько списков, частей, извлечений, которые называются “Мерило Праведное”, “Пространная Правда”, “Краткая Правда”. Она содержит устав Ярослава Мудрого и ярославичей, его потомков, живших во второй половине XI в. Продол­жением процесса развития древнерусского права является “Устав Владимира Мономаха”.

Эволюция права сопровождается артикуляцией моральных норм, система которых образуется под несомненным влиянием христиан­ской (византийской) традиции, в особенности под влиянием паулинизма, морализирующего христианства, популярной религиозной ли­тературы и канонов житейской мудрости, почерпнутых из притч и псалмов Соломона. Совмещение политической, религиоз­ной и нравственной задач характерно для “Поучений Владимира Мономаха” (ХII в.)

Кризис воинственной варварской идеологии и бесперспектив­ность индивидуализма и варяжского поведения, горечь прозрения отображены в эпическом ключе в “Слове о полку Игореве”, по­вествующем о событиях конца XII в.

В “Домострое” (XVI в.) наметилась тенденция к приватизации нравственной жизни, появились признаки нравственного безразли­чия к несправедливости, равнодушия к правде и черты угодливости. “Домо­строй” учит приспосабливаться к людям, учит неискренности и уклончивости. В личных интересах следует льстить и угождать несправедливым людям. В нем не поощряются прямота и доброволь­ные жертвы собственными интересами.

Собрание этикетных и нравственных правил “Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению” (ХVII в.) отвечает образу жизни дворянина (придворного), содержит элементы куртуазии, культуры поведения в церкви, в застолье, на улице, на званых приемах, в родительском доме. Нравственно-духовная жизнь в нем никак не представлена. По нему можно судить о том, что дворянство и знатные люди не владели элементарными куль­турными навыками поведения в обществе. Содержание кодекса не имеет ничего общего с христианской моралью. Тем не менее нас­тойчиво напоминает о необходимости тщательно выполнять формаль­но понимаемые религиозные обязанности.

Наставления нравственно-религиозного характера резервируют­ся “Добротолюбием”, собранием извлечений из сочинений монахов, ревнителей веры, живших в эпоху христианства, начиная со cв. Ан­тония. Это агиография и скорее род литерату­ры, нежели нравственные требования. К нему следует прибавить “Житие” Аввакума (ХVII в.), отразившее влияние канонических “жи­тий”, поставившее, в определенном смысле, финальную точку в борьбе фанатизма, неуклонного следования идеалам добра и веле­ния совести, с одной стороны, и омирщенного, холодного, неустой­чивого нравственно-религиозного чувства, с другой, которое бла­гополучие перестало связывать с нравственными абсолютами.

“Русская правда” отменяет принцип равенства перед законом, создает право-привилегию, разрабатывает уголовное право и пенологию, вводит плату за обиды (преступления), оформляет систему договоров, оказывает защиту и покровительство определенным груп­пам населения, связанным с княжьим хозяйством и службой, сущест­венными интересами и родством, то есть классу феодалов и его окружению. Предметом правового регулирования выступают жизнь и имущество привилегированных людей. Вырабатывается наследствен­ное право как мера защиты от посягательств, главным образом, со стороны неимущих. Право отражает систему ценностей и представления о справедливости феодально-княжеской среды1.

Поучения Владимира Мономаха (конец XI – начало ХII в.), ранне-феодального политического деятеля, русского князя-христианина – образец светской дидактики, обрамленной выписками из Псалты­ря. Сочинение относится к жанру отеческих наставлений и пропа­гандирует идеи человеколюбия и благодеяния. Автор комбинирует политические задачи и нравственные предписания, рисующие по­ведение христианина, светского властителя и просто человека.

Поучения направлены против эгоизма сильного и черствости богатого, высокомерия и буйности власть имущего, против лени, лжи и пьянства, неуважения людей друг к другу и к духовенству, против излишеств и ругани. Это следующие правила – “творите милостыню, ни правого, ни виноватого не убивайте, сторонитесь лжи, пьянства, блуда, не ленитесь и трудитесь, будьте госте­приимны, посещайте больного, проводите мертвых, напоите и на­кормите бедняка, скажите человеку доброе слово, имейте любовь к меньшим, окажите участие к слабым, будьте приветливы” и т.п. Автор хочет добра и мира на Руси и призывает очиститься от крови, кончить враждовать, для чего надобны христианские образцы поведения, малые дела правды и милосердия2.

Поучения содержат православную концепцию труда, согласно которой труд рассматривается как проявление духовной жизни, богатство оценивается с точки зрения праведности и неправедно­сти его приобретения и использования, благотворительность является этическим моментом хозяйственной деятельности, осуждается корыстолюбие, а также праздность высшего сословия1. Владимир Мономах гордился тем, что все делал сам. Прятать и копить – грех, следует раздавать излишки неимущим. От работы – спасение, кто в деле ленив, тот и о душе своей не заботится.

Владимир Мономах противился жестокости, бессердечию, поро­кам своего времени, стремился привить политическим отношениям патриархальный и даже духовный характер, понудить человека ХII в. к нравственному самосовершенствованию, изменить существующее равнодушное отношение к несчастьям ближнего, ввел другие критерии оценки внутреннего мира человека и его поступков.

Князь Владимир выступил в защиту церковных привилегий, выделил “церковных людей” в отдельное сословие, разделил судеб­ные прерогативы церковного и светского суда, упрочил материаль­ное положение православной церкви (Уставы кн. Владимира о десяти­нах, судах и людях церковных). “Церковные люди”, лица духовного звания подлежали исключительно церковному суду. Царь, князь, бояре в церковные суды не вмешиваются. Церковь получала десятину, ее служители – уголовный иммунитет, митрополиты и епископы – независимое судопроизводство. Вводится понятие “души человечес­кие”, применяемое и к преступникам. Возможно противоречие между спасением души и смертным приговором. Поэтому княжеский суд, который только и может приговорить к смертной казни, стоит перед нелегким решением. Светское правосудие располагает средствами физического наказания и штрафами, а моральную оценку преступле­ниям дает церковь, угрожая в том числе Страшным судом.

