Посвящаю детям давней войны 10 страница

На закате вконец измочаленная толпа плелась через какую-то деревушку. Ее жители не шли к нам, они даже не смотрели в нашу сторону, продолжая творить свои неведомые для городского человека дела.

- Танки! – услышала я чей-то голос у себя за спиной.

- Танки! Танки! Много! – повторили ему сразу несколько голосов.

Толпа взвилась, как змея, укусившая себя за хвост. Все тут же попробовали перейти на бег, но их ноги быстро сплелись с ногами идущих впереди. Люди стали рушиться на землю, увлекая тех, кто был рядом, и шествие сбилось в однородную серую массу. Те, кто были по краям, умудрились выскользнуть, и бросились в лесные дебри. Оттуда раздался сухой треск сминаемых веток.

С краю были и мы.

- Бежим! – крикнула я, и потянула маму за рукав.

Мы бросились в сторону, и оказались возле чьей-то избушки, которая, как старая бабка покосилась на один бок. Застрявшая на дороге толпа с глухим шипением рассасывалась в разные стороны. Сила ее движения переливалась в беглецов, и все они мчались туда же, куда недавно текла вся людская масса.

- Бегите? От чужестранцев тикаете? – услышали мы шамкающий голос над самым ухом.

- Да… - прошептала я, и обернулась.

На завалинке сидела бабка, точь-в-точь похожая на свою избенку. Не было сомнений, что она и есть – хозяйка.

- Куда тикать-то? До Москвы? А кто вас ждет, в Москве-то? – усмехнулась она.

Слова были сказаны хоть и по-старчески шепеляво, но до того уверенно, что мне стало не по себе. Все, нет больше того человека с растопыренными руками! Даже если он и был, то все равно теперь их сложил, и либо отправился воевать, либо сам побежал от войны подальше! Может, уже и самой Москвы нет!

- Все одно ироды вас догонють, - добавила она, - Идете-то нога за ногу!

Мы стояли и с открытыми ртами смотрели на бабку, такую же морщинистую, как и земля возле ее избушки. Старуха, видимо, уже строила про нас какие-то планы, но говорить о них пока не хотела.

- Сейчас не тикать, а ныкаться надо. Вот у меня и заныкайтесь. Поможете старухе. Детишки-то все к вам в город ушли, а потом вообще разъехались, куда Макар телят не гонял! Того и гляди, помру. Мне и воды принести некому! – вздыхала она.

Я посмотрела по сторонам и поняла, что идти действительно некуда. Решение остаться жить у бабки пришло само собой.

- Ну вот и хорошо, - проворковала она, - Вас, как гостей дорогих, я в самой светелке поселю. Вы, чай, не жидки?!

- Нет, - резко покачали мы с мамой.

- И хорошо. А то поговаривают, что чужестранец жидков убивает, и тех кто их схоронил – заодно. Но нас тогда он не тронет. Если что, я скажу, что вы мои… Племяннички, вот кто!

Так и очутились мы в деревне Кротовке. Враги вскоре действительно появились. Походили по деревушке, посмотрели в разные стороны, и умчались дальше на своем грузовике и мотоциклах. За следующие два года они появлялись в Кротовке всего раза два или три, и шли прямиком в домик старосты, толстенького Петра Ивановича. Так что нам не довелось даже поговорить с ними. Только однажды молоденький белобрысый солдатик протянул мне букет душистых полевых цветов, которые он, наверное, набрал неподалеку. Но его окликнул кто-то из командиров, и он, улыбнувшись, сразу убежал. Мне осталось только рассматривать цветочки и жалеть, что такой улыбчивый солдатик именуется – враг.

