Посвящаю детям давней войны 11 страница

Следом за голодом пришел и холод. Зима сковала город ледяными цепями, съела запасы дров, и ворвалась в людские жилища. Своим заиндевевшим языком она лизала человеческие тела, стремясь остудить самое сердце. Это ей часто удавалось, и на улицах появилось жуткое, в спокойной городской жизни невообразимое – трупы. Где-то они валялись бесхозными, вмороженными во все толстеющий лед, где-то их тащили на саночках несчастные родственники, готовые в каждый миг разделить судьбу умершего.

Первым умер дед Кузьма. Умер он как-то быстро, быть может, даже и не от голода – не успел еще оголодать. Наверное, он очень терзал себя мыслью о том, что вез когда-то свое семейство к городскому счастью, а привез – к смерти. Вот старое сердечко и не выдержало.

Вера с матерью дотащили тело отца до кладбища, но о том, чтобы копать могилу, не могло быть и речи. Его бросили в общий ров, битком набитый покойниками. Перекрестились, и побрели домой, оставив на кладбище и саночки.

Об оставленных саночках Вера пожалела уже скоро, когда умерла мать. Но отвезти ее на кладбище она все-таки смогла – позаимствовала саночки у соседей. Простившись с родительницей, Вера перекрестилась, но санки домой все-таки дотащила. Правда, соседям они уже не понадобились. Те умерли разом, и остались лежать в открытой комнате. Верочка вместе с соседкой вытащила их страшные, окоченевшие тела во дворик, да там их и оставили. Тащить дальше не было сил.

Смерть бродила по дому, и Вере казалось, будто она то и дело слышит ее тяжелые шаги. Вскоре исчезли все соседи, и Верочка с ужасом думала о том, что их мертвые тела могли остаться за запертыми дверями комнат. Она даже предполагала, что один из покойников лежит прямо за стенкой, возле которой стоит ее кровать. Но сил что-либо делать у нее уже не было.

Коридор пропитался инеем, по его воздуху летали морозные иглы. Все комнаты стояли выстуженными и нежилыми, и если в них были мертвецы, то они, конечно, уже не гнили. Единственный родничок тепла бил из-под двери, где жили Вера и ее дочь Надя. Наденька, ничего не понимая, решила, будто весь город перенесся в какую-то чудовищно страшную сказку, конец у которой все равно будет хорошим.

И уверенность в хорошем конце сказки ей придавали мамины руки, продолжавшие шить тряпочного медведя. Ослабшие пальцы плохо слушались волю своей хозяйки, иголка то и дело колола ей руки. Но стяжки все равно ложились на ткань хоть и получались то косыми, то кривыми.

- Вот сошьем тебе мишку, и будет у тебя мишка, - приговаривала она за работой.

А Надя смотрела на вырастающее медвежье тело, и вспоминала историю про Большого Потапыча, видя в игрушке знакомые черты медвежьего царя.

- Чему он научил деда Фому? – спрашивала Надя.

- Липовый мед собирать, силищу иметь, - отвечала мать.

- А спать, чтоб всю зиму, он не учил? Не учил? – интересовалась дочка, уже знавшая о том, что медведь зимой – спит.

- Нет, не учил. Твой дедушка не умел, значит не учил, - отвечала Вера, раздумывая о том, как хорошо бы было заснуть, и проспать всю эту страшную зиму. Всяко к весне легче будет.

И Вера продолжала шить зверя, приделывая ему пуговицы на место глаз. Когда они были готовы, Надя внимательно уставилась в искусственные глаза.

- Ты что так на него смотришь? – удивилась Вера.

- Хочу, чтоб он спать зимой научил! – ответила Надюша.

«Ладно, пусть пока смотрит, а я пока в булочную схожу. Ей не так страшно будет, с медведем-то». Вера натянула на себя доставшийся с деревенских времен протертый ватник и медленно поковыляла в булочную. А дочка, тем временем, продолжала смотреть в пуговчатые глаза, и что-то шептать. Ухода матери она не заметила.