Юридический документ дает представление о том, какие дейст­вия считались нравственным преступлением, осуждались церковью как духовным пастырем. Это ведовство, чародеяние, волхование, отравления, сквернословие на отца и мать, женщину, церковные кражи, откапывание и съедание мертвеца, надругательство над крестом, скотоложство, детоубийство девкой, кража и порча ве­сов. Церковь патронировала религиозные и семейно-брачные отно­шения, в значительной мере – имущественные отношения, но не играла заглавной политической роли. В XII-–XIII вв. свое богатство церковь защищала с нравственных позиций – как эквивалент социального страхования, оно рассматривалось как богатство, принадлежащее нищим, пред­назначенное для воспитания сирот, старикам и немощным, вдовицам и бесприданницам, для выкупа пленных, для пропитания населения в голодные годы и т.п.

“Устав кн. Ярослава о церковных судах” представляет собой ко­декс семейного и брачного права, в котором взаимоотношения внут­ри семьи, а также заключение и расторжение брака также принадле­жат юрисдикции церкви. Теперь вводится плата за преступления, которая поступает церкви. Например, плату за избиение получает митрополит, большую или меньшую, в зависимости от знатности по­терпевшего. Цена за оскорбление высших бояр растет. Митрополит взимает денежный штраф за похищение и изнасилование, епископ с князем делят между собой штраф за покражу и убийство. В пенологии плата, епитимья и смертная казнь отделены. С простых людей плата не берется, их казнят. Другая запись “О бесчестии” (ХI–ХIII вв.) указывает размеры и формы денежного возмещения за нанесенное оскорбление, которые зависят от наследственного сос­ловного состояния потерпевшего1. Позже эта запись входит в Пространную Русскую Правду, в Закон Судный. В конце ХIII в. возникает сборник поучений на тему о праведных и неправедных судах “Мерило праведное”. На примере комплекса русских юридических памятников можно убедиться в том, что в переходе от системы общинных норм к государственным установлениям у разных народов про­слеживается общая закономерность2.

“Домострой” отражает жизненный уклад, нравы и представления русского человека ХVI в. Сборник отредактирован попом Сильвест­ром, советником и воспитателем Ивана IV. Первая редакция сборника составлена в Новгороде конца ХV – начала ХVI в. Поэтому в нем отразились взгляды купечества, в частности ослаблена критика богатства и торгашества, представлен идеал сытости и хозяйственной рачитель­ности, лишь мимоходом осуждается неправедный прибыток. “Домо­строй”, как и многие тексты ХVI в., отличается серьезностью тона, степен­ным слогом3.

Если “Поучения Владимира Мономаха” основывались на Псалмах, то “Домострой” опирается на идеи паулинизма, назидая жить тихо, скромно, терпеть скорбь, славы земной не желать, помогать нуждающемуся, жить с чистой совестью и по правде, не восставать на власть и особенно заботиться о духовности.

Осуждается лень, праздность, пьянство, а труд провозглашается добродетелью. Его надобно исполнять, приготовляясь, трижды покло­ниться святым образам, а потом только начинать. Многократно зву­чат напоминания о совести (”со всего любовию и чистой совестью”, “в чисте совести” и т.д.). Жить духовно, по правде значит жить с чистой совестью. Совесть является императивом филантропического поведения: вглядись в беду и страдания; кто страдает в бедности и нужде, того не презирай, напои, накорми, с чистой совестью приветь. В “Домострое” сохранены византийские взгляды на женщину, оправдывающие деспотизм мужа, рукоприкладство, другие способы унижения и порабощения женщины. Однако известно, что русские семейные нравы того времени не копировали эти образцы. Домашнее хозяйство зажиточных семей было одним из самых сложных видов деятельности, где требовалась огромная сила воли и разнообразные знания. Многие женщины, в особенности вдовы, имеющие взрослых, отличившихся в деле сыновей, управляли и мужчинами. На практике этот восточно-византийский и церковный взгляд на женщину как на безнравственное и рожденное угождать существо преодолевался.

В ХVII–ХVIII вв. имел также хождение адаптированный к русской жизни сборник нравоучительных легенд и рассказов “Великое Зерцало”, который распространялся иезуитами1. Эти религиозно-нравст­венные легенды проникли из Европы через Польшу. В целом, этот сборник отражал старое средневе­ковое мышление европейца ХV в. и был примитивным. Он посвящен теме наказания порока и вознаграждения добродетели, рисует эпи­зоды с морализирующим финалом. Они учат любви к ближнему, трудо­любию, скромности, терпению, благодарности, верности, миролюбию, нестяжанию и показывают всяческие издержки прелюбодеяния, пьянства, обжорства, гнева, вражды, жестокости, лживости.

Сборник “Юности честное зерцало” предназначен для обучения юношей и девиц хорошего роду правилам поведения и обхождения2. Главными добродетелями для юношей являются приветливость, смирение и уч­тивость. В них воспитывают притворство, осмотрительность, почи­тание старших, начальствующих и духовных лиц, знание своего мес­та в общественной иерархии, которое определяется знатностью и богатством. Большое значение отводится образованности, вернее сказать, знанию языков, к коему добавляется конная езда, танцы, фехтование, умение вести разговор, красноречие и чтение.

