Лебединая песня господина мочисобачкина

 

Страсть – это такой червяк с белым рыхлым телом и черной головой. Пока он сидит в яблоке души, он подтачивает ее и заставляет страдать. Но как только ты направляешь на него свет мысли и хотя бы на миг изгоняешь его из яблока, ты видишь, какой он жалкий и слабый и как бессильно он корчится на полировке стола, пытаясь хоть куда-то доползти.

Сарданапал Черноморов

 

 

На другое утро Гробыня и Гуня сорвались совсем рано и куда-то унеслись. Таня только поняла, что они что-то забыли заказать или сделать. Гробыня на бегу ругала Гуню, тот же бурчал, что ему никто ничего не поручал и нечего крошить батон возмущения лебедю негодования. Разумеется, с точки зрения семантического построения фразы Гломов выражался несколько проще, испытывая некоторые затруднения в подборе подходящих лексем, но смысл коммуникации был близок к вышеупомянутому.

– А как же самостоятельность? Инициатива? Ты мужчина или миммо-пробегалло? – язвила Гробыня.

Таня не вслушивалась. Она еще вчера поняла, что имеет дело с устоявшейся и прочной ячейкой общества, совместному благополучию которой ничего не грозит. Она поспала еще часа два, а потом встала, оделась и вышла.

Было свежее морозное утро. Снег шел всю ночь, и под утро облагородил-таки запущенный поселок магов до вполне пристойного состояния. Даже Лысая Гора, нахлобучившая снежную шапку, не казалось такой уж вопиюще лысой. Максимум чуток лысеющей, но еще вп себе ничего.

Первым, кого Таня увидела на улице, был купидон, краснощекий, в бараньем тулупе с прорезями для крылышек и не по размеру большой военной ушанке частей заполярной дислокации. Купидон сидел на козырьке ближайшей крыши и с хрустом грыз большую сосульку, отломленную здесь же, не отходя от кассы. Проблемы гланд и прочих гайморитов занимали его, как видно, мало.

Увидев Таню, купидон с усилием взлетел и направился к ней. Пока он летел, Таня обнаружила, что, несмотря на ушанку и тулуп, ноги у купидона босые и розовые. Не долетев до Тани шагов пять, купидон снизился и закосолапил к ней по снегу, роясь в почтальонской сумке. Ходят купидоны неважно. Для этого они слишком хорошо летают. Два разнородных таланта в одном теле уживаются редко.

Показав Тане письмо, купидон спрятал его за спину и молча уставился на нее.

– Вымогаешь? Разве с тобой не расплатились за доставку? – спросила Таня.

Купидон печально вздохнул с видом жуликоватого таксиста, у которого бензин дорожает даже при поездке на триста метров.

Размышляя, от кого может быть письмо, Таня порылась по карманам, но ничего не обнаружила, кроме смятой пачки от жевательной резинки. Купидончик смотрел на нее сердито-укоризненно. Он даже скрестил на груди руки и негодующе шевелил кончиком крыла.

Пришлось возвращаться к Склеповой и искать что-нибудь съестное у нее. Поиски затянулись. Заметно было, что сама Гробыня питается все больше в городе, перехватывая везде понемножку. Гломов же ест пищу тяжелую – колбасу, сало, хлеб и так далее. Лишь минут через пять Таня обнаружила на самом верху кухонного шкафчика наполовину пустую коробку с шоколадными конфетами.

Коробка была подписана фломастером «противненькой, но милой Грызиане», и Таня искренне понадеялась, что конфеты не отравлены. Скорее всего, Склепова намеревалась подарить конфеты начальнице, но, пока раскачивалась, в приступе голода начала их есть сама.

– Надеюсь, Склепова меня не убьет! – сказала Таня, забирая коробку для купидона.

Тот ожидал на улице, с увлечением стреляя из лука по гарпиям, которые, проносясь, пытались плюнуть в него ядовитой слюной и обрызгать едким зеленым пометом. Стрелял купидон на эльфийский манер: из всех положений, целясь скорее из кокетства, чем имея действительную необходимость.

Заметив в руках у Тани коробку с конфетами, купидон оживился и вновь стал дразнить ее конвертом, держа его так, что невозможно было разглядеть, от кого оно.

– Если это окажется какая-нибудь рекламная рассылка на тему «Скоро Новый год, а у вас еще нет подарков», я тебя убью! – предупредила Таня.

Лучше бы она помалкивала, потому что купидоны не любят угроз, даже шуточных, и сразу мстят за них.

– Пуф! – крикнул купидон.

Розовый, обкусанный, с отогнутой третьей фалангой палец, ткнул куда-то за ее спину.

Таня оглянулась скорее от неожиданности, чем действительно введенная в заблуждение наивным трюком. Купидон выхватил у нее коробку с конфетами и, стремглав взлетел, так и не отдав конверта.

– Разводка? Ах ты, мелочь амурная! – вспылила Таня.

Она вскинула перстень, но попасть в купидона было нереально. Летел он зигзагами, с подкрутками, со сменой высоты, увертываясь от возможных магических искр. Заметно было, что это жучок опытный, побывавший во многих передрягах.

К счастью, контрабас был недалеко. Запрыгнув на него, Таня погналась за купидоном. Тот, обнаружив погоню, заверещал и штопором ввинтился в вымороженное зимнее небо. Таня запоздала с маневром, и встречный ветер, ударив в днище контрабаса, отбросил ее, едва не размазав о стену неудачно подвернувшегося дома. Прижавшись грудью к грифу, Таня сделала горку, плавно перешедшую в боевой разворот. Купидончик, привыкший иметь дело с дебелыми матронами, никак не рассчитывал на такую прыть. Он даже крыльями перестал махать от изумления, когда Таня оказалась перед ним. Крепкая рука сгребла его за шиворот.

– Письмо! – сказала она строго.

Скорчив рожу, купидончик послушно сунул ей конверт и, неудачно попытавшись лягнуть Таню босой ногой, чесанул в сторону. Таня продолжала зорко наблюдать за ним. Опыт подсказывал, что этому коварному народцу доверять нельзя. Да, так и есть! Отлетев метров на тридцать, купидончик оглянулся и с угрозой схватился за лук. Таня в ответ подняла перстень. Некоторое время оба угрожающе целились друг в друга. Наконец купидончик пожал плечами, опустил лук и удалился уже окончательно.

– Вот и славно! Знаю я этих гадиков! Схлопочешь стрелу и потом всю жизнь будешь вздыхать по полярнику, который десять месяцев в году живет на Северном полюсе, а два месяца до него добирается, – сказала Таня.

Длинный конверт, который Таня продолжала держать в руке, напомнил о себе едва заметной дрожью. Таня не спешила читать письмо, оттягивала удовольствие. Оттягивала отчасти и потому, что удовольствие вполне могло и не оказаться таковым. Вдруг это очередное послание от Пуппера, начинающееся с неизменного: «Май диа Таня!»

Таня снизилась, вновь спрятала контрабас в футляр и тогда только распечатала конверт. Ей хотелось еще немного помедлить, но все же взгляд неосознанно, почти против воли, скользнул по строчкам, и тотчас высокие узкие буквы ураганом промчались сквозь ее сознание, смяв его.

Письмо состояло всего из нескольких строк.

 

«Я ранен. Мне нужна твоя помощь. От того, придешь ли ты, зависит и жизнь Ваньки. Следуй за летучей мышью.

Верь мне и не надо вопросов!

ГБ».

 

Никакой летучей мыши Таня поблизости не обнаружила, но когда она перевернула конверт, наружу выпало несколько тонких высушенных костей, соединенных кожистыми крыльями. Они не шевелились, но Таня была уверена, что, когда будет нужно, за этим дело не станет.

Таня вскочила, затем опять села, затем опять вскочила. Споткнулась, увязла в снегу, и в ужасе отпрыгнула, не понимая, кто хватает ее за ноги. Заблудившееся сердце прыгало в горле.

Уронив письмо, Таня присела и уткнулась виноватым лбом в футляр контрабаса. Контрабас откликнулся ободряющим гулом. Эта привычка искать утешения у контрабаса пошла из детства. Запах футляра и его ворчливый скрип всегда ободряли Таню.

В конце концов, именно его футляр служил ей колыбелью, когда Нинель и Герман Дурневы обнаружили плачущую девочку на лестничной площадке.

– Что делать, дед? – спросила Таня.

– Уот Хекюба ту хим, ор хи ту хекюба, зэт хи шуд уип фор хер? [5]– намеренно коверкая английское произношение, пропыхтел Феофил Гроттер.