Самым тяжким для нас с мамой оказалось обращение с землей. Столько раз я видела на картинах разных пахарей, и всегда думала, что землица – легкая, будто пучок одуванчиков. Но не тут-то было! Такой тяжелой, неподъемной земли мне не приходилось встречать еще никогда! И соха тяжеленная, грубая, благодарящая меня за праведные труды болезненными кровавыми мозолями. Сколько слез, моих и маминых, впиталось в эту землицу прежде, чем он покрылась трепетными зелеными росточками! Еще хорошо, что староста, Петр Иванович, выделял нам лошадку, единственную в этой деревне. На своих плечах мы бы, конечно, не протащили эту соху и пары шагов. Он же помог нам картошкой и хлебом, когда в первую зиму было совсем тяжко.

Никогда бы не подумала, что трепетная, живая природа способна принести человеческому телу столько мук. Ладно бы еще бездушные заводские железяки делали наши спины и руки грубыми да вечно больными, но от нежных растений я такого никогда не ожидала!

Не добрее оказались и куски дерева, которые предстояло расколоть на дрова. Они то и дело рушились на ноги, зажимали в себе топор, целились своими щепками прямо в глаза. Мой голос от морозных улиц сделался грубо-хриплым, а руки стали походить на грубую ткань моего же ватника, который пришлось одеть вместо изорванного в клочья вечернего платья.

В этом ватнике и в валенках, с загрубевшими руками и простуженным голосом, я подружилась с местными девками. Теперь я ничем от них не отличалась. Вместе с ними я обсуждала их женихов, от которых, конечно, не могло быть никаких вестей – по эту сторону фронта письма, конечно же, не ходили. Когда они спросили меня о моем женихе, я почему-то вспомнила про того солдата возле мясокомбината, и рассказывала о нем. Так он и вплелся в мои мысли, поселился в них, и я в своих мечтах видела его подвиги, хотя даже не знала, жив ли он. Для себя я назвала того солдатика Васей – первым солдатским именем, которое я смогла вспомнить. Почему-то мне казалось, что теперь он воюет только для того, чтобы пробить фронт и оказаться рядом со мной. Враг, с которым он бился, виделся мне клубком каких-то ползучих существ, ни то змей, ни то больших зубастых глистов, но обязательно – огнедышащих. Не мог же он воевать с этими безобидными солдатиками в иноземной форме, один из которых подарил мне цветы! При таких мыслях тут же хотелось встать между ними, загородить их друг от друга, помирить. Но сделать этого я, конечно же, не могла.

Каждую ночь мои предсонные минуты тонули в маминых всхлипываниях. Мать рыдала на своей лавке, и шептала «Володя! Неужто ты не жив! Убили, убили тебя!» От ее слез из моих глаз тоже катились слезы. Они высыхали на моем лице, и обращались в облачко пара, который летел, быть может, туда, куда навсегда попал мой несчастный отец. Чужая изба, грубая и тяжелая соха, да вечерние слезы – вот что осталось генеральской дочке!

Непривычная связь с землей потихоньку изменила нас. Каждую осень мы хоронили последние лучики солнца и прощались с покрытой палыми листьями землей. Зимой хрустели кислой капустой, много размышляли о смерти, и с трепетом ждали весны. Зато как веселились мы, когда очистившаяся, свежая земля обдавала наши лица пахучим паром! И тут мы поневоле верили, что все мертвое рождается вновь, и нет никого, кто был бы потерян безвозвратно!

А война громыхала по своим дорогам. И мой «Вася» продолжал воевать, раздавливая никогда невиданных существ. Теперь их, конечно, уже стало намного меньше, и вот-вот их не будет вовсе. Неужели тогда на нашей улочке появится мой «Васенька», и, подойдя к нашим воротам, протянет мне такой же букетик полевых цветов, который протянул мне тот, нерусский?! А, может, и мой папа, несчастный папа, хотевший когда-то сделать свою доченьку счастливей всех, тоже появится перед нами, выплыв из черной безвестности?!

Нет, не будет этого. Хотя бы потому, что никто из них даже не знает про эту деревушку, никогда о ней не слышал…

Старуху, Акулину Прокофьевну, моя мама стала называть «матушкой». Ей, похоже, это очень понравилась. Она радостными глазами смотрела на нас, словно наша молодость даже в лихие годы старости и войны вернула ей что-то полузабытое, несбывшееся. Последний ее взгляд с печки был таким же радостным. А после она заснула и уже больше не проснулась. Похоронили ее тихо, почти незаметно на здешнем кладбище.