Через наставления раскрываются подлинные нравы. Они таковы: дети грубы с родителями, часто бранятся, самочинно распоряжаются в доме, тяготятся домашним распорядком, ленятся, злословят ближнего за глаза, пьянствуют, водят дурную компанию, драчливы, охочи до чужого. Молодежь сморкалась и плевалась на людях, бесцеремон­но хватала за столом лучшие яства, напивалась, насмешничала, заносилась. Сборник наставлений не связан с задачей совершенст­вования личности, ее внутренним преображением долгим и трудным путем к добродетели. Обращалось внимание лишь на внешнее поведение. От молодого человека ждали скромности и деловитости, умения и желания служить, знать церемониал и этикет. Юношей учили быть осторожными и недоверчивыми, но не выказывать скептицизма и утаи­вать собственные намерения. У других людей сей отрок не должен вызывать неудовольствия, обиды, подозрения, а быть им приятным. Притворство, показное смиренничество, стремление угодить, быть своим, примениться к тем, от кого зависишь, – выраженная тенден­ция “Юности честного зерцала”1. Очень важно было манерой поведе­ния отличаться от простонародья, например слуг и крестьян.

Требования девической чести проникнуты духом патриархальности и набожности. Перечисляются 20 добродетелей. Прежде всего – это религиозное благочестие, а с ним и приветливость, кро­тость, терпение, услужливость, трудолюбие, стыдливость, милосер­дие, молчаливость. Девушка могла проявить себя на улице, в церк­ви, на торжище, в доме, в бане и в посиделках (беседе). Красное лицо считалось признаком стыдливости и порядочности девицы, а “непорядочная девица со всяким смеется и разговаривает, бегает по причинным местам и улицам, разиня пазухи, садится к другим молодцам и мужчинам, толкает локтями, а смирно не сидит, но поет блудные песни, веселится и напивается пьяна, скачет по столам и скамьям, дает себя по всем углам таскать и волочить, как стерва”. Живость изображения совсем затмевает и без того вымученную абст­ракцию благонравной девицы, заимствованную у Павла, Лютера, древ­них авторов, Иоанна Златоуста, Августина. Очень старая оскоплен­ная традиция I–II вв. толкования “о девстве” противопоставляется молодицам ХVII в., которые были не против того, чтобы имитировать краску стыда, употребляя вино. В тексте не говорится о достоин­стве женщины, ее волевых качествах, жизненных и нравственных про­блемах, которые она вынуждена решать.

Русские кодексы и нравоучения ХI–ХVII вв. отражают занятия, образ жизни феодалов, купечества, посадского населения, лиц духовного звания и отличаются мелочной регламентацией, серьез­ностью тона. На них не лежит отпечаток каких-то крупный идей. Подчеркнутость благочестия и религиозности заставляет задуматься о ее формальном значении. От героизма эпического времени и истовости раннефеодального периода нравственная дидактика скоро превращается в правила учтивости. Дворянство и городские домо­владельцы не смогли выработать общественных идеалов в ХVII в.

И только в век авантюристов и в век имперского строительства начинают декларировать общественные идеалы.

 

 

МЕЩАНСТВО

 

Мещанская мораль – как один из типов морали вырабатывалась на протяжении многих веков сознанием и образом жизни мелких собст­венников, средних, промежуточных слоев населения, главным образом среди городских жителей. Свое название – мещанская – она получила в эпоху феодализма, когда общество было строго разделено на сосло­вия, и мещанство было одним из них.

Слово “мещанин” в переводе с польского языка означает – горожа­нин и по своему этимологическому смыслу соответствует французскому слову “буржуа”. В европейских странах городские слои населения, обла­давшие мелкой собственностью, с небольшим, но стабильным и достаточ­ным для жизни доходом назывались мелкой буржуазией. Поэтому для эпо­хи феодализма и ранних буржуазных революций отождествление “мещанс­кой” и “мелкобуржуазной” морали вполне правомерно: их ценностно-нор­мативное содержание во многом совпадало. Объединявшие их характери­стики и субъект этих характеристик сохранились в понятиях “мещанс­кое сознание”, “мещанский тип личности”, “мещанская психология”, а слово “мещанство” стало нарицательным для определения людей соответ­ствующей жизненно-нравственной ориентации независимо от их сословно-классовой принадлежности. В различных языках понятию “мещанин” ана­логичны понятия: обыватель, филистер, малый собственник и др.

Мещанство нельзя отождествлять с третьим сословием, которое на­ряду с мелкими собственниками включало в себя пролетариев и среднюю буржуазию. Но с превращением буржуазии в социально господ­ствующую силу и формированием крупной финансово-промыш­ленной буржуазии рас­хождение между мещанской и буржуазной моралью стало весьма сущест­венным: идеалы, ценности и нормативы последней значительно отличались от мещанских. Крупная буржуазия противопоставила себя мещанам и отгородилась от них стремлением приблизить свой образ жизни, в осо­бенности его внешнюю сторону, к дворянскому. Часто учителями и вос­питателями нуворишей становились сами дворяне или приближенные к дворянской среде, люди, приобщавшие новую “знать” к дворянской куль­туре с помощью образования и воспитания.

В России мещанство всегда было неоднородно по своему генези­су и составу: втягивало в себя сверху и снизу своих соседей, т.е. разорившихся купцов и дворян – с одной стороны, с другой – освобо­дившихся и перебравшихся в город предприимчивых крестьян.

Хотя понятие “мещанство” появилось и обрело сословный статус в эпоху феодализма, субъект мещанской морали и ее нормативное соде­ржание складывались задолго до его появления. Уже в древней Греции и Риме средние слои составляли большую часть населения полисов и городов, включавшую в себя многочисленные объединения ремесленников, мелких торговцев, мелких домо- и землевладельцев, представителей свободных профессий, т.е. свободных граждан, обеспечивающих свое существование собственным трудом. Это, пожалуй, было главным основа­нием выделения их в особую категорию. Соответственно их идеология и мораль, как и весь образ жизни, отличались от аристократической жизни и морали, а также от жизни и морали бедноты. Средние слои города представляли собой мелких собственников, обладавших правами свободных граждан и плативших налоги в государственную казну.