Таня нахмурилась:

– А нормально сказать нельзя? В конце концов, у тебя не две дивизии внучек, чтобы дарить их некромагам. Так идти или нет?

– Какой бы поступок ты ни совершила, ты о нем пожалеешь. Так что лети, если хочешь, но знай, что я накладываю liberum veto [6], – перстень слабо вспыхнул и погас.

Он уже исчерпал свою сегодняшнюю словесную энергию.

Наконец Таня успокоилась. Если, конечно, это состояние можно было назвать покоем. Оно было подобно тому, как если бы некий сильный маг заморозил кипящую воду, и она так и застыла бы со всеми всплесками и пузырями.

Таня попыталась сосредоточиться. Бейбарсов ранен и обращается к ней – это вполне естественно. Конечно, помогать или нет – вопрос не стоит. Когда человеку нужна помощь, она обычно нужна ему немедленно. Через три дня ему, возможно, будут нужны только венки.

Единственное, что ее настораживало в письме, – скрытая угроза в адрес Ваньки. С точки зрения Тани, это было мерзко и невеликодушно. Ваньку-то зачем сюда припутали? Вроде как «добренький» Бейбарсов страхуется и берет Ваньку в заложники ее прилета. Нечто в духе: «Поцелуй меня нежно в щечку, или я кину кирпичом в твоего песика».

Письмо Глеба, которое она снова подняла, зашелестело у нее в руках.

«Верь мне и не надо вопросов», – прыгнула Тане в глаза последняя фраза.

– Ага, как же! Не надо вопросов! Как это по-самцовски! Маршируй на «ать-два», курица, и ни о чем не думай! За тебя уже все решили!

Схватив зудильник, Таня принялась лихорадочно запускать яблоко, пытаясь связаться с Ванькой, но связи не было. На экране Таня видела лишь выстриженный из неба круг, по которому плыла вытянутая, похожая на скрученное полотенце туча.

«Спокойно! – сказала себе Таня. – Не паникуй! Ты же сердцем чувствуешь, что все с Ванькой будет хорошо. Как там говорит Ягун? Поспешность нужна только в супермаркетах при продаже просроченных продуктов!»

О чем-то вспомнив, Таня распахнула футляр контрабаса и стала рыться в кармане, подшитом к подкладке. Вот и он – маленький, узкий нож для гусиных перьев.

Когда-то давно они с Ванькой заговорили его. Если бы что-то случилось с Таней, заржавела бы одна сторона ножа. Если с Ванькой – другая. С замиранием сердца Таня внимательно осмотрела лезвие. Оно сверкало как новое. Таня вернула нож в карман, в последний раз бросила на него взгляд и вдруг увидела, что кончик ножа сломан, как если бы кто-то сдуру пытался воткнуть его в твердое дерево. Совсем ненамного отколот, но вполне очевидно.

Было ли это раньше или появилось недавно, Таня вспомнить не смогла и разозлилась на себя.

– Хорошо, Бейбарсов! – сказала она вслух, точно он мог ее слышать. – Я тебе поверю в первый и последний раз! Но если окажется, что ты что-то сделал с Ванькой…

Таня осеклась. У нее хватило ума ощутить всю нелепую мелодраматичность этого «то я». Что может она сделать некромагу, особенно если это Глеб Бейбарсов? Отхлестать его по физиономии розами Гурия Пуппера? Почему вообще она так долго сомневалась в своем чувстве к Ваньке, позволяя Бейбарсову пиратствовать в своем сердце? Не потому ли, что за любовь она долго принимала ее броский суррогат?

Таких суррогатов мрака десятки. Каждому хорошему чувству и понятию обязательно сопутствует его темный мерзостный двойник, внешне очень на него похожий, а порой так даже и более яркий. Щедрости – транжирство, улыбке – усмешка, вере – мистика, надежде – самонадеянность, праведному гневу – дешевая мстительность, деятельной доброте – бесхребетная мягкотелость, терпимости – всетерпимость и равнодушие, разумной осторожности – ненависть и страх к каждому постороннему человеку.

Чем важнее и главнее чувство, тем больше у него лукавых двойников. Больше же всего их у любви, как у чувства самого главного и центрального в мироздании.

Таня тряхнула головой, отгоняя нахлынувшие вдруг мысли и сомнения.

– Ну все! Хватит раскачиваться! Пора действовать! – сказала она себе.

 

* * *

 

Оставив Гробыне записку, что она прилетит сразу в Москву на свадьбу, Таня вновь оседлала контрабас и вытряхнула кости летучей мыши на снег. Как она и ожидала, кожистые крылья тотчас захлопали, сухая кожа натянулась, и жалкая пародия на живое существо, взлетев, повисла в воздухе.

Дождавшись, пока Таня произнесет полетное заклинание, мышь решительно набрала высоту. Таня опасалась, что мышь будет лететь еле-еле, но она ошибалась. Сухие кости, обтянутые высохшей кожей, неслись в потоках ледяного воздуха со стремительностью курьерского поезда. Чтобы не отстать, Тане пришлось лечь грудью на гриф контрабаса и вытянуть руку со смычком.

Облака, в которых они неслись, были сизыми, сплошными, ледяными. Только сейчас Таня вдруг поняла, что, торопясь собраться, не додумалась даже прилично одеться и натереть щеки чем-нибудь защитным, вроде гусиного жира.

Последнее тепло, которое еще сохраняло тело Тани, окончательно выветрилось, и она осознала вдруг, что не чувствует пальцев, держащих смычок. Нет, пальцы пока повиновались, но с какой-то изумленной задержкой, как сонный человек, которого тащат по лестнице. Опуститься же Таня уже не могла – летучая мышь мчалась как заведенная, не оборачиваясь, не притормаживая и даже не проверяя, следуют ли за ней.

С каждой минутой Таня деревенела все больше. Она дышала, а изо рта у нее вырывался пар. Решив не тратить тепло даром, она попыталась отогреть нос той согнутой рукой, что обнимала гриф контрабаса. Бесполезно. Кончик носа застыл и ничего не чувствовал. Таня прикинула, что завтра он будет шелушиться. Это при условии, конечно, что нос вообще не отколется, как у мраморной статуи.

Как у всякого замерзшего человека, мысли у Тани сжимались, и нормальное течение сознания сменялось не то бредовыми, не то вещими видениями. Память похожа на большого, преследующего тебя пса. Пока ты несешься вперед на велосипеде каждодневных дел и мелочной суеты, пес отстает, но стоит тебе замедлиться и спешиться, как пес памяти настигает и повисает на брюках.

Первым делом Тане явился призрачный Ягун, потребовавший, чтобы она назвала синоним слову «дружить». Таня попыталась, но не смогла, хотя слово как будто было несложное.

– Вот и я говорю, что нет синонимов! И чувству нет аналогов! Оно уникально!

Потом Таня увидела Ягге. В ее видении бабуся Ягуна сидела в кресле в берлоге Тарараха, покуривая вишневую трубку, куталась в цыганский платок и задумчиво наблюдала, как буйное пламя выстреливает в трубу искры. На вертеле жарился большой кабан. Таня мялась у порога, бормоча, что ей неловко вторгаться, а Ягун, протиснувшийся и в это видение, кричал:

– Эй! Хватит исполнять танец дежурной застенчивости! Запомни принцип великого Ягуни, короля чукотско-зауральского! Если при приближении к столу хозяева не бросают в тебя табуреткой, значит, ты приглашена!

Таня так живо это увидела, что рассмеялась, потянулась к согревающему пламени в воображаемом камине, ударилась носом о гриф контрабаса и потеряла смычок.

Встречный поток закружил сделавшийся неуправляемым контрабас. Таня вскрикнула. Уже почти падая, ей удалось выпустить искру и заклинанием подтянуть к себе почти заигранный ветром смычок.

Падение и пережитый шок, как ни странно, разогрели ее. Таня вновь набрала высоту и сумела разглядеть впереди, в вате туч, складчатые крылья летучей мыши.

Та летела уже не так уверенно. Казалось, с каждой минутой силы все больше ее покидают. Вскоре Тане, чтобы не обгонять мышь, пришлось перейти на самое медленное заклинание Пилотус камикадзис. А потом произошло непредвиденное. Магия оставила старые кости, и они начали падать рывками, как сброшенная с балкона старая газета.

Таня снижалась кругами. Она увидела блестящую сдвоенную нить железной дороги. Там, где дорога пересекалась с шоссе, что-то поблескивало. Минуты через полторы Таня поняла, что это крыша будки, которую ставят у шлагбаумов.

