Развитие сравнительной политологии

Наряду с проведением социально-политических исследований на базе нашей или любой иной отдельно взятой страны весьма целесообразным представляется их проведение и в пределах нескольких стран, развитие сравнительных социально-политических исследований, или, иными словами, сравнительной политологии.

Нет необходимости доказывать важность сравнительного анализа таких, например, явлений, категорий и понятий, как политические институты и процессы, политические нормы, традиции и обычаи, политические отношения, политические режимы и программы, политическое поведение и воспитание, политическая власть и другие. Сама жизнь, политическая практика утверждают их актуальность.

Сравнительные исследования полезны и необходимы всегда, особенно когда речь идет о политических теориях и системах. Совершенно прав болгарский ученый Е.Танчев, отрицающий догматический подход к буржуазным политическим теориям и институтам, когда пишет, что развитие материалистической диалектики невозможно как при голом отрицании новейших достижений, так и при механическом копировании политических институтов и принципов, в которых выкристаллизовался социальный опыт различных общественных слоев и классов.

Данное утверждение представляется тем более справедливым, когда касается глубокого и всестороннего анализа теории, а вместе с ней и практики функционирования не только отдельных политических институтов, но и всех ныне существующих политических систем.

Проведение сравнительного исследования теории и практики функционирования различных политических систем позволяет решить по крайней мере следующие основные задачи. Во-первых, лучше понять их основные особенности и черты, социально-классовую природу, сущность, социальное содержание и назначение. Во-вторых, четче определить их сильные и слабые стороны, их плюсы и минусы для прогрессивного развития общественной теории и практики. И, в-третьих, глубже изучить экономические, социально-политические и идеологические основы различных политических систем, механизм их адаптации к постоянно изменяющейся внутренней и внешней среде; лучше понять их движущие силы, факторы торможения и развития, основные мировоззренческие и иные мотивы.

В отечественной юридической, социологической и философской литературе нет достаточного опыта проведения сравнительных политических исследований. Однако есть определенный опыт проведения сравнительно-исторических, правовых и иных исследований. Отработана «технология», приемы, методы и формы сравнительного анализа. В частности, в истории и юриспруденции достаточно широко используются историко-типологическое, историко-генетическое сравнение, а также сравнительно-сопоставительный метод.

Накоплен некоторый опыт проведения сравнительных исследований в различных сферах общественной жизни (например, в сфере трудовых отношений, быта, социального обеспечения), а также на их разных уровнях и срезах. Сравнительные исследования проводятся, как правило, не только на микроуровне (на уровне отдельных норм, отраслей права и институтов), но и на макроуровне (на уровне целых правовых и общественных систем).

Имея опыт успешного применения сравнительно-сопоставительного метода в исторической науке, юриспруденции, философии, филологии и социологии, его можно было бы с успехом использовать и в политологии. Ведь известно, что еще Ленин не только допускал, но и практически использовал метод сравнительного анализа при рассмотрении различных политических явлений, процессов, институтов и учреждений. «Сравнение политического и экономического развития разных стран, — писал он по этому поводу, — а также их марксистских программ имеет громадное значение с точки зрения марксизма, ибо несомненны как общая капиталистическая природа современных государств, так и общий закон развития их»².

Сравнительный метод анализа познания широко использовался В.И. Лениным, например, при исследовании различных форм государственного устройства и правления, существующих в тех или иных странах; различных социальных революций; политических режимов; партий; политических программ предпринимались попытки применения данного метода анализа и при исследовании различных экономических (хозяйственных) и социально-политических систем. Однако, сравнивая отдельные политические институты и системы, Ленин настоятельно предупреждал, что подобное сравнение надо производить умеючи. Азбучным условием при этом, писал он, является «выяснение вопроса, сравнимы ли исторические эпохи развития сравниваемых стран»^{^[49]}.

Азбучным условием сравнительного исследования является также сравнимость и сопоставимость самих объектов изучения. Мы недоумеваем, писал Ленин в работе «Тактическая платформа меньшевиков», по поводу попыток сравнения и сопоставления разнопорядковых, а потому трудно сопоставимых или вообще несопоставимых явлений. «Как можно сравнивать и сопоставлять классы (либеральная буржуазия) с учениями (социализм)? Практическую политику (поползновения) с взглядами (предрассудки)?? Это верх нелогичности. Чтобы связать концы с концами в тактической платформе, надо противопоставить: 1) один класс другому, — например, либеральную буржуазию демократическому (или реакционному?) крестьянству; 2) одну политику другой, — например, контрреволюционную—революционной; 3) одни учения, взгляды и предрассудки — другим учениям, взглядам и предрассудкам».

Кроме названных существуют и иные «азбучные условия» проведения сравнительных исследований политических явлений, институтов и учреждений, соблюдение которых необходимо независимо от того, тде, когда и в каких целях — академических или сугубо практических — они проводятся. Среди них можно указать, например, на необходимость сопоставления или противопоставления политических объектов — систем или отдельных институтов не самих по себе, а во всей совокупности их взаимосвязей и взаимодействий с окружающим миром, с экономической и социальной средой; проведения сравнительного анализа не вообще, а строго дифференцированно, по таким аспектам или направлениям, как институциональное, функциональное, нормативное, коммуникативное и др.; глубокого и разностороннего знания не только методики, техники проведения сравнительных исследований, но и самого исходного материала — сравниваемых друге другом политических систем.

В западной юридической, социологической и политической литературе в плане развития сравнительных исследований в области политики и права неоднократно указывалось на то, что «прописной истиной» было и остается признание эволюционного характера развития политической и правовой компаративистики, изменение ее в соответствии с темпами и характером изменений самого политического мира. Сравнительная политическая наука, подчеркивается в ряде западных политологических изданий, должна стать непременным «отражением изменяющегося мира и развивающихся международных условий»^{^[50]}. Она традиционно выступала и выступает как одна из семи важнейших сфер исследования в системе общей политологии. В их числе имеются в виду исследования «национальной» (американской, английской и др.) политической теории, «публичной администрации», международных отношений, публичного права, местного управления и самоуправления^{^[51]}.