Близкий путь до булочной и обратно занял у Веры около часа. Отекшие ноги отчаянно сопротивлялись, и каждый шаг давался с невероятным усилием. Булочная встретила ее озверевшими, яростными взглядами голодного народа, которые совсем не подходили к доброму слову «булочная». Собрав все силы, Вера пристроилась в конец очереди, а когда дошла до прилавка, то буквально валилась с ног. Припрятав положенный ломтик хлеба, она поползла обратно, и с великим трудом преодолела лестницу, такую же крутую и высокую, как для сытого и бодрого человека – сам Эверест.

Когда жена моряка добрела до своей комнатки, и открыла скрипучую дверь, то схватилась за сердце. Она увидела то, что смогло вызвать ужас даже в ее расплывшемся от голода и холода сознании. Дочка лежала неподвижно возле тряпочного медведя. «Умерла!», решила Вера, и у нее промелькнула мысль, что если теперь нет дочки, то и ее жизнь потеряла всякий смысл. Она твердо решила погибнуть, но не успела придумать способ избавления себя от мук страшной жизни. Ее уши уловили слабейшее дыхание Нади, почуять которое могла только родная мать.

Вера подбежала к дочке, прислушалась, послушала ее сердце. Сердечко билось, только как-то очень медленно и тихо, как когда-то тикали часы в комнате соседей, слышимые сквозь толстую стену. Ей стало ясно, что дочь – спит, но больно странным был ее сон, каким-то уж очень тихим. «Ничего, пусть поспит», решила Вера и легла рядом с дочкой.

Когда Верочка проснулась, дочка продолжала спать, держась рукой за тряпочного медведя. «Ничего, пусть подольше поспит, силы сбережет», подумала мать Вера. Она вскипятила чайник, и чтобы чем-то занять безрадостное, пустое время, стала пить кипяток.

Наступил вечер, а Надя продолжала спать. Вера немного испугалась, стала теребить дочку, щипать ее за уши. Все усилия оказались тщетны, странный сон не проходил. «Спит, как медведь», подумала Верочка, и тут же ее мысли застряли на слове «медведь». «Действительно, он зимой спит», сообразила Вера, и осторожно взяла игрушку из рук Нади. «Хорошо я его сшила. Прямо как настоящий», медленно проползло в ее голодном мозгу.

Вера уставилась в глаза медведю, точь-в-точь, как Надя. В ее памяти вырос Большой Потапыч, тот самый, которого она видела в своих детских снах. Образ медвежьего царя неожиданно перешел на недавно сшитую игрушку, и Верочка неожиданно поняла, что сейчас видит перед собой его самого, Большого Потапыча. Медведь монотонно зарычал, и его рев как будто отливался в необычный, сказочный сон.

Верочка увидела родную Болотницу, вокруг которой расстилался широкий луг. Среди густых трав стрекотали кузнечики, летали бабочки. В ноздри ударил неожиданный цветочный запах, и Вера взяла за ручку Надю. Они шли в широкий и высокий лес, охватывающий их со всех сторон своими мягкими лапами.

Идти по лесу было особенно приятно. Под ногами шуршали мягкие лесные травы, покрытые пахучими еловыми и сосновыми иголками. Повсюду пели птички, вдалеке куковала кукушка.

- Сколько мне лет жить осталось? – спросила Верочка, и птичка принялась куковать не умолкая.

Деревьев становилось все больше и больше. «Каково, интересно, прожить всю жизнь деревом, чтоб вечно тянуться к солнышку, и всегда держать на себе свою тяжесть? Сто лет проживешь, сто лет будешь тянуться, и никогда не достанешь», неожиданно подумала Верочка. Наконец, они забрели в густую чащу, где даже птицы пели как-то приглушенно, будто – издалека.