Мышь упала в снег метрах в трехстах от будки. Подлетать к ней Таня не стала. Она опустилась на край шоссе, спрятала контрабас в футляр и пошла по асфальту к путям. Справа громоздился высокий гребень расчищенного снега.

Ее обогнали две или три машины. Кто-то даже сочувственно посигналил, однако подбросить не предложил. Таня дошла до шлагбаума, чей полосатый перст за отсутствием поезда, был устремлен в небо, и задумчиво уставилась на будку.

Других крыш она сверху не видела. Получается, что летучая мышь привела ее сюда, если, конечно, дело не в обычном сбое магии. Будка была как будка. Совершенно ничего рокового в ней не наблюдалось. Довольно новая, из красного кирпича, с высокой, ведущей к ней железной лестницей. На подоконнике за стеклом – цветы: ванька-мокрый, герань, фиалки, алоэ. Будочницы очень любят цветы. Они уравновешивают их в мире шпал, мазута и вечного грохота.

«Это было бы сильно, если бы оказалось, что Бейбарсов устроился работать на железную дорогу!» – подумала Таня. Ей, с ее буйным воображением, живо представился Глеб, который идет вдоль вагонов и простукивает молоточком колеса.

Пока Таня соображала, как ей поступить: стучать в будку или нет, шлагбаум толчками опустился. Из будки вышла немолодая полная женщина в оранжевом жилете и с сигнальными флажками в руке. У нее было доброе круглое лицо с красными веками и мягким, похожим на второй воротник подбородком.

Через минуту из-за поворота лениво вытащился порожний товарняк. Проводив поезд, женщина дождалась, пока шлагбаум поднимется и повернулась, собираясь уйти.

– Погодите! – крикнула Таня.

Женщина остановилась и, грузно повернувшись, посмотрела на нее с высокого крыльца. Было заметно, что у ее будки не каждый день появляются девицы с толстой коркой льда на одежде и с контрабасом в руке.

– Издалека?

– Издалека, – отвечала Таня.

– Кто ж по такому морозу шастает? Лицо-то снегом потри! Да поэнергичнее, не жалей! – посоветовала женщина.

– Зачем? – не поняла Таня.

– Так не покупное ж… Пригодится еще, – резонно ответила женщина.

Таня послушно растерла лицо снегом, с удивлением обнаружив, что кожа ничего не ощущает. Сообразив, что это означает, Таня испугалась и стала тереть лицо втрое энергичнее. Женщина продолжала стоять на крыльце, наблюдая за ней.

– Не потерялся нос-то? И то ладно. Остальное – дело наживное, – насмешливо сказала она, когда Таня устала растирать лицо и стала скусывать желтые льдинки с изнанки перчаток.

Таня подняла голову.

– Глеб у вас? – спросила она, готовая при отрицательном ответе извиниться и сразу уйти.

Женщина перестала улыбаться, вздрогнула и удивленно посмотрела на Таню.

– Ты кто такая будешь ему? Ну проходи!..

Таня поднялась на крыльцо. Дежурная по переезду грузно, как большая утка, шла впереди, рассуждая точно сама с собой:

– Плох он, а в больницу не хочет ехать. Неприятности, что ль, у него какие, не пойму! Помрет еще, а я отвечай: кто такой, где взяла.

– А вы давно его знаете? – спросила Таня.

– Давнее некуда. Стою вчера и вижу, с товарняка кто-то в снег прыгает. Сиганул и ко мне!.. Я думаю: кто таков, а он синий весь. Прям покойник ходючий.

«Довольно точное определение некромага», – подумала Таня.

– Ты дверь-то закрой, не выстуживай! И снег мне тут не стряхивай! – закричала женщина, за рукав протаскивая ее внутрь.

Таня послушалась. Немалую часть будки занимал стол с телефоном, расписанием движения по линии и толстой тетрадью большого формата. Между столом и стеной стояли две лопаты – одна штыковая, другая для уборки снега. Тут же помещались газовая плита с баллоном и посудный шкаф. К шкафу одним концом была прикручена проволока, на которой висела белая штора в цветочек.

Дежурная отодвинула ее сердитым рывком. Сразу за шторой Таня увидела кровать. Бейбарсов лежал, до подбородка укрытый одеялом. Лицо у него было зеленое, худое, глаза запавшие.

Когда Таня появилась, Глеб с заметным усилием привстал и облокотился о спинку.

– Вы уже знакомы? Это Галина Николаевна, а это Таня, – сказал Бейбарсов.

Он был отрешенный. Казалось, Глеб смотрит не на Таню, а в себя. Именно поэтому Таня не испытала того движения сердца к нему, которого смутно боялась и одновременно ждала.

Дежурная что-то пробурчала и вышла, задернув за собой штору. В следующую минуту Таня обнаружила, что Галина Николаевна все делает с шумом. С грохотом ставит сковороду на плиту, с грохотом передвигает стулья. Даже с кошкой она не могла разговаривать спокойно и орала на нее, подталкивая валенком к миске. Кошка, сытая до ожирения, не обижалась. Заметно было, что к крику она давно привыкла.

– Она такая всегда? – спросила Таня.

– Всегда, как я сумел понять, – улыбаясь углом рта, сказал Глеб. – Это у нее внутренняя компенсация за доброту. Вроде как она сама себя стыдится. «Вы все думаете, что я хорошая? А вот я сейчас как вас разочарую!»

Таня молчала, внимательно глядя на него. Она представляла себе их встречу совсем не так, не в будке у железной дороги, когда рядом через занавеску швыряют на плиту сковородки и грохочут поезда.

– Привет! А я это… получила твое письмо, – сказала она, чтобы что-то сказать.

Для Глеба это не стало новостью.

– Я знаю. Я почувствовал мгновение, когда в мыши шевельнулась тень жизни.

– Ты здесь давно?

 

– Нет.

– И надолго? Пока не выздоровеешь?

– Пока не выздоровею, – подтвердил Глеб со странной усмешкой.

Выглядел он скверно. Губы были воспаленные, а кожа на лице натянулась настолько, что явственно выделялись контуры черепа, особенно отчетливые на скулах.

Смятение Тани не укрылось от Глеба.

– Лучше поговорим о чем-нибудь другом, – предложил он.

– О чем?

– Сложно поверить, что за сутки можно многое передумать, но страдание иногда ускоряет мыслительные процессы. Теперь я совершенно точно вижу, что когда человек не может затормозить себя сам, жизнь помогает ему, заботливо выращивая на пути у него столб. Так что лучше все же иметь тормоза внутри. Говорю тебе это на практике.

– На практике? – не поняла Таня.

– Хочешь взглянуть на мою практику? Пожалуйста!

Бейбарсов рывком сдернул одеяло. Таня увидела, что правая нога у него распухла до невероятных размеров, а ступня имеет сине-фиолетовый оттенок. От ноги шел тяжелый запах. Казалось, изнутри она плавится на медленном огне.

Глеб разглядывал свою ногу с отрешенной созерцательностью.

– Хороша, не правда ли? – сказал он. – С утра она была несколько меньше, и фиолетовый оттенок не так заметен. Жаль, что не зеленая. Тогда можно было бы представлять, что это новогодняя елка. Нарисовать на ней краской какие-нибудь шарики…

– Что у тебя с ногой? – оборвала его Таня.

– Бытовая травма. Мы дрались на дуэли с Ванькой, – сказал Глеб со слабой улыбкой.

– Так это тебя Ванька?

– Говорю тебе, бытовая травма. Я поранился обломком первой косы Аиды Плаховны Мамзелькиной, если тебе что-то говорит это имя. Первая коса была у нее костяная. Сам не пойму, почему я не умер мгновенно. По идее, со мной должно было произойти то же, что и с упырями.

Таня никак не могла оторвать взгляд от его страшной ноги. Ей не верилось, что это раздувшееся бревно может принадлежать Глебу. Мысль не укладывалась в ее сознании ни вдоль, ни поперек.

Очнувшись от созерцания, Таня метнулась к нему.

– И что, ничего нельзя сделать?

Глеб покачал головой.

– Может, в больницу? Или к Ягге?

Бейбарсов усмехнулся.

– Я сам больница, и как больница говорю тебе, что медицина тут бессильна, – сказал он.

– И что теперь будет? Ты умрешь? – спросила Таня, не успев в полной мере осознать смысл этого жуткого слова.

Точнее, она осознала его только тогда, когда на лице Глеба появилась скривленная улыбка.

– Ты действительно хочешь знать?

– Да.

– Тогда давай вернемся к дню, когда мы с тобой виделись в последний раз на драконбольном поле. Ты помнишь его?

