Глава 13. – Он прилетает завтра днем, – говорит она так, словно оправдывается, словно спрашивает: «да что же я такого сделала?» Хотя сама прекрасно знает

 

– Он прилетает завтра днем, – говорит она так, словно оправдывается, словно спрашивает: «да что же я такого сделала?» Хотя сама прекрасно знает, – что. – Он остановится в отеле «Сент‑Мартинз Лейн».

Ну, еще бы.

– Он приезжает по целому ряду причин.

Не верю.

– Я думала, ты обрадуешься.

Мой мозг – сплошной гуляш.

 

Когда мой отец вдруг вывертывается из цепких объятий хирургически‑соблазнительной Кимберли Энн и покидает их благоухающее пальмами бунгало в жарком, синем‑пресинем Малибу, чтобы повидать свое располневшее, пригородное, до ‑средне‑жизне‑промежуточное семейство в моросяще‑слякотной Англии, причина должна быть действительно серьезной. Я даже боюсь подумать о том, что ему наговорила мама. Поразительно, что она вообще решила набрать его номер. Они общаются друг с другом по телефону от силы раз в год, – и даже тогда ограничиваются лишь кратким обменом новостей. Возможно, ей просто не терпелось насладиться удовольствием сообщить ему о том, что он стал дедом, а Кимберли Энн – живо представляю себе, как мама безуспешно пытается скрыть ликование в голосе, – приемной бабкой. Воображаю, какой удар для двадцатипятилетней!

Лично я перезваниваюсь с ним раз в месяц. Мне нравится мой отец. Этот человек настолько искренне, настолько безраздельно и бесстыдно предан своим юношеским фантазиям, подавлявшимся на протяжении трех десятков лет, что он просто не может не нравиться. А сколь трогательны его восторги перед спокойной, богатой «Американской Мечтой», обладающей – в своем солнечно‑гигиеническом воплощении – неисчислимыми преимуществами в сравнении с этим «Британским Кошмаром» (двое детей с проблемной стоматологией, приземистая женушка, не поддающийся описанию одноквартирный домишко на не поддающейся описанию улочке, «рено‑меган»)! Я видела Кимберли Энн всего один раз, но должна признать, что – если отбросить ее странную привычку больно щипать тебя за руку всякий раз, когда ты говоришь что‑нибудь смешное, – она произвела на меня впечатление вполне сносного человеческого существа.

Однако на сей раз вину свою отец заглаживает в одиночку. Кимберли Энн терпеть не может разлучаться с Твити, своей болонкой, и, кроме того, ужасно боится летать, – не дай бог, взорвутся силиконовые имплантаты (у Кимберли, не у Твити, хотя, если б для пушистых беленьких собачек существовала пластическая хирургия, не сомневайтесь, – Твити бы свое получила). Кроме того, отец не слишком‑то любит наглядно напоминать Кимберли Энн о своей прошлой жизни, а встреча с нашей мамой – это все равно что установить прямо перед Фэрбушской гинекологической клиникой огромный рекламный щит с язвительной надписью: «ЗДЕСЬ ПОЖИЛ И ПОРАБОТАЛ ДОКТОР ВИНСЕНТ „ВИННИ“ МИЛЛЕР».

– И когда он… э‑э… планирует встретиться со мной?

– Он прилетает в 16:30, но нам с ним нужно очень многое обсудить. В свете последних событий, как ты, надеюсь, понимаешь, – добавляет она сухо. – Я сказала ему, что до среды с тобой встретиться не удастся, но вы можете вместе позавтракать у него в гостинице.

– Хорошо. Мм. А он… он… как он отреагировал, когда ты ему рассказала?

Поскольку я не уточняю, о чем конкретно она могла ему рассказать, то и не знаю, к каким из семейных передряг последней недели относится мамин ответ, что, честно говоря, меня устраивает даже больше.

– Он сказал, – отвечает мама натянуто, – что вопрос можно решить.