Тем временем война грохотала уже где-то рядом. Ее кровавые сопли плясали по горизонту, делаясь все ближе и ближе. В одну из ночей было светло, как днем, только свет этот был отнюдь не солнечный, а какой-то нехороший – красный, страшный. Что-то рвалось и свистело уже рядом. От страха я закрывала глаза и почему-то видела, как «Вася» топором разрубает толстый клубок свистящих змей.

Кротовку война опять обошла стороной. Через два дня в деревне опять показались солдаты. На них была знакомая с детства зеленая форма. Я вглядывалась в изможденные, усталые их лица, жадно выискивая лицо «Василия». Несколько лиц показались мне удивительно похожими на того улыбчивого иноземца, но «Васи» среди них не было. Я попробовала вспомнить его лицо, но с ужасом отметила, что в памяти осталось что-то размазанное, будто мысленная фотография побывала под ливнем. «Забыла! Теперь никогда не узнаю, даже если и увижу!», ужаснулась я.

Возле дома старосты остановилась легковая машина. Из нее вышли двое суровых людей, одетых в гладкую форму, и скрылись в избушке. «Откуда тут такие?! Не с танцев же! И зачем они к Петру Ивановичу пошли?! Родственники какие, что ли?», пронеслось во мне. Возле крыльца домика старосты уже стояло трое человек. Я подбежала к ним. Тем временем незнакомцы вышли вместе с Петром Ивановичем. Его взгляд беззвучно бегал по небу, словно он старательно отыскивал в нем ответ на скрытый в своей душе вопрос.

- Прощайте, сельчане! – выдохнул староста и пропал в машине.

- Почему – прощайте? – спросила я у деда, что стоял рядом. Наверное, мой вопрос показался ему глупым.

- Забрали его, разве не видишь?!

- Что же с ним теперь будет?! – охнула я.

- Ничего хорошего, - огрызнулся дед.

Я уронила слезу и оглянулась по сторонам. И тут же увидела такое, что заставило позабыть меня про несчастного старосту. По деревенской улочке прямо мне навстречу шагали два солдата, старый и молодой. Несмотря на то, что их лица были исполосованы шрамами, я тут же узнала в одном из них своего отца, а в другом – «Василия»!

Витя Бороненко и Владимир Клубков, только они и остались от той армии, которой некогда командовал генерал-майор Клубков. И вот они оказались в той деревушке, куда занесло их дочь и сокрытую невесту.

Витя прикусил язык. Только сейчас он увидел вблизи ту, которую он видел всего раз в жизни, да и то издалека. Мысли об этой девушке согревали для него холодное нутро зимнего танка, и, в чем он был уверен, берегли его от вражьей железной и огненной смерти. Ведь раз есть она, значит, есть у него будущее, а если оно есть, то настоящее над ним уже не властно! Всю войну он прошел бок о бок с ее родным отцом, и в каждую тяжкую минуту он давал все новые и новые благословения на будущую свадьбу.

Молчаливая встреча затянулась. И тут Дашины мысли ни с того ни с сего потекли в какую-то другую сторону. Она не сомневалась, что раз отец жив, значит, он остался генералом. Солдатская форма ее не смутила – решила, что для маскировки. Значит, вернулась все казалось бы безвозвратно утраченная прежняя жизнь с мечтами о красной кремлевской звезде в небе и том человеке, который стоит в Москве с раскрытыми объятьями, и все еще ждет ее. Конечно, теперь она уж точно доедет дотуда, и, распластавшись в объятиях того человека, будет смотреть в краснозвездное московское небо!

