Рональд Смит и Валери Бани: теория символического интеракционизма и архитектура

 

Теория символического интеракционизма и архитектура: точки соприкосновения

Летом 2006 года Рональд Смит и Валери Бани на­писали большую статью «Теория символического интер­акционизма и архитектура» [30].

Авторы определяют «архитектуру как дисципли­ну, имеющую дело не с природными образованиями, а с различными спроектированными и созданными спе­циалистами искусственными формами. К последним можно отнести здания (например, жилые дома, церкви, больницы, тюрьмы, фабрики, офисные здания, оздоро­вительные и спортивные комплексы); ограниченные пространства (улицы, площади, жилые районы и офис­ные помещения); объекты (памятники, склепы, мест­ные достопримечательности и предметы обстановки), а также многочисленные элементы архитектурного ди­зайна, являющиеся его неотъемлемой частью (формы, размеры, месторасположение, подъездные пути, ланд­шафтный дизайн, границы, освещение, цвет, текстура и используемые материалы)» (Lawrence, Denice L. and Low, Setha M. «The Built Environment and Spatial Form»: Annual

Review of Anthropology, 1990: pp. 454. – Дениз Л. Лоуренс и Сетха М. Лоу, 1990, «Искусственно созданное окруже­ние и пространственные формы»: Ежегодное антропо­логическое обозрение. 1990. – С. 454) [152].

Авторы считают символический интеракционизм одной из важнейших социологических теорий, кото­рая способна помочь в объяснении фундаментальных взаимосвязей архитектуры с человеческими мыслями, эмоциями и поведением. Авторы утверждают, что тео­рия символического интеракционизма способствует лучшему пониманию архитектуры по трем направле­ниям. Во-первых, она привлекает внимание к наличию потенциального взаимного влияния, существующего между индивидуумом и спроектированным для него ма­териальным окружением. Во-вторых, символический интеракционизм дает «возможность понять, каким об­разом искусственно созданная обстановка воплощает в себе наши представления об окружающем нас мире» (Bourdieu, 1990; Giddens, 1990; Gieryn, 2000; Mead, 1934) [153–156]. «И, наконец, в-третьих, используя эту тео­рию, можно обнаружить, что вышеупомянутое матери­альное окружение представляет собой нечто большее, нежели просто декорацию, на фоне которой мы совер­шаем различные поступки. Как раз наоборот: некоторые искусственно созданные дома, места и объекты выступа­ют в качестве факторов, непосредственно влияющих на наши мысли и действия, недвусмысленно приглашая нас к самовыражению» [30].

Авторы разделили статью на три части в соответ­ствии с тремя вышеописанными направлениями. Кро­ме того, ссылаясь на продолжающиеся исследования, проводимые Международной Ассоциацией визуаль­ной социологии и Обществом визуальной антрополо­гии, авторы для развития «полагающихся, в основном, на слова и цифры стандартных методологий, исполь­

зуемых общественными науками вообще и социологией архитектуры, в частности» и отображения взаимосвя­зей теории символического интеракционизма и архи­тектуры, использовали соответствующие иллюстрации и «прочий описываемый словесно визуальный матери­ал» [30. – С. 3].

Проводя исторический экскурс, авторы предлага­ют за отправную точку появления социологии архитек­туры принять рассуждения Георга Зиммеля о взаимоот­ношениях индивидуума с окружающим пространством, в первую очередь – влияние города. По мысли Зимме­ля, «в то время, как, с одной стороны, жизнь в городе повышает степень личной свободы индивидуума, вы­нужденные защищаться от постоянно угрожающего им «перенапряжения» обитатели мегаполиса постепен­но превращаются в безликую массу замкнутых, равно­душных, циничных и расчетливых существ» [157. – С. 409–424].

Авторы подчеркивают значение основателя сим­волического интеракционизма Джорджа Герберта Мида (George Herbert Mead, 1934) в дискуссии о взаимоотноше­ниях индивидуума с материальной средой. Мид подчер­кивает, что поскольку здания – это не только функцио­нальные объекты, но и значащие символы, имеющие значения одинаково понимаемых акторами коммуни­каций, их совокупность может трансформироваться в «обобщенное другое» (обобщенный, групповой сим­волический язык) и, таким образом, являться одним из средств коммуникации общества [158. – С. 248]. Мид отмечает возможность развития личности под действи­ем окружающей среды, наполненной значащими сим­волами. Мид трактует взаимодействие объектов и ин­дивидуумов следующим образом: «Любые объекты или их наборы, одушевленные или неодушевленные, будь это люди, животные или просто материальные объ­екты, – все то, по отношению к чему он [человек] со­вершает определенные действия или то, что вызывает в нем ответную реакцию, с социальной точки зрения представляет собой элемент некоей общей сущности; принимая на себя роль этого «обобщенного другого», человек становится объектом познания для самого себя и, таким образом, развивается как личность или соци­альное существо» (Mead, 1934) [156. – С. 154]. Э. Дойл МакКарти (E. Doyle McCarthy, 1984), расширяя сферу при­ложения идей Мида до использования их в архитектуре, отмечает, что взаимоотношения личности с материаль­ным миром всегда носят социальный характер [159. – С. 105–121].

