Адмиралу фон Шпее, графу и линкору

Острые башни рвутся к прозрачным небесам, цепляются за похожие на ангелов белые облака. Город очень похож на огонь, впитанный камнем и навеки застывший в нем, вечно стремящийся в небо, и никогда его не достигающий, прикованный к тяжелому каменному телу. Возле одной из башен стоит беленькая девочка и смотрит на облачко, безболезненно проходящее сквозь шпиль. Граф знает, что она сейчас дивится невредимости облачка, и считает его всемогущим, способным долететь до своего отца, и принести ему весточку.

Граф Максимилиан Шпее протер глаза. Один и тот же сон снился ему каждую ночь, и из его глубины всякий раз выплывала родная сторона. Странно, но солнышко казалось ему там ближе, чем в этих чужих краях, хотя оно тут вроде бы и жарче, и светлее. Но тут нет таких чистых синих небес, они с утра до вечера покрыты водянистой дымкой, будто заплеваны. А вот красивых, пушистых белых облаков в этих краях как раз нет, не долетают они досюда, и потому не могут принести весточку, отправленную его дочкой.

Граф потянулся, еще не отойдя от своего сна. Он, само собой, вспомнил о земных просторах, отделяющих его от родных мест. Если идти в сторону заката, придется пройти сквозь нищие китайские деревушки, заросшие гаоляном тесные поля и грязные рисовые болота. Потом пойдут морозные степи монголов с мучительно однообразным ландшафтом, с свистящим в ушах ледяным ветром. А дальше – страшная русская тайга, в которой за ее бытность пропала не одна тысяча человек, не оставив после себя и следа.

Можно отправиться и в другую сторону – на восток, по морю, между островов, заселенных непонятными дикими туземцами. Максимилиан слыхал, что одно из тех племен, узнав о Христе, тут же сочинило для себя легенду, по которой белые люди испортили Библию, вырвав из нее первый лист, на котором говорилось, что Христос – их роду и племени.

А дальше, за дикарями, будут края англосаксов, народа, состоящего из одной лишь воды, лишенного пламени, который должен пылать в сердце. Пройти сквозь них можно лишь огнем, войной, которая вот-вот начнется...

С улицы доносились крики китайцев. Граф поморщился. Китайцев он не любил. Визгливые слова их языка резали ему уши, сами же китайцы, мелкие и шебутные, претили его спокойному, несколько флегматичному характеру германского аристократа. Особенное же отвращение к китайцам он испытал, когда узнал про евнухов, в огромном количестве служащих у их императора. Причем делаются евнухами китайцы добровольно, в поисках лучшей доли среди блеска придворных покоев. Этого он понять не мог. Ведь сам Шпее, будучи человеком благородного происхождения, мог обитать при дворе своего короля без всяких увечий. Но вместо этого выбрал себе иной путь, и, оставив родной дом, отправился на чужбину, чтобы служить своему народу здесь, где чужим кажется даже само солнце.

Если китайцев граф просто не любил, то англосаксов он ненавидел. Ведь если у его народа ценились люди, содержащие в своей душе больше огня, ведущего их на битвы и рождающего презрение даже к своей жизни, то у них человека возвышала вода, застывшая в шуршащих денежных купюрах. О сходстве этих предметов с водой граф задумался, когда еще в детстве узнал о разорении прежде именитого банкира. Ему посчастливилось увидеть опухшее от слез лицо этого человека, и он подумал, что вода его нутра теперь течет вслед за текучим веществом его былых богатств. Банкир был жалок, и когда он, ничего не получив, покидал их родной дом, маленький Максимилиан не удержался, чтобы не учинить над ним злую шутку. Он поставил несчастному подножку, и банкир с громким охом растянулся возле их порога. Отец, конечно, отчитал своего сына за поведение, не достойное графа, но во время выговора от глаз маленького графа не скрылись веселые искорки, светившиеся в глазах родителя. И Максимилиан порадовался, что Шпее сделаны не из этого легко притекающего и утекающего вещества, а из кое-чего более прочного – из огня. Слава Шпее рождалась в боях, среди кровавой дымки и болезненных ран, и уйти она может только вместе с ними, лечь в холодную яму, спешно выкопанную посередине остывшего бранного поля.

Правда, сам Максимилиан Шпее, должно быть, не получит и такой ямы. Он ляжет в глубину равнодушных вод, в гущу не добрых и не злых рыб, если не сумеет эти воды одолеть.

Единственным народом, который он любил, кроме, конечно, германцев, были русские. Совсем недавно они сошлись в войне с Японией и были разбиты. До графа доходили сведения о ходе боев, и он дивился силе огня, скрытого в душах этих людей. В один из дней этой чужой войны в его крепость Циндао пришел большой русский корабль, броненосец Цесаревич, и объявил себя интернированным. Шпее выставил стражу у сходней корабля и расселил русских в городке, где они, изнывая от безделья и с тоской глядя на пенные гребешки волн, дожидались окончания своей войны. Когда к ним приходила весть об идущем где-то сражении, русские собирались вместе и принимались молиться, стараясь помочь своим землякам. Слыша эти молитвы, граф сочувствовал им, и сам всеми силами своей души желал русским победы. Но не сбылось, и спустя немного времени, до города дошла весть о поражении русских. Первой ее получил, разумеется, сам граф, после чего собрал русских офицеров и в молчании постоял перед ними. Они его поняли без всяких слов.

В те времена граф подружился с одним русским, капитаном-лейтенантом Сашей Федоровским, хотя говорить с ним он мог лишь через переводчика. У того тоже была семья, была дочка, которую он оставил в далеком холодном городе. Это и объединило старого немецкого адмирала и молодого русского капитана-лейтенанта. За бутылкой коньяка граф расспрашивал русского моряка о его стране.

«В России строится промышленность», рассказывал он. «Главным образом – промышленность военная. Но где нам, русским, взять для нее деньги, если колоний у нас нет, черненькие народы на нас не работают? Поэтому в негров у нас превращены собственные землепашцы, у них забирают почти все, что они вырастили, и продают за кордон. Один наш мыслитель даже фразу на этот счет изрек «Голод в России бывает не тогда, когда не родит хлеб, а когда не родит лебеда»».

В этих словах ничего нового для Шпее не было. Почти лишенная заморских земель Германия жила так же. Разве может быть по-иному, если все страны и народы вынуждены играть на перегонки, сломя голову нестись за белеющей вдали майкой лидера, который начал этот бег с большой форы? Лица у догоняющих народов постепенно теряют свои черты, как будто те расплавляются и стекают, не выдержав бешеной гонки. А без лиц все нации делаются одинаковыми в своей скукоте заводской копоти и каменной россыпи одинаковых городов.

Граф попросил Сашу рассказать ему русских сказок, чтобы потом в письмах отправить их дочке. И русский моряк поведал сказ о Змее, который был бессмертным оттого, что смерть его лежала далеко от тела, и о ней никто не ведал. Но все-таки один добрый молодец, у которого Змей украл невесту, прознал о месте, где запрятана его смерть, и достал ее.

Вскоре русские исчезли из Циндао. Они отправились на родину, чтобы погрузить себя в нутро новых кораблей, и опять отправится на битвы. Если победитель может позволить себе забыть о войне, и направиться к мирной жизни, то побежденный – никогда. Каждое мгновение его жизни сделается отравленным чувством своей слабости, которую он будет чувствовать даже телесно, в своих руках и ногах. Единственное лекарство от этой болезни – новая битва, с победой в конце. Правда, после нее больными сделаются уже люди проигравшего народа, и, чтобы задавить свою хворь, уже они пойдут в новые сражения. Потому никогда и не кончится то, что один древний мудрец обозвал матерью вещей, война…

С кем станут сражаться русские в следующий раз, Шпее не знал. Он только предполагал, что не с японцами и надеялся, что в новой войне враг у них будет один. Может, когда-нибудь его корабли встретятся с кораблями Сашки, когда он уже станет адмиралом, и они вместе пойдут в бой…

Конечно, и тогда каждый из них среди прочих мыслей будет носить мысль о своих родных, о дочерях. Адмирал помнил, как много раз среди железного лязга внутренностей броненосцев писал своей дочке письма, в которых обязательно была сказка его сочинения. Творить нежные сказки среди тяжелого железа – весьма сложно, и немного нелепо. Но от этой нелепости адмирал и получал наибольшее удовольствие, как будто он на несколько мгновений возвращался в родной дом, и шептал свою сказочку на ухо дочери. В такие минуты она тотчас вырастала перед ним, как будто всегда была рядом.