Дарья глубоко вздохнула и поцеловала отца. «Василию» же она только скромно улыбнулась. Тем временем из избушки выпорхнула мать, и тут же забил фонтан радостной встречи. Когда страсти улеглись, они пошли в избу к чугуну картошки. Даша уже растирала свои грубые руки, стараясь вернуть им прежнюю ласковость и шелковистость. Валенки она сняла сразу, и обулась в полузабытые туфельки, которые на всякий случай держала в укромном местечке.

Начался оживленный разговор. Отец и «Вася» перебивали друг друга, и Даша удивлялась, как простой солдат смеет перебивать генерала. Но из разговора она услышала, что город освобожден. Значит, можно отправиться туда, откуда все началось. Где, быть может, уцелел их красивый дом, из которого она собиралась отправиться на московский поезд. «У отца, конечно, еще дела будут. Ведь война-то не кончилась! Но мы с мамой там станем жить, подальше от валенок и мозолей. А потом, когда все закончится, я, конечно же, отправлюсь в Москву!»

- Наша часть в городе стоит, и времени у нас мало. Ведь война же еще не кончилась. Повоевать придется, - вздохнул отец.

- Пора, - прибавил Витя, имени которого Даша так и не узнала, и звала его по-прежнему «Вася». Впрочем, она про него уже и не думала.

- Я с вами поеду! – крикнула Дарья.

- И я! – добавила мать.

- Хватит нам в деревне жить! – заявила Даша, - Мы этой землей да навозом сыты по горло!

- Там почти ничего нет. Одни развалины, - пожал плечами Клубков, - Но если хотите – поехали. Посмотрите, а там, может, с первой попуткой вернетесь.

На дороге они быстро поймали пустую полуторку, идущую в город. Забились в кузов.

Витя пристально смотрел на Дашу, но никак не мог найти слов, чтобы сказать о главном. Та тем временем смотрела в другую сторону, повернувшись к солдату глухим затылком.

- Витя предлагает вам к нему на родину перебраться. Там сытнее, - ни с того ни с сего предложил отец.

- Как?! – охнула Даша, - А Москва? Как же Москва?! Неужто… Меня там не будет?...

- Даша, пойми, та жизнь кончена. Она не вернется… - начал было отец.

- Почему? Ведь все – как раньше! И нас опять трое! Ты – рядом!

Даша прижалась к своему отцу.

- Я-то рядом, но я – уже не тот. Не генерал… - вздохнул отец, поглаживая дочку по голове.

- Как? – отпрянула она, воткнув в родителя жуткий взгляд.

Грузовик подпрыгнул на ухабе. Война ушла из этих краев, но лишь отчасти. Повсюду валялись ее вещи, забытые и потерянные при бегстве. На каждом шагу попадались то вздутый сгоревший танк, то перемолотые военной мясорубкой останки пушки, то сиротливый противотанковый еж, то просто кусок чего-то бесформенно-железного. Но гораздо страшнее были другие вещицы, старательно запрятанные под землей, не капитулировавшие, продолжающие свой бой. Одной такой железяки и коснулось колесо грузовичка, когда оно сползло с маленькой кочки.

Взрыв подкинул машину, как будто та была сложена из бумаги. Сидевшие в кузове попутчики не увидели ничего, кроме мгновенной бело-звездной вспышки. Кабину тут же оторвало от кузова, что и спасло жизнь шофера. В искореженном же, горящем кузове растеклось кроваво-мясное облако, увидев которое никто не смог бы сказать, сколько человеческих тел влилось в него. Чье-то сердце еще продолжало трепетать на краю этой грязно-красной массы, словно оно к чему-то взывало или о чем-то кого-то просило.

Похоронили их в одной братской могиле. Так и остались они лежать в этой земле вчетвером. Все вместе.

Большой Потапыч

Деревню Болотницу огласил звонкий свисток паровоза.

- Что это еще за зверь в наших краях завелся?! – спросила девочка Вера своего отца.

- Это не зверь, - усмехнулся Кузьма, - Это паровоз. Машина такая, ее люди придумали.

