Глава 17. Никто не любит, когда его милостыню швыряют обратно в лицо

 

Никто не любит, когда его милостыню швыряют обратно в лицо. Когда тратишь столько времени и сил, набивая пластиковый мешок для мусора испачканными и давно вышедшими из моды ошибками прошлого, чтобы те, кому не так повезло в жизни, могли походить по Косово в футболке с надписью «Фрэнки сказал: Расслабься!», полосатой юбке‑трапеции и фиолетовой сеточке для волос, то ужасно больно и неприятно видеть, что твой щедрый дар отвергли.

Бабс вскакивает на ноги. Я смотрю на нее. Мое сердце колотится так, что кажется, будто вот‑вот выскочит из груди.

– Ладно, – говорит она. В ее тоне столько холода, что рядом с ней даже белый медведь потянулся бы за пуховиком. – Если ты так ставишь вопрос, то – пожалуйста.

Высоко задрав голову, она решительно шагает в прихожую, а я мелко семеню за ней, словно маленький щенок. Протянув руку к замку, Бабс твердым голосом добавляет:

– По крайней мере, я попыталась.

Сильным рывком она распахивает входную дверь и громко хлопает ею за собой. Ну прямо как в дешевом сериале – если бы не красный шарф, который застревает в захлопнувшейся двери и, судя по удивленному вскрику, пытается придушить Бабс. С полминуты я слушаю, как Бабс воюет с шарфом, и решаю не дожидаться требовательного звонка и раздраженного «благодарю».

Открываю дверь сама. Я – в одних трусах, она – сердито насупившись: какую‑то долю секунды мы стоим, уставившись друг на друга, – и обе взрываемся от смеха. Мы хохочем до колик в животе, и мне даже приходится сжать ноги и перейти на знаменитую походку Микка Джаггера, дабы предупредить постыдную катастрофу.

– Перестань! – Я едва перевожу дух. – Прекрати сейчас же, а то я… – корчусь, извиваюсь, дергаюсь, как марионетка на ниточке. – Нет, вроде все нормально, поднялось обратно!

Вся трясущаяся, уже на грани истерики, Бабс выдавливает из себя:

– Хренов шарф!

Постепенно наш смех ослабевает, из бурного потока превращаясь в тоненький ручеек. Застенчиво улыбаясь, я бормочу:

– Не уходи. Останься еще чуть‑чуть, и мы, мы… – буквально выдавливаю из себя слова, – … обо всем поговорим.

Бабс улыбается в ответ. Такая сладкая, медово‑сахарная улыбка и множество мелких морщинок вокруг глаз.

– Только при одном условии.

– Каком?

– Ты оденешься. Иначе простудишься и умрешь, – добавляет она, передразнивая мою маму.

А я и забыла, что стою в одних трусах: зубы стучат, руки синие.

– Хорошо. Только давай я принесу тебе чашку ча…

– Давай‑ка я уж сама, – перебивает Бабс. – Я знаю, где у тебя чайник. Займись лучше собой.

Улыбнувшись, отправляюсь в спальню. Мне не хочется натягивать прежнюю одежду. О боже. Чувствую себя как боксер‑тяжеловес перед вешалкой с кружевными блузками. Неужели в ее словах есть хоть малая толика правды? Бабс думает, я сержусь, что она вышла замуж. Неужели я такая эгоистка? Пытаюсь посмотреть на себя ее глазами: толстая, эгоистичная, краснорожая, бьющаяся в истерике девица. Может, надо было побольше потратиться на свадебный подарок?

Если все это правда, то мне ужасно стыдно. И даже если не все. Я просто не выдержу, если Бабс начнет думать обо мне плохо.

Вытаскиваю из шкафа мягкий, розовый топик в обтяжку, – тот, что выбрал для меня Мэтт, дабы подстегнуть на первый шаг к неверности. Влезаю в него: топ повисает, словно простыня на огородном пугале. Примерно с того момента, как Бабс обручилась с Саймоном, я всячески старалась избегать близкого контакта с зеркалом. Но сейчас я заставляю себя взглянуть правде в глаза. Мои волосы торчат пучками, – на голове, естественно; подмышки у меня, слава богу, всегда выбриты. Лицо цвета натурального йогурта. Здрасьте, «Эдвард Руки‑ножницы».[37]Пристально вглядываюсь в зеркало, будто вижу себя впервые. Ну и уродина! Бабс права: я действительно не хотела, чтобы Саймон забирал ее у меня. И это делает меня еще уродливей. Но ведь она же первая бросила меня. Мы всегда были не разлей вода. Как две горошины в одном стручке. Покуда на горизонте не появился Саймон, – вальяжный, тощий, вечно выделывающийся дылда Саймон, – и не украл ее у меня.