Под раскидистой елью лежал большой медведь. Его черные глаза внимательно уставились на Веру и ее дочь, как будто зверь о чем-то спрашивал. Верочка поклонилась до земли, и подтолкнула дочку, чтобы она поклонилась тоже. Вера поняла, что это и есть медвежий царь, Большой Потапыч. Зверь кивнул головой, но не отводил взгляда от матери и ее дочки. Чувствовалось, что он хочет поведать им что-то очень важное, но не способен сказать об этом по-человечески.

Внезапно наступила темень, и на небе, проглядывающем сквозь ветви елок, нарисовалась звездная россыпь. Вера ничему не удивилась, ведь во снах – не удивляются. Надя тоже не удивилась, она еще не научилась удивляться и наяву.

Прямо над их головами застыло созвездие Большой Медведицы. Медвежий царь тут же взмыл на небо, и рассыпался горстью звезд, которые в то же мгновение слились со звездами Медведицы. Но семь звездочек остались чуть в стороне, и из них выросла как будто медвежья лапа, которая указала на сияющую Полярную звезду. Эта звезда начала вдруг расти, и вокруг нее образовалась золотая корона.

Сергей Большаков шел через полуразрушенный город. Повсюду виднелись руины, на каждом шагу лежал мертвец. Наступила весна, и в городе появился отвратительный трупный запах. Немногочисленные живые складывали ужасных, раздувшихся мертвецов в кучи, должно быть для того, чтобы погрузить в машины и отвезти к большому рву. Казалось, что по городу пронеслась невидимая метла погибели, метущая всех без разбору, не спрашивая о былых грехах и благодеяниях.

Когда Сергей подходил к дому, в котором он оставил семью, ему сделалось так страшно, как не было даже тогда, когда его сторожевик пронзила вражеская торпеда, и экипаж ожидал мучительной смерти в черной ледяной воде. Он закрыл глаза, а когда их открыл, то увидел груду руин на месте дома, из дверей которого вышел полгода назад. «Все кончено!», пронеслось в голове.

Большаков прошел мимо разрушенных стен, и тут в нем загорелся уголек надежды. Оказалось, что взрыв смог разнести только половину дома, вторая же половина еще держалась, хоть и пронизанная паутиной трещин.

Сергей нашел дверь черного хода, и по уцелевшей лестнице поднялся на третий этаж. Там он отворил шаткую, покосившуюся от взрывного удара, дверь кухни. Из квартиры ему в лицо ударил запах смерти.

- Вера! Надя! – закричал моряк, но ответом ему было лишь мертвое молчание, пропитанное запахом гниющей плоти.

Большаков шагнул внутрь квартиры, и тихо, чтоб не спугнуть кого-то невидимого, дошел до комнаты, где оставалась жить его семья. Дверь со скрипом отворилась, и Сергей увидел жену и дочь неподвижно лежащими на широком диване. «Мертвые?!», ужаснулся он, но, не отпрянул, а, наоборот, в один прыжок очутился возле них. До его ушей долетело слабое, едва слышное дыхание.

Большаков принялся трясти Веру, тереть ее за ушами, и она беспомощно открыла глаза. Следом за ней зашевелилась и проснулась Надя.

- Живы! – закричал Сергей, и обнял жену и дочь.

Вера и Надя обняли слабыми руками мужа и отца. Потом удивленно огляделись по сторонам, дивясь непонятно сну, из которого они только что вышли. Надя тут же принялась рассказывать о том, что она только что созерцала, и оказалась, что видела она то же, что и ее мать. Правда, удивляться у них не было сил.

«Вот чему еще научил наш род медвежий царь. Спасибо ему!», прошептала Вера, поминая добрым словом Большого Потапыча. В то же мгновение в ней рухнула так и недостроенная крепость веры в торжество человеческого разума.

 

Крест

В самом необжитом, утонувшем в снегах да болотах краю русских земель, где двадцать первый век не отличишь от десятого, есть деревушка со смешным названием Затеинка. Славится деревушка своей бревенчатой церковью, которую по бытующему здесь преданию построил своими руками ее первый настоятель, отец Илья. Конечно, так оно и было. Эта деревянная церковь похожа на множество таких же храмов, затерянных среди безразмерных русских лесов. Но только в этом храме раз в неделю молятся за упокой души раба Божьего Владимира. Ленина.

