Зак.283

К этому времени выросли и капитал, и население страны. Торговая сеть стала более густой и широкой, оживилась про­мышленная деятельность, улучшились пути сообщения. Хозяй­ственные взаимосвязи и взаимозависимость французских провинций стали значительно более тесными, чем во времена Кольбера. Несмотря на то что буржуазия росла под защитой тра­диционных налоговой и таможенной систем, часть буржуа начи­нает воспринимать эти системы как помеху и бессмыслицу. Прогрессивная часть дворян-землевладельцев, вроде Мирабо, усматривает в меркантилистских ограничениях в зерновом хо­зяйстве больше вреда, чем пользы; они многому научились на примере более свободной английской системы торговли. Даже ряд высших чиновников администрации признает порочность существующей системы. На вершине иерархии мы находим и наиболее прогрессивный тип — это управляющие провинциями интенданты, представители единственной современной разно­видности чиновничества во времена «ancien regime». Эти посты, в отличие от прочих, не покупались и тем самым не становились наследственными. Прогрессивные элементы администрации имели большое значение, поскольку служили связующим звеном между двором и носителями стремления к реформам, уже став­шего заметным в стране. Интенданты прямо или косвенно уча­ствовали в борьбе придворных клик за ключевые посты, вклю­чая и министерские, причем играли в этой борьбе немаловаж­ную роль.

Ранее уже говорилось о том, что эта борьба еще не имела ха­рактера сравнительно безличного политического противостоя­ния, при котором различные интересы представляются партия­ми в парламентах. Но придворные группы, боровшиеся за посты и влияние при дворе, уже образовывали некие общественные формации, служившие выражению интересов более широких групп и слоев всей страны. Таким образом, реформаторские тен­денции были представлены и при дворе.

Во второй половине XVIII в. короли уже давно перестали чбыть монархами, правившими как им вздумается. Куда ощути­мее, чем при Людовике XIV, они были заложниками социально­го процесса и зависели от придворных клик, или фракций. Пос­ледние же чаще всего имели широкую опору во всей стране и глубокие корни в буржуазных кругах.

Учение физиократов было теоретическим выражением этой борьбы фракций. Оно никоим образом не представляло собой исключительно экономического учения, будучи продуманной системой, направленной на политическую и социальную ре­формы. В нем в заостренном, абстрактном и догматически зак­репленном виде высказывались идеи, которые — не столь последовательно, теоретично и догматично сформулированные и выступавшие, скорее, в виде практического требования ре-

форм — были характерны для всего движения в то время, когда Тюрго руководил финансами страны. У движения не было обще­го названия, равно как и единой организации, но его можно было бы назвать движением чиновников-реформаторов. Однако за ними, без сомнения, стояли часть интеллигенции и торговая буржуазия.

У самих сторонников реформ существовали немалые разли­чия во мнениях. Среди них были те, кто желал реформы налого­вой системы и государственного аппарата, но одновременно был большим протекционистом, чем те же физиократы. Одним из виднейших представителей этого направления является Форбон-не. Но его вместе с единомышленниками вряд ли можно при­числить к «меркантилистам» из-за того, что они особо подчер­кивали защитную функцию таможни. В дебатах Форбонне с фи­зиократами находит свое выражение расхождение позиций, ха­рактерное для современного индустриального общества, где постоянно возобновляется борьба между двумя группами инте­ресов — между сторонниками свободной торговли и протекци­онистами. Обе группы относились к реформаторскому движе­нию средних слоев.

С другой стороны, было бы ошибочным утверждение, будто чуть ли не вся буржуазия желала реформ, а вся аристократия им противилась. Существовал целый ряд групп третьего сословия, оказывавших серьезнейшее сопротивление всем попыткам ре­форм: их существование целиком зависело от консервации «ancien regime» в его прежнем облике. К этой группе относилось прежде всего подавляющее большинство чиновников — «noblesse de robe», — чьи посты сделались семейной собственностью в той же мере, в какой сегодняшняя фабрика или фирма являются семейным владением. К ней относились и цеховые корпора­ции, и немалая часть финансистов. Именно сопротивление ряда буржуазных групп реформам сыграло немалую роль в том, что последние потерпели крах, а общественные диспропорции в ин­ституциональном строении «ancien regime» пришлось взрывать силой.