- Да нет, ты посмотри, - кричала Вера, - Сам бежит, дымом дышит. Он ведь живой!

- Не живой он, - спокойно заметил папаша, - Если вот нашу печку на телегу поставить, она что, оживет от того?!

- Так и телега тоже живая!

- Ладно, - отец махнул рукой, показывая, что спорить дальше он не станет.

Их семейство происходило из рода Фоминых, хоть и дремуче-крестьянского, но, по-своему, интересного. В этих краях бытовало предание, что неподалеку, среди темной лесной чащи, обитает царь всех медведей, Большой Потапыч. Он столь велик и силен, что его побаиваются даже лешие и водяные, и даже цари этих невидимых племен. И поговаривали, что Фома, первый из Фоминых, прожил три года в обучении у Большого Потапыча, после чего был отпущен назад, в деревню. С тех пор у Фоминых хорошо водились пчелы, приносящие удивительно вкусный липовый мед. Еще Фомины легко могли по одному лишь запаху находить нужные цветы и травы, да и силища у мужских представителей этого рода была знатной.

Все эти свойства Кузьма тоже носил в себе, но решил все же перебраться с семьей в город. Больно дешев стал мед, больно мало уважения стало доставаться на долю пахарей, подставляющих свои спины под самые ранние солнечные лучи.

В чужом мире каменных улиц у Кузьмы был друг, Егорка. Он и обещал устроить Кузьму на самую знатную городскую работу – дворником. Дворник – это не фабричный рабочий, по свистку никуда носиться не надо. Жить тоже можно в дворницкой, хоть и тесной, но не сравнимой с переполненным и вонючим заводским бараком. Еще и господа иной раз гривенник подарят за то, что ворота откроешь, дрова напилишь, или чемодан поднесешь – тоже прибавка. А работа там, в сравнении с тугим крестьянским трудом, легка, как горсть пуха. Всего-то и делов – двор подмести, когда надо снег или листья убрать, ну, самое трудное, лед поколоть.

Вере, понятное дело, ничего об этом не говорили. Ее просто в один из осенних дней, когда урожай уже был собран, взяли за руку, и повели на станцию. Она подумала, паровозик ведут показать.

Паровоз она действительно увидела близко-близко, и услышала его свистливое дыхание. «Все же он живой», решила она, и сама не заметила, как оказалась в дощатом вагоне третьего класса.

- Зачем мы пришли в этот домик? В гости? – удивлялась Верочка.

- Мы в город едем, - коротко ответила мать.

- Едем? Но где же телега, где – лошадь? – не понимала маленькая крестьянка.

Ответом на ее вопрос был резкий толчок и движение вагона. Деревня поплыла прочь.

- Что, мы уехали? Навсегда? А как же наш домик, как же я буду бросать дощечки в реченьку? Куда делся мой теленочек Уголек? Где наша лошадка Березонька?

Родители ответили на вопрос дочки молчанием, словно говоря, что все ее деревенские радости остались в прошлом, в светящейся книге детства.

На следующий день они приехали. Шарахаясь от извозчиков, и, особенно, от диковинных, высоких автомобилей «Русобалт», они добрались-таки до места своего назначения – маленькой комнатки, вход в которую притулился под самыми воротами огромного дома.

- Вот, наша новая избушка, - промолвил Кузьма, приглашая семью вовнутрь.

Так они и стали городскими. Верочка, конечно, поплакала, как подумали родители – совсем немножко, только один день. Они совсем забыли про то, что детский день у взрослых может сойти и за год. Ну да ладно, главное, что успокоилась.

Первый год городской жизни Вера еще озиралась по сторонам, ища высокую траву, прытких кузнечиков, выбежавшего из леса зайчишку, и не находя их. Подходя к текущей неподалеку от их дома городской речке, она искала глазами на ее берегу привычную осоку и кусты ракиты, жадно прислушивалась, чтоб расслышать лягушачий концерт. Но слышала она лишь крики извозчиков, а видела только грязные доски, бревна и пустые бутылки, плывущие по реке неизвестно куда.