Другой классик символического интеракционизма Ирвин Гофман (Erving Goffman, 1959) также рассматри­вает взаимосвязь между индивидуумом и его материаль­ным окружением [160. – С. 11]. Гофман признает, что для «управления впечатлением» (имеются в виду по­пытки людей производить определенное впечатление на окружающих) кроме «команды» могут быть задей­ствованы различные искусственно созданные объекты и пространства, играющие различные вспомогательные роли места действия переднего или заднего плана (заку­лисные пространства) или внешней зоны [160. – С. 126], способствуя, в том числе, «мистификации», т.е. созда­нию «социальных дистанций» с публикой [158. – С. 268].

О важности влияния материальных объектов на ин­дивидуум и наличии взаимосвязей между ними говорил и Герберт Блумер (Herbert Blumer, 1969) [161], и другие авторы: Миллиган (Milligan, 1998, 2003) [162. – C. 1–33],

[163. – C. 381–403], Крис Абель (Chris Abel) [164], Кри­стофер Дэй (Christopher Day, 1990)[165]. В ставшем уже классическим описании способов строительства не­подвластных времени объектов, Кристофер Александр (Christopher Alexander, 1979)[166] утверждает, что по­

добные дома и районы живут долго лишь потому, что каждый из них несет в себе частичку личности своего создателя. Так, в конце XIX века городской архитектор Фредерик Лоу Ольмстед (Frederick Law Olmsted) создавал жилые районы и главные парки Нью-Йорка (напри­мер, Центральный парк), Чикаго, Монреаля, Буффа­ло, Детройта, Цинциннати и многих других городов. Ольмстед пытался проектировать общественные места и жилые районы так, чтобы городские жители оказа­лись в состоянии понять «душу города» и ощутить свое с ним родство (Olmsted and Sutton, 1979)[167].

Примеры архитектурных объектов, отражающих и/или выражающих внутреннюю сущность человека

Авторы приводят примеры архитектурных объ­ектов, отражающих и/или выражающих внутреннюю сущность, внутренний мир человека и предоставляю­щих людям возможности для самовыражения. Авторы отмечают проект Майкла Арада (Michael Arad) и Питера Уокера (Peter Walker) «Отражение отсутствия» («Reflecting Absence») [168], победивший на конкурсе проектов для нового мемориала Всемирного торгового центра (ВТЦ) и проект Нормана Ли (Norman Lee) и Майкла Льюиса (Michael Lewis), назвавших свою работу «Паря­щие поминальные огни» («Votives in Suspension») [169]

[30. – С. 8].

Для оказания сильного эмоционального воздей­ствия на индивидуума и выражения собственной внут­ренней сущности архитектурному объекту не обязатель­но отличаться изощренным дизайном или огромными размерами. Авторы приводят в пример Стену Плача (За­

падная Стена, уцелевшие остатки Второго Храма Соло­мона) – главный символ еврейского народа. Это священ­ное место напоминает верующим об их исторических и культурных корнях, способствует возникновению чув­ства единения у всех иудеев планеты и укрепляет их ре­лигиозное самосознание [170].

Аналогичным образом к обнаруженному в 1881 го­ду неподалеку от древнего турецкого города Эфесус Дому Марии ежегодно совершают паломничество более миллиона христиан. Считается, что именно здесь Дева Мария провела последние годы своей жизни (Carroll, 2000) [171]. И снова, говорят авторы, мы убеждаемся, «что небольшой по размеру и незатейливый, с дизай­нерской точки зрения, архитектурный объект вполне способен вызвать у посетителей массу сложных и очень личных ассоциаций» [30. – С. 9].

Авторы делают выводы, «что архитектура облада­ет способностью устанавливать взаимосвязь с нашим «внутренним «я», а наше восприятие различных мест и материальных объектов зачастую отображает либо то, что мы собой представляем, либо то, какое впечатление пытаемся произвести на окружающих» [30. – С. 9].