Идеологами средних слоев в античности можно считать поздних пифагорейцев, философов-киников, отчасти ранних и поздних стоиков и первых христианских проповедников. Этические школы, призывавшие к умеренности, ограничению материальных потребностей, бытовому ас­кетизму, законопослушности, утверждавшие благо человеческого труда, объективно выражали психологию средних слоев и формировали специ­фический тип сознания (см.: “Труды и дни” Гесиода, “Золотые стихи” пифагорейцев, этические фрагменты Антисфена и Диогена и др.).

Нормативное содержание морали средних слоев складывалось на основе корпоративной регламентации жизнедеятельности многочисленных ремесленных объединений – коллегий, гильдий, цехов.

Самыми крупными коллегиями в Риме, например, были: из ремеслен­ников – сукновалы и деревообделочники, а из торговцев – виноделы и хлеботорговцы, существовали коллегии кузнецов, слесарей, каретников, сапожников, портных, каменщиков, цирюльников, возчиков, носильщи­ков, медников, ювелиров, позолотчиков, парфюмеров, музыкантов, трак­тирщиков, поваров, торговцев разными товарами (каждый товар прода­вался коллегиально) и т.д.

Пекари, например, объединялись в союзы в зависимости от вида пе­ченых изделий. Коллегии имели свои уставы, выбирали должностных лиц, которые вели дела и собирали взносы для устройства совместных праздничных трапез и достойных похорон умерших. Колле­гии выбирали себе в покровители языческих богов, чаще всего это были покровительница ремесел Минерва, бог здоровья Эскулап и заступник всех честных граждан – Геракл. Для основания коллегии нужно было специальное разрешение правительства.

В коллегиальных уставах наряду с административно-профессиональ­ными предписаниями содержались и нравственно-поведенческие требования, нарушение которых каралось исключением из союза. В частности, строго осуждались нечестность в отношении своих коллег, расточительство, воровство, хулиганство, чрезмерное пьянство, распущенность. Член коллегии должен был быть человеком религиозным, хорошим семьянином, примером для учеников и подмастерьев. Особенно строго регламентиро­вались профессиональные обязанности и отношение к труду, контролиро­валось качество выпускаемых изделий, результаты труда1.

Эпоха средневековья во многом сохранила сложившуюся структуру городского населения, и в средневековых городах ремесленные объедине­ния занимали еще большее место, как бы возглавляя средние слои и пода­вая им пример в организации жизни. Определяющей средой средневекового ремесленника был мир города и тех ассоциаций, в пределах которых протекала жизнь горожанина и его семьи, коллег по работе и соседей, ко­торыми большей частью были те же коллеги. Повседневные нормы пове­дения, господствовавшие в этой среде, были обязательны для всякого, кто не хотел опуститься ниже своего социального статуса2.

Цехи, гильдии, корпорации играли существенную роль в средневеко­вом обществе. Авторитет цехов был непоколебим, они часто оставались относительно независимыми в политическом отношении. Существовали они повсеместно на Западе и на Востоке. Так, например, житель Осман­ской Турции обязан был подчиняться прежде всего своему цеху, затем ре­лигии и в третью очередь султану или государству. Общими основаниями организационного порядка в цехах были: общие средства для общих нужд, наличие свидетельства о включенности в цех, гарантировавшего права мастера, сезонное определение максимально допустимых цен на изделия и т.п. Когда ремесленник желал перейти в другой цех, переехать на другую улицу или в другой город, ему необходимо было обновить лицензию. Все это делалось в интересах охраны прав цеховиков и предотвращения конкуренции. Весьма точно были очерчены область и вид продукции, в отрас­левых ремеслах цехи негативно относились к любым инновациям и не до­пускали изменения установленных образцов, заботились о порядке, дисциплине и высоком качестве изделий, формируя среди цехового братства чувство профессиональной солидарности. Ремесленники, запятнавшие имя цеха, лишались цеховых прав или исключались1. Таким образом, средневековая цеховая организация вырабатывала определенные жизненные принципы совместной деятельности, которые предполагали соответствующие им стереотипы мышления и поведения. Главной заботой цеха был профессиональный престиж, незапятнанность репутации.

Устав стокгольмских сапожников, например, предусматривал штраф за каждую дыру в сапоге в зависимости от ее расположения, за каждый кусочек исполь­зованной негодной кожи, за любую фальсификацию сырья. Цех запрещал работать ночью и в праздники, браться за заказы, заведомо не выполни­мые в срок, одновременно работать на нескольких заказчиков, брать в по­мощники людей “со стороны”, поручать сложную работу подмастерью. На изготовленной вещи должно было стоять клеймо мастера, что означало полную личную ответственность за качество работы.

Мастер с помощью подмастерья должен был внимательно работать с заказчиком и покупателем. Нарушение договорных обязательств по от­ношению к заказчику считалось недопустимым. В материальном плане все это вырабатывало ответственное отношение к качеству, а также авторитету мастера-ремесленника. В цехах поощрялась семейственность и передача дела по наследству, что способствовало закреплению в традициях лучших образцов и технологий профессиональной культуры.

Цеховые уставы регламентировали отношения коллег внутри цеха, которые должны были исключать обман, переманивание заказчиков, кра­жу или порчу инструмента, брань, оскорбления в адрес не только коллеги, но и его родственников. Поощрялась взаимопомощь и благотворитель­ность. Дважды в год все члены цеха должны были присутствовать на цехо­вой мессе, участвовать в похоронах, поминках, посещать больных. Устраивались совместные трапезы-пирушки (слово “цех” от слова “пир”). Все это служило формированию цеховой коллективности. Индивидуализм и эгоизм осуждались. “Хорошим человеком” считался тот, кто соблюдал все нормы, обряды и обычаи цеха. Цеховые уставы приписывали своеобраз­ный этикет поведения на пирах: запрещали напиваться, приводить жен­щин дурного поведения, приносить с собой ножи или какое-либо оружие, устраивать драки, засыпать за столом, проливать на стол пиво и т.п. Куль­тура застолья насаждалась строгим контролем старейшин и системой штрафов.