Не вдаваясь в подробности анализа и интерпретации высказанных в западной и отчасти восточноевропейской литературе положений относительно понятия, содержания, современного состояния и перспектив развития сравнительной политологии, отметим лишь некоторые моменты.

1. Анализ многочисленных политологических и социологических работ, теории и практики проведения политических исследований, наконец, истории становления и развития политической компаративистики на Западе со всей убедительностью свидетельствует о том, что не следует преувеличивать, а тем более абсолютизировать, накопившийся опыт проведения сравнительных политологических исследований. Наряду с несомненными успехами и даже достижениями в становлении и развитии сравнительной политологии на Западе нельзя не видеть и отрицательный опыт и не извлекать уроки из него. Важно учитывать, в частности, то, что за долгий и далеко не всегда прямой путь становления в XIX веке в США и других странах Запада сравнительной политологии как науки и «самостоятельной академической дисциплины» были периоды ее медленных подъемов и спадов, стремительных взлетов и падений.

Даже на примере послевоенного (50-80-е годы) периода развития сравнительной политологии в США можно видеть, как в 50-60-е годы, по широкому признанию западных авторов, в этой стране бурно развивались сравнительные политологические исследования. Росла популярность этой отрасли знаний и дисциплины. Широкую известность получили имена и работы Г.Алмонда, Д.Аптера, КДойтча, Г.Экстайна, Д.Истона и многих других ученых политологов и социологов^{^[52]}.

Иная картина наблюдается в 80-е и во все последующие годы. По сравнению с прежними годами сравнительная политология в США и ряде других капиталистических стран, по наблюдениям западных исследователей, «переживает довольно трудное время». Термин «кризис» гораздо точнее, чем «величие», характеризует состояние данной отрасли знаний и дисциплины в настоящее время^{^[53]}.

На современном этапе развития сравнительной политологии на Западе, по мнению многих авторов, она отличается скорее такими чертами и особенностями, как формализм, усилившаяся поверхностность исследований, «фрагментация и автоматизация сферы исследования», нежели ее единство как науки и учебной дисциплины. «В рамках данной отрасли знаний и дисциплины сейчас, — отмечает известный американский политолог С. Верба, — так много выделилось специальных интересов, так много частных, узко сфокусированных исследовательских устремлений и так не хватает хотя бы одного интеллектуального гравитационного центра»^{^[54]}.

В этой области также «не видно на горизонте сравнительной политологии, — заключает автор, — ни новых, политологических Ньютонов, ни Эйнштейнов, ни Кейнсов»^{^[55]}. В сравнительной политологии Запада над фундаментальным, академическим подходом в настоящее время, по мнению С. Вербы и других известных исследователей, доминирует прикладной, прагматический подход.

2. В процессе накопления отечественного опыта проведения сравнительных политологических исследований весьма важным представляется учитывать не только общее, но и особенное, а также специфическое, единичное в сравниваемых политологических системах, отдельных институтах, явлениях, процессах и учреждениях. Это тем более необходимо, когда речь идет о сравнении политических явлений, институтов и учреждений, функционирующих в пределах не одной, а двух или более общественно-экономических формаций. В противном случае это чревато ошибочными выводами, несостоятельными суждениями и обобщениями.

Так, основной порок и уязвимость появившихся за последние годы в марксистской и немарксистской литературе сравнений «горбачевской революции» — перестройки в 90-е годы в СССР^{^[56]} — с «рузвельтовскими радикальными реформами» в 30-е годы в США, «великой депрессии» или кризиса 30-х годов на Западе с «глобальным кризисом» 90-х годов на Востоке, на наш взгляд, заключаются, помимо всего прочего, в том, что: а) сравниваются трудносравнимые по своей социально-классовой природе и направленности явления и процессы; б) за основу в процессе сравнения берутся не их внутренние, сущностные особенности и черты, а лишь внешние, поверхностные признаки; в) не учитываются специфические признаки и черты, а также неповторимые исторические условия, в которых развиваются рассматриваемые явления и процессы.

3. Рассматривая сравнительную политологию как важнейшую, но все же лишь как составную часть общей политологии, следует, тем неменее, исходить из того, что она имеет свой относительно самостоятельный предмет, точнее, свою собственную сферу приложения, в качестве которой можно рассматривать, как это делают западные авторы, «сравнительное изучение наций (стран, народов) и их политических систем»^{^[57]}, свой метод (методы) исследования, свое содержание и целевое назначение².

Конечно, по ряду параметров весьма трудно, а иногда и практически невозможно провести четкую грань между общей и сравнительной политологией. Ведь некоторые грани и аспекты рассматриваемых дисциплин весьма условны и относительны. Но тем не менее они существуют и время от времени проявляются в сравнительном плане, в процессе отграничения одних явлений от других, одной сферы знаний и академической дисциплины от другой.

Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к методу или методам исследования в рамках общей и сравнительной политологии. В самом деле, что общего и что особенного в историческом или логическом методе, методе подведения менее общего под более общее или других многочисленных методах, которыми пользуются авторы в рамках общей и сравнительной политологии? Содержание метода в обоих применениях одно и то же, целевое назначение (получение нового знания) одно и то же, «технология» использования совпадает. На первый взгляд все видится только общим. А где же особенное? Где та малозаметная грань, которая позволяет судить о том, используется ли метод в пределах одной дисциплины — общей политологии — или же он применяется в рамках другой дисциплины — сравнительной политологии? Эта грань, как представляется, в первую очередь определяется спецификой и характером самих исследуемых объектов, их принадлежностью к одной и той же нации (стране, народу) и ее политической системе или же, наоборот, к разным нациям (странам, народам) и их политическим системам.