 

На следующее утро я просыпаюсь от настойчивой, но пока еще расплывчатой мысли, срочно требующей моего внимания. Озадаченная, жду, пока расплывчатость не сфокусируется в четкость. Мама. Ребенок. Папа. Здесь. Ой. Нет. Перевернувшись на живот, исследую подушку на предмет наличия волос. Семь. Ничего себе денек начинается! Ладно, зато не надо тащиться на работу. Это мне‑то, зубрилке от рождения. Чья карьера, кстати, висит на волоске. Изнутри живота доносится шлепок, будто недожаренным блином об сковородку. Что, интересно, Мэтт скажет Белинде, нашей ассистентке? Она как раз сегодня возвращается с Крита: вне всякого сомнения, цвета перезрелой редиски. (У Белинды золотисто‑каштановые волосы и бледная кожа, но слово «меланома» не значит для нее ровным счетом ничего: ну разве что название какого‑нибудь фрукта. В прошлом году она отдыхала на Иосе и обгорела так, что вся вздулась как пузырь, и ее пришлось вывозить из самолета в инвалидном кресле.)

Из‑за того, что нечем заняться, чувствую себя как‑то неуютно. Мне срочно необходима какая‑нибудь цель в жизни. Может, купить себе новую обувь? Туфельки на шпильке умиротворили бы маму («В обуви без каблука лодыжки кажутся толстыми!»). Бабс тоже понравится: она говорит, что я не умею себя баловать. Особенно она любит так говорить, когда ее перерасход по кредитке вырастает до размеров дома, а все, чем она может похвастать взамен, – это какая‑нибудь желчно‑зеленая бархатная блузка или искусственная накидка под зебру, скупленные на распродаже в «Дикинз энд Джоунз»[28]за десять минут до закрытия.

И еще: сегодня вечером я встречаюсь с Робби. И хотя это не свидание, Бабс все равно ужасно рассердится, если я не сделаю хотя бы символический рознично‑торговый шаг навстречу данному событию. Натягиваю на себя аж два джемпера, – отопление врублено до уровня атомного реактора, а я все равно трясусь от холода, – и обдумываю поход по магазинам.

Я должна позвонить Крису и рассказать ему о Робби. Но что рассказывать? Между нами будет стол. Я буду в одежде. Разве есть что‑то предосудительное в том, чтобы смеяться шуткам другого мужчины? Робби меня не привлекает. Может, я – изменница на эмоциональном уровне? Если я согласилась встретиться, заранее зная, что нравлюсь ему, следует ли из этого, что я уже виновна? Вспоминаю о том, как оправдывала свидания с Крисом, когда еще встречалась с Солом. Нет, тогда был не тот случай. Я вела себя плохо, за что и была наказана. Начала дурачить Сола еще задолго до того, как мы с Крисом приняли горизонтальное положение. По отношению же к Робби мои чувства – чисто платонические. Как бы там ни было, звоню Крису и все ему рассказываю.

– Хочет тебя, да? – Вопрос в лоб.

– Что ты! Конечно нет!

– Из‑за чего же еще ему приглашать тебя в ресторан?

– Из‑за моего острого ума и моей харизматической личности, – отвечаю я, чувствуя себя униженной.

Следует оскорбительно неуместная пауза.

– Сегодня вечером у меня деловая встреча с одним агентом, в Сохо‑Хаусе, – осторожно начинает он. – Я собирался пригласить тебя. Думаю, вечерок получится что надо: выпьем, поболтаем, немного хоки‑коки!

Вообще‑то я всегда гордилась своим умением находить общий язык со сложными людьми. И потому долго не могу прийти в себя от только что сделанного открытия: в свете того, что у меня имеется нормально функционирующее влагалище, мои острый ум и харизматическая личность теряют всякий интерес. Однако отмечаю про себя, что, несмотря на убедительное присутствие символического влагалища, призванного отвлечь внимание сморчка Бена, тот все равно решил, что «Венозные монстры» – полное фуфло.

Ловлю себя на том, что говорю с недовольным видом:

– А что, в музыкальном бизнесе нет других способов общения, как только нюхать вместе кокаин?

Крис смеется.