На соборной площади городка стояла ленивая, чем-то похожая на сонную корову, толпа. Бабы молча грызли семечки, мужики чесали бороды и затылки. Время от времени все поднимали глаза к золотому куполу храма, где показалась фигура здоровенного на вид человека. Правда, с земли тот человечек казался безнадежно маленьким.

- Чиво они делають? – спросила только что подоспевшая бабка Глаша у девицы Нюрки, одетой в цветастый сарафан, прямо как на праздник.

- Крест ломать будуть, - равнодушно ответила девка, вытряхивая шелуху из полотняного мешочка.

- Да неужто так можно! Чиво ж они, ироды, Бога не боятся?! – всплеснула руками бабка.

- Выходит, не боятся, - пожала плечами Нюра, - Сказывают, что и Бога-то нет!

- Тьфу ты, черт окаянный, чтоб тебе свалиться! – погрозила кулаком старуха, и тоже устремила взгляд в сторону верхушки купола.

Мужики тем временем спорили, сшибется ли человечек с верхотуры, или нет. Одни говорили, что обязательно убьется, другие – что нет. Вот он парень какой ловкий и сильный! Третьи утверждали, что он, быть может, и не упадет, но все равно на него с небес упадет тяжелый камень или молния, а если святотатец и тогда уцелеет, то уж после смерти ему все одно не миновать геенны огненной. На последнее никто не возражал, ведь нет еще на земле такой лазейки, в которую можно заглянуть и посмотреть, как оно на Том Свете.

Меж тем человечек отвинтил-таки крест. Но бросать его к ногам взволнованного народа, наглядно показывая тем самым торжество нового человека над небесными силами, он почему-то не стал. Хотя так и полагалось по негласным правилам летучего атеистического отряда, за отход от которых и наказать могли. Впрочем, люди все равно не обратили на этот странный поступок крестоборца никакого внимания. Главное, что живым с купола слез, целым и невредимым, только лишь потным, и одно это заставляло людей долго спорить об увиденном.

- Накажет его Господь! Накажет. Ведь пути Господни неисповедимы, - серьезно говорил чернобородый мужик другому, усатому, - И всю власть их покарает, вмести с их этим, как его там… С Лениным!

- Может, простит, - невнятно отвечал усатый, - Может, в них тоже какой Божий промысел есть?

- Божий промысел в том, чтоб нам их со света сжить, - басил бородатый, - За оружие надо браться, вот что я вам скажу!

Паренек по имени Иван, тот самый, что только что был на куполе и свинчивал крест, тем временем продирался через толпу, оставаясь незамеченным. Это было несложно, ведь взоры людей остались прикованы к лишенному креста куполу, который вроде бы стал чуть тусклее, уже не светился и не разбрасывал вокруг себя игривых солнечных лучей. Правда, это можно было объяснить и тем, что солнышко уже клонилось к закату.

«Не иначе, как тень мою высматривают», подумал Иван и сильнее вцепился в обернутую гимнастеркой тяжелую ношу, зажатую под его правой рукой. Сам он был по пояс обнажен, и от его груди шел отдающий запахом конюшни потный пар. Вместе со странным грузом Ваня прошел сквозь весь маленький городок, и вышел в поле, где высились три красноармейские палатки. Это был летучий отряд по атеизму №71 (ЛОПА-71).