Разумеется, что результаты использования одного и того же метода могут быть далеко не одинаковыми. Например, широкое применение известного всем политологам и юристам разноуровневого подхода с акцентом на макроуровень и меньшим вниманием среднему и микроуровню при исследовании различных явлений, институтов и учреждений, ассоциирующихся с одной и той же страной или политической системой, может дать весьма высокий результат. При этом недостаток научных разработок и информации на данном макроуровне с лихвой компенсируется научными исследованиями более узкого профиля иэмпирическим материалом, получаемым через высокоразвитую систему смежных дисциплин на среднем уровне и микроуровне.

Совсем иной результат может быть, и это случается нередко, когда этот же метод применяется в сравнительном анализе при сопоставлении и противопоставлении различных политических систем и составляющих их институтов, особенно когда такое исследование проводится лишь в «само общем плане» или только на макроуровне. При отсутст - вии иных в полной мере компенсирующих недостаток информации каналов — через другие уровни исследования или смежные академические дисциплины — возникает реальная опасность скатиться в болото самых общих, ни к чему не обязывающих рассуждений и абстрактных умозаключений. Несомненно правы те западные политологи и социологи, которые предостерегают от чрезмерного выхолащивания конкретного социально-политического содержания сравнительных исследований, от сведения «разговоров о сравнительной политологии к разговорам обо всем и ни о чем»^{^[58]}.

Очевидно, именно этим в значительной мере обусловлена та критика, которая адресована ряду компаративистских работ, опубликованных в разное время на Западе, как, например, получившей в начале 60-х годов широкую известность книге Зб.Бжезинского и С.Хантингтона «Политическая власть: США / СССР». Задуманная как глобальное компаративистское исследование, работа во многом свелась лишь к общим рассуждениям о политических системах СССР и США в послевоенный период (ч. I — «Политическая система») и о динамике политической власти сравниваемых супердержав (ч. II — «Динамика власти: реакция на общие кризисы»)^{^[59]}.

Разумеется, подобного рода сравнительные политологические исследования и подходы без широкого привлечения и обобщения конкретного эмпирического материала мало что дают, кроме новых вариаций на старые идеологические темы, для дальнейшего развития политической теории и практики. Иное дело те сравнительные методы и подходы, которые строятся на конкретном социологическом, статистическом и ином эмпирическом материале. Сохраняя свои общие параметры и черты, они каждый раз независимо от того, используются ли в процессе сравнения однотипных или разнотипных политических явлений, институтов и учреждений, наполняются новым социально-политическим содержанием и приобретают новый смысл.

Например, взятый сам по себе метод определения уровня «политической веры» или доверия к тем или иным политическим институтам, включая правительство, мало чем может оказаться полезным и эффективным, если он не наполняется при проведении сравнительных исследований конкретным содержанием. Можно, конечно, говорить и спорить о методологической или иной важности самой постановки вопроса определения политического доверия, о значимости вытекающих из нее практических выводов и общетеоретических положений, о содержании процесса и методике определения степени политического доверия.

В частности, можно дискутировать, соглашаясь при этом или оспаривая правомерность, а точнее, эффективность выявления меры политического доверия с помощью, как это предлагается американскими политологами, заранее сформулированных вопросов типа: «Что вы думаете по поводу того, много ли люди в правительстве тратят попусту наших денег, которые мы платим в качестве налога, или мало, или же совсем мало?»; «Насколько прочно и продолжительно вы верите в то, что вашингтонское правительство действует в правильном направлении — всегда, почти всегда или иногда?»; «Считаете ли вы, что политику правительства определяет небольшая группа людей, которая думает только о своих собственных интересах, или же правительство действует в интересах нас всех?»; «Что вы скажете по поводу того, много ли в федеральном правительстве сидит нечестных людей или мало и в какой степени они погрязли в своих бесчестных делах?» и др.^{^[60]}

Однако как бы там ни было, какие бы споры ни велись и какие бы вопросы ни задавались, социальная ценность и значимость данного метода, равно как и других методов и подходов, определяется и может определяться только его конкретным содержанием. Только определенный эмпирический материал наполняет тот или иной метод или подход вполне определенным смыслом и содержанием.

В отношении, например, значимости и ценности метода определения политического доверия применительно к США можно сказать со значительной долей уверенности, что в политической теории и практике этой страны он играет немаловажную роль. Этот метод позволяет в процессе выработки или корректировки политического курса принимать в расчет наряду с обычной информацией отношение различных слоев населения к новым или традиционным политическим институтам, к президенту страны как главе правительства и государства, к старым и новым политическим ценностям и т.д.

Проведенные, например, в 1988 году Институтом Гэллапа опросы, целью которых было выявление степени доверия американцев к своим государственным и общественным институтам, позволили учесть, что 59 % опрошенных питают «сильное доверие» к церкви (в 1979 г. их было 65%), 58 — к вооруженным силам (в 1979 г. их было 54%), 56 — к Верховному суду (в 1979 г. — 45%), 49 — к банкам (в 1979 г. — 60%), 36 — к прессе (в 1979 г. — 51 %), 35 — к конгрессу (в 1979 г. — 34%), 26 — к «организованным рабочим» (в 1979 г. — 36%) и 25% — к крупному бизнесу (в 1979 г. — 32%)'.

Проведенные в том же году опросы с целью выявления ожиданий населения от президентства Буша показали, что 70% из числа опрошенных надеются, что администрация Буша «сможет уберечь нацию от войны»; 65% ожидают, что администрация «обеспечит процветание Америки»; 64% выражают надежду на то, что «возрастет уважение к США за границей»; 61 % — что «повысится уровень образования»; 36% — что «уменьшится уровень преступности в стране» (52 % не верят этому); 33% —что «уменьшится дефицит федерального бюджета» (52% высказали сомнение) и т.д.