B уставе содержались морально-нормативные предписания относи­тельно того, как должен мастер обращаться с подмастерьем, а послед­ний вести себя по отношению к мастеру не только на работе, но и в быту. Фактически цехи представляли собою замкнутую систему отноше­ний, внутри которой складывалась корпоративная мораль, всеми возмож­ными средствами внедряемая в сознание и поведение этой наиболее многочисленной части городского населения. Иерархичность отношений внутри цеха требовала строгой дисциплины, послушания, почтения к вы­шестоящим и добропорядочного отношения к нижестоящим. Цех стремился сформировать в своих членах уважительное отношение к собственному статусу, своеобразную корпоративную честь и честность, умение руко­водствоваться здравым смыслом и справедливостью в отношениях между собой и своими соседями1. С распадом цехов многие элементы этого сознания по традиции перешли в среду городских жителей, не связан­ных цеховой организацией. Отношения и нравы цехов оказали сильное влияние на общество в целом и сформировали массовое сознание именно средних слоев города, т.е. будущих “мещан” или мелких буржуа. (Жизнь ремесленников, их менталитет и нравы сильно отличались от жизни фабричных рабочих.)

В связи со сказанным о цеховом образе жизни и морали трудно согласиться с точкой зрения М. Вебера, который полагал, что мелко­буржуазное сознание и “дух капитализма” явились следствием возникно­вения протестантизма и протестантской этики с ее кредо умеренности и пуризма, а также последующим появлением сектантства2. Факты свидетельствуют о том, что мораль добросовестного отношения к труду, бережливости, незапятнанности собственного имени, верности долговым обязательствам, патриархальности семейных отношений, материальной расчетливости и разумного ограничения потребностей, выражавшегося в мелкобуржуазной скупости, возникла задолго до Реформации (1526 г.). Суждение польского автора М. Оссовской относительно того, что проте­стантизм более всего соответствовал “духу” мелкого собственника, отражал и выражал его социальную психологию, кажется нам справедли­вым и наиболее правильным3. Бывшие ремесленники “приняли” протеста­нтизм как религиозное направление, санкционирующее и освящающее их жизненные ориентации, образ жизни и мышления.

В России допетровских времен ремесленное производство было раз­вито сравнительно слабо. Петр I, ориентированный на западноевропей­скую цивилизацию, начал вводить ремесленные цехи по специализации, но перенести на русскую почву строгую регламентацию цеховой жизни оказалось невозможным1. Правомерно предположить, что в определен­ной мере этому препятствовало российское православие с его идеалами “соборного выживания”, общинного образа жизни верующих, взаимного согласия, братства во Христе и т.п. К тому же деятельность образо­вавшихся цехов строго контролировалась и облагалась налогами госу­дарства, полностью лишая цехи суверенности, самостоятельности и кор­поративной обособленности.

Если в Европе цеховые организации были ликвидированы Французс­кой буржуазной революцией в связи с тем, что их монопольное положе­ние стесняло развитие производительных сил и отношений нового обще­ства, то в России через полвека после Петра, в царствование Екатерины II губернской реформой 1775 г. было образовано сословие мелких собственников – горожан, полу­чившее название “мещанство”. В сословие входили городские жители с го­довым доходом менее 500 рублей, занимавшиеся самыми разными видами деятельности на основе личной собственности, которую могли составлять собственный дом, инструменты для труда, небольшой земельный участок, запасы сырья и т.п. В городах они селились по окраинам и назывались “посадскими людьми”.

В отличие от купечества мещанство платило подушную подать, было ограничено в свободе передвижения, несло рекрутскую повинность и вплоть до реформы 60-х годов XIX в. подвергалось телесным наказаниям. Сословная принадлежность передавалась по наследству и вместе с нею пе­редавались традиции, нравы, обычаи, привычки, т.е. определенный образ жизни, отношение к окружающему миру, ценностные установки, нормы, предписания и соответствующие правила поведения. В каждом го­роде мещане образовывали мещанское общество, во главе которого стоял староста и его помощники.

Мещанское сословие, как и сословие мелкой буржуазии на Западе, со­ставляло наиболее многочисленное население города и по своему составу было неоднородно. Его промежуточное положение между “богатыми” (дворянами, купцами, духовенством) и “бедными” (город­ской беднотой, нищими, бездомными) определяло и его нравственную ориентацию. Тяга к богатству и боязнь нищеты порождали двойственную психологию, суть которой заключалась в том, чтобы быть “не хуже людей”, но вместе с тем помнить, что есть люди, “которым еще хуже”. Сословие постоянно по­полнялось выходцами из крестьян, отпущенных на волю, и разорившимися представителями высших сословий. Так, в России в 1811 г. мещане состав­ляли 35,1 процента городского населения, а в 1897 г. – 44,3 процента. В результате реформ 60-х годов XIX столетия мещане получили доступ на государственную службу, среди них появились лица “свободных профес­сий”: врачи, адвокаты, статисты, журналисты, служащие частных контор и банков, мелкие коммерсанты и т.п. Уже во времена Екатерины II в результате активной деятельности И.И. Бецкого1 в России с 1763 г. стали возникать новые воспитательные учреждения, в которых обучались представители всех сословий (кроме крепостных): девушки из мещанс­кого сословия получили доступ в институты благородных девиц, а юно­ши – в кадетские корпуса. (В последние десятилетия XIX столетия поя­вились Высшие женские курсы, Курсы Лестгафта и др.) Доступ в коммер­ческие, технические учебные заведения, а позднее в университеты способствовал появлению так называемой мещанской интеллигенции, ко­торая, в отличие от бывших ремесленников – основного состава первых мещан, – стала обеспечивать собственную жизнь, продавая свою “интел­лектуальную собственность”: работая учителями, врачами, инженерами, бухгалтерскими работниками и т.п. Дворянство с презрением относилось к людям подобного типа, а впоследствии к самому слову “интеллигенция”. В основном это отношение строилось на апелляции к бездуховности ме­щанина и его детей, названной в немецких студенческих кругах XIX в. филистерством (слово присуще лишь немецкому языку). А. Шопенгауэр назвал филистером человека, лишенного духовных потребностей. “С высшей точки зрения, – писал он, – я дал бы понятию такое определе­ние: это – человек, постоянно и с большой серьезностью занятый ре­альностью, которая на самом деле не реальна”. Никакое стремление к познанию, к собственным эстетическим наслаждениям ради них самих не оживляет его существования. Действительными наслаждениями являются для него лишь чувственные. Отсутствие духовных потребностей делает для него недоступными духовные наслаждения. Тупая, сухая серьезность свойственна филистеру и характеризует его. Ничто не радует, не ожи­вляет, не возбуждает его участия. Претензии его тщеславия со­стоят в том, чтобы чином, влиянием, властью превзойти других, кото­рые будут его за это уважать. Но он может довольствоваться и тем, чтобы только вращаться в среде тех, кто добился всего этого, и гре­ться в отраженных от них лучах.