Не останавливаясь, Ваня прошел мимо этих трех палаток и зашагал дальше, где среди кустов незаметно притаилась четвертая. Здесь обитала элита ЛОПА-71, его «золотой фонд» - трое крестоборцев, то есть тех, кто сбивал кресты с куполов церквей и часовен. Эти люди тоже считались красноармейцами, но солдаты-охранники шарахались от них, и никогда не заводили с ними разговора. Редко общался с ними и сам командир, товарищ Дубин. Хоть он и говорил на митингах, которые обычно предшествовали сбиванию крестов, о борьбе с мракобесием и старыми предрассудками, но все-таки нести слова – одно, а ломать своими руками прадедовские кресты – уже совсем другое. Разница, пожалуй, такая же, как между человеком, кричащим каждому прохожему «я тебя убью!» и настоящим убийцей. Правда, крестоборцам кресты ломать именно товарищ Дубин и приказал, но так ведь не по своей же воле, высшее начальство заставило. Одним словом, не верил командир ЛОПА, что Бога нет, но, в то же время, не мог верить и что Он – есть, ибо тогда не был бы командиром. Поэтому Дубин решил, что пусть жизнь идет, как идет, а от крестоборцев все-таки подальше держаться надо.

Сбиватели крестов жили своей обособленной жизнью, сами себе варили кашу, чинили сапоги и одежду. Единственное, что они получали из отряда – это спирт, и доставалось его им не мало, начальство хорошо понимало все тягости их «труда». Поэтому каждый день все трое были полупьяными, а если удавалось сделать «работу», то есть сломать кресты на очередной церквушке – то напивались вдрызг. Сейчас им повезло – в городе, к которому они подошли, было целых три собора, и сегодня шел третий день их яростного веселья.

Когда Иван подошел к палатке, оттуда раздавался храп. Его товарищи – бывший паровозный кочегар Илья, и человек с темным, вероятно – разбойничьим прошлым, Федот, крепко спали.

Илье в тот миг снились кресты. Множество крестов, столько, сколько их не было даже над его родным городом, а там церквей было не меньше двух десятков. Когда паровоз подходил к вокзалу, он поднимал голову, и, вытирая с опаленных бровей капли пота, глядел на это великолепие, полагая, что это и есть – Рай. Но уже в следующий миг он наклонялся к топке, и оттуда на него опять смотрели языки адова пламени, геенны огненной. Впрочем, рейсы еще не были мукой, настоящим адским кошмаром становилась чистка остывшей топки, когда локомотив становился на ремонт. В черноте паровозных кишок нестерпимо воняло серой, в глаза и в нос лезли лохмотья сажи, и Илюша не сомневался, что там водятся рогатые черти. Кочегар брал кувалду и зубило, начинал бить по стенкам топки, счищая с них нагар. Казалось, что от беспощадного грохота, отраженного разом от всех стенок узкого пространства, мозги вот-вот разорвут череп и выплеснутся из головы наружу.

После такой работы у Илюши пару дней гудело в голове, и по ночам ему снились звонящие колокола. Сон обрывался свистком паровоза курьерского поезда, ведь жил Илюша в одном шаге от блестящих рельсовых ниток. Нацепив грязную робу на грязное же тело, кочегар отправлялся на работу.

Началась война, и вокзал был набит зелеными солдатами, от которых пахло дымом и дальними странами. Одни солдаты шли строем, другие шагали уверенной походкой сами по себе, третьи – бесшумно скользили и прятались при малейшем шорохе. Кочегару не было до них ни малейшего дела – другая жизнь его не касалась, он даже не читал газет.

- Они же за нас воевать едут, кровушку свою проливать, - сказал как-то старенький машинист Пахомыч, имея в виду солдат.

- У меня бы спросили! Будто нужна мне их кровь! – огрызнулся Илья.

- А что как враг сюда придет?!

- Пусть приходит! – махнул рукой кочегар и заглянул в топку, - Брать у меня все одно нечего. Нас убьют, а потом сами уголь в топку кидать станут?! Чего враг - дурак, что ли?!

Машинист почесал затылок и отвернулся, переведя взгляд на паровую машину. Поезд не сбавил хода.

Но однажды в жизни Ильи все изменилось. На станции остановился небольшой эшелон, и из него вышел человек в фуражке с красной звездой. Илюша тем временем курил самокрутку, опираясь на снегоочиститель своего паровоза – «овечки».

- Кочегаришь, братец? – спросил он.

- Кочегарю, - спокойно ответил Илья, и, отвернувшись, добавил, - Тебе-то чего?!