Особенно ей, да и ему тоже, запомнилась сказка о медвежонке, который очень хотел стать бабочкой. Он старательно махал лапками, подпрыгивал, стараясь перепрыгнуть с цветка на цветок, но у него ничего не выходило. Тяжелое тело всякий раз падало на землю, и ломало цветы, а потом следовала оплеуха от мамы – хватит, мол, таким глупым делом заниматься. Но однажды медвежонок случайно нашел цветок с волшебной пыльцой, которая исполняла любое загаданное желание. Желание же у медвежонка было одно, и оно тотчас исполнилось… Не знал он о недолгом веке бабочек, и радостно пропархав весь день среди душистых цветов, на закате он навсегда сложил свои крылышки…

Сказка с печальным концом, в германском духе. Это у русских большинство сказок имеет невероятно-хороший конец, когда на помощь отчаявшемуся герою с небес приходит чудо. И придумал ее Шпее во время артиллерийских стрельб, когда под ухом грохотали орудия главного калибра, в носу щипало от пороховой гари, а гортань сама собой извергала слова команд. Быть может, если бы он сидел в саду и любовался на покрытые белоцветьем яблони рядом со своей женой и дочкой, то ничего бы и не сложилось. Ведь когда и так хорошо, то мечтать не о чем...

Теперь дочка выросла, но граф все равно сочинял для нее сказки и отправлял ей в письмах. А потом получал ее письма, с любовью рассматривал каждую букву, каждую завитушку, по много раз перечитывал одни и те же слова, и сам дивился тому, как любовь может перетекать в простые слова. Это все одно как любовь к Богу перетекла у людей в любовь к слову Божьему!

С отъездом русских в Циндао сделалось скучно. На улицах верещали своими тонкими голосами китайцы, продававшие матросам дешевую всячину, в том числе и сомнительный алкоголь. Несколько матросов от китайского напитка лишились жизни, так и не простившись с родным домом, но их пример никого не напугал. Борьба офицеров, включая и самого адмирала Шпее с такой торговлей, оказалась бесполезна.

Единственным человеком, с кем говорил граф, был его заместитель, капитан первого ранга Маркир. Но беседы с ним доставляли старому графу скорее раздражение, чем радость. Маркир страстно любил технику, о ней все время и беседовал, и его душа была лишена даже искорки романтизма, который пропитывал душу графа. Еще он был холостяк, давно расставшийся со своей женой, и теперь утешавший свое тело проститутками-китаянками. Граф был уверен, что его заместителю все равно где и за кого воевать, он рядом с ним – все одно, что кнехт с благородным рыцарем. Сперва Шпее пытался достучаться до его сердце разговорами о пламени сердца, которое побеждает воду тела, но упершись в стену непонимания, перешел с ним на отношения начальник-подчиненный, или, вернее – рыцарь - командир ландскнехтов.

Возвращаясь со службы, граф оставался в своем особняке один. Он смотрел на родовой герб, где были изображены две огненные птицы. Такой же герб висит на стене и в его родном доме, где каждый уголок знаком ему с самого детства, который он увидит тотчас, едва плотнее закроет свои глаза. И там, под тем гербом, сейчас его дочь, она тоже смотрит на огненных птиц, а между ними – Змея океана, населенного врагами, сквозь которых ему предстоит прорваться…

Еще в кабинете Шпее висела цветастая географическая карта. Взгляд сам собой переходил с герба на карту и обратно. В мгновение одного из таких переходов у Шпее родилась удивительная мысль, которую он тотчас записал, а потом сел обдумывать.

Он вспомнил историю, которую, как и положено аристократу, знал исключительно хорошо. Нормандцы, испанцы, французы не раз пытались покорить то место, которое они считали ядром англосаксонского мира, где видели логово врага. Они бросались на Британские острова, но ничего не добивались, и, в конце концов, их боевые походы так ничем не закончились. Враг лишь окреп, перевалил на другую сторону океана, разбросал зерна своих земель от Южной Африки до Ледовитого Океана. Отчего? Да оттого, что те народы принимали англосаксов за нацию, близкую им, и ее центр видели в привычном, твердом облике. Но, как видно, это было заблуждением, игла которого пронизала всю историю. Если они – это нация воды, то и сердцевина у них – жидкая, водянистая, одним словом – океан. И вот он, Атлантический Океан, проползший змеей от Крайнего Севера до Крайнего Юга. А на самом его юге есть немного крохотных островков, как написано в географическом справочнике – безжизненных, почти лишенных даже растительности. Не там ли сокрыта смерть этого Змея, ведь если он вечно ползет с Севера на Юг, то где-то в том месте и должна быть его голова?!

Шпее вспомнил русскую сказку. Да, именно так, смерть Змея лежит на пустом острове. Там еще должно быть одинокое дерево (не ошибешься!), под которым зарыт ларец, а в ларце – утка, в которой яйцо, в яйце игла, в игле – смерть. Все сошлось!

Мысли, конечно же, сразу сделалось тесно в голове адмирала. Она, как птица в клетке, билась там, разыскивая себе слушателя. В итоге адмирал вызвал Маркира и поведал ему о своем открытии, но тот лишь скептически пожал плечами:

- Все равно мы туда не дойдем. А если дойдем, то и ляжем там на дно!

- На мой взгляд, сил у нас достаточно, - возразил граф.

- У них линейные крейсера, да и линкоры в открытом море. А у нас – что? Два стареньких броненосных крейсера и три посудины, легкие крейсера!

- Зато мы можем оказаться в том месте, где они нас не ждут! А это серьезный выигрыш! – возразил Шпее.

Мысленно ругая «ландскнехта» за слабость огня его души, за отсутствие в нем рыцарского духа, граф все-таки запросил Берлинское командование об усилении его эскадры хотя бы двумя линейными крейсерами из Флота Открытого моря. Тем более, что беглый взгляд на карту не оставлял у старого моряка сомнений в будущей судьбе флота, если он останется стоять в германских базах. Балтийское море ведь сильно похоже на бутылку, пробку от которой держит ухмыляющийся англичанин. Флоту останется лишь грязнить воду у пирсов, да наводить ужас на местных обывателей выходками одуревших от безделья матросов. Только так прикованные к берегу корабли и послужат фатерлянду в грядущей битве...

Из Берлина обещали просьбу Шпее выполнить, два крейсера будто бы даже готовились к переходу на Тихий Океан. Только их выходу всякий раз что-то мешало, и он откладывался и откладывался. Конечно, знатный прусский аристократ, граф Шпее, окажись он в Берлине, немедленно бы добился своего, он мог обратиться даже и к кайзеру, который был его дальним родственником. Но сейчас ему до короля Вильгельма было далеко, зато берлинским стратегам – близко. Отправиться в Германию, передав командование эскадрой и базой Маркиру, он не решался. Ведь война могла застать его в долгом пути, и тогда он уже не вернется обратно, и никогда не сойдет с палубы «Шарнхорста» на холодную землю, в которой сокрыта гибель Большого Змея.

День войны наступил, как всегда, неожиданно. Из Берлина в ответ на очередную просьбу об отправке линейных крейсеров пришел приказ выходить всеми силами в море и наносить как можно больший ущерб флоту противника. Это – все. В выборе направлений действия и объектов атак адмиралу предоставлялась свобода.

Из труб крейсеров «Шарнхорст» и «Гнейзенау» валил черный дым. Длинным кошачьим хвостом он расстилался над городом, во рту скрежетали пылинки несгоревшего угля. Адмиралу было больно за свои корабли, такие старые и несуразные для пришедшей войны. Но вместе с тем он чуял в них частицу родины, ведь каждая частичка металла их бронированных тел была когда-то извлечена из ее земли, ее тела. Потом она прошла крещение пламенем и отлилась блестящим металлом, родным тому железу, из которого были когда-то выкованы панцири его предков. В этом железе ему идти на битву, и не время корить кузнецов, когда уже затрубил боевой рог.