Но Вера росла, и с каждым днем все больше и больше вживалась в город. Скоро дворы и улицы стали ей так же привычны как когда-то леса и луга. Про лесных зверей, близость которых некогда ощущалась каждой частичкой нутра, она позабыла. Забыла Верочка и о домашней скотине, жившей в деревне бок о бок с ними. Перестала она видеть во сне Большого Потапыча, который когда-то часто наведывался к ней – огромный, сильный, и очень добрый. Конечно, Верочка и сейчас не сомневалась в реальности царя медведей, но теперь он оказался уж слишком далеко от нее, навсегда отделенный последней страницей потерянной книги ее детства.

В узких проходных двориках нашла Верочка и подруг. Она, конечно, рассказала им историю своей семьи, но в ответ услышала только хохот:

- Где же это видано, чтоб медведь человека учил?!

- Да и чему он научит?! Лапу сосать?!

- Ха-ха-ха!

Вера огляделась вокруг и увидела, что среди сооруженных человеком каменных стен эта история, в самом деле, кажется смешной, наивной. Кто в этом мире может быть сильнее человека, соорудившего все, что есть вокруг? Кто его умнее?! Кто вообще может поспорить с ним?! Есть, конечно, и в паутине двориков разные мелкие звери, например – крысы и их враги, кошки. Но они живут только по благости или нерасторопности самого создателя этого каменного леса. Крысы могут бегать, пока их не прибьют, и если еще не убили всех – так то от ротозейства. Кошек люди заводят сами, из-за их мягких тел и, конечно, потому, что умеют ловить крыс.

После каждого пересказа Верочкой, история ее семейства становилась все менее и менее серьезной, в ней появлялись смешные моменты. Когда она повторила ее в сотый раз, то и сама поверила, что рассказывает простую сказку, к тому же лишенную поучительного намека.

- Все девчонки – трусихи! – закричал как-то мальчишка по имени Андрюшка.

- Не правда! – возмущенно ответила Вера, заступаясь сразу за всех своих подруг, - Я, еще в деревне, в лес одна за ягодами ходила, даже медведя слышала!

- Лес, медведь! Ха-ха-ха! Подумаешь! – засмеялся паренек, видавший и леса и медведей только на картинках журнала «Нива», - Вот если со мной на завод залезете через дырку в заборе, то вот тогда – да, поверю, что вы – смелые! Ну, кто со мной?!

Девчонки поежились, было видно, трусят. Согласилась лишь Вера. Вместе с Андрюшкой они пролезли через десяток дворов, потом нырнули в какую-то дырку, открывшую свою щербатую пасть в середине грязного забора. За дыркой их встретил мир какого-то ржавого хлама, по которому Андрюшка бежал столь же прытко, как и по ровной земле. Но Вера, привыкшая к лесным колдобинам, за ним все-таки поспевала. Андрюшка нырнул в какую-то пропитанную ржавчиной дверь, и Верочка последовала за ним.

Еще десять шагов, и ее уши наполнились суровым машинным гулом. Казалось, будто этот рев охватил всю землю, пропитал ее от темных недр до светлых небес. Вокруг, со стоном и кряхтением, трудились железные машины. Оставаясь неподвижными, они отдавали свою мощь железным листам, которые то и дело вползали в них, и вылетали оттуда уже совсем другими, порезанными и согнутыми в одних и тех же местах.

- Ну, как? – спросил Андрюшка, придвинув свой рот к самому уху девочки.

- Здорово, - ответила Вера, но этим коротким словом она, конечно, не могла выплеснуть из себя всего, что родилось в ее нутре при виде машин.

«Ведь все это придумали люди! Как же они такое придумали? Наверное, сперва ходили по лесам, разных зверей видели, а потом засыпали, и эти машины им во снах виделись», раздумывала Верочка.

С завода они выскользнули так же незаметно, как на него попали. Уже возле забора Андрей уважительно взглянул на свою подружку и сказал:

- Да, ты и вправду смелая!