Весь этот обзор указывает на одно важное обстоятельство: во Франции буржуазные слои того времени уже играют важную по­литическую роль, а в Германии — нет. Здесь, в Германии, дея­тельность интеллигенции ограничивается сферой духа и идей, там, во Франции, мысль придворно-буржуазной интеллиген­ции, наряду со всеми прочими человеческими вопросами, об­ращается к социальным, экономическим, административным и политическим вопросам. Системы немецкой мысли в куда боль­шей мере представляют собой чисто научные изыскания. Их социальным плацдармом является университет. Учение физи­ократов имеет своим социальным пространством двор и при­дворное общество, и его специфической целью оказывается

 

конкретное воздействие — скажем, влияние на короля или на его любовницу.

У

Основные идеи Кене и физиократов известны. Кене представля­ет в своем труде «Tableau economique» хозяйственную жизнь об­щества как единый и более или менее автономный процесс, как замкнутый кругооборот производства, распределения и воспро­изводства благ. Он говорит о естественных законах совместной жизни людей, организуемой в соответствии с разумом. Исходя из этой идеи, Кене борется за то, чтобы правители по своему произволу не вмешивались в экономический кругооборот. Ему хо­чется, чтобы они знали эти закономерности и могли направлять данные процессы, чтобы они не выпускали указов по неведению и из прихоти. Он требует свободы торговли, в особенности торговли зерном, поскольку, по его мнению, саморегулирование, свободная игра сил, создают для потребителей и производителей лучший порядок, чем традиционное управление сверху, неизбежно огра­ниченное бесчисленными преградами между провинциями и странами.

Но в то же время он придерживается мнения, что подобные автономные процессы уже известны мудрым и просвещенным ад­министраторам, что они могут управлять этими процессами, опи­раясь на наличные знания. В этом тезисе видно различие в ос­воении опыта саморегуляции между французскими и англий­скими реформаторами. Кене и его сторонники остаются в рам­ках существующей монархической системы. Они не затрагивают основные принципы и институты «ancien regime». To же самое можно сказать о части чиновников и представителях интеллиген­ции, рассуждающих менее абстрактно, относящихся с большим вниманием к практическим делам и приходящих к тем же ре­зультатам, что и физиократы. По существу, и опыт, и мысль тут одни и те же. Ход размышлений очень прост, его можно сформу­лировать следующим образом: не верно, что правители всемогу­щи и по своему произволу могут вмешиваться во все человеческие отношения. У общества, у экономики имеются свои собственные закономерности, они оказывают сопротивление неразумному вме­шательству правителей и насилию с их стороны. Поэтому следу­ет создать просвещенную, разумную администрацию, которая принимала бы решения и направляла общественные процессы, ориентируясь на «законы природы», т.е. в согласии с разумом.

Одним из выражений идеи реформы и ясным отображением этой идеи в момент ее возникновения является понятие «civilisation».

Представления об «homme civilise» развиваются до уровня кон­цептуального понятия, обозначающего всю совокупность нравов и наличное общественное состояние, что поначалу служит выра­жением специфических оппозиционных воззрений критиков данного общества.