В требованиях, предъявляемых другим людям, он меньше всего за­ботится о преобладании духовных способностей, скорее они возбудят в нем антипатию, пожалуй, даже ненависть, поскольку вызовут тяжелое чувство своей ничтожности и глухую зависть, которую он будет скрывать даже от самого себя. Свое уважение или почтение к людям он соизмеря­ет не с их духовными качествами, а только с чином, богатством, вла­стью и влиятельностью, которыми хотел бы блистать сам1.

Двойственное положение мещанина одновременно как собственника и труженика определяет его отношение к “вышестоящим” и “ниже­стоящим” слоям общества. Как собственник он завидует крупным собственникам, как труженик тяготеет к демократии и справедливости. Пусть небольшая, но собственность обусловливает его консерватизм, тягу к стабильности и “дух” индивидуализма, выражающиеся в страхе перед по­сягательством на все, что приобретено собственным трудом и куплено на собственные деньги. Вещизм и приобретательство как доминанты со­знания, обусловленного желанием подняться “выше”, делают его кон­формистом, а замкнутость на собственном благополучии и ограниченно­сть в средствах, до минимума сводя контакты с внешним миром и до минимума сужая его кругозор, – эгоистом. К нему применимы слова К. Маркса о мелком буржуа, который “составлен из “с одной стороны” и “с другой стороны”... Таков он в своих экономических интересах, а потому и в своей политике, в своих религиозных, научных и художе­ственных воззрениях. Таков он в своей морали... Он – воплощенное противоречие”2. По А.И. Герцену, мещанство основано на безусловном самодержавии собственности и все “соткано из противоречий”.

Даже в своих добродетелях мещанство не заходит дальше тех пре­делов, за которые оно не выходит в практической жизни. Общая харак­теристика его нравственного сознания и поведения точнее всего пере­дается понятием “умеренность”, а критическим сознанием определяется как мещанская ограниченность. В нравственном кредо мещанина береж­ливость занимает одно из первых мест, что сближает его с буржуа, этический портрет которого создан Б. Франклином. В отличие от буржуа, для которого деньги являются альфой и омегой существования, а девиз “время – деньги” стратегией и смыслом жизни, мещанин больше ориен­тирован на сбережение имеющихся и постепенное накопление их. Боязнь риска, неспособность к авантюризму и азарту большого предпринимате­льства, отсутствие крупномасштабных замыслов и проектов удерживают его в пределах честной умеренности и разумной бережливости. Если, по М. Веберу, здравый смысл буржуазной морали содержится в наживе и только в наживе, то для мещанина он – в экономии, сбережении нажи­того честным трудом. “Нажива, – пишет Вебер, – в такой степени мы­слится как самоцель, что становится... просто иррациональным по от­ношению к “счастью” или “пользе” отдельного человека... Приобрета­тельство... становится целью его жизни... излагается своеобразная “этика”, отступление от которой означает нарушение долга или проявление глупости”1.

Финансовый дефицит ограничивает потребительство мещанина толь­ко практически необходимыми вещами, способными долго и надежно слу­жить. “Добродетель” мещанина – это расчетливость, планирование и распределение трат, в которые включены не только повседневные рас­ходы, но и отдых, праздники, торжественные даты и юбилеи, развлечения. В быт мещанина как городского жителя входит посещение зрелищных ме­роприятий, городских гуляний, где он, создавая массовость и наблюдая “других”, сознает и себя “не хуже других”, “как все”.

Одну из добродетелей мещанина составляет уважение к собствен­ности, нажитой честным трудом, переходящее в “уважение” к своим и чужим вещам. Две стороны вещизма одинаково присутствуют в его психо­логии: одна связана с накопительством и фетишизацией их (скандал из-за разбитой чашки или пропавшей вилки), другая – с сентименталь­ным культом вещей-символов, свидетельствующих радостные события, по­дарки “на память”, юбилей и т.п.: время измеряется вещами. Мещанину как жителю оседлому и бережливому не свойствен вандализм.

Мещанин, как правило, трудолюбив, но его профессионализм огра­ничен хорошо отработанным навыком, не выходящим, однако, за рамки уз­кого круга смежных с навыком знаний и умений. Творчество не влечет его. Отношение к труду как естественному и необходимому условию су­ществования сопровождается добросовестностью и ответственностью за “свой” участок работы. Умеренность, нестяжательство и добросовест­ность воспринимаются как порядочность, и по обстоятельствам он стре­мится к ее сохранению.

Одним из основных пороков мещанина является зависть, которую он испытывает к окружающим по самым различным поводам: он завидует богатству, предприимчивости, таланту, интеллектуальности. Его глав­ная цель жизни: “вывести в люди” своих детей, дав им образование и возможность заниматься “чистым” интеллектуальным трудом. Чтобы до­стичь этой цели, преодолевается даже присущая мещанину скупость и крохоборство.