– Нет, – отвечает он, – нет, принцесса. Это мобильник нашей индустрии.

– Значит, ты был прав, – говорю я ему. – Я действительно из тех правильных девочек, для которых порошок бывает только от кашля.

– Смотри, дело твое, – отвечает Крис.

Он кладет трубку, и тут, с болью в сердце, я вдруг понимаю, что только что его потеряла.

 

Я иду в спортзал и долго втаптываю свои тревоги и сомнения в бегущую дорожку. Затем, накачанная адреналином и чувствуя себя в полной безопасности, – занятия в группе Алекс заканчиваются через три минуты, – заглядываю в дверь студии и приветливо машу Алекс рукой.

– Только не лги мне, девушка. Ты ведь специально подгадала время! – говорит она, пока я помогаю ей свернуть маты.

Не могу скрыть улыбку.

– Виновна, по всем статьям.

– Как твои дела? Я не подошла тогда, в воскресенье, так как не хотела тебя беспокоить. Кстати, после пятничного занятия какие‑нибудь необычные ощущения были?

– О, нет‑нет, ничего… – Тут до меня вдруг доходит возможная причина «психосоматических» болей в животе, преследовавших меня всю неделю. – Э‑э, разве что покололо немного.

Алекс громко хохочет.

– Ну, и врушка же ты, Натали. Я же вижу по твоему лицу. Наверняка в субботу утром места себе не находила. Ну же, признайся!

– И совершенно незачем быть такой самодовольной, Алекс! – отвечаю я.

И всю дорогу до дома улыбаюсь как идиотка. Автоответчик встречает меня радостным посланием от Робби. Он полагает, что мы по‑прежнему встречаемся в семь, в «Пыльной бутылке», в Кэмдене. Кроме того, выслушиваю трескотню Белинды, которая просит позвонить сразу же, как вернусь домой. Не может быть, чтобы Мэтт успел ей все рассказать. Немного нервничая, набираю нужный номер.

– Белинда? Это Натали. Как Крит?

– Отлично, Натали. Просто замечательно! Море, солнце – и много‑много водки. Даже мои веснушки – и те проспиртовались.

Улыбаюсь.

– Звучит заманчиво. Ну, что там у тебя?

– А, да… – В ее голосе появляется нотка неуверенности – …Мэтт говорит, ты сегодня работаешь на дому, так что, наверное, будет лучше, если я еще раз проверю все по поездке в Венецию…

– В Верону.

– Ну да, в Верону. Я тут как раз листаю твои бумаги, по‑моему, все в полном порядке, но Мэтт сказал, чтобы я перепроверила каждую буковку: мол, эти итальянцы – такие бюрократы! Есть что‑нибудь, на что стоит обратить особое внимание?

Говорю Белинде, что, возможно, стоит еще раз перепроверить гостиничную бронь и убедиться, чтобы у всех на руках были билеты и расписание рейсов.

– Уже начала, – щебечет она. – Ну, тогда – до завтра. – И вешает трубку.

 

По магазинам я не иду.

Я звоню Бабс.

– Я тебя не разбудила?

Слышно, как Бабс зевает.

– Я немного задремала. Ночка вчера выдалась, – это что‑то!

– Неужели? – искренне удивляюсь я.

Насколько мне известно, работа пожарного по большей части состоит из обслуживания сигнализации, срабатывающей безо всякой причины; извлечения разных придурков из застрявших лифтов; и тушения тлеющих мусорных баков. Горящие здания встречаются так же редко, как цветок клевера с четырьмя лепестками. Пожалуй, самый драматический элемент в ее профессии – это борьба за безопасность женского туалета и подбор форменных брюк подходящего размера. До тех пор, пока Бабс не подняла шум, считалось, что она вполне обойдется уставной мужской униформой. Но та обратилась в профсоюз, заявив: «В человеческой расе нет ничего единообразного».

– И что же случилось? – спрашиваю я.