Эти и иные им подобные политологические опросы и исследования, несомненно, оказывают в той или иной степени влияние как на развитие американской политической теории, так и на совершенствование национальной политической теории. Этого, к сожалению, нельзя сказать ни в отношении процесса развития политологии — теории и практики в нашей стране, ни о развитии сравнительной политологии во всем мире. Дело заключается в том, что такого рода политологические и социологические опросы и обобщения, имеющие своей целью, в частности, определение степени политического доверия населения к функционирующим институтам, в нашей стране находятся лишь в зародышевом виде, а в рамках сравнительного анализа вообще или, точнее, почти не проводятся.

Исключения составляют лишь сравнительные исследования проблем безработицы в развитых капиталистических странах, инфляции, роста цен, бездомности и некоторых других вопросов.

4. B процессе развития сравнительной политологии в нашей стране весьмаважными представляются тщательный учет всех тех трудностей и проблем, с которыми сталкивалась сравнительная политология на Западе, и выделение в данной отрасли знаний и дисциплине главного, решающего на том или ином этапе развития мирового сообщества звена; определение наиболее актуальных в академическом плане тем.

Какие, в частности, темы на современном этапе развития цивилизованного мирового сообщества имеются в виду? Судя по отзывам западных экспертов-политологов, наряду со многими традиционными политологическими темами, касающимися оценки деятельности выдвинувшихся в данный момент на первый план политических институтов и процессов, имеются в виду также современные проблемы политического участия, становления или возрождения в ряде стран политической культуры, политических прав и свобод, использования средств массовой информации и различных технических средств для развития политической демократии («теледемократия» и пр.), проблемы создания и развития механизма или системы политических консультаций, обобщения и распространения практики коллективной и индивидуальной министерской ответственности и др.

Что же касается главного, решающего звена в структуре современной сравнительной политологии, то в качестве такового применительно к нам можно было бы назвать решение проблем оптимального сочетания политической статики с политической динамикой общества, политической стабильности и устойчивости, политической консервации и трансформации различных политических систем и составляющих их институтов.

Безусловно, решение данных проблем имеет непреходящее значение для любой политической системы и любого института, в какой бы стране и на какой бы стадии своего развития они ни находились. Однако важность и актуальность их несравнимо повышаются, приобретая статус центральных, решающих для судеб народа.

Данная проблематика является главной, решающей в настоящее время не только для нашей страны, но и практически для всех называвшихся социалистическими до недавнего времени восточноевропейских стран.

В период «великой депрессии» в 30-е годы она была таковой для США и всех других (именуемых ныне, по меткому выражению журналиста, «историческими скворцами перестройки» в противоположность нецивилизованной России) «цивилизованных» стран.

С изменением ситуации в отдельно взятых странах и во всем мире меняется и приоритет тем, рассматриваемых в рамках сравнительной политологии.

Наряду с нахождением и выделением главной и актуальной тематики в рамках сравнительной политологии существует масса и других не менее важных проблем. Своевременное их выявление и решение является непременным условием становления и развития общей и сравнительной политологии в нашей стране.

Лекция 7.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ

ПОНЯТИЕ ВЛАСТИ

В отличие от примитивного животнообразного водительства, верховенства, привычки, спонтанных позывов первенствовать, власть — сдобренная цивильностью, облагороженная способность, порожденная внутренней организованностью, иерархированностью человеческих самопроявлений, которые реализуются в контексте заданных на них отношений побуждения и принуждения, управления и контроля, подчинения и соподчинения, координации и субординации, зависимости, взаимозависимости и полной и частичной независимости, т.е. всего того, в границах, при явном и скрытом, однако активном участии чего, развертывается обмен деятельностью, обработка людьми друг друга.

Структурный разрез предмета поставляет полифундаментальную картину со множеством таких измерений власти.

Социальный аспект: власть есть силовое отношение, выражающее доминирование — «не для того принимают участие в правлении, чтобы приобрести власть, но принимают участие в правлении потому, что чувствуют себя для того достаточно сильными» (Кнудсен). Необходимость фактора силы вытекает из общей логики отправления властных функций как функций социальных. Поскольку власть величина сочетательная — можно властвовать над другими и нельзя над собой (собой можно владеть), — власть означает способность проявлять свободу действий согласно своим целям и своей воле, что в отношении вторых лиц создает определенную систему ущемлений. Распространяя персональную модель мира на окружающих, вовлекая их (с их автономной чувственностью, сознанием, действием) в кильватерный строй своего самополагания, тем самым подрывая суверенитет себе подобных, мы властвуем.

Психологический аспект: власть есть отношение лидерства. Устанавливается в межличностном взаимодействии, где обосабливается ведущая и ведомая сторона. Первая — субъект, господин, вторая — объект, раб власти. Неравнозначный союз между ними крепится на суггестии в обилии форм персональной и социальной «алхимии» от обмана, лавирования, демагогии до вымогательства и шантажа; от воздействия авторитетом, угрозы силой до откровенного подавления. Сопряженность власти с насилием подготавливает почву для прямого уподобления власти пороку: в необозримости своих ветвлений порок — альфа и омега власти; традиционные и не так уж несправедливые коннотации: власть — кровь, политика — запачканные грязью руки. Отгладывая обсуждение этой темы, подчеркнем: как бы там ни было, тактика властвования требует соответствующего личностного антуража, подразумевая обострение чувства само- и честолюбия, склонности повелевать и т.п.