Германская сталь вонзилась в воды чужого моря. Эскадра выдвинулась из базы. Адмирал Шпее стоял на мостике флагмана «Шарнхорста» и через бинокль смотрел на восходящее солнце. Глазам было мучительно больно, но он не отводил взгляд, видя в своем пути навстречу светилу знамение будущей победы. Перед ослепленными глазами, чаши которых как будто переполнились светом, неожиданно выросли золотые ворота, под которыми сейчас проходили серые громады кораблей графа. Адмирал отложил бинокль. Он ни с того ни с сего принялся сочинять сказку для своей дочки. Немного погодя он спустился в свою каюту, где, усевшись под гербом, тем самым, который прежде висел в его кабинете в Циндао, стал записывать рожденные его сердцем слова на бумагу. В сказке говорилось о борьбе Солнечного Царя с Колдуном-великаном, живущем на Черной планете, которая из-за своей темноты недоступна для взгляда земных людей. Колдун-великан хотел затушить солнце, сбросив на него гору космического льда, но неожиданно ему помешал земной богатырь, всего-навсего человек…

Сказка становилась витиеватой, дополнялась новыми героями. А за кормой тем временем таяла полоска китайского берега, на который адмирал не бросил даже прощального взгляда. Теперь жизнь сделалась определенной, она вытянулась в стрелу, направленную в сторону родины сквозь сердце водяного Змея…

- Получена телеграмма. Россия тоже вступила в войну. На стороне Антанты, - доложил неожиданно появившийся адъютант.

- Жаль, очень жаль, - равнодушно произнес фон Шпее, подняв голову от бумажных листов со своей сказкой.

Перед глазами всплыло улыбающееся лицо Саши в тот миг, когда он заканчивал рассказ своей сказки. Теперь, видно, ему придется сражаться с германцами, как видно – без его воли. Язык Змея, именуемый «политикой» укусил-таки русских, впрыснул в них свой лживый яд. Но переживать сейчас графу было не о чем. Вот-вот его эскадра достанет-таки змеиную смерть, и как только она будет извлечена на свет, враг тотчас падет. Тогда прозреют и русские, и почуят вместо зловещей руки, толкающей их в германскую сторону, разверзшуюся пустоту. А пустоты этот народ не любит, драться за нее он не станет, и война тут же прекратится сама собой. В бою он с Сашей всяко не встретится, нет на пути эскадры русских кораблей…

Эскадра подходила к острову Коронель. Адмирал перебирался с корабля на корабль и лично осматривал их железо, спускался в самое их нутро, в преисподние машинных и котельных отделений.

- Каждая лопата угля, каждый ход поршня – это шаг к победе, а, значит, к порогу родного дома. Я, ваш адмирал, знаю, где и как добыть победу, вы уж верьте мне, старому тевтонскому воину, - говорил он, обращаясь к матросам.

Матросы кивали головами, но чувствовалось, что по их мыслям гуляли шепоты каких-то нехороших слухов, которые, наверняка, ходили по кораблям, просачивались в матросские кубрики и офицерские каюты.

- Развесьте везде, где только можно, карты мира, на которых нарисуйте красными чернилами путь наших кораблей, - распорядился он, - К Южной Америке, в обход мыса Горн в Атлантику, а через нее – к родным берегам. И ту часть пути обязательно изобразите в виде меча.

- Опасно, - заметил Маркир, - Весь наш план станет тут же известен. Мало ли что?

- Вы имеете в виду шпионов?! – усмехнулся адмирал, - Бросьте! Откуда шпионы на моих кораблях. Но даже если они и есть, как они сообщат о нашем плане? Почтовым голубем? Но где найти такого голубя, чтоб он через океан перелетел?

Маркир согласился.

В каютах, кубриках, кают-компаниях и даже в боевых рубках появились эти самые карты. На каждой из них был нарисован рассекающий Атлантику красный меч. Где-то он был твердый, прямой, как настоящий, где-то – немного волнистый, заковыристый. Чувствовалось, что рисуя его, кто-то был тверд, кто-то волновался, кто-то страшился будущего. Но все люди, выводившие эти мечи, безусловно, верили в них, кто слепо, кто осторожно. На другом его конце всякому виделся родной город с привычными домами и улочками, сонными и бодрыми обывателями, любимой девушкой, или законной женой, или, в конце концов, с поседевшими, состарившимися родителями. Шпее добился своего, отблески его душевного огня отразились в сотнях сердец его подчиненных, где ярче, где тусклее, но – везде. Красный меч отливался силой упругих мускулов кочегара, бросающих новую лопату угля в ненасытный желудок топки. Он вылетал из глаз впередсмотрящего, вцепившегося взглядом в едкий горизонт. Он подправлял движения рулевого, прояснял мысли штурмана, застывал снарядом под руками артиллериста. Не обходил он и кока, и трюмного, и даже палубного матроса. Адмирал сам краем глаза видел, как моряки тайком целовали рукояти этих нарисованных мечей, выполненных в форме креста.

Когда адмиралу доложили о присутствии возле острова Коронель английских крейсеров, тот почти не раздумывая, решил дать бой.

Перед боем адмирал вгляделся в лица моряков крейсера «Шарнхорст». Их покрывал струившийся с утреннего неба солнечный свет, и графу они виделись какими-то особенно живыми, будто привязанными к самому Небу. Ни на одном из них не играл ни один мускул, лица даже самых трусливых сегодня пропитывала решимость. Адмирал подумал, что если он сейчас вызовет кого-нибудь к себе в каюту, и там, без посторонних, смотря прямо ему в глаза, спросит «Боитесь?!», то, несомненно, получит ответ «Никак нет!». И все, на этом даже не точка, но большой восклицательный знак.

Адмирал приказал держать курс на сближение с противником. Комендоры, прикусывая языки от азарта грядущей битвы, заняли свои места у орудий. Кочегары принялись еще яростнее бросать угольные груды в сплетения пламенных языков, видневшихся им сквозь залитые потом, просоленные глаза россыпью красных звездочек. В лазарете доктор поигрывал блестящими инструментами возле белого операционного стола. Всяко он здесь – не лишний! Может, придется еще доставать из бело-красной человеческой плоти куски ненависти, которую засадит туда враг. Рулевой обеими руками вцепился в штурвал, напевая сквозь стиснутые зубы какую-то лихую матросскую песню.

Остров Коронель, зеленой соринкой затерянный среди вод большого океана, приближался к кораблям. Клочок прочной земли, где не бывает волн, который никогда не пойдет ко дну, тут же прицепился к глазам моряков. Адмирал видел, как матросы толкали друг друга в спины и указывали в сторону острова. Некоторые улыбались, другие же хохотали, будто эта земля была им родной. В глазах немецких моряков чувствовалась жажда по тверди, их ноги как будто уже приготовились ступить на прочную землю. Что они станут делать на этом твердом клочке суши, нелюбимом сыночке матери-земли? Да не все ли равно! Сперва отоспятся на берегу, дивясь распластавшемуся над головой синему небу, так не похожему на серую подволоку надоевшего кубрика. А потом, верно, пойдут знакомиться с аборигенками. Будут с хохотом махать перед ними руками, выражая тем самым множество слов...

- Право по борту – англичане, - доложил вахтенный, - броненосные крейсера «Гуд Хоуп» и Монмаут», легкий крейсер «Глазго» и вооруженный пароход «Отранто».

Шпее приложил к глазам бинокль. Так и есть, пока моряки кушают своими голодными глазами зеленую травку острова, с другой стороны к ним подбираются серые тела смерти.

- По эскадре боевая тревога! – скомандовал он.

Матросы с трудом оторвали непослушные глаза от заветного острова. Их зрение до того обострилось, что в последний миг они видели на Коронели каждую зеленую травинку, каждый кустик. И все это благолепие им пришлось в несколько минут сменить на тесный мрак орудийных башен и других боевых постов.

Но безмятежный воздух, пропитанный пением островных птичек, тут же рассекла струя горячего металла. Английские крейсера поминутно чихали пламенем. Фонтаны воды выросли за бортом, засвистели осколки, заскрежетала оцарапанная сталь.

Мгновение ужаса прошло. Германские комендоры открыли яростный огонь. Казалось, что из башен немецких крейсеров вылетают не снаряды, а сама злость моряков, их обида за так неожиданно и грубо прерванное свидание с землей. Стало заметно, что куски английского железа ложатся с недолетом, смертельная лапа их залпов не может накрыть и вдавить в бездонное море немецкие корабли.