«Будто сейчас», – хотела сказать Таня, но ограничилась еще одним нейтральным «да».

– В тот день я упивался своим благородством и тем, как я вопиюще несчастен. Тогда я считал, что победил Тантала и покорил его зеркало. Милый такой самонадеянный мальчик, ухлопавший самого сильного из некогда живших некромагов! О том, что быстрые победы всегда лукавы, я как-то не подумал.

– И что?..

– Не прошло и двух дней, как ночью мое сердце остановилось. Это случилось довольно неожиданно. Толчок, чернота, и душа катапультируется из подбитого истребителя. Я попытался вякнуть, что некромаг не может умереть, не передав дара, но оказалось, что это все большая лабуда. Очень даже запросто, оказывается, может. Едва я катапультировался, как обнаружил, что меня вообще-то уже ждут, причем, как это ни печально, совсем не златокрылая стража.

– Хочешь сказать, что попал в Тартар? – с ужасом начала Таня.

Бейбарсов наклонился и вновь набросил одеяло на свою распухшую ногу.

– Разумеется. Окажись я в Эдеме, это было бы странно. Ты не находишь?

Таня промолчала.

– В Тартаре мне, разумеется, не понравилось. Я стал рваться оттуда, бузить и вести себя громко. Но это, опять же, никого не удивило. Там все ведут себя громко, ну пока у них есть какие-то силы. А так как силы дает только свет, а света там нет, то очень скоро они теряют все, что принесли с собой, и их серые тени носит по бесконечной пустыне, как повисшие в воздухе тряпки. Ну да это те, кто избежал особых мук.

Бейбарсов шевельнул рукой, показывая, как именно ветер передвигает тряпки.

– Тартар мерзостен даже не тем, что там пламя и холод. Гораздо больше мучит то, что там нет любви, надежды и света. Казалось бы, плевать, да вот только совсем не плевать… Там плохо даже тому, кто считал, что он и живет злом, и дышит злом.

Глеб говорил тихо, опустошенно, с мрачной безнадежностью. Точно и не говорил, а отрывал куски от смятой газеты и, разжимая пальцы, позволял им падать. Таня поняла, что тот, кто соприкоснулся с муками Тартара, никогда уже не будет прежним.

– И что там? Правда, муки? – спросила Таня с участием.

– И это тоже. Но страшнее телесных мук – ощущение, что ты лишен чего-то главного, о чем ты никак не можешь вспомнить. Словно роешься в помойке мира в тщетной попытке найти что-то безумно для тебя важное, разворачиваешь мокрые бумажки, ковыряешься в гнили и понимаешь, что ничего живого и настоящего там нет. А омерзительнее всего – ощущение, что это финал, последняя точка. С тобой уже расплатились за все, что ты совершил, и ничего другого не будет. Понимаешь?

– Пытаюсь понять, – честно сказала Таня.

– Там в Тартаре зло предоставлено самому себе и показано таким, какое оно есть. Без иллюзий.

– А здесь иллюзии, получается, были? – усомнилась Таня.

Глеб кивнул.

– Сколько угодно. В нашем мире мрак ловко смешивается со светом, и получается что-то внешне привлекательное. Там же зло такое, какое оно в действительности. Хуже, чем зубами препарировать труп, по одной выгрызая из него жилы. Тот из живых, кто считал зло романтичным, на самом деле видел его в смеси со светом. На деле же он просто не разобрался. То, что привлекло его, – не зло, но те крупицы изуродованного света, которого здешнее земное зло еще не лишено. Истинное же зло раздавит даже темного стража, ибо ни одному темному стражу его не вместить.

Издали донесся гудок приближающегося поезда. Слышно было, как, взяв флажки, Галина Николаевна вышла на крыльцо. Хлопнула дверь. Таня никак не могла соединить то, что рассказывал Бейбарсов, и этот внешний, будничный, земной, хлопочущий мир.

– А как ты вырвался из Тартара? – наивно спросила Таня. – Сбежал?

Брови Глеба шевельнулись. Раньше вместе с ними шевельнулась бы и душа Тани, а теперь она вдруг подумала, что брови Бейбарсова похожи на двух мохнатых гусениц.

– Ты меня переоцениваешь. Из Тартара не сбегают. Мне помогли сойти с электрички. Послали на станцию покупать себе билет на право дальнейшего проезда в вагоне повышенной комфортности. Правда, ты не обрадуешься, когда узнаешь, какой билет с меня потребовали.

– И какой?

Бейбарсов скомкал в ладони край одеяла.

– Еще недавно я бы не сказал. Я всерьез собирался расплатиться. Но теперь, после этого ранения, я понял, что провидение не на моей стороне и нет смысла отягчать наказание…

Глеб закашлялся и с усилием, точно бросал вызов кому-то, кто наверняка слышал его, произнес:

– Мой билет – ты!

– И кому я понадобилась? – с зарождающимся ужасом спросила Таня.

– Догадайся сама. То я бродил по какой-то пустыне, думая, что так будет продолжаться целую вечность, а тут вдруг понял, что стою у стола, за которым сидит красноглазый горбун.

– Лигул?

– Именно.

– И какой он был? Орал? Плевался?

– Хуже. Он был стерильно и безучастно вежлив, точно судья военного трибунала, который подписал за день тысячу смертных приговоров и которому надоело вопить и размахивать маузером. Просто устало ставит закорючку на бумажке, человека выводят и – шлеп! Горбун смотрел на меня, а я на него. Он сказал, что я ему особо не нужен, поскольку у него тут есть и более яркие злодеи, и он согласен вернуть меня в мир живых при условии, что я приведу ему тебя.

– Зачем? – спросила Таня с ужасом.

– Я задал тот же вопрос. Горбун ответил, что это его милая прихоть. У него, мол, уже целая коллекция Гроттеров – «маг отравленное дыхание», твоя прабабка и еще кто-то там. Он мне их даже мельком показал. А потом Лигул спросил: согласен ли я принести ему твой эйдос?

– И ты отказал? – спросила Таня.

Ей все мерещилось, что Бейбарсов шутит. Не мог он согласиться предать ее и теперь рассказывать об этом так просто!

– Нет, не отказал, – признал Глеб спокойно. – Я надеялся, что надую Лигула. Скажу «да», вырвусь, а тут наверху что-нибудь придумаю.

– Но почему ты согласился? – спросила Таня, не устававшая удивляться, с какой легкостью Бейбарсов соглашается перечеркивать чужие судьбы.

Да, он идет по головам, но что станет, когда однажды головы закончатся и внизу останется одна чернота? Или того хуже – не будет черноты, а только выжженные серые степи Тартара и ты сам, раздираемый собственными пороками, от которых никто тебя уже не защищает?

– Видишь ли, я всегда считал, что человек хозяин своему слову. Сам дал, сам взял обратно. Вильнул, сослался на непредвиденные обстоятельства. Вот только странная получается штука: стражи мрака и света почему-то очень дорожат словом и опасаются его нарушить. С чего бы это, если слово ничего не стоит?..

– И что было потом, когда ты сказал «да»? – поторопила его Таня.

– Да ничего не было. Лигул поставил мне на скуле свою печать… нет, не смотри… это банальный след разложения… А потом он вышвырнул меня. Я шагнул из дверей его кабинета и оказался по горло в жиже. Как я потом понял, это было болото где-то в Орловской области.

– И что будет теперь? – спросила Таня.

Бейбарсов дернул острым плечом.

– А что будет? Через девять дней я отправлюсь прямым экспрессом в Тартар. А теперь, с этой раной, возможно, и быстрее.

Таня сглотнула.

– А если я соглашусь после смерти стать частью его «коллекции Гроттеров»? – спросила она.

Глеб отрицательно покачал головой.

– Не смей! Даже если двести тысяч комиссионеров будут умолять тебя на коленях! Еще три дня назад я ухватился бы за это предложение, особенно если получил бы вдобавок тебя, но теперь мне ясно, что это был блеф и уловка мрака. Лигул – лжец, причем лжец от первого и до последнего слова.

– Но он же может излечить тебя от раны? Хотя бы дать отсрочку?

– Да ничего он не может! – кашляя, крикнул Бейбарсов. – Мрак на самом деле ни над чем не властен! Не мрак и не Лигул решают, кому достанется какая душа. Мрак – ничто, кружок от ноля! Отсутствие чего-то – само по себе не может быть чем-то! Внешнее величие мрака – ничто. Он даже погубить человека не может! Нет у него на это силы и власти!

– Как это не может погубить?