– Три «караула», – т. е. вызова по телефону, перевожу я про себя, – и «прокатка», – т. е. ложное срабатывание сигнализации. – И вот, восемь утра, мы все в дежурке, и тут одна девка, – сильно под мухой, искусственный загар, мини‑юбка, «шпильки», все при всем, – шатается туда‑сюда перед депо, трясет сиськами прямо у ребят перед носом и орет во всю глотку: «Я хочу съехать по вашему столбу!» Прикинь, прямо средь бела дня! И парень ее тут же! Представь, как ему было за нее стыдно. Наши‑то, само собой, в восторге. Ну вот, я вышла и сказала, чтобы она сваливала куда подальше, а та как заорет: «Заткнись, ты! Скажи просто, что ревнуешь, потому что сама выглядишь как мужик!»

– Бабс, – говорю я серьезным тоном, – ты же знаешь: все бабы стервы. Места себе не находят, когда у других все хорошо. Если только ты, конечно, не законченная уродина. А у тебя настоящие рубенсовские формы и шикарная грудь. И ты ни капли не похожа на мужика.

– Ха, – отвечает Бабс.

– Лучше угадай‑ка.

– Что?

Рассказываю ей часть новостей. О Робби: она приходит в возбуждение, на мой взгляд, несколько излишнее. И о моих разоблачениях перед новоявленной бабушкой (Бабс в курсе про дочку Тони – я все ей рассказываю).

Очень тихим голосом Бабс спрашивает:

– Зачем ты это сделала, Натали? Господи боже!

Я в нерешительности. Не люблю, когда меня начинают осуждать, и бесконечно благодарна большинству своих друзей, которые делают это за моей спиной. Но Бабс обладает просто сногсшибательной верой в непогрешимость собственного мнения, – и не менее сногсшибательной привычкой высказывать это мнение тебе в лицо. Говорит все, что думает, без купюр. Просто диву даешься. Для меня, к примеру, общество – это большое минное поле, и если не будешь строго придерживаться обозначенного прохода, то рано или поздно получишь в рожу несколько акров навоза. И пока я медленно шаркаю спутанными ногами, Бабс, словно боевой генерал, уверенно шагает по жизни, на ходу выдергивая чеку из этикета, швыряя вербальные гранаты в ответ на малейшую провокацию и не получая при этом ни царапины. Я же тащусь следом, подбирая останки.

– Не знаю. Само как‑то вырвалось, – всхлипываю я.

– Но как?

В ее голосе слышны требовательные нотки. Бабс сейчас напоминает пятилетнюю девчонку, только что услышавшую сомнительную новость о том, что маленькие детки появляются из маминого пупка. Решаю, что сейчас она не способна принять правду, а потому перешагиваю – или, вернее, перепрыгиваю – ту часть, что касается моей пошатнувшейся карьеры, и говорю, что мы с мамой поссорились из‑за Тони. Вся сжимаюсь в ожидании упреков, но, к моему удивлению, Бабс, похоже, очень довольна.

– Вы спорите! – кричит она. – Просто отлично! Ты рассказываешь ей, каково это! Вы общаетесь! Наконец‑то, свершилось! То, чего так не хватало вашему семейству!

Я в замешательстве. По‑моему, споры – это последнее, что требовалось нашему семейству. Кроме того, не могу взять в толк, какая связь между общением и швырянием картофельным пюре о стену. Похоже, Бабс не понимает, как сильно я боюсь расстраивать маму. Хуже и быть ничего не может, – ну, разве что, то, что происходит сейчас. Чувствую, как растет пропасть между мной и моей экс‑лучшей подругой. Словно в кошмарном сне: когда пытаешься кричать, а голоса нет. Энергия сочится из меня, словно пот, так что о приезде отца я рассказываю как можно более сжато. Бабс чувствует, что я от нее закрылась, и искорка в ее голосе мгновенно угасает.

– Что ж, уверена, это к лучшему, – отрывисто чеканит она слова, будто читает с телесуфлера. – Надеюсь, вечер с Робби окажется славным.