Однако и германские артиллеристы тоже палили с недолетом. Виной тому было солнце. Веселые, но сейчас неуместно-надоедливые зайчики забирались в глаза, заставляя видеть вместо вражеских стальных островов по-детски веселые круги и всполохи. Не вовремя, ох, не вовремя появились они. В сердце каждого немецкого моряка зародилась горькая обида на солнышко, ни за что ни про что отбирающее у них победу.

- Герр адмирал, необходимо сменить курс, - обратился к адмиралу командир флагманского крейсера «Шарнхорст», - Наши артиллеристы ничего не видят, а мы у них – как на ладони!

- Держать прежний курс, - распорядился Шпее, и, хитро усмехнувшись, взглянул на часы, - Прекратить огонь и зарядить все орудия!

Командир крейсера пожал плечами. Он уже давно служил под началом графа и знал о самобытности, необычности этого человека. Но чтобы вот так, превратить корабли в безответную мишень, подставлять левую щеку за удар по правой…

- Держать прежний курс! Прекратить огонь! Зарядить орудия! – распорядился он.

Адмирал ни на секунду не сомневался, что солнышко – за него, а шутка, которую оно сейчас с ним пошутило – всего лишь небольшое испытание, которое следует выдержать, и терпение воздастся. Все одно огонь англичан сейчас им не страшен. Он представил лица английских командиров, наверняка перекошенные от досады. Каждый из них, пожалуй, был бы рад купить германские корабли за деньги, но не разговаривать с ними языком железных болванок. Но мечты бесполезны, корабли не продаются, с ними можно говорить лишь на том языке, на котором говорят они, на языке металла, на языке воина и героя.

Шпее еще раз глянул на часы. Солнышко посылало последние лучи из-за горизонта, к нему шла золотая дорожка. В это мгновение дорожка была и в самом деле драгоценной, ведь по ней шли вражеские корабли, отлично заметные на фоне пылающего неба. Огонь противника сделался еще менее точным, свирепые взрывы громыхали и бурлили далеко за кормой. Должно быть, они приносили много горя ни в чем не повинным рыбешкам и медузам, но не задевали германское железо и вросших в него людей.

«Они нас не видят. Зеленое в сумерках делается серым, и наши корабли возле берега – все одно, что легкие тени. Поди, поймай их! Поди, поймай нас, англичанин, пронзи тех, за кого само небо!», усмехнулся граф.

- Огонь!!! – скомандовал он, - Бить по «Гуд Хоупу» и «Монмауту», легкий крейсер и пароход не трогайте, они все равно убегут.

Едва только затих адмиральский голос, тут же отозвались орудийные башни. Корабль вздрогнул от орудийного шквала, и как будто обратился в него.

Английские крейсера заплясали на острие удара. Шпее поежился, представив, что сейчас почувствовали английские командиры. Такое же чувство у него было в далеком детстве, когда он, гуляя по саду своего безмятежно-мирного домика, увидел, как его кот Гельмут ловит мышь. Зверь отпустил трепетное тело на свободу, но последнее мгновение жизни несчастного мышонка было отнюдь не сладостно. На него смотрели горящие глаза, а у самых боков торчали беспощадные когти. Максимилиан представил себя на месте мышки, и в тот же миг на ее шее сомкнулись клыки Гельмута.

Один из вражеских крейсеров, «Монмаут», накренился и неуклюже сел в волну. Граф видел в бинокль, как за борт посыпались горошины английских матросов. Вскоре на месте некогда грозной железной туши образовалось ничего, пустое место, сквозь которое была видна золотая солнечная дорожка.

«Гуд Хоуп»» горячей огненной точкой еще держался на плаву. Его орудия уже замолчали, и единственным словом, которое на прощание произносил корабль, было слово длинного дымного столба, уходящего к красным небесам и сливающегося с ними. Попрощавшись с блестящими волнами, с земной твердью, до которой ему не суждено добраться, крейсер провалился в пучину. Тем временем стемнело, и адмирал уже не разглядел беспомощно барахтавшихся матросских тел. Он снял фуражку, помянул погибших англичан, которые сражались все-таки хорошо, и пали в бою, вместо того чтобы умереть от разрыва сердца при известии о падении котировок каких-нибудь акций, как это делают их собратья. «Интересно, уцелел ли адмирал Кэрдок, будет ли, кому вспомнить свой ужас и потом стыдиться до конца своих дней?», усмехнулся фон Шпее, надев фуражку.

- Герр адмирал, прикажите поднимать англичан на борт? – спросил командир крейсера.

- Нет надобности, - ответил он, надевая фуражку, - Они морской народ, а берег – близко, так что доплывут. Думаю, что поднимать их на борт и брать в плен нет необходимости. Тем более, что на кораблях действующей эскадры нет никаких условий для содержания пленных.

Командир крейсера кивнул головой.

- Поднимите сигнал «Одержана блестящая победа, за которую я благодарю и поздравляю команды», - распорядился Шпее, после чего извлек бутылку коньяка и налил рюмки себе и командиру.

На палубе тем временем царило веселье. Свободные от вахты матросы пили положенную порцию шнапса и радостно делились впечатлениями от боя.

- Англичан я к русалкам отправил. И первого и второго. В прицел даже видел, как пару матросиков у них за борт смело от моего выстрела. Будет, что деткам рассказать, когда вернемся. Они, должно быть, уже подросли. Жаль, что на флоте трофей не подберешь, только крестик на трубке остается поставить, и все! – рассказывал Гюнтер, самый знатный комендор эскадры. Другие комендоры не оспаривали его победы, и согласно кивали головами, хотя, конечно, могли и поспорить.

- Трофеи пехота собирает, - кивнул унтер-офицер, - А у нас трофеи – только в нутре остаются. Хотя, погоди…

- Отто, - позвал он другого унтера, - У тебя фотоаппарат есть?!

- Так точно, - отозвался он.

- Англичан, когда они водичку бортами черпали, заснял?!

- Смеешься, что ли?! Когда в бою фотоаппарат настраивать? Да ты бы сам о нем вспомнил?!

- И правда. Да, пожалуй, кроме как в груди, больше нашу победу нигде и не удержишь!

- Ничего, вернемся, получишь железный крест, и будет на тебе висеть победа, которую потрогать сможешь и на руке взвесить!

- Думаешь, нам кресты дадут?

- Да хоть и медали. Все одно – победа у сердца зазвенит!

Из недр крейсера выползли сменившиеся с вахты машинисты и кочегары. Для них весь бой был лишь трепетом корабельного железа, бесконечными звонками машинного телеграфа и несмолкаемой внутренней молитвой. Ведь в случае гибели корабля смерть их – верная, им не доведется даже на прощание с миром сделать последний глоток соленого морского воздуха. В их покрытые несмываемым маслом уши тут же втек обильно приукрашенный рассказ о победе. Труженики нижних палуб покорно кивали головами. Они уже привыкли к тому, что их доля в победе никому не видна, а долю в поражении уже некому видеть. Вытерев грязный пот, они устремили свои взгляды за борт, стремясь выхватить из мрака ночи хотя бы крохотный остаток того, что было английской эскадрой. Даже порванный спасательный круг с английской надписью был бы для них доказательством реальности победы. Но, увы, море не показало им даже такой символ их торжества.

Шпее распорядился выдать еще добавочную порцию рома из запаса, заготовленного лично им специально для такого случая. После этого он собрал матросов и офицеров, обратился к ним с речью о свершенной победе, которую закончил фразой, понятной теперь для всех:

- Солнце – за нас, и небеса – на нашей стороне. Значит, победа уже у нас!

Окончание речи потонуло в радостных криках. Солнышко, которое помогло сегодня раздавить броню, теперь огненной речкой растекалось по жилам моряков, теплыми волнами накатывало на сердце.

Адмирал отправился в каюту. Там он выпил причитавшееся всем победителям вино, но не каплей больше. Потом взял перо, и продолжил сочинять свою сказку.

В тихом немецком городе, на утопающей в зелени улице стоял богатый дом. Стены его были аккуратно покрашены, и должны бы были казаться новыми, но от них прямо-таки веяло прочной древностью, впитавшимися столетиями. Принадлежать такой дом мог лишь знатному роду, так было и в самом деле.