– А так не может! Он лишь трясет под человеком естественные опоры – веру, надежду, любовь, чтобы человек упал сам. Сам упал, по своей свободной воле! Хоть я и достанусь Лигулу, но он ничтожество!

Бейбарсов сухо, без слюны, плюнул в пустоту, точно целил в кого-то незримого. Заглянувшая было за занавеску кошка выгнула спину, зашипела и отпрыгнула вон.

– А-а, тоже его видит! Ишь ты! – сказал Бейбарсов с усмешкой.

Таня с тревогой оглянулась, но никого не заметила.

– Ты понял это в Тартаре? Ну… что Лигул слаб? – спросила она.

– Нет. Тогда я был как в тумане. Я понял это, когда ранил себя обломком косы. Это произошло не по воле Лигула!

– Не по его воле?

– Да, не по его воле! Не Лигул властен над моей жизнью. Он даже и из Тартара небось выпустил меня не сам, а только приписал себе эту заслугу. Я же говорю, что он ноль!

Бейбарсов выкрикнул это в пустоту за левым плечом Тани. В пустоте кто-то язвительно хрюкнул.

– Теперь я могу сказать правду. Я не хотел отдавать тебя Лигулу! Я подумал, что, возможно, если Ванька умрет раньше, чем пройдет названный горбуном срок, то мне удастся освободиться от клятвы и подсунуть Лигулу его. В конце концов, мы связаны через зеркало Тантала. Ну а я получу тебя!

– И ты говоришь об этом так запросто? – спросила Таня.

Глеб по-прежнему смотрел не на Таню, а в пустоту над ее плечом.

– Я говорю, как думаю. У меня нет времени шить для страшной правды красивые костюмчики. Я обрек Ваньку на смерть. Я заманил его к упырям, думая, что они прежде бросятся на его живую кровь! Подло – не подло, мне было плевать! «Раз я не могу прикончить его сам, пусть это сделают упыри!» – рассуждал я. И что в результате? Ванька рисковал раз в десять больше, но все равно ранен я! Сволочь! Сволочь! Сволочь!

Для Тани так и осталось загадкой, кого Бейбарсов с такой ненавистью обзывал «сволочью». Вначале ей казалось, что Ваньку, но когда Глеб вцепился зубами в одеяло и с ненавистью рванул его, глядя все в ту же точку, она поняла, что нет, не Ваньку. Возможно, того, кого видели в полумраке его воспаленные глаза, или себя самого.

Внезапно Таня поняла всю трагедию Глеба. Это был сильный, яркий и неординарный человек, наделенный множеством дарований, но, увы, лишенный простой и для многих врожденной способности говорить себе «нет». Возможно, поэтому отвратительная ведьма некогда и выбрала из тысяч детей именно его, понимая, что в нем ее темный дар разрастется и принесет плод. Бедный перечеркнутый человек, бессильно ненавидящий весь мир за то, что мир не пожелал стать его прихотью и его игрушкой!

Таня ощутила острый укол жалости. Из жалости явилось понимание. Или ты ограничиваешь себя сам, или тебя ограничивает жизнь. Закон простой, но убийственный, как 220 вольт в розетке. Не будь этого простого и непреложного правила, жизнь очень быстро превратилась бы в парад эгоизмов.

Таня не сразу поняла, что плачет. Лишь когда губы вдруг намокли, а язык стал настойчиво слизывать мешающие соленые капли. Глеб, выкрикивающий что-то злое, вдруг увидел ее глаза, застыл, одеревенел лицом, а потом нижняя его челюсть как-то смешно затряслась.

– Уйди! Уйди – тебе говорят! Не надо меня жалеть! Ненавижу! – крикнул он.

Не задумываясь, Таня прижала к себе его голову и стала гладить Глебу волосы. Ей казалось, никогда и ни к кому она не испытывала такую всепоглощающую жалость. В этот момент впервые и на всю жизнь Таня поняла, что злых и страшных людей нет. Есть люди больные, озлобленные, потемневшие, нуждающиеся в помощи и понимании. И еще она поняла, что теперь, когда дар этот открылся, она уже не сможет остановиться и будет любить всех, в каждом видя искру поруганного света.

Бейбарсов несколько раз дернулся, попытался боднуть ее лбом, оттолкнуть. Глеба трясло. Он то метался, то выкрикивал что-то невнятное, но потом вдруг уронил руку и Таня услышала тихий, странный, похожий на щенячье подскуливание звук.

Роковой некромаг Глеб Бейбарсов плакал, возможно, в первый и последний раз в жизни.

Таня не знала, сколько он плакал. Время исчезло. Кажется, она слышала гудки и стук колес трех или четырех прошедших поездов.

– Давай я отвезу тебя в Тибидохс! – предложила Таня, когда рыдания Бейбарсова наконец затихли.

– Нет. Я останусь здесь, – глухо, но упрямо сказал Глеб.

Таня выпустила его голову и сделала шаг назад.

– Ты что, серьезно? Лежать тут почти на шпалах?

– А почему нет? Мне нравится слушать стук колес. Сейчас затишье, а ночью поезда идут почти непрерывно. Кто-то куда-то едет, торопится, надеется, – Бейбарсов улыбнулся, и улыбка у него получилась неожиданно светлой, мечтательной.

Точно душа выглянула вдруг из плена. Но тотчас тот, кто держал ее в плену, словно дернул ее назад, за ворот плоти. Бейбарсов вновь закашлялся. Его раздутая нога качнулась под одеялом как студень.

Привлеченная надсадным кашлем, за штору заглянула Галина Николаевна.

– Не видишь, плохо ему? Ступай-ступай! – заторопила она Таню.

Таня послушно позволила ей себя вытолкать. Вина шевелилась в ней, как мокрая змея.

 

Глава 12

ГОРЬКО!

 

Бояться надо не поступков, а лени, вялости, нытья, уныния. Под лежачий камень вода еще, может, и затечет, а вот под обмазанный соплями нет. Он гидроизолирован.

Ягун

 

 

В три часа дня к дверям загса, что в районе Коровинского шоссе в Москве, подъехал длинный лимузин, украшенный лентами. Водитель, бойкий южный человек, вызвоненный по газетному объявлению всего час назад, первым делом выяснил, кто ему будет платить, и потребовал вперед задаток.

Вопрос был, что называется, не в бровь, а в глаз. Семь-Пень-Дыр посмотрел на Жикина, Жикин – на Семь-Пень-Дыра. Затем оба – Жикин и Дыр – посмотрели на двери загса.

– Плати! У тебя деньги есть! – заявил Жикин.

– Есть, но они у меня из кармана не вытаскиваются, – грустно ответил Семь-Пень-Дыр, некогда метко охарактеризованный Гробыней как «папахен общемирового жмотства».

Жорика это не удивило. Когда требовалось отдать хоть копеечку, у Семь-Пень-Дыра сам собой сжимался кулак и пальцы на руке деревенели настолько, что разомкнуть их можно было лишь ломом. Причем происходило это на уровне физиологии, против всякой воли самого Дыра, как он утверждал. Так уж бедный Дыр был устроен, что высчитывал даже проценты с копейки, которую его приятель пять минут подержал в руках. Просто подержал.

– Платыть будем? – спросил водитель нервно.

– Будем! – вздохнул Жикин.

Он поднял кольцо и расплатился с водителем искрой. Водитель с довольной ухмылкой достал бумажник, сам себе вручил деньги, тщательно пересчитал, посмотрел на свет и вновь убрал в бумажник. Он даже попытался вручить Жикину сдачу, но тот благородно отказался. Он не хотел прослыть мелочным, так как пришел на свадьбу не один, а с девушкой.

Девушку Жикина звали Света. Она училась на переводчицу в институте, название которого не смогла бы написать без ошибки, но это было неважно, потому что переводчицей становиться она не собиралась. Света была рождена, чтобы быть чьей-то половинкой. Предоставленная сама себе или запертая в пустой комнате, она рисковала бы исчезнуть совсем.

Если Жора слегка улыбался, Света хохотала. Морщился – и она пугалась. Жикину, как личности втайне закомплексованной, такое отношение льстило. Проучившись требуемое количество лет в школе и два года в институте, Света не знала, какой сейчас год от сотворения мира. Не знала, кто такой Суворов, когда закончилась Первая мировая война, что означает слово «ингредиент» и легко могла ляпнуть что-нибудь в духе: «Москва – какое название прикольное!» Зато и плюсов у Светы было немало. Всегда хорошее настроение, отличные зубы и потрясающая, совершенно сказочная способность быстро приготовить ужин из ничего.