В эту секунду я благодарю небеса за то, что не все наши мысли становятся достоянием общественности. Неужели я и вправду считала, что Бабс должна отказываться от всех романтических предложений только потому, что они могут причинить неудобство мне? Да я просто чудовище! Я – из тех психопаток, о которых пишут в бульварных газетенках. Мне должно быть стыдно. И мне действительно стыдно. За многое стыдно. За то, что выросла в Хендоне. За то, что не стала лучшей в университете. За свои лапищи седьмого размера. Хотя это уже что‑то новенькое в моем и без того длинном списке позорных вещей. Неужели я ждала, что Бабс попридержит свою личную жизнь, покуда я не разберусь со своей?

Что со мной? Мне грустно? Или я злюсь? Нет, я даже не знаю, что такое злость. Но если засунуть руку поглубже в душу и пошарить там, то на нее наверняка налипнет мерзкая слизь. Я просто переполнена гадостью и мерзостью. Сделана вовсе не из того, из чего делают всех хороших девочек. Я сделана из улиток и слизняков. Тыкаю себя в живот: твердо. Эта внутренняя гниль – несомненно, нечто большее, чем маленькие конфетти зависти.

Что же мне делать? Знаю. Я сотворю что‑нибудь эдакое, чтоб доказать: я все еще достойна ее дружбы. И я даже знаю, что нужно сотворить. И это будет сделано на шестьдесят процентов от доброты, на тридцать – из эгоизма, и на десять – из любопытства.

Я все‑таки предложу ей это.

– Нэт, ты там в порядке? – слышится голос из‑за двери.

Я даже подпрыгиваю от неожиданности.

– Да‑да, все нормально, сейчас выхожу, еще буквально секундочку.

Натягиваю коричневые сапожки из змеиной кожи, – те, что заставил меня купить Мэтт. Шпильки такие высокие, что даже мои ножищи кажутся в них крошечными. Правда, расплата за такие каблуки – ломота в спине весь следующий день. Делаю глубокий вдох и распахиваю дверь в прихожую. От добрых намерений даже руки чешутся! Бабс протягивает мне чашку кофе.

– Черный, без сахара.

Чувствую благодарный трепет. Вообще‑то я терпеть не могу черный кофе. Он такой горький, будто грызешь семечки от яблок. Бабс прекрасно знает, что я предпочитаю кофе с молоком, но пить его все равно не буду, так как от молока поправляются.

– Знаешь, – говорю я поспешно, – я, наверное, добавлю молока.

Чашка вздрагивает в руке Бабс.

– Хотя бы капельку. Я решилась.

Бабс несет кофе на кухню, словно преданный вассал, доставивший голову изменника своему королю. Я не обязана пить его. Сорок девять калорий на каждые сто миллилитров наполовину обезжиренного, то есть почти в шесть раз больше – в одной пинте. Ничего, завтра можно будет устроить двойную пробежку. А еще лучше – сразу, как она уйдет.

Я по капелькам цежу молоко в кружку. Бабс кричит:

– У тебя лягушка во рту!

Виновато поднимаю глаза. Она использовала наш секретный шифр (что означает: «не молчи! выплюнь!»), чтобы я почувствовала себя лучше.

– Нэт, – добавляет она мягким голосом. – Ты молодец, что не боишься.

Чувствую себя посмешищем.

– Ага, – говорю я. – Пятилетние дети борются с раком, а я, значит, такая храбрая, что не боюсь добавить каплю молока в кофе.

Бабс склоняет голову набок, знаком приглашая меня за собой в гостиную. Я плетусь следом, дрожа от страха. Ужасно боюсь, что она снова начнет ругаться, и потому сейчас мне хочется угождать ей во всем.

– Бабс, – говорю я. – Как там дела у Энди?

Если Бабс и удивлена, то умело это скрывает.

– Нормально.

– Так он… – мне хотелось задать вопрос очень тактично, но мои рецепторы тактичности по своему обыкновению вступили в перепалку с рецепторами бестактности, – подыскал себе жилье? Или все так и живет с родителями?

– Пока ищет. Я предложила ему пожить у нас, но, по правде говоря, Сай вроде как не в восторге от этой идеи. Сама знаешь: молодожены и все такое, – добавляет она с примесью сарказма.

– Ой, так это ж замечательно! – вскрикиваю я. – Ну, в том смысле, что у меня же комната пустует. Так что, если он хочет, то может пока пожить здесь!

Хочется верить, что широту моего щедрого жеста не ослабило то вопиющее обстоятельство, что на сегодняшний день, – если только я не хочу лишиться крыши над головой, – мне и в самом деле требуется квартирант.