- Хочешь жизнь посмотреть, по городам разным поездить, и паек хороший получать?

- Допустим.

- Поступай к нам служить. Я тебя в летучий атеистический отряд запишу.

- Летучий? – удивился Илья, поняв из всей фразы только это слово, - На еропланах летать, что ли?

Илюша однажды видел аэроплан. Самолет летел под самыми облаками и казался такой же частичкой неба, как и щебетавшие птахи. Но Илья слышал, хотя и не очень верил, что там внутри крылатого чуда сидит человек, такой же как он, из костей, мяса и крови.

- На аэроплан тебя пока еще рановато, - серьезно заметил незнакомец, - А об остальном узнаешь. Прыгай в вагон!

Илья прыгнул. Там он узнал о создании ЛОПА и о том, что для отряда не хватает людей. Еще ему рассказали о будущей его работе – сбивании крестов. Этот «труд» кочегару не сильно понравился, но он сразу сообразил, что на новом месте всяко будет легче, чем у паровозной топки, а, может, и интереснее. К тому же при хорошей службе обещали повышение.

Так и попал Илья в ЛОПА-71. Отряд состоял из командира, который одновременно был и комиссаром, десяти караульных красноармейцев, да трех «уполномоченных атеистического отдела», то есть – крестоборцев. На последних и ложилась вся работа.

Приходя в город или село, первым делом находили в нем церковь, оцепляли ее караулом, после чего Дубин приказывал не занятым в охране красноармейцам собирать народ. Когда площадь (а перед каждым храмом всегда есть площадь) начинала колыхаться людской массой, командир залезал на какое-нибудь подобие трибуны и произносил речь о «борьбе с предрассудками и мракобесием». Закончив со своей частью работы, Дубин убирал свое рабочее место, то есть прятал язык и закрывал рот, и исчезал. Наступал черед крестоборцев, и они карабкались на купол, под самые небеса.

Илье поначалу было страшно. Ноги скользили по круглому позолоченному полю, а сверху на него грозно смотрел огромный зрак небес. В первый раз бывший кочегар боялся, что едва он прикоснется к кресту, небеса раскроются, и, насаженный на невидимое копье, он рухнет прямо в преисподнюю. Свой первый крест он отвинчивал с закрытыми глазами, ощупью, и робко посмотрел перед собой лишь когда почувствовал, что руки сделались пусты. Креста не было, а Илья стоял цел и невредим, и его тело оставалось таким же большим и плотным, как и раньше. Весь мокрый он юркнул в небольшое окошко под куполом разоряемого храма, оттуда скатился по лесенке, и потом радостным шариком покатился в лагерь. Там он три дня пил не просыхая.

Не всегда все происходило гладко. В одном селе атеистическую команду встретила звонкая пулеметная очередь, и красноармейцам понадобилась смелость, чтобы найти и обезвредить бунтующий пулемет. «Максим» нашли на чердаке заброшенной избушки, каких после огромной войны в русских деревнях стало великое множество. Пулемет определили в имущество отряда, а самих стрелков, ясное дело, так и не нашли. Другая деревня встретила воинствующих атеистов вилами и кольями, и не было в ней человека, желающего принять от них даже одно слово. Дубин сперва пытался что-то сказать, но получил легонький удар дубинкой по макушке. Это все и решило. «Эх, темный народ. Но ничего, через пару лет все одно перевоспитаем», пробормотал он и приказал отходить. Мстить деревенским было не за что – командирская голова почти не пострадала, а проповедовать атеизм сквозь кровавый туман разгрома деревни Дубин не хотел. Слишком много крови и смертей он видел на фронте.

Иван толкнул сперва Федота, а потом – Илью.

- Смотрите! – и он развернул гимнастерку. В глаза спящих влетело как будто само солнце.

- Ух, ты! – удивился Федот.

- Чаво?! – не понял спросонья Илюша.

- Сам ты «чаво»! – передразнил Ваня, - Не видишь – чистейшее золото!

- Не позолота? – усомнился Федот.