Архитектура как символическое окружение

Рассуждая об архитектуре как символическом окружении, изучая влияние искусственно созданного материального окружения на мысли и поступки лю­дей, Бани и Смит останавливаются на двух основных моментах. Во-первых, они отмечают влияние архитек­туры «скорее как потенциальное на мысли и поступки людей, нежели как фактор, непосредственно опреде­ляющий человеческое поведение» [30. – С. 10]. Во­вторых, символические интеракционисты отмечают

важность спора «структура против воли», т.е характер отношений существующих «структур» и действий инди­видуумов, основанных на их волеизъявлениях, являю­щийся двухсторонним процессом. На стороне «струк­туры» выступает Пьер Бурдье (1977) [172]. На стороне важности человеческой воли – Энтони Гидденс (1990) [154]. На стороне человеческой воли выступали также и основоположники символического интеракционизма Мид, Блумер и Гофман [156; 161; 160]. Томас Ф. Гирин в своей статье, посвященной взаимосвязи «структуры и воли» в архитектуре, считает, что у зданий есть «двой­ственная сущность», которая проявляется, с одной сто­роны, в том, что здания как «структуры» «определяют «порядок вещей», который, тем не менее, всегда мо­жет быть изменен вмешательством человеческого фак­тора» [121. – С. 41]. Признавая несомненное влияние архитектурных объектов на человеческое поведение, Гирин вводит понятие «интерпретационная гибкость», поясняя, что, во-первых, одни и те же объекты несут для разных людей неодинаковую смысловую нагрузку, а во-вторых, человек всегда может изменить свое отно­шение к этим объектам (Gieryn, 2002) [121. – С. 44]. По­добные взаимосвязи личности и архитектуры являются объектом изучения архитектурной семиотики. Предме­том архитектурной семиотики является своеобразный язык, состоящий из скрывающихся за внешними харак­теристиками проектируемых форм символов и кодов (Eco, 1972) [173. – С. 97–117]. Эта научная дисциплина уделяет определенное внимание лежащим в основе этих символов и кодов культурологическим значениям

[20. – С. 106].

В 1924 году Уинстон Черчилль сумел передать «двойственную сущность» архитектуры одной простой фразой: «Мы создаем наши дома, а затем наши дома соз­дают нас» (Churchill, 1924) [174. – С. 44–46].

Среди авторов, изучающих архитектуру как сим­волическое окружение, Смит и Бани выделяют работы И. Гофмана. В рамках своей теории «самопрезентации» человека Гофман рассматривает с этой точки зрения не­сколько типов зданий.

«Символы статуса» – здания, объекты и места, вы­ражающие человеческие представления о престижном стиле жизни; их назначение состоит в наглядной демон­страции высокого общественного положения определен­ной социальной группы и создании своего рода барьера между ней и другими членами общества… «Аутентичные и экзотические объекты», по Гофману, – декоративные объекты, напоминающие о других местах и временах. «Коллективные объекты», по мнению Гофмана (Goffman, 1951) [175. – С. 294–304], – объекты, отражающие пред­ставления, разделяемые отдельными членами сообще­ства и выступающие в качестве образцов «коллективных представлений» данного сообщества… Потсдам-Платц в Берлине, Эйфелева башня в Париже и мечеть Аль­Харам в Мекке – вот далеко не полный список примеров свойственных различным социальным группам «коллек­тивных репрезентаций». «Объекты-стигматы» ассоции­руются, в основном, с не самыми приятными личностями и их девиантным поведением (Goffman, 1963) [176]. Люди могут воспринимать в качестве таких «стигматов» опре­деленные типы архитектурных сооружений: убежища бездомных, городские трущобы, старые тюрьмы, психиа­трические лечебницы или образцы «сталинской архитек­туры»… И, наконец, Гофман (Goffman, 1963) [176] останав­ливается еще на одном понятии – «дезориентирую щие объекты». «Несмотря на то, что эти объекты предназна­чены для передачи окружающим определенной смыс­ловой информации, они, на самом деле, не аутентичны представляемым ими персонажам и лишь вводят окру­жающих в заблуждение. Дома и офисы руководящей

обществом элиты забиты неинтересными их хозяевам произведениями искусства и антиквариатом, равно как и высокохудожественными книгами, которые никто и никогда не открывал. Вся эта атрибутика используется лишь для демонстрации респектабельности и высокого общест венного положения владельца помещения, но соз­дает ложное представление о нем как о личности» [30].