- И еще… Еще я теперь – городская, - ответила Верочка. Закрывая глаза, она видела перед собой заводские машины.

- Как городская? – не понял мальчишка.

- Я сама не знаю, но чую, что городская, - пожала плечами Верочка.

С тех пор вместо Большого Потапыча во снах к ней стали приходить разные шумливые машины. Через несколько ночей явился и сам машинный царь, то есть механизм, ростом до неба.

В стране тем временем что-то творилось. Повсюду бегали люди с флагами, что-то кричали, собирали толпы народа. Но отец все в таком же суровом молчании, как и прежде, закрывал и открывал ворота. Перемены почувствовались лишь тогда, когда Кузьма из дворника обратился в какого-то мелкого начальника. С него исчезли привычный передник и шапка-ушанка, в руках появился портфельчик. Бывший дворник проворно бегал по каким-то делам, и дома теперь появлялся редко. Из дворницкой они переехали в большую комнату квартиры, что была двумя этажами выше.

Тут и жизнь Верочки тоже изменилась, из тихой круговерти ранних лет она будто обратилась в стрелу, летящую сквозь толщу годов. Вера пошла учиться, и узнала, что всякая машина имеет свое устройство, рассчитываемое при помощи математики. Устройство имеет и зверь, только наша математика пока еще не дошла до того, чтобы его рассчитать. Вот когда дойдет, тогда, конечно, и зверей можно будет также легко делать, как сейчас – механизмы. Если, разумеется, понадобится. А то, что есть сказки – так то от народной непонятливости, потому, что не все еще знают химию, физику, да математику. И рассказывать их можно только для того, чтобы посмеяться над своим былым невежеством, над теми годами, когда не знал, что болотник – это простое облако газа метана, а черт – облако сероводорода.

Так Вера и выучилась, стала взрослой. Там настала пора и замуж выходить. Нашелся жених – курсант Военно-морского училища Сережа Большаков.

С Сережей они прожили два года, у них родилась дочка Надя. Потом Сережу отправили служить на север. Семью с собой он брать не стал.

- Куда вы поедете? – говорил Сергей, - Я все равно ухожу в море, и вы одни на берегу будете. Жить там негде, одни мерзлые деревянные бараки, белые волки в окна заглядывают. Да еще полярная ночь, полгода без солнышка. Я пока один там буду, в отпуск приеду, а вы меня ждите.

- Но как же мы одни? – вопрошала Вера, вытирая кулаком глаза.

- Даже одним здесь вам всяко будет лучше, чем там. Тут и родители помогут, а на севере – кто? Из помощников там только мороз, тьма, ветер, да полярные медведи. Ветер там, кстати, такой, что не поймешь, из чего он сделан – из воздуха, или изо льда.

Стали они жить порознь. В семьях моряков такое бывает не редко. Раз в год Сергей приезжал – пропитанный морозом, и потому какой-то особенно белый, с мешком гостинцев в руках. В мгновенья встреч Верочка даже подумывала, что такая жизнь – самая лучшая из всех возможных. Ведь семьи, где муж каждый день возвращается с работы, никогда не ведают такого неудержимого, терпкого счастья, как их семейство. Но обратная сторона встречи – расставание, и когда оно надвигалось вновь, Вера подумывала, что их семья – одна из самых несчастных.

Так и шагала их жизнь – один шаг – встреча, второй – разлука, третий – опять встреча. Вера ждала последнего шага, последней встречи, после которой расставаться уже не придется. Но дождалась совсем другого – войны.

О войне она узнала от отца, уже старенького, но все еще суетливо-работящего. Когда он сообщил, что войной на нас пошли немцы, Вере сделалось немножко смешно. Ее мысль скользнула в глубины детства и выцепила оттуда немого дурачка Веньку, жившего в родной деревушке Болотнице. Из-за неспособности говорить его звали немцем. Веня махал руками, строил рожи, и мычал. Единственное ремесло, к которому он оказался пригоден – гонять птиц с яблонь и других плодовых деревьев.