- Какая позолота?! – обиделся Иван, - Гляди, я напильником попробовал, как есть – золото!

- Ой-йой-йой! – покачал головой Федот, обдумывая то, что явилось перед его глазами, - Небось, купец какой или помещик свою душу так спасти хотел. Не знаю, как там насчет души, но его самого революция схватила-таки за жопу, и крест не помог!

- Я вот что думаю, - перебил его Иван, - Вот мы кресты с церквей посшибаем, и что тогда?! Хорошо, если в Красной Армии оставят, или какую должность где дадут. А что как по домам попрут?! У вас есть дома-то хоть? Я свой дом давным-давно потерял, до войны еще. Так вот, я предлагаю запастись, ведь золотишко – оно всегда в цене, хоть и при Советской власти!

- А я думаю, что распилить его лучше сразу, и на части разделить. Так и от начальства схоронить легче, и сразу все по-честному будет, у каждого – своя доля, - заявил Федот.

- Можно и так, - пожал плечами Иван, - Мне половину, а вам – по четверти.

- С какой б… радости! – возмутился Федот, - Всем поровну!

- Но ведь я этот крест снял! Я! Значит, мне и больше!

- Ты это кончай п…ть! Мы крестов не меньше твоего завалили, а что тебе золотой попался – так то повезло! Повезло тебе, м…ку такому, а ты еще и п…ишь! Сегодня тебе повезло, а завтра – мне или Илюхе, но трудимся-то поровну!

- Ты чего это, а?! Чужого труда, б…дь, не уважаешь?! П…лей захотелось?! Ну, так на тебе!

Кулак Ивана просвистел над самой макушкой Федота. Но тот был опытнее, и вовремя убрал голову, спрятав ее за золотой крест. Ответный удар сбил Ивана с ног и выбросил его из палатки. Пробормотав ругательство, Федот перевел дух и на мгновение отвернулся. В тот же миг из прорези палатки вылезли две огромные волосатые ручищи, и вцепились в глотку Федота. Тот захрипел, но успел лягнуть ногой Ивана, который был снаружи. Видать, удар пришелся в чувствительное место – снаружи раздались вой и мат Ваньки.

- Вот до чего людей доводит жад…, - пробормотал Федот, обращаясь ни то к Илье, ни то к кресту, ни то к самому себе. Закончить фразу он не успел – блестящая молния топора прорвала брезент палатки и просвистела над самым ухом, вырвав из него кусок мяса.

- Ах, чтоб тебя, - воскликнул Федот, и колобком выкатился из палатке, прихватив с собой жердь. Тряпочный домик рухнул, и безучастному к дележу Илье не оставалось ничего, кроме как тоже выползти наружу.

Драка становилась уже нешуточной. Отбросив в сторону жердь, Федот схватился за дубину, а Иван взялся за свою винтовку.

- Убью! – хрипел он, уже собираясь наставить ствол на противника.

- Полно вам! Хватит! Мы ведь за одно! – пытался Илья помирить дерущихся, но его уже никто не слушал.

Иван лязгнул затвором. Илюша понял, что единственная возможность прекратить драку – это лишить сознания того, кто в этот миг наиболее опасен. Дальше его можно будет уже связать, отпоить водой, привести в чувство.

Илья подкрался к Ваньке со спины, когда тот уже брался пальцем за спусковой крючок. Бить пришлось изо всех кочегарских сил – тело у Ивана было все-таки не маленькое, да и голова – по самому большому размеру шапки.

После удара Ваня как-то не по-хорошему обмяк, из его ноздрей и изо рта потекли тягучие струи крови, глаза будто остекленели. Крутанув напоследок головой, он рухнул на землю, и его тело безответно растянулось на холодной росистой траве.

Илья очень удивился. Он тут же почуял, что вместе с сознанием его товарищ потерял и что-то еще, без чего нельзя гулять по этому свету. В нерешительности он поднял руки, рассмотрел их, будто удивился. Тут же подбежал опомнившийся Федот. Он приподнял Ивана, припал ухом сперва к его раскрытому рту, потом – к груди, после чего положил крестоборца на землю и пальцем закрыл его стеклянные глаза.