Позже, как отмечают Смит и Бани, Мэри Джо Хэтч (Mary Jo Hatch, 1997) применила теорию символического интеракционизма для объяснения основных принци­пов деятельности различных организаций через призму используемых ими архитектурных концепций. Автор подчеркивает, что, согласно этой теории, искусствен­но созданное материальное окружение излучает своего рода «информационные сигналы», постоянно напоми­нающие сотрудникам о возложенных на них ожиданиях. Хэтч отмечает: «Приверженцы символического подхода рассматривают материальную структуру любой органи­зации как формирующую и поддерживающую опреде­ленную «систему смыслов», помогающую членам орга­низации осознать свое место и функциональную роль в коллективе» [177. – С. 251].

Сами архитекторы также уделяют немало внима­ния символическим значениям своих проектов. Осо­бый интерес в этом отношении представляет возник­шее в 1960-х годах движение сторонников «социального проектирования», в рамках которого архитекторы и со­циологи объединили свои усилия по решению стоящих перед проектировщиками прикладных задач. Во вре­мена, когда в обществе шла бескомпромиссная борьба против расового и полового неравенства, нарушения гражданских прав и регулярно наносимого ущерба окру­жающей среде, новое движение стремилось устранить дисбаланс, возникший между людьми и построенными для них сооружениями.

Авторы отмечают, что архитектурные формы спо­собны служить для передачи самых разных смысловых значений – таких, как веселье и развлечение («Мир Дис­нея» в Орландо и отель «Мандалай Бэй» в Лас-Вегасе), добрососедство и единение (новые городки на побе­режье Флориды), религия и мистика (кафедральный собор во французском городе Шартр), отдых и отход от дел (Сан-Сити в Аризоне). Далее Смит и Бани анали­зируют примеры символического отображения трех, по их мнению, наиболее значимых задач, решаемых профессиональными проектировщиками: поддержание определенного образа мышления и действий; контроль за человеческой деятельностью и наказание людей за неподобающее поведение; содействие социальным переменам [30].

Поддержание определенных мировоззрения и действий

В качестве примера сооружений, поддерживаю­щих определенное мировоззрение, авторы, со ссыл­кой на исследование Роба Шилса [178], приводят аме­риканские магазины (пассажи). Авторы утверждают, что это не просто магазины, «не просто искусствен­но созданные пространства для осуществления актов массового потребления, но места, укрепляющие веру американцев в систему идеализируемых ими ценно­стей. Они олицетворяют собой демократию, так как, теоретически, открыты для всех желающих, хотя, на практике, почти недоступны таким малосовмести­мым с потреблением социальным группам как, напри­мер, бездомные».

В качестве примера, полностью соответствую­щего анализу Шилса, авторы приводят Американскую торгoвую галерею, построенную в Блумингтоне, штат Минессота [30].

Осуществление контроля за человеческой деятельностью

Анализируя архитектуру, осуществляющую конт­роль за человеческой деятельностью, Смит и Бани приводят классический пример спроектированного в 1787 году Джереми Бентамом паноптикума и его оцен­ку, например, М. Фуко [179]. Еще более ярким примером подобной архитектуры, по мнению авторов, является архитектура тюрем и лагерей для военнопленных вре­мен Второй мировой войны. «Наиболее яркий образец подобной архитектуры – нацистский Дахау, где в пери­од с 1939-го по 1945-й год погибли около 2,5 миллионов человек. Концлагерь представлял собой тщательно рас­планированное пространство с гранитной крепостью, сторожевыми вышками, неподалеку расположенной железнодорожной веткой для транспортировки заклю­ченных, четырьмя спроектированными в виде душевых комнат газовыми камерами, четырьмя крематориями, бараками для узников, штрафными изоляторами, со­бачьим питомником, трудовыми лагерями и двориками для прогулок заключенных. Этот архитектурный объ­ект предназначался для осуществления высшей формы конт роля – уничтожения евреев, цыган, гомосексуали­стов, советских военнопленных и политических дисси­дентов»[30].

Содействие социальным переменам

Приводя примеры архитектуры, содействующей социальным переменам, Смит и Бани упоминают зда­ния Белого дома и Конгресса США, спроектированные американским архитектором Бенжамином Латробом по поручению президента Томаса Джефферсона; гер­манскую архитектуру «Баухауза» и ее основателя Валь­

тера Гропиуса; а также «стиль Санта-Фе», представляю­щий собой приукрашенную версию истории региона (городок Санта-Фе, штат Нью-Мексико), способствую­щую развитию туризма и успеху новых деловых начина­ний [30].