Стеклянная дверь загса открылась, и появились Шурасик с Ленкой Свеколт, которые были свидетелями. Шурасик со стороны жениха, Свеколт – со стороны невесты.

– Ну что, скоро? – крикнул Семь-Пень-Дыр.

– А куда им спешить? Они бумажки ламинируют… Фервайле дох! Ду бист зо шен! [7]– отвечал Шурасик.

Дыр его не понял, но на всякий случай сделал умное лицо и стал терпеть дальше.

Минут через пять дверь загса вновь распахнулась и вышел сияющий жених, через плечо которого была переброшена невеста. Водитель лимузина посмотрел на атлетичного Гуню, наполнявшего своим телом черный костюм, на его низкий лоб, сломанный нос, густые брови и занервничал:

– А жэних кто? Бандыт? – спросил водитель у Жикина.

– Нет. Волшебник, – ответил Жикин.

Водитель засмеялся, оценив шутку.

– Валшэбнык, да! Я сразу понэл, что валшэбнык!

Гуня враскачку подошел к лимузину и в меру аккуратно, без заметного членовредительства, погрузил в него любящую жену. Любящая жена пискнула. Ленка Свеколт умиленно высморкалась в платок.

– Свадьба – это прекрасно. Цурюк цур натур, так сказать! – сказал Шурасик.

– Какой «цурюк»? – не поняла Свеколт.

– Ты что, не читала «Общественный договор» Руссо? – ужаснулся Шурасик.

– Читала невнимательно, – сказала Ленка.

– Ну да что с вас, некромагов, взять! Вам только результаты вскрытий читать! «Цурюк цур натур» – это назад к природе.

 

* * *

 

Сорок минут спустя, белым кораблем проплыв по зимнему городу, лимузин остановился у ресторанчика, который на весь вечер сняли Дыр и Жикин. Водитель почесывал лоб, недоумевая, почему в городе в этот час нет пробок и улицы почти пустые.

Зато Шурасик ничему не удивлялся.

– Ну и сколько? – спросил он у Свеколт.

– Две тысячи двести тридцать два, – ответила Ленка.

Именно столько автомобилей заглохло на перекрестках и прилегающих улицах, чтобы пропустить их лимузин.

Ресторан располагался в подвале, куда нужно было спускаться по длинной лестнице с разной величины ступеньками, на которой, наверное, сломал себе шею не один подвыпивший папа Карло. Назывался ресторанчик «Алмазный ключик». Странноватое название, особенно если учесть, что из алмаза ничего выковать нельзя. Зато внутри в большом количестве обнаружились самые обычные ключи, привязанные за веревочки и прибитые гвоздями к низким балкам.

– Что это тут за царство Бессмертника Кощеева? – капризно поинтересовалась Гробыня.

– У них концепция такая. Если у кого-нибудь есть ненужный ключ, который ничего уже не открывает, а лишь отягчает память, его можно оставить здесь! Привязать где-нибудь! – авторитетно сказал Жикин.

Светка восхитилась и побежала привязывать ключ. Правда, потом оказалось, что вместо ненужных ключей она привязала два нужных, а отвязывая их, перепутала и отвязала два чужих.

Их уже ждали. Три стола были сдвинуты вместе и покрыты общей скатертью. Около столика, пощипывая нарезанную колбаску, паслись две девушки-официантки.

– К нам нельзя! У нас заказ! Свадьба! – сказали они Гуне.

– Свадьба – это я. То есть я – это жених, – сообщил Гуня.

Ему не сразу поверили. Видимо, у Гуни был вид человека, вступить в брак с которым рвались немногие.

– А где невеста? – спросила та из официанток, что была посмелее.

Гуня молча повернулся.

– Я невеста! – сказала Гробыня, которую Гуня снова нес на плече.

Девушки быстро дожевали колбасу, и справедливость была восстановлена.

Вскоре стали собираться те гости, что не смогли приехать раньше. Первым из новой партии прибыл Демьян Горьянов. Он поздравил Гробыню с Гуней и, по их просьбе, отсел за шторку, потому что вид у него был кислый, а из кухни ресторана уже донесся печальный вопль. Следом за Демьяном появился Кузя Тузиков с большим букетом роз, который вручил почему-то не Гробыне, а Гуне.

– И чего мне с этой фигней делать? – спросил Гуня. – Лучше б ты протеин купил!

Тузиков жестом фокусника распахнул пальто и показал большую железную банку. Оказалось, что протеин он купил тоже.

Рядом с Кузей Тузиковым шла девушка в темном пальто, темных джинсах, темной шапке и темных очках. Это была Лиза Зализина, которая тотчас громко пояснила всем присутствующим, а потом каждому по отдельности, что они с Кузей не вместе, а просто встретились на лестнице.

Затем она поздравила Гробыню с началом семейной жизни, прозрачно намекнув, что и сама была когда-то счастлива, пока некоторые негодяйки не разрушили ее жизнь. Выслушав вежливый вздох Гробыни и приняв его во внимание, Лизон нашла свободный стул, села и стала с аппетитом есть салат. Заметно было, что Лизон наслаждается тем впечатлением, которое производит на окружающих.

– Интереснейшая личность, если разобраться! – негромко сказал Ленке Шурасик.

– И чем она тебя интересна? – спросила Свеколт, пытавшаяся от нечего делать оживить жареного цыпленка в тарелке у Семь-Пень-Дыра.

Видимо, отчасти ей это удалось, потому что когда Дыр попытался вонзить в него вилку, цыпленок врезал ему крылом в челюсть.

– Лизон явно подпитывается собственными несчастьями. Вампирит, но не кого-то извне, а саму себя. Всякое горе кажется ей в сто раз больше, чем оно есть, а всякая радость в сто раз меньше.

– Я это давно поняла! – согласилась Ленка. – Она для того и выжила Бейбарсова из своей жизни, чтобы быть несчастной. Законно несчастной, я имею в виду. Конечно, можно сказать, что Глеб ушел сам, но, на мой взгляд, перетягивание каната исключительно групповой вид спорта.

Зал постепенно наполнялся. Прилетели Верка Попугаева и Дуся Пупсикова. Следом за ними – Жанна Аббатикова, тотчас оттянувшая Свеколт за рукав куда-то в угол и начавшая с ней шептаться.

Услышав тревожно-блеющее «Ге-е-е-еб!!!», с неосторожной громкостью произнесенное Аббатиковой, Лизон перестала жевать и принялась жадно прислушиваться, но у нее внезапно сильно заболело ухо, и она невольно отвлеклась.

Затем подвалила большая и дружная толпа, прибывшая из Тибидохса в крылатом дилижансе Медузии Горгоновой: Маша Феклищева, Катя Лоткова, Пипа и Генка Бульонов. Все были до крайности раздражены на малютку Клоппика. Оказалось, что, пока они летели, дверца древнего дилижанса оторвалась и малютка Клоппик выпал с высоты около двух километров. Двадцать минут они проискали его в бушующем океане, сами чуть не утонули, после чего обнаружили, что Клоппик, оказывается, мирно отсиживался в ящике на козлах дилижанса.

Ругая Клоппика, они даже забыли, по какому поводу прилетели в Москву. Пипа вспомнила первой и кинулась обнимать Гробыню.

– Бабуля, я так рада! Так рада! – восклицала она, тиская Гробыню как пластилиновую зверушку.

– Какая я тебе «бабуля»? Берегись теперь сама, дедуля ты моя! – отвечала Склепова.

– В каком смысле «берегись»? – не поняла Пипа.

– Женское воображение имеет вирусную природу. Стоит одной подруге выйти замуж, как в ближайшее время за то же самое выходят и все остальные. Включается механизм «аячторыжая», и Гименей, как санитар в психушке, начинает скручивать всех подряд своими узами… – пояснила Гробыня.

В сумочке у нее зазвонил зудильник.

– О, тут Ягун с Ванькой! Да, конечно, прилетайте скорее! – нашарив его, затараторила Гробыня.

Ягун не заставил себя долго ждать и прилетел минут через десять. Правда, он был один.

– А где Ванька? – спросила Гробыня.

– В Подмосковье.

– Как в Подмосковье?

– Остался c драконами на каком-то свекольном поле. Не хочет их бросать! И охота человеку дрыгнуть на морозе, мамочка моя бабуся? Давай ему пока хоть пару сосисок телепортируем! А через часик я его сменю! – сказал Ягун и, за отсутствием в поле зрения сосисок, телепортировал Ваньке всю тарелку Кузи Тузикова.

Вилка Тузикова вонзилась уже в опустевшую столешницу.