– О! – умеренно радуется Бабс. – И что же заставило тебя передумать? Ой, прости, мне надо было самой догадаться: ну конечно же деньги.

– Нет! – пищу я. – Дело вовсе не в этом! В смысле, да, конечно, мне сейчас нужны деньги, но, правда, дело не в этом. Дело в том, что…

Я замолкаю. Некоторым мало унизить человека. Им непременно надо не только всадить нож, но еще и провернуть его.

– Я‑знаю‑что‑последнее‑время‑я‑какая‑то‑мрачная‑и‑мне‑самой‑от‑этого‑тяжело‑и‑я‑знаю‑что‑энди‑ищет‑себе‑квартиру‑и‑ты‑подумала‑что‑он‑мог‑бы‑пожить‑здесь‑а‑я‑проигнорировала‑намек‑и‑теперь‑хочу‑наверстать‑упущенное.

– Еще раз, пожалуйста, – Бабс закидывает ногу на ногу.

Ну, что я вам говорила? Садистка!

– Я знаю, – тяжело вздохнув, повторяю я, – что последнее время я какая‑то мрачная, и мне самой от этого тяжело. Правда, очень тяжело. И я знаю, что у Энди проблемы с поиском временного жилья не дороже миллиона фунтов в месяц, и я поступила… э‑э… необдуманно, не предложив ему пожить у меня. Так что сегодня я решила исправить свою ошибку.

Замалчиваю тот факт, что после того случая на караоке‑вечеринке, мой интерес к ее брату неуклонно растет. Так что я совсем не прочь понаблюдать за Энди с более близкого расстояния. Чисто в научных целях, разумеется.

Бабс со стуком опускает кружку на мой стеклянный кофейный столик, и я едва сдерживаюсь, чтобы не заорать: «Осторожней!»

– Как это мило с твоей стороны, Нэт. Просто чертовски мило! Я сегодня же спрошу его, хорошо?

– Да, – говорю я, розовея от удовольствия и молясь всем святым, чтобы Энди оказался не таким ужасным неряхой, как его сестра.

Бабс все продолжает улыбаться мне, и я уже не знаю, куда себя девать. Затем она поворачивает на пальце обручальное кольцо с рубином‑булыжником (ей хотелось не такое кричащее, но Саю, наоборот, хотелось именно орущее) и выпаливает на одном дыхании:

– И прости меня, пожалуйста, за то, что я была такой черствой по отношению к Крису. Я знаю: он тебе нравится. Просто я… наверное, мне просто стало жалко Сола, а Крис… мне он показался каким‑то фальшивым, но Сай говорит, что раньше он таким не был, – и вообще, главное, чтобы он нравился тебе и чтоб хорошо к тебе относился, а остальное не имеет значения.

Похоже, мы постепенно скатываемся в девчачьи поддавки («О нет, это ты прелесть, а никуда не годная – это я, и как вообще могло так получиться, что ты решила, будто я подумала, что это ты никуда не годишься, если на самом деле ты такая прелесть, и т. д., и т. п.»), и решаю не сопротивляться.

– Спасибо, Бабс.

Мне удается подавить неудержимое желание устроить ей хорошую словесную выволочку.

– Опять лягушка! – громко кричит она.

Быстро зажимаю рот рукой.

– Ужас! Как ты все замечаешь? Будто у тебя там встроенный детектор лжи.

– Давай выплюнь! – приказывает Бабс.

– Ладно, – покрепче хватаюсь за кружку с кофе. Меня бросает и в жар и в холод одновременно. – Я только хотела сказать, что вот ты все время твердишь, чтобы я перестала кукситься и чтобы взбодрилась, но, когда я решаю сменить Сола на Криса, ты почему‑то сразу пытаешься сосватать мне Робби!

На всякий случай съеживаюсь. Стеклянная ваза тактичности уже валяется на полу: вся вдребезги.

– Я имею в виду… – начинаю я снова.

– Нет, – восклицает Бабс, – не надо, все нормально, ты должна высказаться! – Она тянет последнее слово так долго, что получается какая‑то бесконечно длинная сосиска. – Ты права. Ты совершенно права. С Робби я погорячилась. Прости. Мне просто хочется видеть рядом с тобой нормального парня. В смысле, мне кажется, можно терять контроль над собой разумным образом, а можно – пагубным. А Крис – это как раз пагубный вариант. С ним ты забываешь обо всем – в отрицательном смысле слова.

– То есть, ты хочешь сказать, что я должна терять контроль над собой, при этом контролируя себя?