 

Надо же, «славным». Слово‑то какое, – будто Бабс далеко за сорок. И, кстати, еще один признак того, что наши прекрасные отношения тают на глазах. Однако, несмотря на мое беспокойство, вечер с Робби и в самом деле оказывается славным. Когда я вхожу в ресторан, он сидит развалясь на мягком диванчике, за низким столиком, изучая меню. На нем – тесная белая футболка, что свидетельствует об исключительной вере в британскую погодную систему (учитывая то, что на дворе февраль). Робби переворачивает страницу: его трицепсы переваливаются под кожей, словно стальные батоны колбасы. Я никогда не отличалась любовью к качкам, и потому мне хочется развернуться и убежать. Решительной походкой направляюсь к нему.

– Ты выглядишь так, словно ждешь, что тебя вот‑вот расстреляют, – отмечает он.

– Забавно, но сейчас это именно то, что мне нужно, – говорю я. Прокручиваю фразу в голове еще раз. – Нет, не потому, что встречаюсь с тобой. У меня… э‑э, у меня завтра очень трудный день.

Робби хочет знать – почему, но мой болтливый язык и так уже причинил достаточно неприятностей (тот таксист, вероятно, разболтал всему городу). В общем, я ничего ему не рассказываю. А вместо этого прошу его рассказать о себе. В случае большинства мужчин – самая безопасная тема для беседы.

– Сразу видно, что ты много занимаешься спортом, – начинаю я. – Ты тренируешься в кожаном поясе?

Робби – человек достаточно тактичный, так что ограничивается кратким ответом. Нет, он не надевает кожаный пояс, и, да, он действительно занимается спортом по три раза в неделю.

– Раньше занимался больше, – добавляет он. – По три часа – каждый день, а по воскресеньям – пять.

– Но как же ты успевал с работой? – спрашиваю я, заинтригованная.

– Мне можно было – как, впрочем, и сейчас – работать тогда, когда захочу, – поясняет он. – Я – свободный художник. Разработчик компьютерной «паутины».

«Как паук!» – чуть было не срывается у меня с языка. Но я вовремя спохватываюсь.

– Глядя на тебя, я чувствую себя ужасной лентяйкой.

– Я чересчур переборщил, – говорит Робби. Уголок его рта растягивается в однобокой улыбке.

– В смысле? – спрашиваю я.

Робби качает головой.

– Просто я вспоминаю, каким я был тогда. Случалось, принимал по девятнадцать диетических добавок. Вел себя как одержимый. Каждый день пил эту жуткую тунцовую смесь. Отжимал две банки тунца, добавлял полпинты апельсинового сока и выпивал все это прямо в спортзале. Изо рта у меня постоянно воняло, как из китовой пасти.

– Уверена, все было не так плохо, – говорю я, а сама думаю: неужели трудно было носить с собой футляр с зубной щеткой? Нет ничего хуже, чем бег на месте по соседству с тяжело дышащим мужиком, у которого изо рта несет серой. И ведь даже бегущую дорожку не передвинешь, – чтобы, не дай бог, не обидеть.

– Даже хуже, – улыбается Робби. – С приятелями я не общался, от работы отказывался, и все это лишь ради того, чтобы ходить в спортзал. Псих ненормальный.

– Зато, – говорю я, – наверняка чувствовал себя здоровым.

Робби жмет плечами.

– Как раз наоборот: большую часть времени я болел. Постоянно подхватывал грипп, доводил себя до изнеможения, но остановиться уже не мог. Если б я не тренировался, то все время чесался бы.

– Чесался? – взвизгиваю я, изо всех сил стараясь удерживать голос на одном уровне. Чрезмерное любопытство сродни искушению. Нужно изображать безразличие – иначе можно отпугнуть жертву. Подпускаю во взгляд бесстрастности.

– Да, – говорит Робби. – Как будто все тело сморщивается. В конце концов, я пошел к врачу, и тот посоветовал притормозить, иначе, мол, наживу себе неприятности. Легко сказать! А для меня это было все равно что пытаться соскочить с героина!

– О! – открываю я рот от удивления, сбрасывая овечью шкуру и превращаясь в хищницу. – А как ты думаешь: почему ты был таким? В смысле, почему ты был таким… таким зависимым?