Празднование, поначалу довольно спокойное и даже дежурное, становилось все более шумным. Ягун, узурпировавший престол тамады, брызгал идеями. Сложно было поверить, что эта гиперактивная личность десять часов провела в седле пылесоса и едва не превратилась в кусок льда.

Из банального вручения подарков Ягун устроил настоящее шоу. Играющий комментатор так шумел и бузил, что официантки рисковали выглядывать из кухни только в сопровождении повара. Сам Ягун подарил молодоженам ненужный ему манок для гарпий.

Дуся Пупсикова после пятого бокала шампанского принялась гадать на салате-оливье. Она разбрасывала по столу горошины и, пачкая пальцы в майонезе, пыталась представить, что будет через пятнадцать лет. Однако представления у нее расплывались и не шли дальше того, что Тузиков облысеет и потолстеет, а Семь-Пень-Дыр станет хозяином ломбарда. Склепова же, разумеется, сменит Грызиану и сделается самой крутой телеведущей.

Как ни странно, Гробыню эта заманчивая перспектива не вдохновила, и она едва не запустила в Пупсикову тарелкой с салатом.

– Нет уж, родные мои! Никаких лысогорских шоу! Через пятнадцать лет я буду матерью восьми детей и лопатой зарублю того, кто будет учить их всякой магии! И никакой больше «Гробыни». У меня, между прочим, и нормальное имя есть, если кто-то забыл… – заявила она.

Многие засмеялись, приняв это за шутку, однако умный Ягун успел ужом скользнуть в сознание Гробыни, кое-что там увидел и задумался так, что за пять минут ни разу не пошутил. Если не считать часов сна, то для Ягуна это был своеобразный рекорд.

Затем Ягун вспомнил, что обещал сменить Ваньку, и отбыл на пылесосе. Едва он спрыгнул с пылесоса в сугроб, как Ванька ринулся к играющему комментатору с явным намерением его придушить.

– Чего ты злишься? Я тебе тарелочку послал. Заботился, между прочим. Не получил? – спросил Ягун.

Ванька толкнул его в грудь и посадил в сугроб.

– Я так и знал, что это ты! Твоя дурацкая тарелка при телепортации перевернулась и всю бошку соусом залила… На морозе! – сказал Ванька.

Ягун, заинтересовавшись, покинул сугроб и забегал вокруг Ваньки.

– Не надо говорить «бошку»! Надо говорить «волосы»! – уточнил он. – Смотри-ка, мамочка моя бабуся, как художественно все заледенело! Ты что, без шапки был? Ай-ай-ай! Ухи-горлы-носы этого не одобряют!

Чудом не перепутав головомойное заклинание с головотяпским, играющий комментатор привел Ванькины волосы в удовлетворительное состояние и отправил Валялкина к Гробыне.

– Если вдруг дороги не найдешь, не комплексуй! Прямо подлетаешь к первому же прохожему и спрашиваешь: «Где тута, милый человек, свадьбу гуляют?» Москва город маленький. Здесь все друг друга знают, – напутствовал он его.

Захватив с собой Тангро, Ванька отбыл. «Алмазный ключик» он нашел довольно быстро, несмотря даже на то, что играющий комментатор объяснил адрес крайне путано, со множеством ненужных деталей.

К тому времени как Ванька оказался в ресторане, гости на свадьбе успели уже поднадоесть друг другу, и появление Ваньки воспринято было с радостью. Вначале Пупсикова и Попугаева повисли у него на шее, причем Попугаева едва не зацеловала его до дыр. Потом счастливый жених едва не раздавил Ваньку в своих приветственных объятиях. Затем подошел Шурасик, и Ванька выслушал длинную лекцию о палатализации согласных и ее влиянии на некоторые заклинания.

Спасла Ваньку Свеколт. Она увела Шурасика за руку, а к Ваньке мимолетно принюхалась и сказала, что соус, на ее взгляд, не самый удачный. С перцем на кухне определенно перемудрили.

Ванька что-то пробурчал в ответ, пытаясь высмотреть среди гостей Таню. Бесполезно. Ее еще не было. Почти насильно Ваньку посадили между Аббатиковой и Семь-Пень-Дыром и принялись усиленно кормить.

– А то от те-е-бя о-са-а-ался оди-и-ин с-е-е-елет! – пропела Аббатикова.

Ваньке однако кусок в горло не лез, потому что он обнаружил прямо напротив себя Зализину, наблюдавшую за ним с прилипшей к губам усмешечкой.

– Что же ты со старыми друзьями не здороваешься? Как молодость проходит? Как Танечка? Не заела тебя? – спросила она нежно.

Едва договорив, Зализина повернула голову и всмотрелась во что-то. Зрачки у нее сузились.

– О, Гроттер! Вот уж точно говорят: не к ночи помянуть, а ко дню!.. – сказала она. – А нам Ванечка только-только о тебе рассказывал! Прям жужжит и жужжит – все про тебя! Всем уже надоел своими откровенностями!

Таня посмотрела куда-то сквозь Зализину, и та притихла. Такой взгляд не подделаешь. Нет, с Гроттершей явно что-то происходит. Она чем-то потрясена, почти смята, но вот только чем? Зализина даже на стуле заерзала от невозможности это узнать.

Таня поздравила Гробыню и подошла к Ваньке. Во всех случаях, которые не требовали беспроцентных денежных вложений, Семь-Пень-Дыр поступал достаточно благородно. Вот и сейчас он без подсказок встал и пересел на другой стул. Таня же села рядом с Ванькой и под столом незаметно взяла его за руку.

Ванька единственный не лез к ней с вопросами и даже не поздоровался вслух, а только очень тепло, «по-ванькински» улыбнулся. Словно и не было недель разлуки. С Ванькой было хорошо. Он всегда чувствовал ее настроение. Причем не мимолетное, поверхностное и часто капризное настроение, которое может поменяться раз семь за минуту, но настроение истинное, глубинное, которое держится порой месяцами и неделями. Таня иногда думала, что это потому, что, привыкнув общаться с животными, которые не могут толком объяснить, где у них болит, Ванька то же зоркое сострадание перенес и на людей. Хотя нет. Видимо, эта мудрость сердца была врожденной и отыскала себе подходящую профессию.

С Ванькой можно было разговаривать глазами. В сущности, голос надо использовать только для выяснения конкретных вещей: «Где сахар»? – «Возьми там-то!» Для всех же остальных, важных и трепетных вещей гораздо больше подходят глаза.

«Как ты?» – спрашивали ее Ванькины глаза. «Устала и запуталась», – отвечали ему Танины. «Но ты со мной?» – «С тобой. Но мне сейчас плохо».

Таня ела, слепо тыкая вилкой мимо картошки в тарелке, и ощущала себя опустошенной. Шум свадьбы проходил стороной, никак не затрагивая ее.

К Тане подошла Ленка Свеколт и коснулась плеча, привлекая внимание.

– Давай поговорим!

Таня вопросительно скосила глаза на сидящую напротив Зализину.

– Ерунда! – сказала Свеколт.

Окунув палец в стакан с соком, она начертила на столе руну, превращавшую для окружающих их слова в классические цитаты.

– Ты нашла его? Вы ведь виделись! – спросила Ленка.

– Эс зинт нихт алле фрай, ди ире кеттен шпоттен! [8]– донеслось до Зализиной, и, недоумевая, она заморгала, как сова.

Шурасик понимающе заржал. Это были шуточки его калибра.

– Откуда ты знаешь? – спросила Таня.

– У тебя на лице его тень. Я знаю, что ему сейчас плохо. Где он? Помоги его найти!

– А вы с Аббатиковой сами не можете? – удивилась Таня.

– А ля гэр ком а ля гэр! [9]– услышала Лизон и от досады едва не перегрызла вилку.

– Раньше могли. Теперь нет. Он не хочет показываться нам.

Таня понимающе кивнула и объяснила Свеколт дорогу к будке у переезда. Несмотря ни на что, Бейбарсов не прав. Конечно, отправиться в Тартар с высоко поднятой головой жест красивый, да вот только в Тартаре этого не оценят. Перечеркивая тех, кому ты дорог, ты вместе с ними перечеркиваешь себя. Свеколт не переспрашивала. Дорогу она поняла почти мгновенно, хотя станция была самая захолустная и ее название явно ничего не говорило ни Ленке, ни подошедшей Аббатиковой.

Собирались некромагини недолго. Ленка что-то шепнула Шурасику и исчезла вместе с Жанной. Немного погодя на вешалке растаяли и их куртки, которые они забыли взять с собой сразу.

– Могли бы хоть попрощаться… – сказала Гробыня.