«Впрочем, пытаясь содействовать распростране­нию нового мировоззрения и стараясь пробудить в лю­дях осознание необходимости определенных социаль­ных перемен, архитекторы, замечают Смит и Бани, нередко создают проекты различных зданий и мест, руководствуясь не столько соображениями извлечения прибыли, сколько заботой о сохранении окружающей среды. Джонсон (Johnson, 2004) описывает несколько реализованных в аризонской пустыне Соноран ланд­шафтных проектов, включая так называемую «Город­скую окраину» (Urban Edge) Тусона… Тусонское местечко «Головокружительный аромат космоса» (Faint Fragrance of Space) приглашает всех желающих вдохнуть аромат, из­даваемый после дождя пустынным креозотовым кустом. Его запах пробуждает воспоминания о красоте пусты­ни и заставляет задуматься о важности защиты ее при­родных ресурсов. И, наконец, «Граница между городом и пустыней» (City Limits/Desert Limits) предоставляет воз­можность увидеть точную копию городской границы Тусона, сделанную из материалов, полученных в резуль­тате переработки автомобильных шин и бутылочного стекла. Этот архитектурный объект служит своеобраз­ным напоминанием о той потенциальной угрозе, кото­рую бурно разрастающийся город может нести своему остро нуждающемуся в поддержке естественному окру­жению» [180. – С. 147–148].

Авторы обращают внимание на то, что «не стоит забывать, что, несмотря на все усилия архитекторов по приданию своим проектам определенных символи­ческих значений, результаты их деятельности могут

восприниматься различными людьми абсолютно по­разному, не говоря уже о свойстве нашего восприятия изменяться с течением времени. Зачастую архитектур­ный объект оказывает на зрителя воздействие, прямо противоположное тому, на которое рассчитывал автор проекта. Так, например, если, по мнению одного, некое архитектурное сооружение олицетворяет социальные перемены, то для другого оно может выглядеть ничем иным, как утверждающим существующий порядок ве­щей образцом традиционного зодчества» [30].

Архитектура и «свобода воли»

Согласно теории символического интеракциониз­ма, считают авторы Р. Смит и В. Бани, материальные объекты и места не просто служат пассивной декора­цией или нейтральным фоном для совершения тех или иных действий: люди часто наделяют проектируемые формы способностью оказывать определенное влияние на человеческое поведение.

Интеракционисты поясняют, что люди взаимо­действуют с искусственным или естественным мате­риальным окружением в манере, весьма схожей с той, в которой они общаются с другими людьми. При этом люди постоянно определяют и постигают роли различ­ных материальных объектов и мест, предположительно отвечаю щих им взаимностью [181. – С. 191–213]. В ре­зультате люди предоставляют проектируемым формам возможность участвовать в формировании своего пове­дения. Мид, отмечая безусловную значимость взаимодей­ствия людей с неодушевленными предметами, констати­рует: «Материальные предметы – это вовлеченные в акт социального взаимодействия объекты, роли которых могут быть взяты на себя людьми, но которые не способ­ны, в свою очередь, взять на себя наши роли» [156].

Иногда люди берут на себя роли различных мате­

риальных объектов и мест; взаимодействуя с окружаю­щей средой, формируют с ней хотя и односторонние, но все же социальные отношения; материальные объ­екты и места оказывают глубокое влияние на формиро­вание ответных реакций на окружающий человека мир. Авторы отмечают также, что исследующие область ма­териальной культуры ученые также считают, что мате­риальная среда «социально жива», и что материальные объекты, разум и поведение – понятия взаимозависи­мые [182. – C. 97–117].

Авторы не утверждают, что абсолютно все искус­ственно созданные материальные объекты и места наде­ляются своеобразной «свободой воли» – только за некото­рыми из них признается право на обладание своего рода «внутренним голосом». Зачастую искусственно созданная материальная среда скучна и обыденна и просто не в со­стоянии возбудить интерес и любопытство [183; 184].

К объектам, веками воздействующим на огромное количество самых разных людей, Смит и Бани относят римский собор Святого Петра, руины храмов майя в Бе­лизе, Гватемале и на мексиканском полуострове Юка­тан, а также древний иорданский город Петра. Фило­соф Жан Бодрийяр (Jean Baudrillard) и архитектор Жан Нувель (Jean Nouvel) в своей книге «Уникальные архитек­турные объекты» (The Singular Objects of Architecture, 2002), определяют все вышеперечисленные творения (наряду с рядом других архитектурных шедевров) как совершен­ные, неповторимые и выдающиеся памятники матери­альной культуры, являющиеся для зрителя безупречным воплощением самой культуры, времени и пространства [185]. С учетом всего вышеизложенного, авторы счита­ют, что за такими искусственно созданными формами признается право на «самостоятельную роль» в обще­ственной жизни.