- Готов, - вздохнул он.

- Как – готов?! – не понял Илья.

- Мертвец он.

-.Почему?! Из-за чего?! – задрожал Илюша.

- Дырка у него в голове от рождения была. Кости не заросли, - пожал плечами Федот, - А ты его по этой дыре и шмякнул. Ну, ничего, что же поделаешь…

- А-а-а! – завыл Илья, и опять пошевелил своими пятернями, на этот раз – со страхом. Он никак не мог предвидеть, что его мирные ручищи, столько лет безропотно бросавшие уголь в паровозную топку, оказывается, могут еще и убивать.

- Вот тебе и «а», - передразнил Федот, - Надо думать, что дальше делать. Этого все равно не вернешь, ему – хана, но мы-то еще живы. Думаю, надо крест напополам распилить и делать ноги отсюда. Все равно в отряде теперь жизни не дадут.

- Нет… Я не возьму… Можешь брать себе весь… - отрывисто сказал Илья. В этот миг он подумал, что если возьмет свою часть креста, то тогда получится, что он убил Ваню из-за находки, а, значит, станет убивцей. Слово-то какое тяжкое, «убивца», катается внутри головы, как свинцовый шар… Нет, оно, это название – не его, он никого не убивал, просто так нечаянно вышло.

- Ну и дурак, - ответил Федот с поразительной невозмутимостью, будто на него и не наставляли смертоносный ствол пять минут назад, - Хорошо, заберу его весь. Но тебе все равно советую делать отсюда ноги, пока цел.

Они разошлись в разные стороны. Федот потащил на плечах свой золотой крест отправляясь в те миры, где Илья его больше никогда не увидит, словно и не встречал он этого человека. Илюша же пошагал в другую сторону. Кочегар сам не знал, куда он идет, он отправился туда только лишь для того, чтоб не идти по пути с Федотом. В родной город возвращаться не хотелось, да и не знал он, что его теперь там ждет. Других же мест в огромной Руси-матушке Илья не знал.

Бывший крестоборец брел в туманный мрак, пока не услышал плеск под своими ногами. Нагнув голову, он увидел песок, пропитанный водой, и догадался, что вышел к какой-то речки. Богата реками Русь-матушка, русские земли буквально нанизаны на них, как бусинки на нитки. Идти по воде Илья не умел, и потому побрел вдоль берега. Песочек перешел в камыши болотистой заводи, и где кочегар наткнулся на оставленную кем-то из крестьян лодку. Забрать из нее весла незадачливый хозяин, видимо, поленился.

Илья залез в лодочку, оттолкнул ее от берега, и поплыл по течению. «Авось река куда-нибудь сама принесет», подумал он сквозь подползшую со всех сторон дремоту. Еще он подумал, что лодка – самое спокойное место для отдыха путника. Ведь остановись он на дороге, в мыслях начнется тревога, и усталость будет бороться с думами о том, что хорошо бы идти дальше. Но река – совсем другое дело, она несет себе и несет, вроде и отдыхаешь, но, в то же время, продолжаешь свой путь.

Под шумок таких красивых раздумий Илюшка задремал, и во сне его опять окружили купола да кресты. Он не видел, как лодка петляла в водных потоках и прозрачных струях, как она едва не застряла в водовороте, но выбралась из него, и понеслась дальше. Легкие речные волны и веселое течение вдоволь наигрались с деревянным лодочным телом, а потом отбросили его, как надоевшую забаву, на тихую песчаную отмель. Здесь пахло спокойным лесным дымом, тем самым, от которого веет скромным походным уютом. Невдалеке звездой горел красный костер, возле которого собрались незнакомые Илье люди.

Илюшин сон продолжался. Один из куполов обратился в легкую, почти прозрачную руку, которая зачем-то коснулась лба Ильи. Кочегар с удивлением отметил, что эта рука – женская.