Гносеологический аспект: власть есть целенаправленный способ утилизации знания. Подводная масса айсберга, подспудье власти — голый инстинкт, подсознательные интенции самодавления. Они редко исчерпывающи, но, как правило, весьма сильны. Сильны укорененным в нас природно врожденным влечением, соблазном вершить судьбы мира, господствовать, возвышаться, преобладать, стяжать право «распять или отпустить», невзирая на желание и возможность окружающих понять и принять нас, воспоследовать нам. Надводная вершина айсберга, лицо власти — твердое знание и твердая же воля. По своей природе власть — сущность двусоставная. В плоскости «знание» актуализируется сознательный расчет действий и их последствий в заданных обстоятельствах, учреждается рациональность. В плоскости «воля» оформляется жесткая подчиненность действий целям, складываются целеустремленность, настойчивость. Знание и воля — равнообязательны, рав- ноприсущи власти. Без знания власть дика — необуздана, импульсивна; без воли она отрешенна — мягкотела, недееспособна. Знание наделяет власть осмотрительностью, предсказуемостью; воля сообщает ей пафос активизма. Нарушение оптимума знания и воли во власти при всех обстоятельствах чревато дисфункциями, крайними выражениями которых оказываются волюнтаризм и дереализован- ность, рахитичность и умозрительность.

Организационный аспект: власть есть негэнтропийный ресурс, воплощающийся в наращивании порядка, уровня организации. Синергетический эффект власти (в идеале) связан с квалификацией и адекватным чувством жизни властедержателей, повышающими их созидательные возможности. Однако дело вовсе не ограничивается компетентными усилиями exofficio. Нюанс заключается в том, что устанавливаемый властью порядок обеспечивает простор деятельности преимущественно репродуктивной, несомненно сковывая творчество личностей и масс. В результате новаторская инициатива, ео ipso властью не утвержденная, ищет обходные пути, рождаясь вне исходной организации и установленного порядка. Последнее подрывает наличную власть, заставляя модифицировать ее формы.

Политический аспект: власть есть способ осуществления влияния, подчинения, принуждения, побуждения в соответствии с фактическим балансом сил. «Непосредственная обязанность профессиональных «мыслителей», — указывает Вебер, — состоит... в том, чтобы сохранять трезвость перед лицом господствующих идеалов, какими бы величественными они ни казались, сохранять способность «плыть против течения», если в этом окажется необходимость»^{^[61]}. Ничего подобного не может позволить себе профессиональный властитель, погруженный в конъюнктуру, которая подрывает принципиальность его решений и действий, подтачивает гарантии предсказуемости в отношении превышения полномочий. Отсутствие четких ориентиров, ручательств перед собой и подвластными, неотвратимость произвольных или насильственных действий в практике власти придают своеобразный динократический колорит властной сфере как области социально и персонально значимых реализаций. Воистину страшно то, что существуют обширные жизненные пространства, где нет ничего страшного.

ГЕНЕЗИС ВЛАСТИ

Подлинные корни власти — в объективном ходе социогенеза, где посредством обрядов, обычаев, традиций, законов, иных внешних рычагов практической организации целесообразной человеческой общежительности мало-помалу кристаллизуется и закрепляется специализированный механизм регуляции индивидов. С этой точки зрения власть упрочивается как инструктивная канва межиндивидной кооперации, возникающая вследствие натуральной необходимости упорядочения, структурирования дифференцированной групповой деятельности. Отслеживание последовательности звеньев, влекущих оформление важнейших слагаемых властного антуража общественного существования в виде гаммы отношений, действий, реакций parprocuration, квалифицируемых в терминах должностного, регулируемого, санкционируемого, направляемого, дает такую картину.

Набор реквизитов власти (бюрократическая иерархия) устанавливается в коллективе вследствие высокой социализированно его членов, логики и архитектоники совместного производства жизни. В истоках власти — объективная неоднородность положения людей в социуме, расчлененность их ролевых функций. При тотальном равенстве (фикция) власти нет; власть произрастает из объективных различий. В романтическую эпоху контрактивизма (модель общественного договора) муссировалась идея подчиненности власти праву: на базе права-де вырастают властные (государственные) институты. Правовой генезис власти отстаивали Гоббс, Локк, Спиноза, Руссо, Кант. Иную линию рассуждений прорабатывали Гегель и Джентиле, привязывавшие властно-политический фактор к морально-нравственному. Мы не вполне понимаем аргументы указанных мыслителей и не разделяем их в той мере, в какой понимаем.

На наш взгляд, право, власть, мораль — косубстанциальны, что означает их невыводимость друг из друга: нет ни логической, ни хронологической приоритетности одного явления перед другим; они рядоположны, однопорядковы, вырастают из единого естественного ствола, каким выступает стихия человеческого общения. С позиций саморегуляции и самоорганизации этой стихии одинаково важны и морально- этические механизмы воздействия на индивида, затрагивающие совесть; и правовые рычаги, апеллирующие к множеству общеобязательных правил поведения, инспирируемых вначале преданием, а затем государством; и властные инструменты, обусловленные динамикой взаимодействия субъектов в обществе, его горизонтальной и вертикальной структурированностью. Поскольку без этих комплексов, вместе взятых, возможность нормальной, не говоря уже оптимальной, межиндивидной коммуникации представить нельзя, способы внутренней (мораль), внешней (право) корректировки деятельности наряду с ее дисциплинарным упорядочением (власть) обязательны, неустранимы. Отсюда фундирование каких-то компонентов обозначенной тройки самими собой несостоятельно, некритично. Нет общества без морали, права, власти; в противном случае нет общества.

Происхождение социальности, а вместе и наряду с ней аксессуаров власти, регуляризации жизни нельзя выводить из подавления природной агрессивности, зоологизма человека. Такая линия, противореча прямым наблюдениям, не соответствует фактам, не отличается логическим совершенством, в концептуальном отношении не продвигает в понимании становления ни общества, ни ценностей.

Возникновение социальности и координированных с ней властных, правовых, этических, а впоследствии морально-ценностных структур правильно связывать с упорядочением взаимодействия особей в первичных формах первобытного человеческого стада во всех ипостасях проявления коллективной жизни от труда до совокупления.