Примеры архитектуры, имеющей «самостоятельную волю»

Исследуя примеры архитектуры, имеющей «са­мостоятельную волю», Смит и Бани отмечают, что и архитектурные критики, и широкая общественность сходным образом объединяют ряд архитектурных объ­ектов и мест условным общим понятием «великая архи­тектура». В качестве часто обсуждаемых в профессио­нальной литературе образцов «великой архитектуры» называются парижский Собор Парижской Богоматери (и сам город Париж), кампучийский храмовый комп­лекс Ангкор Ват, испанские дворец Альгамбра и сады Хенералифе, римский Пантеон, музей Гуггенхейма в испанском Бильбао, нью-йоркские Эмпайр-стейт­билдинг и здание корпорации «Крайслер», древний турецкий город Эфес, пекинский «Запрещенный го­род», вашингтонский Мемориал ветеранов Вьетнама, Культурный центр Жана-Мари Тжибау в Новой Каледо­нии, Сиднейский оперный театр, мексиканский Храм Пресвятой Девы Гваделупской (базилика де Нуэстра Сеньора де Гваделупе) и индийский мавзолей-мечеть Тадж-Махал.

Авторы рассматривают два примера того, что мно­гими воспринимается в качестве шедевров «великой архитектуры». Первый пример – построенный в 2950 г. до н.э. Стоунхендж, представляющий собой каменное сооружение времен неолита, обнаруженное на Солсбе­рийской равнине в Южной Англии. Второй пример, Купол Скалы (Куббат ас-Сахара; англ. Dome of the Rock) – построенная в VII веке в сердце Иерусалима исламская мечеть восьмиугольной формы с покрытым золотом куполом, почитаемая всеми тремя основными монотеи­стическими мировыми религиями.

Теория символического интеракционизма и профессиональные проектировщики

Далее Смит и Бани рассматривают, как символиче­ский интеракционизм влияет или может влиять на прак­тические результаты проектирования различных объ­ектов. Это проектирование школ, рабочих мест, жилых кварталов, домов для пенсионеров, культовых мест. Но эти практические подходы, скорее, выглядят как декларация о намерениях и призыв к использованию принципов символического интеракционизма в прак­тическом проектировании, чем как уже достигнутые ре­зультаты.

Проектирование школ

При описании существующих подходов к проекти­рованию школ оказывается, что многие принципы были разработаны еще в Веймарской республике и провере­ны жизнью. Поэтому многие из них находятся в полном соответствии с базовыми положениями теории симво­лического интеракционизма, одно из которых гласит: зрелая личность формируется, усваивая различное от­ношение со стороны великого множества людей и пред­метов или того, что принято называть «обобщенным другим». Роль социологов авторы видят в пропаганде этих принципов и в критике негативной практики [86].

Проектирование рабочих мест

При описании проектирования рабочих мест авто­ры озабочены связью повышения эффективности рабо­ты и таких факторов проектирования рабочих мест как расстояния между ними, наличие закрытых зон и мест

для случайных встреч. При этом авторы сами отмечают, что взаимосвязь между искусственно созданной матери­альной средой и творческим потенциалом работника значительно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Роль символичекого интеракционизма Смит и Бани видят, прежде всего, в изучении самого контин­гента работающих, в том числе специфических про­блем в связи с повсеместным старением «рабочей силы»

[186. – С. 66–88].

Строительство жилых кварталов

При описании строительства жилых кварталов авторы предполагают, что скорее всего символические интеракционисты будут настаивать на том, что раз­витие и процветание городских кварталов возможны, лишь если их обитатели довольны своим материальным окружением [187. – С. 67–69]. К этому, поражающему своей новизной, выводу авторы присоединяют призы­вы не забывать о росте старых и строительстве новых этнических районов, улучшающих жизнь и человече­ское взаимодействие иммигрантов (например «чайна­тауны», «маленькие сайгоны», ирландские, итальянские и мексиканские кварталы), что поможет избежать куль­турологического шока и плавно приспособиться к но­вой социальной и культурной действительности [188. – С. 319–333].

Проектирование домов для пенсионеров. Дизайн культовых мест

При описании проектирования домов для пенсио­неров авторы, в основном, обращают внимание на во­просы адаптации и создания материального окружения, вызывающего у новых жильцов положительные эмоции

и пробуждающего в них приятные воспоминания [189. – С. 1–12] [190. – С. 3–9].