Скальпельная решимость Свеколт и Аббатиковой напомнила Тане, что раскачиваться долго нельзя. Прошло уже несколько дней, а поручение Сарданапала было до сих пор не выполнено. Сфинкс по-прежнему лежит в берлоге Тарараха и ожидает ответа.

Задавать вопросы Ваньке Таня не стала. Ее не оставляло ощущение, что делать этого не следует. Таня попыталась заговорить с Жикиным, но тот слышал одни цитаты, пока она не догадалась стереть со стола руну.

– Что у меня в руке? – спросила Таня, поднося к его носу кулак.

Жорик на всякий случай дернулся. С Танькиным кулаком у него были связаны неприятные воспоминания.

– С Ванькой в эти игрушки играй! – сказал он.

– А как выбросить это так, чтобы оно больше не вернулось?

– Пожертвуй кому-нибудь, только отстань, – проворчал Жикин и отодвинулся вместе со стулом.

Когда Таня ушла, Жорик с явным облегчением вздохнул и покрутил пальцем у виска.

– Весь Тибидохс пробегала за мной и совсем свихнулась, – сказал он удивленной Светке.

– А мне показалось, ты ее боишься. Ты щурился, как наш кот, к которому папа идет с веником, – сказала Светка.

Жикин посмотрел на нее с подозрением. Наблюдательных девушек он опасался. Кроме того, у Светки оказался папа, а девушек с активными папами он не любил.

Таня тем временем уже подошла к Шурасику.

– Что у меня в руке? – спросила она решительно.

Шурасик за цепочку вытянул из кармана монокль и устремил его на Танину руку.

– В основном кости. Могу перечислить их все по латыни, если тебе интересно, – ответил он вежливо.

Таня подумала, что чужой латыни Феофил Гроттер точно не вынесет.

– А как выбросить это так, чтобы оно больше не вернулось?

– Способов море, – охотно пояснил Шурасик. – Можно отрубить. Скормить какому-нибудь хищнику. Трансформировать в крыло преобразующим заклинанием. Единственное, чего бы я тебе не советовал: отдавать руку некромагу.

Таня кивнула, благодаря Шурасика за ответ, а еще больше за то, что он ничему не удивился, и отошла на несколько шагов.

– Что у меня в руке? – спросила она.

Вопрос был обращен к Семь-Пень-Дыру, но как-то так получилось, что Дыр улетучился, а перед Таней выросла Лизон.

– Мое счастье! Ты украла его! Раздавила в своих красных бесформенных пальцах! – заголосила она, стекленея глазами, что было очевидным признаком истерики.

А уж что-что, а истерить Зализина умела с полным отрывом от реальности. «Профессиональная истерика – это такая высокооплачиваемая работа! Если этот дар есть – никакой магии не нужно!» – говорил, помнится, Ягун.

Лизон всегда была такой. Еще в лопухоидном мире, до Тибидохса, она специализировалась на «качании прав». Школьных, человеческих и прочих. Вечно рассуждала, сколько учитель имеет право задать, а сколько не имеет, записывала номера пылесоса, который чешуей обрызгал, и делала многие другие как будто правильные, гражданские, но вместе с тем скользкие какие-то вещи.

– Может, это и правильно, когда у человека есть самоуважение. Но самоуважение не должно поглощать самого человека. Тогда это уже называется иначе. Равно как и бережливость называется иначе, если перешагивает грань, – как-то сказал Сарданапал Медузии, когда они говорили о Лизон.

– А как выбросить это так, чтобы оно больше не вернулось? – безнадежно спросила Таня, понимая, что отступать некуда.

– Отдай своему Ванечке! – сказала Зализина, и это был первый случай за всю историю их знакомства, когда слова Зализиной напугали Таню.

«Ну вот и все. Теперь можно и к Сарданапалу», – сказала она себе, взглядом отыскивая, где оставила футляр с контрабасом. Оказалось, что буквально за мгновение до того, как она коснулась футляра взглядом, Ванька подошел и, привычно обняв футляр, выпрямился с ним вместе. Таня вновь ощутила, что Ванька понимает ее даже не с полуслова, а с четвертьмысли.

«Может, я Ванькино ребро? Ну так же, как Ева, сотворенная из ребра Адама?» – подумала она.

От Зализиной, приклеившейся к ней как клещ, Таню спасла Гробыня. Она подошла и обняла Гроттер сзади, положив подбородок ей на плечо.

– Отстань от Танюхи! Будешь плохо себя вести, сглажу – и тебя на том свете засунут в компьютерную игрушку трупиком! – предупредила она Лизон.

Зализина сердито отвернулась. Истерики любят серьезное и вдумчивое к себе отношение. Без вдумчивого отношения по полу кататься неинтересно.

Таня еще раз поздравила Гробыню и попрощалась с ней.

– Извини, что без подарка!

– Да ладно! Лучший мой подарочек – это ты! – ответила Склепова фразой из мультика. – Главное, проверь, чтобы в кармане вилок из ресторана не оказалось!.. Удачи, Танька! Я тебя люблю!

Когда Таня уходила, Гробыня уже жизнерадостно сообщала Попугаевой, что к ее родителям они с Гуней заглянут завтра и посидят там еще часика два-три. Жалко, что Гунину маму нельзя пригласить, потому что она уехала в Караганду в составе женской команды по боям без правил.

На улице Таня повернулась к Ваньке. Он стоял на ветру с ее контрабасом, светящийся и неоновый от льющегося с ресторанной вывески света, и пытался одной рукой застегнуть куртку. Контрабас он при этом не выпускал, ибо это нарушило бы его верность Тане, выражавшуюся в верности принадлежащему ей предмету.

Таня помогла ему.

– Тебя долго не было. Я ждала. Почему ты так долго не прилетал? – тихо сказала Таня.

Это были первые слова за вечер, которые она сказала ему вслух.

– Не мог, – сказал Ванька.

– Но теперь ты не улетишь?

– Осень мокрая была. Деревья влаги набрали, а теперь мороз ударил… Боюсь я, лешаки одни не справятся, – сказал Ванька задумчиво.

Однако голос его не был непреклонным. Таня почувствовала, что он обязательно отправится с ней в Тибидохс и останется там на несколько дней. А на больший срок и загадывать не стоит.

– Знаешь, о чем я все время думала, когда сердилась на тебя, что ты не появляешься? – спросила Таня.

– О чем?

– Я вспоминала, как индейцы назначали друг другу свидания. Один говорил: «Рыбий глаз, встретимся у озера Тиу-Киуку между первым и пятым днем новой луны!» – «Хорошо, Тараканья нога!» – отвечал другой. Один приходил, разумеется, раньше и, покуривая трубку, спокойно ждал другого трое-четверо суток. Ссориться из-за пяти минут опоздания в метро они бы точно не стали.

Ванька кивнул и стал сбивать лед с трубы пылесоса.

– Действительно, не стали бы. Истинное время мало похоже на время календарное. И измерять его надо не в часах и в минутах, а в переживаниях и мыслях. Истинное время не требует успеть куда-то к сроку, а просто прийти, приплыть, добраться… – сказал он.

Спустя минуту контрабас и пылесос уже неслись туда, где мерзнущий играющий комментатор караулил на поле драконов.

«Алмазный ключик» постепенно пустел. Гости расходились. Наконец наступил момент, когда Гробыня осталась в зале одна. Гуня вышел, чтобы вынести заснувшего прямо за столом Кузю Тузикова. На реактивном венике уставший Кузя усидеть уже не мог, и его пришлось грузить в такси. Таксист, молодой парень, откровенно ржал, когда Гуня заботливо укладывал на колени пассажиру большой веник.

Гробыня поднесла бокал с шампанским к зеркалу и чокнулась сама с собой.

– Поздравляю тебя, Аня! Ну как ты пережила этот денек? А ведь волновалась, в подушку плакала, – спросила она сама у себя, и сама себе ответила:

– Да ничего, нормально! Вроде никто не заметил.

Внимание ее привлек какой-то мелодичный звук. Гробыня подняла голову. Над ее головой мечтательно и тихо покачивались, касаясь друг друга и позванивая, многочисленные ключи.

 

Глава 13

ОТВЕТ

 

Человеческие действия и поступки стоит взвешивать не с точки зрения материальной выгоды, а с точки зрения времени, которое они пожирают.

Сарданапал Черноморов

 

 

Активная личность отличается от гиперактивной в основном степенью беспокойства своих ручек. Когда Таня и Ванька прилетели на подмосковное поле, то гораздо раньше Ягуна и драконов увидели большой костер, плясавший на подмороженной земле