В одной из комнат этого дома красивая беловолосая девушка Герберта фон Шпее читала потертые бумажные листочки. Это были сказки, написанные ее отцом и присланные ей. Она уже забыла, как выглядит ее родитель, память сохранила лишь большие усы, которыми он ее уколол, когда поцеловал на прощание в щечку. С тех пор отец как будто превратился в слова собственных сказок, растекся ими по бумажным листкам. В таком виде он все время возвращается домой, но никогда не может вернуться весь, без остатка, и предстать перед ней самой последней своей сказкой.

Герберта смотрела на большую географическую карту, висевшую рядом с родовым гербом – так же как в далекой каюте отца. На ней она нарисовала путь, которым любимый отец вернется к ней. Его она придумала сама, но он оказался точь-в-точь таким же, как шла эскадра адмирала фон Шпее. Герберта глянула на разноцветную карту, задумчиво подержала над ней палец, и, помимо собственного желания, ткнула в остров Коронель. То самое место, где покачивался на равнодушных морских волнах ее отец.

Герберта спрятала письма в ящик стола. Некоторые из них были зачитаны уже до зияющих дыр, и разобрать слова могла лишь Герберта, любимая дочь адмирала. Впрочем, разбирать слова еще раз для нее не было надобности – она помнила их наизусть.

Девушка закрыла глаза и представила себе родителя, когда он вернется в родной дом. Наверное, его глаза спрячут в себе тяжелую усталость, выставив наружу лишь счастье нового обретения того, что было им покинуто. Его одежда (которую она не раз представляла в виде рыцарских лат, подобных тем, которые берегла их семья) будет искриться от застывшей соли дальних океанов, а лицо сохранит отпечатки множества ветров.

Сказать, что то мгновение будет счастьем – значит не сказать ничего. Счастье – оно сейчас, в его предчувствии, а тогда будет что-то другое, большее. Может и небеса тогда опустятся на землю, и вся семья фон Шпее хотя бы несколько мгновений побывает в Раю. Там они обратятся в частицы веселого света, и солнечными лучами глянут на землю, чтобы вернуться на нее вновь в человеческом облике, ибо не пришел еще их час подняться на небеса.

А потом отец отдаст Герберту замуж. Он, только он может найти ей в мужья истинного героя, отличить правду от лжи и хвастовства, которыми многие представители мужского пола тщетно подменяют огонь своей души. Это и будет точкой в толстой книге сказки, написанной ее отцом, графом Максимилианом фон Шпее.

Что же будет после? Наверное, у нее и ее мужа тоже родится дочка, он тоже уйдет на битву, и они станут его ожидать, получая письма с новыми сказками. Это будет уже другая история, следующая книга.

- Что-то давно от папы писем нет, - сказала вошедшая в комнату мать, - Я волнуюсь, как его море, места себе не нахожу. Смотрю в окно, а вместо улицы его лицо вижу!

- С моря писем не отправишь, - вздохнула дочка, - Теперь они придут к нам только вместе с ним. Но они у него уже написаны, в каюте на корабле лежат! А папа сейчас здесь!

Герберта показала место на карте, после чего упала в объятия матери. Они долго сидели молча, тщетно пытаясь представить себе нутро адмиральской каюты, запретное для женщин место. Единственное, что они знали – это что их муж и отец сейчас видит ту же географическую карту и тот же герб с двумя огненными птицами.

Раздался звонок в дверь, и мать пошла вниз. Через минуту она вернулась.

- Кто там? – равнодушно спросила дочка.

- Жених, - ответила так же равнодушно мама.

- Гони его взашей! – резко отозвалась Герберта, - Нет здесь для меня женихов! Все они сейчас там!

Герберта показала рукой прочь, и мать поняла ее жест.

Спустя минуту из дверей дома Шпее вышла фигура, лица которого было не видно, и в сумерках казалось, что его у него и нет. Очередной отправленный восвояси псевдо-жених, сын какого-нибудь богача или штабного эрзац-вояки. На каждом шагу по садовой аллейке он делал болезненный глоток из чаши обиды. Ведь Герберта не просто прогнала его. Она его выгнала, даже не разглядев его лица, отказав ему в бытие, как человеку…

На зубах адмирала хрустела угольная пыль после недавней погрузки. Она проникла в каждый закуток корабля, оставила следы даже на спрятанных в ящик стола письмах. Да, море – это не только соленая вода и величественные громады кораблей, но еще – грязный, тяжелый уголь. Прежде чем расцвести в корабельной утробе миллионами огненных цветов, он успевает истерзать экипаж мучительной саранчой, выпить силу из сотен человеческих рук. Сама перегрузка угля в море – дело сложное, трудоемкое, ворующее драгоценное время и удлиняющее поход к родным берегам. Но на этот раз команды радовало, что уголь был не свой, а трофейный – с захваченного канадского парохода. Матросы старались изо всех сил, от неловкости некоторых даже были пострадавшие – двое свалились за борт, и одному отдавило ногу. С угольными горами на этот раз расправились быстрее, чем прежде.

Эскадра, разрезая гладь чужого моря, уверенно шла к Фолклендским островам. Больше ей ничто не могло помешать, и адмирал все чаще предавался своим мыслям, переходившим в сновидения.

Адмиралу снился один и тот же сон. Будто он стоит на твердой земле острова, лишенного цветов и деревьев. Кругом ни души, остров окружен пустым морем, на ленивых волнах которого нет ни единой лодочки, ни даже щепочки. Одни лишь унылые камни равнодушно глядят на адмирала. Им, камням, все одно, кто рядом с ними ходит и что делает, ведь их судьба безразлична всем, как и им безразлична судьба живых существ. Сотня проживших поколений для них – всего лишь одно из мгновений невыносимо долгой и нестерпимо угрюмой жизни. Держать собственную тяжесть, да подставлять бока таким же вечным океанским ветрам – вот и весь их удел.

У графа-адмирала в руках совсем не дворянский и не морской инструмент – лопата. Но она вполне соответствует моменту, который наступил сейчас. Не задумываясь Максимилиан вгрызается лопатой в землю под единственным деревом острова – раскидистым дубом. Прожив весь свой век в соседстве с камнями, дуб и сам стал будто камень, даже кора его сделалась серой. Под его кроной не зеленеет подрастающих детенышей, и оттого кажется, что этот дуб простоит здесь вечно.

Руки адмирала немного дрожат, но вместе с тем уверенно делают свое дело. Внезапно до его ушей долетает знакомый голос. Да, этот голос он уже столько раз слыхал, но сейчас не может припомнить, кому же из живых он принадлежит. Никак русскому Саше? Некоторые слова можно принять за его, но другие…

Адмирал пренебрежительно отмахивается рукой от голоса, и в это же мгновение забывает все, что он сказал. Остается лишь память о самом голосе. Лопата вгрызается в землю, и…

Земля разверзается, обращаясь могильной воронкой, и засасывает адмирала в свое нутро, как будто ее суть пропиталась водными соками. Фон Шпее отчаянно сопротивляется, пытается выбраться из смертельной ямы при помощи своей лопаты. Но, тщетно, со всех сторон на него напирает непригодный для жизни мрак. Дышать становится тяжко, сердце бешено бьется, и…

Фон Шпее просыпается в своей каюте, краем одеяла вытирая со своего лица струи липкого пота. Вокруг – мрак южной ночи, сквозь открытый иллюминатор глядят непривычные для северного глаза созвездия. Все они лишены священного смысла, будто сделаны человечьими руками – Секстан, Корма… Единственное скопление звезд, притягивающее к себе взгляд – это Южный Крест, тот что светит над потонувшей во льдах южной землей…

Адмирал вспоминает свой сон, стараясь разобрать слова таинственного голоса. Нет, махнув рукой, он их стер из своей памяти, как незадачливый школяр нечаянно стирает написанные мелом свои мысли, к которым он уже не может вернуться. Он знает, что сон привидится ему еще раз, и опять будет этот голос, и он дает себе слово больше рукой не махать, а запомнить каждый звук таинственного послания. Сон вновь забирает графа в свой теплый мешок, и опять он видит лопату, землю, дерево, и… снова машет рукой! Да, не принадлежит человек во сне самому себе…

О своем сновидении он размышляет и днем. Знает, что-то важное ему говорится, но как же понять смысл? У кого расспросить?