При изучении дизайна различных культовых мест авторы выявили «стремление проектировщиков береж­но встроить эти материальные объекты в первозданное естественное природное окружение» [191. – С. 14–25].

В заключение Смит и Бани отмечают, что «архи­тектура – это, в некотором роде, «мы сами»: ведь она не только отражает наши мысли, эмоции и поступки, но и оказывает на них определенное влияние. Вызы­вает немалое удивление существующая в среде профес­сиональных социологов тенденция игнорирования значимости искусственно созданного материального окружения и рассмотрения его в качестве некой незаслу­живающей нашего внимания или лежащей вне границ соответствующих областей академического интереса «данности». Необходимо возродить подход, разрабо­танный такими классиками социологической науки как Зиммель [157], Парк [192], Мид [156], Гофман [160; 175; 176] и Хоманс [193], убедительно продемонстрировав­шими исключительную важность материальных форм в общественной жизни. Настало время социологии ар­хитектуры, когда социологи, экологические психологи и архитектурные антропологи должны объединить свои усилия по изучению проектируемого материального окружения и заложенных в нем значений» [30].

НЕКОТОРЫЕ СОВРЕМEННЫЕ АНГЛОЯЗЫЧНЫЕ РАБОТЫ ПО СОЦИОЛОГИИ АРХИТЕКТУРЫ

Англоязычная Википедия в разделе «Социология архитектуры» [194], в целом пересекаясь с аналогич­ным разделом в немецкой Википедии, ссылается также на несколько оригинальных источников [31; 122; 123;

195]. А поисковая система «АМАЗОН.КОМ» (http://www. amazon.com) при поиске литературы по социологии архи­тектуры, кроме перечисленных выше, а также портала Смита и Бани [138], предлагает еще несколько источни­ков [197–199].

Экспериментальная социология архитектуры Гая Энкерля

Так, необходимо отметить работу профессора Мас­сачусетсского технологического института Гая Энкерля (1978) «Экспериментальная социология архитектуры» (Руководство по теории, методам исследования и специ­альной литературе) [31].

Будучи не только социологом, но и инженером­архитектором, автор около 10 лет назад преподавал со­циологию студентам Архитектурного колледжа. Через некоторое время к нему пришло осознание того, что социология архитектуры оказалась на пересечении двух охваченных кризисом профессий. В процессе чтения достаточно специальной литературы, опубликованной на английском, французском и немецком языках, автору стало очевидно, что, в большинстве случаев, архитек­торов и социологов отличает несколько небрежное от­ношение к эпистемологии, проявляющееся, например, в использовании неясных терминов, не сопровождае­мых минимально жизнеспособными определениями. В итоге сложилось стойкое впечатление, что, по сути, «слепые ведут слепых» [31. – С. 1].

Тем не менее, в процессе выявления причин воз­никновения столь критического положения дел в двух вышеназванных профессиях, автор понял, что более основательный подход не только способен серьезно изменить сложившуюся ситуацию, но и открыть новые перспективы для развития как социологии, так и архи­тектуры. Подобного эффекта можно достичь, разра­

ботав систему знаний, более точную и обоснованную по сравнению с теми, которые уже были предложены другими отраслями прикладной социологии.

Основная идея названной книги заключается в высказывании предположения о том, что основанная на экспериментальных данных социология архитекту­ры – наиболее подходящая дисциплина для предвари­тельного научного исследования. Другими словами, это первый стратегический шаг к накоплению поддаю­щегося проверке запаса знания для обеих дисциплин: не только для социологии, но и для того, что, в свое вре­мя, было названо «архитектурологией» (Friedman, 1975; Boudon, 1978). Последняя представляет собой область знаний, имеющую определенное сходство с медицин­ской наукой [31. – С. 1].

Характеризуя кризис, автор отмечает, что до на­ступления ХХ века узких специалистов и «архитекто­ром», и «строителем» был один и тот же человек, один и тот же «мастер». В те времена идея, проектирование и постройка жилых домов относились к компетенции одной и той же области знания, носившей наименова­ние «архитектурной» и включавшей в себя весьма ши­рокий диапазон различных ноу-хау. С тех пор постройка зданий превратилась в задачу инженеров-строителей, исключив тем самым из сферы компетенции архитек­тора целый пласт прикладных, точных и естественных наук [31. – С. 1].