Но ко всему этому добавляется и нечто иное, а именно, опыт, свидетельствующий, что правительство не может править с помо­щью каких ему вздумается указов, что анонимные социальные силы автоматически оказывают сопротивление, если его указы не соотносятся с точным знанием этих сил и закономерностей. Это — опыт бессилия даже самых абсолютных правительств перед лицом динамики общественного развития и опыт того зла, той путани­цы, нужды и нищеты, что приносят произвольные, «противные природе», «неразумные» шаги правителей. Данный опыт, как было сказано выше, находит свое выражение в идее физиокра­тов о том, что общественные процессы протекают законообраз-но, подобно природным явлениям. Одновременно этот опыт принимает вид «civilisation» — существительного, производного от «civilise», которому придается значение, выходящее за рамки чего-то индивидуального.

Родовые муки промышленной революции уже было трудно считать результатом того или иного правления, и это впервые заставило людей рассматривать самих себя и свое общественное бытие в качестве процесса. Если проследить, как Мирабо в даль­нейшем использует понятие «civilisation», то можно обнаружить, что этот опыт позволяет ему увидеть совокупность нравов и обычаев своего времени в новом свете. В них, в том числе и в «цивилизованности», он распознает отображение некоего кругооборота. Он хочет, чтобы правители также увидели данную закономерность и могли ею воспользоваться. В этом смысле по­нимается «цивилизация» на ранней стадии употребления этого слова.

Однажды Мирабо говорит об этом в своем «Ami des hommes»: избыток денег ведет к уменьшению населения, и именно в той мере, в какой растут расходы каждого отдельного индивида⁴. Этот избыток денег, становясь чрезмерным, по его мнению, «bannit l'industrie et les arts, et jette en consequence les etats dans la pauvrete et la depopulation». И он продолжает: «De la naitrait comment cercle de la barbarie a la decadence par la civilisation et la richesse peut etre repris par un ministre habile et attentif et la machine remontee avant que d'etre a sa fin³⁾».

В данном рассуждении сводятся воедино все принципы фи­зиократов: самоочевидность того, что развитие хозяйства влия­ет на численность населения, а затем и на нравы; последователь­ное рассмотрение всего как кругового движения, как смены подъемов и падений; политическая тенденция, воля к рефор­мам, в силу которой эти познания предназначаются в конечном

 

счете правителям, дабы они, видя эти закономерности, могли лучше, просвещеннее, разумнее править и направлять эти про­цессы с большим успехом, чем раньше.

Та же мысль сквозит в посвящении королю в работе Мирабр «Theorie de I'impot», где он предлагает монарху проект реформы налогов в духе учения физиократов: «L'exemple de tous les empires, qui ont precede le votre, et qui ont parcouru le cercle de la civilisation, serait dans le detail une preuve de ce que je viens d'avan-cer⁴⁾».

Критическое отношение провинциального дворянина Мира-бо к богатству, роскоши и всем господствующим нравам придает его концепции особую окраску. В круговороте истории место истинной цивилизации, по его мнению, находится между вар­варством и ложной, «упадочной» цивилизацией, происходящей из избытка денег. Просвещенное правительство призвано дать этому автоматическому процессу такое направление, какое по­зволит обществу развиваться по средней линии, балансируя между варварством и декадансом.

Вся проблематика, связанная с понятием «цивилизация», проявляется уже в момент его появления. Уже здесь с ним свя­зывается та идея упадка или «заката», которая в дальнейшем, следуя ритму повторяющихся циклов, заявляет о себе вместе с каждым кризисом. Но здесь заметно и то, что воля к реформам целиком ограничивается пределами существующего, т.е. остает­ся в рамках управляемой сверху общественной системы. Тому, что считается дурным, не противопоставляется никакого абсо­лютно нового образа или понятия. В то же время имеется убеж­дение, что сущее следует исправить: просвещенные и решитель­ные меры правительства могут вернуть нас от «ложной цивили­зации» к цивилизации «доброй и истинной».

Конечно, поначалу в этой концепции «civilisation» могло содер­жаться множество нюансов индивидуального характера. Но в то же время она содержала элементы, отвечающие общим потреб­ностям и общему опыту реформистских и прогрессистских кру­гов парижского общества. И в этих кругах данное понятие ис­пользуется тем чаще, чем большую силу набирает движение ре­форм в условиях ускорения процессов коммерциализации и ин­дустриализации страны.