В конце концов нашел лейтенанта-артиллериста, который любил чужие сны, в меру своих способностей умел их разгадывать, а, главное, в отношении даже крохотных тайн был нем как рыба. Ему фон Шпее и доверил свой сон.

- Да, - серьезно сказал лейтенант, - Такие сны лишь великим людям снятся, они даже в книги ложатся. Это не то, что у нашего экипажа, где все видят одно и то же – женщину. Причем лица ее после пробуждения никто уже не помнит, значит она как бы одна на всех, общая жена... А у Вас такое!

Лейтенант смотрел на графа с нескрываемым восхищением, но оно его ничуть не радовало. Мало ли людей восхищалось им, искренне или ложно.

- Вы толкуйте поподробнее, очень Вас прошу! – прервал он подчиненного.

- Что я могу сказать… - скороговоркой заговорил он, - Важное дело Вам, герр адмирал, вероятно, предстоит. Большое. И будет в этом деле один главный момент, который его и решит. Он вроде как удар Одиссея по глазу циклопа, где вся история разваливается на две части. В одной из них Одиссей благополучно плывет дальше к новым приключениям и к вхождению в Одиссею. В другой его ест циклоп, на том сказке и конец, и никуда дальше он не плывет, поэтому того Одиссея сегодня никто и не помнит. Вот и у Вас, герр адмирал, случится что-то похожее.

- Все-таки меня настораживает тот голос. Что же он может означать?! – пожал плечами фон Шпее.

- По-видимому, - серьезно сказал лейтенант, - Суть не в его словах, а суть в самом появлении голоса, от которого Вы не должны отмахнуться. Откуда он придет – не столь важно. Конечно, едва ли он придет с неба, скорее – от кого-нибудь из людей. Но от кого – пока никому не известно.

Адмирал поблагодарил лейтенанта за службу. Суть сказанных им слов он спрятал, как ему показалось, в самое сердце, и приготовился внять словам, об источнике которых он пока еще ничего не ведал.

Эскадра вышла в Атлантический океан, в самую южную его часть, где бывают и пронзительные ветры, и снег с дождем. Где ничего не напоминает о том юге, представление о котором живет в северном человеке. Дальше путь кораблей был прямым. Эскадра вошла в рукоятку нарисованного на карте меча и двинулась по его лезвию. Через два-три дня из глубины необъятных водных просторов должны вырасти таинственные острова…

Совещание на борту «Шарнхорста». На бархатном столе адмиралтейского салона – хрустящие карты, по которым бродит с десяток перьев и мундштуков курительных трубок. Свет бра теряется в облаках табачного дыма.

- По данным разведки в районе Фольклендов оперирует мощная английская эскадра адмирала Старди. Четыре линейных крейсера против двух наших, броненосных. Легкие крейсера не в счет, да и по ним англичане тоже превосходят. К тому же не стоит списывать со счетов и гарнизон острова, который вдобавок усилен посаженным на мель старым броненосцем, калибр орудий которого не меньше, чем на «Шарнхорсте» и «Гнейзенау», - доложил Маркир.

- Все замечательно, - язвительно заметил фон Шпее, - Напугали Вы всех нас, что зайцев на охоте. Но, позвольте спросить о Ваших предложениях?

- Обойти Фолькленды с запада, держась Аргентинского берега. В случае опасности – сдаться аргентинцам. В любом случае интернирование будет лучше гибели или английского плена! Нет, я не говорю, что мы не должны действовать, но атаковать английский флот в любом случае будет удобнее, если останется путь к отступлению. Случись что, от англичан через открытый океан нам не убежать. У них и скорость больше, и горючее – мазут, уголь закончится, и придется нам дрейфовать с белыми флагами, пока враги не подберут!

Фон Шпее покачал головой. Другие офицеры жадно смотрели на фон Шпее, ожидая его слов. В адмирале они видели победителя, с которым они, конечно же, разгромят любого врага. Время от времени они поворачивали головы к большой карте с нарисованным поперек Атлантики мечом, а потом осуждающе смотрели на Маркира. Как он может кривить клинок их меча, настаивать на отказе от победоносного сражения!

Маркир чувствовал, что со своим мнением остается в одиночестве. Но, тем не менее, продолжал говорить все также твердо. Наконец, когда запас доводов был исчерпан, он повернулся к фон Шпее.

- Спасибо, - сказал адмирал, - Хвалю Вас за честность и за верность офицерскому долгу, который требует высказать все свои соображения, чего бы это не стоило. Но мое решение, которое поддерживает и большинство офицеров – идти на Фолькленды, прежним курсом.

Маркир глубоко вздохнул, словно говоря «иного решения я и не ожидал». Шпее распорядился прибавить ходу, чтобы сократить нестерпимое ожидание, нервной дрожью впитавшееся в каждую частичку его тела. Когда офицеры разошлись, адмирал извлек припасенную лопату. Конечно, она едва ли пригодится, скорее всего извлекать англосаксонскую смерть придется каким-то иным путем. Но все-таки вдруг… Нет, с лопатой в руках спокойнее! Уже чувствуешь, что пройдет немного времени, и она, сбросив с себя тупое безделье морской жизни, окажется в родной стихии, вгрызется в таинственную землю. Правда, перед этим надо будет подумать о высадке на острова. Составить план, сформировать десантную команду из крепких ребят, способных биться не только на море, но и на суше. Но сперва надо разбить вражеский флот, он – ключ к острову и к ларцу с вражьей смерти. Когда он ляжет на дно, беспомощный гарнизон, скорее всего, поднимет белый, как облако, флаг…

Эскадра подошла к центру неприятельских островов, Порт-Стэнли. Через бинокль он выглядел как нагромождение серо-зеленых гор, со всех сторон облепленных мелкими домишками, похожими на лишайники. В порту торчало множество труб из которых валил дым. Это была английская эскадра.

Адмирал фон Шпее отложил лист с недописанной сказкой и вставил перо в чернильницу, после чего поднялся в боевую рубку. Отметив положение солнца, адмирал тут же подготовил план – пройти мимо порта Стэнли так, чтобы выманить эскадру Стэрди в открытый океан. Оказавшись на просторе, англичане попадут в то положение, когда им придется вести огонь против солнца, которое – союзник германцев. Перед их глазами вместо серых громад немецких крейсеров запляшут радостные солнечные зайчики, оставляющие после себя красные точки, кружочки и спиральки. Тем временем германские артиллеристы обрушат огненный вал на залитые солнцем, беспомощные английские корабли. Покончив с ними, эскадра сделает разворот и обстреляет Порт-Стэнли всей мощью своих орудий. Если гарнизон и тогда не поднимет белый флаг, на берег высадится десантная команда, а за ней – и сам адмирал, фон Шпее с лопатой, на поиски Змиевой погибели…

Адмирал вновь прильнул к биноклю, старательно водя им по зеленоватой поверхности острова. Да, остров на самом деле вовсе не такой, каким он был в снах и в мечтах. Но… Но дуб все-таки есть! Вон он, недалеко от городка, стоит один-одинешенек, будто ждет. И кора его в самом деле сероватая, будто каменная. Скорей бы к нему!

Адмирал сжал лопату, которую, как оказалось, он притащил с собой в боевую рубку. В ответ на немой вопрос командира «Шарнхорста» о назначении этого неуместного на боевом корабле предмета, адмирал ответил коротко «Так надо!». На этом вопрос и закончился.

Внезапно пришла телеграмма с крейсера «Гнейзенау» от Маркира. «Считаю целесообразным остановить эскадру и взять под обстрел проход из порта Стэнли, через который, по всей видимости, будет выходить английская эскадра».

«Ну нет! Помню я, как ты упорствовал против похода к Фольклендам, смеялся над моими доводами только потому, что уважаешь лишь железную реальность. Но люди верят не тебе, а мне, я уже привел их к победе, приведу и сейчас! Приведу и тебя, но тебе придется выполнять мои приказы!», подумал адмирал. Он представил сейчас холод мыслей командира «Гнейзенау» и подумал, что они никогда не приведут к победе, пусть даже будут абсолютно верны, как хорошо ограненный алмаз. Нет, для торжества победы нужен сердечный жар, который смешается с жаром небес…

- Держать установленный курс! – распорядился он, представляя, какие недовольные взгляды бросает сейчас Маркир на корму флагмана. Но, делать нечего, приходится идти в кильватерной струе старшего, и отдавать рулевому приказания, каждое из которых порождает душевную бурю. «Ничего, после победы убедишься в моей правоте, правоте огненного рыцаря, дружащего с самим солнцем», витиевато усмехнулся граф.