“Выбившиеся в люди” дети мещан снисходительны к родителям, под­час скептичны, а то и агрессивны. Примером тому могут служить пер­сонажи “Мещан” А.М. Горького – дети Бессеменова. Получившие образо­вание, но лишенные аристократических манер, хорошего эстетического вкуса, “мещанские дети” осознают свое отличие от дворян и подлинных арис­тократов духа. Это сознание бунтует против усвоенной с детства пси­хологии ограниченного в средствах человека, а неспособность преодо­леть ее порождает чувство неполноценности, за исключением тех слу­чаев, когда особо одаренные из них преодолевают в себе мещанские пережитки и возвышаются до уровня подлинной интеллигентности и высокой духовности. Примером такого возвышения могут служить лично­сти А.П. Чехова, А.М. Горького, Ф.И. Шаляпина и многих других русских писателей, ученых, деятелей культуры, вышедших из мещанской среды.

Принадлежность к сословию не делает из человека персонифициро­ванного носителя его идеологии и морали. Тип мещанского сознания хотя и возникает на основе образа жизни и сословных моральных кодексов, но нарицательно, в этическом смысле может проявляться во всех слоях населения. Потомственная дворянка А. Арапова – дочь Н.Н. Пушкиной от второго брака – характеризует одну из родственниц своей мате­ри: “По происхождению из кавказских княжен, но выросшая в бедности, совершенно другой среде, почти без образования... Трудно было ей примениться к светскому обращению, которое было ей чуждо; и в этих стенах, хранивших следы широкого расточительного барства, мелкие и частые проявления ее мещанских привычек казались резким диссонансом... Плохо умытая, небрежно причесанная, в помятом ситцевом платье сом­нительной свежести, она появлялась с бриллиантовой фероньерой на лбу и торжествующим взглядом оглядывала траурный наряд своей гостьи... ее грубая бестактность способна была отравить ежедневное существова­ние... она не упускала случая подчеркнуть, что она у себя дома... обижалась и дулась из-за каждого пустяка, требовала... раболепного угодничества... и обзывала гордостью для нее непонятное чувство собственного достоинства”1. Здесь так точно описано характерное проявление этого психологического типа, что образ становится наглядным.

Мещанство многолико, его психологическая нестабильность как следствие порождает быструю смену ориентаций и настроений, “сегодня и сейчас” определяют отношение к окружающему миру и его событиям. Устремленность в будущее ограничивается перспективой удовлетворения личных интересов в ближайшие жизненные сроки и, по возможности, без жертвенности и самоотречения. Мещанский эгоизм, самодовольство и снобизм часто связаны с тем, что выходцам из низших слоев собствен­ными усилиями удалось подняться до уровня интеллектуалов и занять в обществе место выше того, которое занимали их родители.

Многочисленность и разнородность мещанского сословия, особенно в 70–80-е годы XIX в., порождали не только консерватизм, но и революционный либерализм. Объединяясь с выходцами из дворянского и купеческого сословий, мещанская интеллигенция участвовала во многих социальных движениях, направленных на утверждение достоинства лично­сти безотносительно к ее сословному статусу. Так, мещанки были ак­тивными участницами движения женщин за получение высшего образования, за доступ к мужским профессиям, участие в просветительской деятель­ности. Высшие женские курсы подготовили большое число специалисток в области педагогики, медицины, финансово-бухгалтерской деятельнос­ти и других специальностей.

Особенно широко была представлена мещанская молодежь в движении нигилизма, описанного, в частности, известным революционером-анар­хистом князем П.А. Кропоткиным. “Нигилизм, – писал он, – наложил у нас свою печать на всю жизнь интеллигентного класса... Прежде всего нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни. Его отличительной чертой была абсолютная искренность. И во имя ее нигилизм отказался... от суеверий, предрассудков, привычек и обыча­ев, существование которых разум не мог оправдать. Нигилизм призна­вал только один авторитет – разум... Он щадил, конечно, простую и искреннюю веру, являющуюся психологической необходимостью чувства, но зато беспощадно боролся с лицемерием в христианстве...

Все формы внешней вежливости, которые являются одним лицемерием, ­претили ему. Нигилисту были противны бесконечные толки о красоте, об идеале, искусстве для искусства... Он знал, что так называемое поклонение прекрасному часто было лишь маской... беспощадную кри­тику искусства (он свел) в одну формулу: “Пара сапог важнее всех ваших мадонн и всех утонченных разговоров про Шекспира”...

Брак без любви и брачное сожитие без дружбы нигилист отрицал... Женщина, видевшая, что ее брак перестал быть браком... порывала со всем и мужественно уходила с детьми, предпочитая одиночество и, зачастую, нищету вечной лжи и разладу с собой... Молодые люди отпра­влялись... в деревню как врачи, фельдшеры, народные учителя, волост­ные писаря... Девушки сдавали экзамены на народных учительниц, фель­дшериц, акушерок и сотнями шли в деревню, где посвящали себя служению беднейшей части народа... Они желали обучить народ грамоте, про­светить его, помочь ему... выбраться из тьмы и нищеты и в то же вре­мя узнать у самого народа, каков его идеал лучшей социальной жизни”1.

М. Оссовская в качестве примера борьбы с мещанством “слева” назы­вает движение “Молодая Польша”, участниками которого были преимуще­ственно выходцы из мещан: “людей свободных профессий” или “богемы”. Суть движения также состояла в том, чтобы эпатировать “приличное общество”, сорвать с него лицемерную маску, прикрывавшую его “нарывы”. По словам польского писателя Желенского, “они разносили пыльцу обра­зованности”, способствовали процессу обращения мысли. “Творчески бесплодные, они разносили чужие идеи” и обвиняли мещан в приземленности притязаний, неспособности подняться над серой действительностью, в понимании счастья как состояния насыщения, стабилизации, застоя2.