Последние годы правления Людовика XV были временем хаоса и ослабления старой системы. Нарастали внешние и внут­ренние противоречия этой системы. Множились сигналы со­циальной трансформации.

В 1773 г. в бостонской гавани в море полетели ящики с чаем, а в 1775 г. была принята Декларация независимости

американских колоний Англии. Как гласил ее текст, прави­тельства служат счастью народов; если же они не соответству­ют этой цели, то народное большинство имеет право их свер­гнуть.

Ориентированные на реформы буржуазные круги во Фран­ции с растущим вниманием и симпатией наблюдали за тем, что происходит за океаном. Их реформистские склонности смешивались с национальными чувствами, с растущей враж­дебностью к Англии. Но даже ведущие представители этих кругов думали тогда о чем угодно, только не о подрыве мо­нархии.

Начиная с 1774 г. становится ясно, что дело идет к столкно­вению с Англией и следует готовиться к войне. В том же 1774 г. умирает Людовик XV. Вместе с приходом нового короля с новой силой разгорается борьба за реформу административной и нало­говой систем как в узком, так и в широком придворных кругах. В результате этой борьбы Тюрго в том же году был назначен «Соп-troleur general des finances», что приветствуется всеми реформи­стскими и прогрессистекими силами страны. «Enfin void Pheure tardive de la justice^5a)»,— пишет физиократ Бодо по поводу назна­чения Тюрго. Если уж теперь, замечает д'Аламбер, «le bien ne se fait pas, e'est que le bien est impossible^5b)». А Вольтер сожалеет о том, что он уже стоит перед вратами смерти, когда «en place la vertu et la raison^5c)»⁵.

В том же году «civilisation» впервые начинает употребляться многими людьми и очень часто, как понятие с уже полностью устоявшемся смыслом. В первом издании «Histoire philoso-phique et politique des etablissements et de commerce des Europeens dans les deux Indes» Рейналя 1770 г. это слово еще ни разу не употреблено; во втором издании 1774 г. «оно используется час­то и без всяких смысловых колебаний, как термин, который явно считается общеобязательным и общепринятым»⁶.

«Система природы» Гольбаха 1770 г. еще не содержит в себе слова «цивилизация». В его «Социальной системе» 1774 г. «civi­lisation» становится часто употребляемым.

Например, он здесь говорит⁷, что нет ничего «qui mette plus d'obstacle a la felicite publique, aux progres de la raison humaine, a la civilisation complete des hommes que les guerres continuelles dans lequels les princes inconsideres se laissent entrainer a tous moments^6a)». Или в другом месте: «La raison humaine n'est pas encore suffisamment excercee; la civilisation des peuples n'est pas encore terminee; des obstacles sans nombre se sont opposes jusqu'ici aux progres des connaissances utiles, dont la marche peut seuls contribuer a perfecctionner nos gouvernements, nos lois, notre education, nos institutions et nos moeurs^6b>»⁸.

Основы концепции этих просвещенных и критичных рефор­маторов остаются теми же: благодаря прогрессу знания можно

 

убедить короля и просветить правителей, побудить их действо­вать в духе «разума» или «природы вещей». (Имеется в виду про­гресс знания, но не «науки» в том смысле, какой придавала это­му слову немецкая интеллигенция XVIII в., ибо на этот раз мы имеем дело не с университетскими преподавателями, а с писа­телями, чиновниками, интеллигентами, всякого рода буржуа при дворе, объединяемыми «хорошим» обществом и салона­ми). Руководящие посты могут занять просвещенные, т.е. жела­ющие реформ, лица, и они будут всячески содействовать улуч­шению институтов, воспитанию и законодательству. Для одно­го из аспектов всего этого прогресса реформ было найдено и пу­щено в оборот понятие «civilisation». To, что проявилось уже при употреблении этого — во многом индивидуального, еще не прошедшего социальной шлифовки — понятия у Мирабо, то, что характерно для любого реформистского движения, мож­но наблюдать и в данном случае: существующее наполовину утверждается, наполовину отрицается. Общество на пути к «civilisation» достигло определенной ступени. Но этого не доста­точно. На этом не следует останавливаться. Процесс идет далее, и его нужно вести далее: «La civilisation des peuples n'est pas encore terminee».