На стадии ранних гоминид на ценностный строй жизни (власть, право, этика) в форме системы «этикетных» отношений влияет множество сугубо определенных природных факторов: лабильность положений членов групп ближайших предков человека, или древнейших людей, их (групп) численность, соотношение, подвижность полов, количество самцов, самок, интенсивность перехода особей из групп в группы и т.п. Они-то (отмеченные факторы), собственно, и образуют исходную канву архаичной организации, упорядочения жизни: та же функциональность деятельности, вынесение половых связей за рамки коллектива (начала экзогамии), прочная, длительная сцепка детей с матерью (начала матрилокальности), табуация кровосмесительства, редкость спаривания представителей разных поколений и т.д. На этой базе уже складывается некая примитивная система норм, регулирующая интеракцию ранних гоминид и дающая начало функционально-социальным, ценностно-этическим связям. Дальнейшая логика их совершенствования подчиняется необходимости эффективизации всех типов совместной коммуникационной и производительной активности, умножающих число неинстинктивных реакций и благоприятствующих оформлению негенетического — этико-культурного вида наследования.

Возникший как отвлечение от конкретных бытовых процессов (всей реализующейся в жизни палитры самоутверждений и самопроявлений) властный, правовой, этический истеблишмент выполняет важнейшие цивилизационные и социализационные функции: завязанный на опробованные и легализованные адаптацией оптимальные, целесообразные программы действий, взаимонеущербные и взаимонеущемляющие, он несет в себе некий гуманитарный пафос, обязывая усваивать и присваивать досконально отработанный рациональный кодекс, уклад, устой жизни. Процесс социализации, таким образом, сопряжен с процессами империализации, юридизации и этизации; первый без последующих невозможен. В дальнейшем повышающие адаптационный потенциал человека правила внешней регуляции поведения (власть, право, этика) дополняются механизмом внутренней его регуляции — моралью.

Санкции права управляют деяниями личностей как социальных людей, граждан. Морально-этические санкции управляют деяниями личностей как цивильных существ; регуляция в этом случае идет по линии нормативов, инспирированных не коллективной, а частной жизнью. Координированные с этими двумя видами санкций властные регулятивы синтетичны: они управляют деяниями личностей как индивидуальных общественных существ (социальных индивидов).

Связанное по генеалогии с правовым и морально-этическим сознанием властное сознание согласуется и с нормами права, и совестливостью, утонченным чувством «Я» HomoHumanus, имеющим обязательства и перед законом и перед самим собой. Вообще говоря, неотвратимость санкций вызвана неизбежностью раскаяния приобщенного к культуре индивида. Но не в этом одном дело. Санкции обостряют гуманитарную рецепцию личности, поступающей добропорядочно не по корысти (ожидание воздаяния ли, покаяния и подобных им чувств), а по призванию — ввиду самоуважения, непозволяющего падать в собственных глазах и обязывающего поддерживать духовное благородство, соблюдать самоидентичность, не раздваиваться, пребывать целостным и цельным, соответственным своему предназначению представителем высшей сферы мироздания.

ГРАДИЕНТЫ ВЛАСТИ

Возникая из ролевой неоднородности людей, власть сводится к системе преимуществ, представляющих дополнительные степени свободы и дающие право одним влиять на самоутверждение других. Операционализируют власть позитивные (стимулирующие добровольное подчинение) и негативные (осуществляющие принуждение) санкции, которые усиливают асимметрию субъекта и объекта власти. Вообще говоря, наличие подобной асимметрии — стандартное место в ситуации власти. Между тем обнаруживается нюанс, упускать из виду который недопустимо. Все упирается в предел полномочий властных функций, переступать который нежелательно, опасно: там, где баланс кардинальных целей и средств поддержания власти подрывается, власть вырождается.

Цель власти состоит в том, чтобы посредством прямого или косвенного воздействия на людей, их объединения или разъединения: а) противодействовать деструкции, кризису, упадку, нейтрализовывать напряжения, конфликты; б) стремиться к максимуму стабильности общественного целого, способствовать его совершенствованию, упрочению, прогрессу. Средство власти — богатый арсенал тактики: от безобидных вольтфасов, патронажа до администрирования, устрашения, применения силы. Поскольку небезболезненные механизмы власти сосредоточиваются у отдельных лиц, реализующих основные цели власти в соответствии с законом ее укрепления, возможно противоречие между субъектом власти — властедержателями и ее объектом — народными массами.

Развращаясь властью, субъект власти обнаруживает заинтересованность в наращивании и продлении господства, тогда как объект власти — народ, жаждущий увеличения свободы и благосостояния, стремится к независимости, достоинству, достатку. Настает момент, когда массы перестают санкционировать власть; последняя утрачивает почву для своего существования. Понимание зависимости силы власти от поддержки народа определяет необходимость балансировки оппозиции субъекта и объекта власти: искусство власти — в умении гибко и быстро реагировать на запросы масс, что собственно, позволяет предотвращать политические катаклизмы. Взаимодействие власти и масс (в идеале) должно быть легальным и легитимным. Лишь в этом случае народ живет, а не прозябает, власть правит, а не насилует.

ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ВЛАСТИ

Три вещи способны подчинить себе все — насилие, хитрость, лицемерие. Предотвращению перерождения власти во всевластие и самовластие способствует учреждение продуманной системы контроля. От произвола власть удерживает не источник (скажем, большинство голосующих), а ограничения.

Поиск приемлемого регламента, слаженного, согласованного взаимодействия властей начинается с древности, где исподволь, постепенно кристаллизуются две значимых идеи: идея права как властного фактора благодаря поддержке права публичной властью и идея правовой государственной власти благодаря признанию публично-властной силой обязательных правовых норм. Именно эти две идеи заложили фундамент конструкции совершенно организованной власти, обеспечивающей свободу личности в условиях правовой государственности. «Свобода людей, находящихся под властью правительства, — указывал Локк, — заключается в том, чтобы иметь постоянное правило для жизни, общее для каждого в этом обществе и установленное законодательной властью, созданной в нем; это — свобода следовать моему собственному желанию во всех случаях, когда этого не запрещает закон, и не может быть зависим от постоянной неопределенной, неизвестной самовластной воли другого человека»^{^[62]}.