Тем временем в далеком германском городе девушка, наряженная в ослепительно-белое платье, вышла на грязный, залитый соляркой портовый пирс. Она подошла к его краю и устремила глаза в туманную синеву. Вместо корабля у стенки пирса зияло пустое место, где-то внизу плескалась грязная портовая вода, растекаясь красками обманчивой нефтяной радуги. У Герберты щемило сердце, она чуяла, будто эта морская пустота никогда не будет заполнена большим кораблем, в нутрии которого сейчас пребывает ее отец. Девушка хотела крикнуть, открыла рот, и бросила в горизонт неслышные слова. Ведь никакой крик, даже самый громкий из всех, не прошел бы над безбрежьем океана и не влился бы в отцовские уши. Слова не имели смысла, они были всего лишь сочетанием не произнесенных гласных звуков, кусочком сердца юной графини, брошенным вдаль…

Фон Шпее решил вытереть пот со лба, но вместо платка извлек из кармана кителя листочек со своей недописанной сказкой. «Зачем я его взял, ведь помнется!», пожалел он, но рука спрятала листик обратно. Внимание адмирала привлекла огромная черная туча, стремительно летящая на самое солнце. От неожиданности он застыл на месте, комкая одной рукой свой листочек, а другой сжимая лопату. Все произошло столь неожиданно, что Максимилиан сперва ничего не понял, он покорно разглядывал черную массу, мягко и бесшумно накрывавшую корабли. Вот уже солнышко померкло от нежного, но гибельного прикосновения поднебесной лапы. Мгновение – и оно погасло, запутавшись в водянистых сетях.

Адмирал схватился за голову. Он понял, что там, на небесах его судьба уже свершилась, и туча – знамение гибели. Теперь корабли обеих сторон одинаково хорошо видят друг друга, но врагов больше и они – сильнее. Может, есть еще время на разворот?

Нет, вон они, уже близко. Линейные «Инвинсибл» и «Инфлексибл», броненосные крейсера «Карнарвон», «Кент», «Корнуол» и легкий крейсер «Глазго». Их комендоры, должно быть, уже дырявят своими глазами немецкую броню. Уйти? При скорости 18 узлов все одно далеко от них не уйдешь…

Корабли еще шли целыми и невредимыми. Офицеры и матросы почти не смотрели на небо, а если и бросали нечаянный взгляд, то, конечно же, не замечали тучи. Подумаешь, буря! Мало ли их было за годы морских странствий! Те из моряков, что были заперты в утробе машинных и котельных отделений, не видели и этого. Они продолжали деловито работать, веруя, что как только настанет желанный конец их вахты, они поднимутся на верхнюю палубу, глотнут соленого воздуха и мысленно поцелуют солнце.

- Посмотрите на небо, - стараясь придать своему голосу наибольшее равнодушие сказал Шпее, обращаясь к командиру крейсера.

- Вижу тучу, - без малейших ноток тревоги ответил он, - Если случится буря, в бою будет сложнее, но ведь и противнику – тоже сложнее. Все одно мы окажемся на равных!

Адмирал ничего не ответил. Мигом потеряв свою веру в победу он решил не рушить веры чужой. Тем более, английские корабли уже окутались пламенем, и у бортов германских кораблей выросли водяные столбы. «Сейчас вольет. Под завесой ливня и уйдем», забрезжила тусклая надежда у адмирала. Но с неба ни упало ни единой капли, туча оказалась сухой, не несущей дождя. Вместо ливня она принесла на своих легких крыльях лишь мрак да гибель.

Корабли заходили ходуном под градом вражьих снарядов. Тяжелые болванки рвали тела кораблей так, как будто броненосные крейсера были всего-навсего медузами. Тяжелые части корабля, еще утром казавшиеся вечными и надежными, теперь обваливались так легко, словно были наскоро построены из детских кубиков. Носовую башню сорвало с барабана, и она неуклюже осела на палубу, извергая из своего нутра столбы огня и черного дыма, смешанного, наверное, с душами погибших артиллеристов. Давно знакомые люди, улыбки которых врезались в память, теперь рушились кровавыми ошметками на искореженное железо.

Из недр корабля валил страшный дым. Что делалось там – было известно лишь Господу, да тем несчастным, которые еще боролись среди мрака, дыма и копоти. Связь была нарушена, все слуховые трубки – перебиты. Уцелевшие орудия еще вели огонь, которым уже никто не управлял. Германские снаряды не долетали до противника, и потому сильно напоминали похоронный фейерверк. Адъютант адмирала зачем-то бросился к боевой рубке, и тут же растекся по ее железу безликой кровавой массой, навсегда скрывшей в себе так и не сказанные слова. Впрочем, убитым, пожалуй, повезло. Ведь смерть их оказалась быстрой, невидимой и безболезненной. Хуже тем, кто останется в живых, кому придется заживо идти ко дну, вбирая в свое нутро беспощадную соленую воду. Какой бы огонь не пылал в душе, против этой воды он бессилен, ведь ее столько, что хватило бы залить все пожары этого мира…

- Легким крейсерам изменить курс, отходить, - распорядился адмирал.

- А мы? – округлил глаза командир крейсера, только теперь понявший значение черной, сухой тучи.

- Мы остаемся здесь. Будем прикрывать отход крейсеров. Пусть хоть кто-нибудь уцелеет, - сказал адмирал голосом человека, смирившегося со своей смертью.

Он равнодушно опустился в кресло, содрогавшееся вместе с кораблем от новых и новых ударов. В памяти всплыл голос, что-то говоривший ему во сне. А потом он вспомнил совет, который дал ему Маркир, и который он пустил мимо себя. Ведь то были не слова, а бездушная морзянка, выбитая ключом телеграфиста… Если бы знать все наперед! Если бы можно было вернуться в убежавшее мгновение, и поправить, пустить жизнь по другому пути, где его корабли вместе с ним не окажутся истерзанными в глотке атлантического Змия! Но нет, фитиль его жизни теперь догорает, и сгоревшего не воротишь назад.

- Из сигнальщиков кто уцелел? – спросил он у командира «Шарнхорста».

- Так точно.

- Передайте на «Гнейзенау» Маркиру, что я перед ним извиняюсь. Я признаю его правоту. Если еще живой – то прочтет…

Над горящим, превращающимся в могилу кораблем неожиданно взвились флажки. Сквозь стеклянные глаза биноклей разглядели их и англичане, но смысла извинения адмирала перед своим подчиненным они не поняли, оставив для себя лишь удивление. Расцвеченный флажками «Шарнхорст» медленно уходил под воду. Недалеко от него погибал и «Гнейзенау». Вместе они погружались в водянистое небытие, где павшим воинам простятся их вольные и невольные грехи.

- Какие будут приказы? – спросил командир «Шарнхорста».

- Приказ один, - горько усмехнулся адмирал, - Спасаться.

Сказав это, он вышел из боевой рубки и в последний раз пошел по своему кораблю. Море было уже совсем близко, его волны перекатывались через пустынную палубу. В каюте, должно быть, уже море, и бессловесные рыбы дивятся огненным птицам на его гербе, непонятным для скользкого подводного мира. Водяной Змей не побежден, он торжествует, но придет когда-нибудь победитель, и все-таки раздавит его. Ведь остается жить русская сказка, значит когда-нибудь найдется и человек, который осознает ее и снова придет в эти места за ключом Змиевой гибели. Кто он будет? Быть может, германец, но, скорее, русский, ведь это же их сказание. Там, куда сейчас отправится граф, должно быть, все известно, и прошлое и будущее. Быть может, там он и узнает о Змиевой гибели, и увидит свою доченьку, повидать которую в этой жизни ему больше не доведется…

Максимилиан вспомнил, как прежде он представлял себе будущую смерть. Только в бою, а не дома, в кровати, от тяжелого запора, со стонами и кряхтением, как скончался старый кучер в родовом имении графов Шпее. Граф Максимилиан фон Шпее усмехнулся – все сбылось в точности. Только жаль тонуть, как слепому щенку, а на теле – ни царапины. Захлебываться соленой водой, будто собственными слезами в тот миг, когда герою рыдать не позволительно! Придется, видно, пустить пулю себе в висок.