В понятии «civilisation» как бы сплавлены два представления. С его помощью происходит противопоставление себя другой ступени развития общества, состоянию «варварства». Это чув­ство уже давно присутствовало в придворном обществе, оно на­ходит выражение в придворно-аристократических словах «poli-tesse» или «civilite».

Народы, говорят представители придворно-буржуазного дви­жения реформ, цивилизовались еще недостаточно. Цивилизо­ванность — это не состояние, но процесс, который необходимо вести дальше. И в этом заключается новизна понятия «civilisation». В него входит многое из прежнего самоощущения придворно­го общества, полагавшего себя более высоким по сравнению с обществом более простым, нецивилизованным или живу­щим по-варварски. К этому же относятся и мысли о состоянии «mceurs», о манерах, такте, внимательности к людям и ряд дру­гих родственных комплексов представлений. Но у поднимаю­щейся буржуазии, у сторонников движения реформ эти пред­ставления расширяются до идеи о том, как из наличного обще­ства сделать общество цивилизованное, т.е. цивилизовать госу­дарство, конституцию, воспитание, а тем самым и широкие слои народа; освободиться от всего варварского, противного разуму — идет ли речь о судебных наказаниях, сословных ограничениях для буржуа или барьерах, препятствующих торговле. За этим ростом цивилизованности, который обеспечит королевская власть, должно последовать смягчение нравов и удовлетворе­ние нужд страны.

Вольтер однажды так высказался о веке Людовика XIV: «Le roi parvint a faire d'une nation jusque la turbulente un peuple paisible qui ne fat dangereux qu'aux ennemis... Les moeurs s'adoucirent...⁷⁾»⁹. Мы еще вернемся к тому огромному значению, которое имело для процесса цивилизации достижение страной внутреннего мира. Кондорсе, будучи реформистом более молодого поколе­ния, а потому и значительно большим оппозиционером, заметил в связи с этими словами Вольтера: «Malgre la barbarie d'une partie des lois, malgre les vices des principes d'administration, l'augmenta-tion des impots, leur forme onereuse, la durete des lois fiscales, malgre les mauvaises maximes, qui dirigerent le gouvernement dans la legislation de commerce et des manufactures, enfin malgre les persecutions contre les protetants, on peut observer, que les peuples de l'interieur du royaume ont vecu en paix a l'abri des lois⁸⁾».

Это перечисление, в основе которого также лежит основопо­лагающее принятие существующего положения дел, дает нам возможность понять чувства человека, выступающего в те вре­мена с требованием реформ. Не важно, употреблялось при этом понятие «civilisation» или нет, но оно противопоставлялось все­му тому, что еще было «варварским».

Тем самым становится совершенно ясным отличие этих про­цессов от немецкого развития и данных терминов — от немец­кого понятийного аппарата. Мы видим, что поднимающаяся буржуазная интеллигенция Франции входит в придворные кру­ги. Ей присущи черты, определяемые придворно-аристокра-гической традицией. Она говорит языком этих кругов и раз­вивает этот язык. Поведение и аффекты французской интел­лигенции — при некоторых модификациях — ориентируются на эту традицию как на образец. Ее понятия и идеи никоим обра­зом не являются простой противоположностью понятиям придворной аристократии. В соответствии с ее социальным положением, с ее вращением в придворных кругах, кристал­лизуются и ее понятия, источником которых случат понятия придворно-аристократические, например идея «цивилизован­ности», равно как и слова, употребляемые в политической и экономической сферах. Для немецкой же интеллигенции та­кие понятия оказываются чем-то чуждым или, по крайней мере, не обладающим актуальностью, что обусловлено иным обще­ственным положением, а потому и иным опытом этого слоя в Германии.