Дополнительный момент в представлении о разделении властей привнес Монтескье, выступивший с концепцией взаимного сдерживания законодательной, исполнительной и судебной власти: «Для того, чтобы предупредить... злоупотребление властью, необходимо, как это вытекает из самой природы вещей, чтобы одна власть сдерживала другую... Когда законодательная и исполнительная власти объединяются в одном и том же органе... не может быть свободы... С другой стороны, не может быть свободы, если судебная власть не отделена от законодательной и исполнительной... И наступит конец всему, если одно и то же лицо или орган... станет осуществлять все три вида власти».

Смысл разделения властей в гарантиях от неправовых норм применения силы. Поскольку факт законотворчества сам по себе не влечет наличия или исполнения закона, порукой от произвола и бесправия является сила контроля суда и общественного мнения.

ФОРМЫ ВЛАСТИ

Система власти глубоко эшелонирована, слагается из сети политических, экономических, военных, дипломатических, бюрократических, финансовых, правовых институций, придающих дисциплинарную организованность общественным связям и очерчивающих значимое пространство власти. В нем обосабливаются центральные инстанции (административный аппарат), непосредственно подчиненные им структуры (управление среднего уровня) и предметы манипулирования — индивиды, малые группы, прочий «человеческий материал» — масса.

Если власть обладает безраздельной монополией социальных инициатив на выработку, принятие и реализацию решений, она приобретает вид жестко централизованной (интегральной) власти. Если же сферы приложения власти регламентированы (итог давления оппозиции, волнений демоса и тому подобного), радиусы ее действия обозначены (совершенство законодательства), локализованы (механизм сдер-жек и противовесов), власть отправляется в режиме дифференцированной (интеркурсивной) власти. Основанием такой типологизации, очевидно, является интенсивность властных потоков, степень силового влияния властных структур на элементы социума. Пограничными точками в диапазоне властного регулирования общественной жизни соответственно будут абсолютизм — гипертрофированная государственная (этатизм) или личная (авторитаризм) власть и анархия — универсальное отрицание консолидирующей ценности властного фактора. Поскольку и всевластие, и властный нигилизм — нетерпимые социально- политические аномалии, на значительных временных интервалах цивильной жизни воплощаются гораздо более умеренные формы.

Логика властной организации общества, включающая формы правления, типы политических режимов, виды государственного устройства, в целом векторизована. На масштабных промежутках истории отчетливо направленное движение от безграничной к ограниченной власти. Безграничная власть вбирает многочисленные модификации политико-государственного абсолютизма от моно- до полидержавности. Абсолютизм (самодержавно-тиранический строй) как разновидность апостольства в вопросах власти представляет самовластное всевластие, во многом бессмысленный политический произвол, в принципе свойствен добуржуазному состоянию, однако, в варианте диктаторских, деспотических, авторитарно-хунтистских, феодально-монархических клик, фундаменталистских, бонапартистских тираний реставрируется в современности. Характерные предпосылки абсолютизма — слияние законодательных и исполнительных структур, организующих и контролирующих инстанций, узурпация власти одним лицом (группой лиц), беспощадное и беззаконное ущемление прав и свобод подвластных.

Абсолютизму противостоит опирающийся на либерализм и парламентаризм демократизм, который на деле реализует гражданскую самодостаточность и самодостоинство граждан посредством повсеместно гарантируемого и соблюдаемого всеобщего равенства и ответственности.

ВЛАСТЬ И МОРАЛЬ

Налицо дилемма «мораль-власть», навеваемая сомнениями, совместима ли власть с нравственностью, возможно ли быть политиком с «чистыми руками». Перспектива снятия дилеммы, освобождения образа властителя от неблаговидных и непременных криминальных коннотаций видится в следующем.

Верно, не все сферы общественно полезной занятости изначально моральны. Такова, к слову сказать, экономика, крепящаяся на трудно совместимой с моральностью меркантильности: не нравственные каноны, а деньги здесь — базис коммуникации. По аналогии с этим возни- каст искус расценить и рабу молвы, расчета и страстей — политику, фундируемую конъюнктурностью, эффективностью, выгодностью.

При всем том, однако, спрашивается: грозит ли смещение акцентов деятельности с моральности к практицизму утверждением вседозволенности? Никакой предзаложенности этого при вдумчивом рассмотрении не обнаруживается. Лишь на поверхности власть — имморальная игра без правил. Свой регулятивный, ценностный этос у власти есть (и Аттила ведь богам поклонялся): он обеспечен архизначимой логикой предсказуемого функционирования власти как облаченного колоссальной ответственностью за социальное благополучие компетентного института, опирающегося на высокие начала долга и гуманитарного величия. Отсюда убежденность: apriori во власти дефицита морали нет; справедливость и власть не взаимоисключающи; властный реализм и морализм не противополагаемы.

Сказанное позволяет развеять некогда пользующиеся кредитом, но бесперспективные, догматические доктрины в философии политики, связанные с именами Макиавелли и Канта.

Проводимая Макиавелли (Штирнером, Ницше) идея морального нигилизма в политике крайне отрешенная. Достаточно принять во внимание, что деятельность политических лидеров, предводителей отечества вся на виду: она прозрачна и строга, поддаваясь обозрению и управляясь своим неписаным кодексом чести, за соблюдением коего надзирают многочисленные правомочные инстанции — парламентские комитеты и комиссии, располагающие мощными рычагами официального и неофициального воздействия (вплоть до импичмента).