Видно, что Робби стесняется (а что я вам говорила?), но, в конце концов, он бормочет, что в школе над ним постоянно издевались из‑за его маленького роста.

– Комплекс Наполеона, – добавляет он, слегка пожимая плечами.

– Понятно, – говорю я, ничего толком не понимая.

– Маленький рост, – объясняет Робби. – Маленький рост для мужчины – это проклятие на всю жизнь. Чего я только ни делал! Носил ковбойские сапоги. Ругался по‑черному. Оставалось либо накачать бицепсы, либо купить «феррари», – вот только «Нэт Вест»[29]никак не давал мне ссуду.

– Вот ведь сволочи, – говорю я.

Робби улыбается.

– Так что пришлось выбирать бицепсы. Накачал себе настоящие арбузы. Но стал выглядеть еще ниже. Ниже и шире.

Внутренне краснею и нагло лгу:

– Ты не… э‑э, низкий.

– Пять футов три дюйма, – улыбается он. – И лысею.

Я просто старалась быть вежливой. Он не подыграл. В конце концов, говорю:

– Будешь с этим бороться, – станешь еще менее привлекательным.

– С чем? – спрашивает Робби. – С низким ростом?

Хихикаю.

– С выпадением волос, – пищу я. – А ты сбрей их «под ноль». Тогда все будут думать, что тебе наплевать.

– Даже если при этом внутренне обливаешься слезами, – говорит Робби бесстрастно, приглаживая свою лысеющую макушку.

Лысеющая макушка. Какой кошмар! А тут еще я назвала его, можно сказать, уродом прямо в лицо. Изо всех сил придумываю, как загладить вину.

– Другое дело – женщина, – выпаливаю я. – Тут нужно держаться за волосы любой ценой. В смысле, за волосы на голове. – Слова выдавливаются из меня как гель, и я чувствую себя маленьким щенком, с трудом ковыляющим на своих шатких лапках. – Если только ты не решила стать изгоем, волосы нужно сбривать везде, кроме головы.

Сросшиеся брови Робби собираются в едва заметную складку.

– Я знаю, что ты чувствуешь… насчет облысения, – говорю я. (Ну вот, еще один перл в моей разбухающей папке «Как соблазнить мужчину: Полезные советы».)

К счастью, у меня нет желания соблазнять Робби, и между нами завязывается долгая и весьма информативная беседа о всяких хитростях и средствах против облысения. О чем мы только ни говорим! О стимуляторах роста волос, хирургической пересадке, витамине В, вакцинации, антибиотиках, взбалмошных генах, париках, наследственной плешивости, промывке пищеварительной системы шестью стаканами воды в день, уровне железа в крови, пилюлях, чувствительности к андрогенам, глубоком дыхании, цинке, черной смородине, нарушении функций щитовидки, высокой температуре…

– Высокая температура? – Я вдруг настораживаюсь, услышав о новой, еще не ведомой мне опасности.

– О да, – отвечает Робби, гримасничая. – Высокая температура может вызывать выпадение волос. Я читал об этом в «Санди». Так что в последний раз, когда я болел гриппом, перед этим едва не отдав концы в тренажерном зале, я потом полтора часа просидел в холодной ванне. Чуть было воспаление легких не схватил!

Мы хором заканчиваем мысль:

– А тяжелая болезнь может вызвать облысение!

Оба смеемся, и я думаю о том, что сейчас самый подходящий момент плавно перевести разговор на Энди. Меня внезапно осеняет, что, раз они с Робби такие закадычные друзья, то, зная о том, что я нравлюсь Робби, они наверняка обсуждали между собой эту тему. Ужасно хочется узнать, санкционировал ли Энди это свидание. Если верить Бабс, Энди совершенно не умеет скрывать свои чувства. Я долго думала о том, как он попросил поцеловать его на последней вечеринке с караоке. Знаю, это была всего лишь шутка, – причем дурацкая, – но она заставила меня призадуматься. Только и всего.