Французская буржуазия, будучи относительно активной в политическом плане (сначала реформаторской, а через недолгое время и революционной), была и оставалась по своему поведе­нию и моделированию аффектов в значительной мере связана с придворной традицией — даже после того, как было взорвано зда­ние старого порядка. Тесные контакты аристократических и бур­жуазных кругов задолго до революции привели к тому, что мно-

 

roe из придворных нравов перешло в нравы буржуазные. И хотя буржуазная революция во Франции разбила старые политичес­кие структуры, она не привела к разрыву культурной традиции.

Немецкая буржуазная интеллигенция была совершенно бес­сильной в политическом плане, но радикальной в области дух%. Она заложила основы собственной, чисто буржуазной традиции, существенно отличавшейся от придворно-аристократической традиции и ее моделей. Даже если в тех чертах, сочетание кото­рых в XIX в. постепенно оформилось в немецкий национальный характер, и не было недостатка в дворянских ценностях, теперь ставших буржуазными, то все же для широких областей немец­кой культурной традиции доминирующими оказались специфи­чески буржуазные формы. Раскол между буржуазными и арис­тократическими кругами, а тем самым и относительное отсут­ствие единства немецкой культуры долго давали о себе знать и после XVIII в.

Французское понятие «civilisation» точно так же отображает особую судьбу французской буржуазии, как понятие «культу­ра» — судьбу буржуазии немецкой. Как и понятие культуры, «civilisation» было поначалу инструментом оппозиционных кругов третьего сословия, прежде всего буржуазной интелли­генции, используемым в борьбе, ведущейся внутри общества. Вместе с подъемом буржуазии данное понятие точно так же входит в самопонимание нации, становится выражением на­ционального самосознания. Во время революции понятие «civilisation» не играло существенной роли, поскольку по своему первоначальному смыслу оно представляло постепенный про­цесс эволюции, было лозунгом реформы, а не революции. Ког­да революция пошла на убыль, где-то на рубеже веков, слово «цивилизация» становится общеупотребимым и принимается во всем мире. Уже в это время оно используется для оправда­ния национальной экспансии и колониальных устремлений Франции. В 1798 г., по пути в Египет Наполеон в воззвании к своим войскам писал: «Солдаты, вы — участники завоевания, последствия которого для цивилизации являются непредсказуе­мыми». Теперь, в отличие от момента возникновения этого по­нятия, процесс цивилизации в пределах собственного общества считается завершенным. Народы ощущают себя обладателями уже «готовой» цивилизации, несущими ее другим. От всего предшествующего процесса цивилизации в их сознании остают­ся лишь смутные воспоминания. Результаты процесса принима­ются за свидетельство собственной высокой одаренности. Тот факт, что к цивилизованному поведению они сами шли долгие века, уже не осознается; вопрос о том, как это происходило, уже не представляет интереса. Сознание собственного превосход­ства, собственной «цивилизованности» служит нациям, присту­пившим к колониальным захватам, а тем самым ставшим вла-

стителями континентов за пределами Европы, таким же оп­равданием, каким ранее предки понятия цивилизации — «politesse» и «civilite» — служили для легитимации господства придворно-аристократической верхушки.

В действительности именно в это время завершается важная фаза процесса цивилизации. Теперь сознание цивилизованности, сознание превосходства собственного поведения и таких его субстанциализаций, как наука, техника или искусство, начина­ет распространяться на целые нации Запада.

О той фазе процесса цивилизации, когда не было ни созна­ния этого процесса, ни тем более понятия цивилизации, и пой­дет далее речь.