– Именно! – говорит Бабс. А затем фыркает: – Ой, иди ты знаешь куда! Хотя, – добавляет она, – по большому счету, так оно и есть. Скажу тебе честно: я мало что смыслю в расстройстве аппетита, – она бормочет так, будто пробует языком на вкус свою неловкость, – но я же вижу, как тебе тяжело… заставить себя съесть столько, сколько тебе действительно необходимо. Нэт, ты все же попробуй есть хоть чуточку побольше, получать чуть больше энергии, ну, хотя бы ради меня, а?

Голос у нее вкрадчивый, как у мамы, подкупающей свою пятилетнюю дочурку конфетками. Вернее, такой вкрадчивый, как у моей мамы, подкупающей свою пятилетнюю дочурку конфетками. И мне очень хочется угодить ей. А расстраивать – совсем не хочется.

Но и толстеть я тоже не хочу.

– Нэт, я тут сделала домашнее задание. И сейчас выдам тебе лишь маленький кусочек той информации, что я собрала. Оказывается, чтобы набрать полкило веса, человеку требуется 3500 калорий сверх нормы. А это двадцать батончиков «Марса»! Всего каких‑то несчастных полкило!

– Вообще‑то, – отвечаю я, – это двенадцать «Марсов». Но, – улыбаюсь, давая понять, что очень ценю ее информацию, – все равно, спасибо за намек.

Со стороны может показаться, что я спокойно сижу на диване, скрестив руки на груди, нога на ногу, но внутри у меня творится что‑то невообразимое. Мне хочется забрать обратно предложение Энди. К черту интригу! Я не хочу, чтобы он все время торчал здесь: высматривал, вынюхивал, шпионил для Бабс. Три тысячи пятьсот калорий?! Всего‑то?!

Смотрю на ее уверенное, плотное тело, развалившееся на моем диване, переполненное неподдельной, дружеской заботой, и сожалею, что не могу отогнать раздраженное выражение, ползущее по моему лицу, словно краб. Усилием воли заставляю себя поднести кружку к губам и сделать малюсенький глоточек. Проглатываю, и во рту тут же становится липко: молочность цепляется как напалм. Сглатываю еще раз, но липкость не исчезает. Чувствую, как все мои внутренности покрываются зловонной белой пленкой. Молоко. Мерзко и отвратительно.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Бабс.

Отрицательно трясу головой.

– Нэт, – говорит она мягко. – Не бойся. От одного глоточка ты не раздуешься, как борец‑сумоист. Зато, если будешь больше есть, у тебя перестанут выпадать волосы. Твоему организму необходима поддержка.

Бабс хватается за диван, стараясь не хихикать. (Она вообще часто смеется в самый неподходящий момент: как‑то раз ей даже пришлось убежать с похорон своей бабушки, чтобы не обидеть священника.) Так что я не принимаю ее хихиканья на свой счет. Волосы я действительно хочу сохранить. Разве можно говорить о каком‑то успехе в жизни без волос? Что лучше: быть жирной и волосатой, или тощей и лысой? Ответ неутешителен. Чувствую себя старой девой, которую обвиняют в колдовстве. Если всплыву, то сожгут на костре как ведьму, а если пойду ко дну, то значит – всего лишь старая дева средних лет, – ой, извините, ошибочка вышла.

Сижу и фантазирую, как буду мыть волосы и не облезать при этом как кошка.

– Мне надо все хорошенько обдумать, – говорю я. Больше самой себе, чем Бабс.

Она кивает, медленно и осторожно, и протягивает мне руку, так же медленно и осторожно. Чувствую себя паценткой дурдома, которая может внезапно наброситься на лечащего врача с вилкой наперевес.

– Все нормально, Бабс. Я постараюсь есть побольше и быть хорошей. Не сомневайся.

– Нэт! – восклицает Бабс, сияя. – Да это же просто, блин, фантастика!

Она в очередной раз лупит чашкой по моему стеклянному столику и стискивает меня в объятиях. Я пытаюсь ответить тем же, – вы только представьте себе: изюминка в щипцах для колки орехов. Но, поскольку руки мои крепко прижаты к бокам, мне удается лишь слабо похлопать ее по бедрам: самое дальнее место, до которого я в состоянии дотянуться. А пресловутый красный шарф садистски щекочет мне подбородок. Не могу сказать, что мне удобно, – и, тем не менее, словно ниоткуда, вдруг всплывает ощущение полной умиротворенности и спокойствия, которого я не испытывала уже давно. А самое удивительное: когда я обещала Бабс постараться лучше питаться, я, похоже, говорила вполне серьезно.

Что есть правда? И какими килограммами ее измеришь?