Спекулятивна и искусственна и линия Канта, сталкивающего принципы государственно-политической и моральной сферы (важная для первой сферы свобода воли, инспирирующая правовой принцип, якобы аналитична, тогда как основоположения добродетели, вменяющие цели и не следующие из свободы воли, синтетичны). Откуда вытекает, что политико-государственная активность держится на разведении права (компетенция светских структур) и морали (компетенция церкви).

Сшибка политики с этикой утрачивает смысл при понимании того, что вершат судьбы мира не просто венценосные, а достойные люди. Человек властвующий одновременно и моральный человек, погружен в стихию гуманитарности. Данное обстоятельство, отмеченное в древнем «Зеркале князей», послужило основанием демаркации между достойным властителем и ничтожным властолюбцем.

Требование моральности в политике свято, но гибко. Стратегически оно нацеливает на радикальное исключение из активности неблаговидных действий. Тактически же во избежание коллизий от соприкосновения абстрактных норм с конкретной реальностью (вспомним бесконечный и нерешимый спор ригористов с утилитаристами) оно ориентирует на принцип наименьшего зла: слепое следование моральному кодексу (платформа Канта) неразумно и нерационально; нарушение его допустимо, если допущение зла позволяет избежать большего зла (теории легитимного ущемления прав). Как видно, политическая этика распадается на два фрагмента: этику ответственности (понимание неоднозначности моральной регуляции деятельности при принятии судьбоносных решений) и этику убеждений (понимание необходимости исключения — в идеале — из политики неблаговидных действий).

И все же. Все же. Все же.

Как, спросим мы вслед за Оруэллом, человек утверждает свою власть над другим человеком? И ответим: заставляя его страдать. Иначе, если человек не страдает, как можно удостовериться, что он выполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать; в том, чтобы разрывать сознание людей на куски и составлять снова в таком виде, в каком вам угодно. При действующих структурах власти противоядия этому не дано. Взывания к внутреннему чувству, гуманитарному величию правителей недостаточно. Гарантия от издержек власти — уничтожение власти.

ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ

Власть и собственность функционально разведены в управлении (дивергенцию этих начал констатирует «правило Лэйна»). Подчеркнем, что речь идет именно о функциональном разведении. На сущностном уровне «власть и собственность могут быть разделены на какое-то время, но разлучить их навсегда никогда не удастся, поскольку, поняв болезненность подобного разделения, собственность сразу же купит власть либо власть захватит собственность»^{^[63]}.

Как один, так и другой исход прекрасно моделируется на фактуре нашей истории. Достаточно взять смутные времена конца XVI — начала XVII веков (первый вариант) и конца XX века (второй вариант).

Власть и собственность совмещены в докапиталистических архаичных системах: власть как насилие, принуждение, подавление встроена в контекст производственных отношений, проявляется через формы внеэкономической зависимости. Рабовладельцы, феодалы единосущно носители как власти, так и собственности; рабы, смерды как безвластны, так и неимущи. Начиная с капитализма власть и собственность расчленяются. Власть обретает черты института, аккумулирующего неэкономические связи; рынок систематизирует связи собственнические. На Западе человек политический возникает одновременно и наряду с человеком экономическим. В России ничего похожего не наблюдается. Политика у нас исторически не оформилась, не закрепилась, не выделилась в специализированную отрасль социальной занятости. Как в архаичном или традиционном обществе к политике у нас причастна каста элитной номенклатуры вначале сословной, наследуемой (государевой, великокняжеской, боярской, дворянской), затем партийно инициированной.

На фазе архаики при синкретизме собственности и власти кризис собственности (экономика) влек кризис власти — крах государственности, имперскости. Позже со стадии обособления власти (бюрократическое государство — машина побуждения, вынуждения, принуждения) и собственности (регулируемая рынком динамика персонального и социального богатства) в эпоху капитализма экономические кризисы не вызывают кризисов государственных (не равнозначно — «правительственных»). Реалии западной капиталистической социальности от этого застрахованы. Не то в России.

Благотворного функционального двоецентрия власти и собственности у нас не сложилось. С Ивана IV власть стала единодержавной; в борьбе с боярской олигархией опричнина осуществила редистрибуцию богатства с целью концентрации земельной собственности у двора, способствовала трансформации отечественной монархии в имущественную монархию; русский царь отныне — «первый» помещик. С Петра I власть стала имперской, универсальной, неразделяющей первенства ни с каким началом, ни с какой силой; стяжающая монополию духовного водительства церковь превратилась в одну из госконтор — коллегию. С Ленина власть стала всепоглощающей: все относительно, кроме власти — территории, этносы, богатство, благосостояние. Власть преобразовалась в чистую форму, репрезентируемую функциями партии. Со Сталина власть стала тоталитарной — «чистая форма» обрела плоть национальной державности; хлесткий ярлык «враг народа» — ужасное клеймо, агрегирующее признаки государственности, национальности, партийности.

История России — история не разделения, а соединения, сращения власти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии — государство. Синкретизм двух капитальных начал влек: а) консервацию внеэкономического принуждения — от патриархальной общины до социалистического колхоза, вызывая порочный тандем взаимоусиливающих экономических и политических (властно-государственных), политических и экономических потрясений; б) импульсивно-авантюристический, валюнтаристски-импровизационный тип правления, сказывающийся в особенности (исключаемой реальностью Запада) обмена пространства на укрепление власти. Соответствующим (антинациональным) образом действовали: Ленин — развал империи ради начала коммунистического эксперимента; Сталин — отказ от мировой революции, развал интернационала ради продолжения коммунистического эксперимента в отдельно взятой стране; Горбачев — развал Восточного блока (трофея Второй мировой) ради совершенствования построенного социализма в одной стране; Ельцин — отказ от коммунистического эксперимента, развал СССР ради узурпации власти в Российской Федерации; в) возможность конвертации власти на собственность — самодостаточный слой «рыночно-демократических» нуворишей — прямой продукт номенклатурной приватизации некогда общенародных богатств.