Адмирал извлек увесистый пистолет и глубоко вздохнул. В этот миг перед ним распустился красный цветок взрыва, который был прощальным приветом врага. Ведь огонь по неживым кораблям они уже не вели. Осколки пронзили тело адмирала, перемололи ребра, распороли его грудную клетку. Над кораблем взлетела огненная птица, точь-в-точь такая, какая была на его родовом гербе.

Вода захлестнула то, что осталось от адмирала, и понесла на своих волнах. Над местом гибели «Шарнхорста» еще долго плавал парадный китель, из кармана которого выглядывал исписанный готическими буквами листочек со сказкой, которую адмирал так и не рассказал своей дочке…

 

Адмиральские мемуары

Ольга любовалась в зеркало на свое обнаженное тело. Тоненькие черты лица, стройное туловище, в меру пышные груди, длинные ноги. На левой груди отражения, придавая ему некоторую пикантность, красовалась маленькая родинка. У самой Ольги такая же родинка была на правой груди.

Оля пригладила свои черные волосы, накинула халатик и взглянула в окошко. Из-за зарослей сочной зелени выглядывали синеватые морские волны. От их тихого плеска, от сотен разбрасываемых ими солнечных зайчиков, веяло теплом. Это не те серые волны северных морей, которые шуршат ледяными чешуйками, напоминая людям об их неизбежной смерти. Теплое море всегда будет говорить о жизни, и в этом зеленом краю даже короткая человеческая жизнь кажется вечной.

Девушка приоткрыла оконце, и волна пропитанного запахом множества цветов и трав воздуха заполнила комнату. От нее закружилась голова, и Ольга снова подошла к зеркалу и распахнула свой халатик. Она пристально рассматривала свою пропитанную живительными соками кожу, разглаживала нежные места своего тела. Но вскоре ей стало грустно. «Мой цветок восхитителен, и на него залюбуется множество глаз. Годика два-три я для многих людей буду центром всех миров, и внимания ко мне будет куда больше, чем к звездному небу. Но что потом? Потом все это, что я сейчас гладила, на что даже я сама смотрю с таким восторгом, обратится в невзрачную кухонно-бытовую машину. Нежные поры забьются кухонной копотью и частицами пригоревшего жира, по волосам моим змеями расползутся седые пряди волнений о потомстве. Вот и все, что останется мне! И то, если удачно выйду замуж. А коли неудачно? Тогда еще отвратительные кляксы синяков кое-где расползутся, а лицо сделается красным и гадким!»

Оленька представила свое отражение таким, какое оно сделается после замужества, и тут же отпрянула от зеркала. Плотно завязав халатик, она вышла из комнаты.

На кухне допивал свой чай отец. Он неторопливо почитывал газетку, уделяя больше внимания не печатным словам, но воспоминаниям, которые выглядывали из его нутра. Они несли с собой соль полярных морей, смешанную со льдом и темнотой беспросветной ночи. Хорошо было сквозь них смотреть на окружающую красоту, которая предавала всему прожитому вид вознагражденного, не забытого геройства. Из своего нутра к нему шел мороз тех дней, когда он дрейфовал вместе с затертым в непролазных льдах пароходом, но снаружи его омывали теплые волны южного ветра.

«Видать, грешил я мало, служил честно, вот и попал в Рай еще до смерти», бормотал отец сам себе.

- Тебе я работу нашел, - сказал он дочке в тот миг, когда их глаза встретились, - Стенографисткой в штабе флота. С трудом тебя туда устроил. Теперь большим человеком сделаешься! Мужику чтобы в то здание попасть, надо сперва учиться долго, а потом по всем морям пройти, просолиться до самых костей. А ты, еще девчонка, а уже там будешь! – сказал он с долей родительской зависти.

Тут Оля вспомнила, что в самом центре этого города посередине широкой бухты стоят серые острова боевых кораблей, ощетинившиеся смотрящими в морскую даль орудиями. Впрочем, на глади этого теплого моря, корабли выглядят совсем не воинственно. Кажется, что стоят они здесь совсем не для того, чтобы когда-нибудь дать отпор врагу, навалившемуся из-за горизонта, но только лишь для поддержания нити воспоминаний в сердцах таких людей, как ее отец. Простое украшение вечно мирного, полусонного города, только и всего.

Ольга оделась и вышла на улицу. Ее глаза встретились с глазами молодого лейтенанта, который уже давно заглядывался на приехавшую в их город девушку. «Что же, твоя оценка меня радует, хотя она и не нова, и не свежа. Но что мне будет, если я пойду на твой взгляд, как железяка на магнитик? Смрадная кухня, двое ревущих детей да ты, только не в гладкой морской форме, а в смешных семейных трусах, поспешно собирающийся на свою службу!», подумала она и пошла дальше.

«Замуж выходить все одно придется, а принца нигде не найдешь. Такого принца, чтоб у него прислуги было видимо-невидимо. Чтобы можно было не отличать кастрюлю от сковородки, а мыло от глины, равно не встречаясь в своей жизни со всеми этими предметами. И чтобы любимый лишь вздыхал о том, как я прекрасна, а не о том, где его носки и трусы, и почему на столе нет его любимой чашки!», размышляла Оля. Конечно, она знала, что все ее грезы рано или поздно будут обломаны, как оленьи рога по весне. И все-таки они тянули к себе куда больше, чем нарисованный ею образ покрытой жирными облаками кухни, полной ревущих младенцев.

В штабе ее принял лейтенант. Из той породы офицеров, которым скрип паркета заменяет шум волн, кто видит море только на отдыхе в свободный день, а корабли – в уменьшенном виде под стеклом в кабинете шефа. На Олю он бросил взгляд, в котором легко читалась его мысль «Вот хороша-то девка. Жаль, что не моя!» Но для Оли он сказал кое-что другое:

- Как хорошо, что Вы пришли! Главный как раз собрался свои мемуары писать, Вы и станете их записывать!

У Оленьки дрогнуло сердце. Она почувствовала, как через нее сейчас потечет чужая жизнь, прожитые годы, и она погрузится в них, проживет их вместе с тем, кому они вошли в плоть и кровь. И это будут не просто годы, а годы того человека, о котором здесь говорят лишь в полголоса, боясь из-за ошибки в интонации быть заподозрены в малом к нему уважении.

Лейтенант отворил красную дверь. «Прошу!»

В кабинете восседал еще не старый человек значительного роста. В том, как лежали на столе его руки, как смотрели его глаза, чувствовалось что-то портретное, застывшее для назидания потомкам.

- Добрый день! – приветствовал он и тут же галантно прибавил, - Какую прекрасную мне стенографистку дали! Даже не знаю, куда смотреть, в свои былые годы, или на Вас?!

- Можете и на меня смотреть, но и рассказывать не забывайте. Я ведь никуда не денусь, а прошлое забыться может, испариться, и как жить тогда?

Оля сказала это до того серьезно, что адмирал невольно засмеялся.

- Ну, тогда начнем. Начнем с того, как я стал юнгой Добровольного флота. Так прежде торговый флот у нас назывался. И поставили меня прежде всего на чернослив, туда всегда новичков ставят – справится, значит годится для моря, нет – пусть катится на берег. Знаешь, что такое чернослив?

- Конечно знаю! И люблю. Правда, как он растет, я лишь тут увидела! Значит, юнг ставят чернослив перебирать, и смотрят, как он выдержит такую скучную работу и не объестся ли им прежде, чем ее закончит?

- Ха-ха-ха! – не стесняясь своего смеха, расхохотался адмирал, - Ну ты меня и насмешила! Да не тот это чернослив! Это – уголь! Тачку с углем к топкам в кочегарке катать, вот и весь чернослив! Жара – раза в два жарче, чем сейчас на улице, телега неподъемная, а пароход еще мотает из стороны в сторону, где верх, а где низ не знаешь. Падаешь вместе с тачкой, уголь на тебя рушится, а ты его собираешь, и дальше везешь. Если, коснись, пароход ко дну пойдет, то ты – не жилец, выбраться из кочегарки на палубу и прыгнуть за борт все одно не успеешь. Но все равно не страшно, боятся на такой службе нет сил. После вахты мертвецом на палубу вываливаешься. Помнишь, песню про кочегара? «Раскинулось море широк