С развитием социалистического движения понятие “мещанство” ста­новится нарицательным и подчас вовсе не связывается с сословным статусом человека. В идейно-нравственном смысле его используют не только для обозначения бездуховности, но и для обозначения мировоззренче­ской ограниченности, аполитичности, конформизма, обывательства. Как социальное явление “мещанство” подвергалось и подвергается самой разнообразной критике “со всех сторон”: его критикуют дворяне, куп­цы, рабочие, сами мещане, мещанская и революционная интеллигенция. Фашизм, опиравшийся в своей политике на мещанские слои, спекулировал на мещанской психологии и одновременно критиковал “пассивного обыва­теля”. Непримиримым критиком мещанства был Ф. Ницше, философы и дея­тели искусства разных стран и направлений.

Предметом самой острой и злой критики была бездуховность меща­нства. Причина в основном состояла в том, что подлинная духовность в классической философии и этике понималась как бескорыстное и добровольное служение идеалам добра, подчас в трансцендентном его понимании. В мещанстве же моральность принимает большей частью фор­му легальности, а религиозность ограничивается отправлением культов и за редким исключением реализуется в действительном благочестии. “Мещанство” и по сей день отождествляется с бездуховностью, ограни­ченностью, приземленностью интересов и взглядов.

Если рассматривать духовность как творчество, самосозидание, интеллектуальное и эстетическое самосовершенствование, то обретение ее требует не только свободы мысли, но и свободы от заботы о добывании “хлеба насущного”. Занятый повседневным, монотонным тру­дом для сохранения собственности и жизнеобеспечения, мещанин в силу объективных обстоятельств становится “бездуховным”. Эта бездухов­ность порождает обывательское сознание, потребительскую мораль, со­циально-политическую индифферентность, заинтересованность в стабиль­ности, приспособленчество и зашоренность взглядов. Слова Г.В. Плеха­нова о том, что мещанство не падает с неба и не существует от века, а создается мещанскими условиями общественной жизни, в полной мере относятся и к мещанской морали и “духу” мещанства1. А.В. Луначарс­кий главным в мещанстве считал страх и вражду ко всему новому2. Мещанское моральное сознание является следствием мелкособственниче­ской природы мещанина, его социального положения, привязанности к средствам труда и к самой профессиональной деятельности. Отсюда его понимание “быть человеком”, обладать “достоинством” связано пре­жде всего с усвоением внешней стороны респектабельного образа жиз­ни (“быть не хуже других”). Ориентация на внешность подменяет в мещанстве подлинники – имитациями, драгоценности – бижутерией, клас­сическую простоту – впечатляющей броскостью. Мещанин в подавляющем большинстве – имитатор: для него важнее “казаться”, “иметь”, неже­ли “быть”. Обывательское сознание мещанина часто проявляется в том, чтобы низвести “высокое” до собственного среднего уровня: найти в бескорыстии элементы корысти и прагматизма, в самоотверженности – скрытую субъективную выгоду, в непосредственной искренности – пред­намеренное лицемерие или хитрость. Мещанин не верит в аскетизм во имя служения идее, науке, искусству, не верит в окрыленность твор­ческим порывом, работа для него – это то, за что платят деньги. Най­ти в гении его “земные слабости”, убедить себя и других в том, что людей уравнивают их пороки, – жизненная позиция типичного представи­теля этого нравственно-психологического типа. Разбогатев, он стано­вится ненасытным в удовлетворении всех своих житейских потребностей.

Современное понятие “массового общества”, концепция которого представлена в различных вариантах философских и социологических школ XX в. (О. Шпенглер, Х. Ортега-и-Гассет, Н. Бердяев, Т. Парсонс, Д. Белл, Р. Виленский и др.), отражает видоизменения мещанского созна­ния и одновременно его распространение на чрезвычайно широкие слои населения. Сосредоточение больших человеческих масс в городах при широком внедрении в сферу быта достижений научно-технического прог­ресса, стандартизация всех сфер жизни горожанина, разнообразная де­ятельность всех сфер и средств массовой информации подвергают личность нивелировке, стандартизации, униформированию. Город с его инфраструктурой оказывает большое, большей частью негативное, вли­яние на интеллектуально-моральную жизнь новых мещан. Происходит переоценка ценностей, насаждается и распространяется моральный ниги­лизм или индифферентизм, репродуцируется насилие и секс в печати, на экранах телевидения и кино, подчас и на театральных подмостках. Поскольку все это рассчитано на массового зрителя, массового город­ского жителя, городская культура современности включает в себя ме­щанскую мораль как основу массового сознания. Сложившаяся к концу XIX в. городская культура в конце ХХ в. функционирует как “массовая культура” с ее тяготением к бездуховной эстраде, плоско­му юмору, непритязательности к информации средств массовой коммуникации. “Массовый зритель” рассчитанной на средний вкус телевизионной продукции удовлетворяет свой повышенный интерес к личной и даже интимной жизни теле- и кинозвезд, к муссированию личной жизни (ее мельчайших подробностей) популярных общественных деятелей, предста­вителей властных структур. Распространяется ширпотреб не только в вещах, но и в мыслях. В кризисные периоды страх и неуверенность в завтрашнем дне патологизируют мещанское сознание, возбуждают пани­ческий дух и паническое поведение. Из мещанина-обывателя с его традиционными, исторически сложившимися добродетелями: бескорыстным гостеприимством, христианским милосердием, национальной терпимостью, трудолюбием, умеренностью и др. современный мещанин становится воинствующим стяжателем и дестабилизатором общественной морали, моральным релятивистом, скептически относящимся к высшим духовным ценностям и нравственным идеалам.

Мещанство не только многолико, но и живуче, поэтому мещанскую мораль можно рассматривать как один из исторических типов морали наряду с другими, отличными от него и противостоящими ему.