Вера представила себе много-много мычащих Венек, которые, к тому же, размахивали руками. Это, конечно, не страшно, это – смешно. И Верочка захохотала.

- Чего смеешься? Ведь Серега – там! – оборвал ее радость отец.

«Ведь и вправду…», смутилась Вера, и перестала смеяться. Она представила, как мерзлое ночное море (в ее представлении северная зима растянулась уже на весь год) накрывается сверху молниями вражеских снарядов. К нижней, водяной смерти, добавилась еще верхняя, огненная погибель, и спастись уже негде. Лишь скорлупка корабля сохранит еще какое-то время зернышки жизни, пока не расколется от смертоносного железа.

- Помоги ему, Господи! – промолвил отец.

- Помоги, Господи! – шепотом повторила Вера.

- Мама! – крикнула вбежавшая дочка и схватила мать за рукав, - Ты мне обещала сшить мишку! Иди шить мишку!

Вера вспомнила, что обещала своей дочке сшить для нее игрушечного мишку. С игрушками в те годы было неважно, если где и попадались, то, как правило, страшненькие и кривобокие. Вот и решила Верочка взяться за шитье сама.

- Отстань! – прикрикнула на дочь Вера, - Тут такое творится, война, а ты со своим медведем!

- Мама, сшей мишку, - не отставала дочка.

«Пойду и вправду шить. Шитье, говорят, успокаивает, да и время быстрее пойдет, скорее война кончится», решила Вера и отправилась рукодельничать.

Медведя она шила по образу и подобию Большого Потапыча, который являлся ей в снах далекого детства. Одновременно с рукоделием Вера рассказывала дочке предание о возникновении их рода, про деда Фому, жившего у медвежьего царя.

Девочка слушала с горящими глазоньками, и чувствовалось, что она верит каждому слову этой небылицы. «Ничего, подрастет, выучиться, сама над своей наивной верой смеяться станет», усмехалась Верочка, глядя в широко раскрытые глаза дочери.

Но руки продолжали делать свое дело. Стежок за стежком, из груды тряпиц мало-помалу вырастало подобие лесного царя. Верочка не сомневалась, что с последним взмахом иголки, с последним узелком закончится идущая где-то вдали война, и перед ее глазами вновь вырастет коренастая фигура моряка Сережи. Иногда ей казалось, что чем быстрее она станет шить, тем скорее придет радостное мгновение, и иголка начинала летать в ее руках, как палочка хорошего дирижера.

Игрушечный медведь был почти готов, осталось сшить только голову. Но война и не думала кончаться. Она лишь напротив, крепчала, и уже стала заявлять о своем существовании воем сирен, ревом двигателей вражеских самолетов, свистом бомб. Выходя на улицу, Вера с удивлением рассматривала руины еще вчера крепких домов. Надя, похоже, еще ничего не понимала, она подбрасывала кусочки кирпичей, недавно бывших чьими-то родными стенами. Не думала она и о том, что и ее дом тоже может обратиться в такую же каменную труху, в которой затеряются капельки невинной крови.

Знаков войны становилось все больше и больше. Когда с редких городских деревьев падали желтые листочки, грохот бомб перестал смолкать. К ним прибавился и отвратительный свист снарядов, влетавших в город, как в большое распахнутое окно. Некогда стройные улицы обрастали руинами, и делались как будто чужими, пришедшими из другого мира.

Вскоре в жизни Фоминых – Большаковых случилось самое отвратительное. В нее заглянуло костлявое рыло голода, и осталось торчать в самой ее середине, разбрасывая вокруг себя свирепые взгляды. Сперва исчезла еда, и жажда пищи напоминала о себе все чаще и чаще, пока не стала постоянной, пропитывающей своим ядом каждую частичку бытия. Потом пропали, будто растворились в остывающем воздухе, все силы, и простой спуск по лестнице превратился в тяжкую, каторжную работу.