Новым поколениям архитекторов не хватало серь езных системных знаний ни в одной из тех наук, которые необходимо освоить для понимания того, как следует организовывать пространство, чтобы оно про­изводило желаемое впечатление и было приспособлено к социальным нуждам. Проще говоря, эти архитекторы испытывали нехватку системных знаний, необходимых для эффективного использования своих собственных

профессиональных инструментов. Подобное знание включает в себя как гуманитарные, так и естественные дисциплины: физическую оптику, акустику, науки, изу­чающие область чувств, и теорию коммуникации

Архитектурология, по мнению автора, стала на­правляться догмами, отражающими очень разные принципы мышления. «Поскольку сами по себе догмы не содержат сформулированных в пригодных для прак­тического использования терминах суждений, их невоз­можно проверить опытным путем, а можно лишь заста­вить принять на веру. Убедительность подобных доктрин зависит либо от словесного очарования самих изящных формулировок, либо от авторитетности тех, кто эти суж­дения озвучил (см. Mumford’s Doctrines, 1963). Сами по себе такие люди зачастую были блестящими архитекторами­созидателями. Тем не менее, они оказали нам плохую услугу, заставляя принимать плоды их интуиции за ре­зультат основанных на научных принципах изысканий, сделав тем самым невозможным передачу собственных навыков, а следовательно, и достижение сопоставимых архитектурных высот. К сожалению, многочисленные псевдонаучные доктрины в различных областях искус­ства всегда находили себе сторонников среди определен­ной легковерной части публики [31. – С. 2].

Так, например, Бенедетто Кроче утверждал, что литература, по своим художественным и структур­ным параметрам, представляет собой не что иное как «астрологию чисел» (соответствующее опровержение некоторых «магических формул» может быть найдено у Alexander, 1959). О том, как некоторые доктрины (та­кие как понятие Золотого сечения, Модулор и создание на фасадах зданий человеческих фигур с отличными от реальных пропорциями тела) выдавались за способы «гуманизации архитектуры», мы подробно поговорим в соответствующих разделах этой работы [31. – С. 2].

Строители, придерживающиеся принципов архи­тектурной науки, останутся безразличными к сладкой песне сирены «разговорной архитектуры» – своего рода словесного эксгибиционизма таких знаменитых архи­текторов как маэстро из Ла Шо-де-Фон Шарль Эдуард Жаннере, более известный под псевдонимом Ле Кор­бюзье [31. – С. 3].

Тщательное изучение концепции организации пространства как архитектурного способа передачи ин­формации выявляет целый набор прикладных гумани­тарных наук, чрезвычайно полезных для применения в архитектуре, считает автор. Чтобы создать архитекту­рологию, или архитектурную науку, необходимо опреде­лить хорошо обоснованную с точки зрения эпистемо­логии стратегию научного исследования, в процессе которого приоритет будет отдаваться результатам, полу­ченным при помощи более фундаментальных и точных научных дисциплин (например, физическая оптика про­тив чувственного восприятия) [31. – С. 3].

Рассуждая о кризисе в социологии, автор, не вда­ваясь в излишние подробности истории этой науки, от­мечает, что социология на слишком длительный проме­жуток времени приютила слишком большое количество идей, неоднородных как по своей сути, так и по эписте­мологическому обоснованию (Ankerl, 1972). Это привело к существующему «неопределенному положению дел» (иногда именуемому «неопределенным периодом меж­временья») в социологической теории [31. – С. 3].

В целом среди этой неоднородной массы идей автор выделяет два основных полюса. «На одном из них – феноменологическая и историческая социология, в рамках которых исследователи были менее склонны к избавлению от различных умозрительных и субъектив­ных веяний (при осуществлении всех подобных исследо­ваний постоянно возникают различные недолговечные

субъективные концепции – см. Hareven, 1970). На другом полюсе – социология, считающая обмен информацией эмпирической основой науки об обществе, оцениваю­щей предметы своего исследования при помощи объек­тивных или «определительных» (Blumer, 1954) понятий и предлагающей концепции, прямо или косвенно под­твержденные экспериментальными данными (Burgess and Bushell, 1969). Первое из вышеупомянутых социоло­гических направлений более претенциозно в определе­нии круга своих интересов, и его представители готовы выступать в качестве поставщиков оправдательной ри­торики в угоду клиентам-политикам, предлагая массу ра­бот, изобилующих абсолютно не проверяемыми опыт­ным путем умозрительными аргументами.

Произрастающая из демографии и теории комму­никации вторая социологическая тенденция гораздо менее честолюбива. Однако, несмотря на свою сущест­венно меньшую броскость, обращаясь к отчетливо вос­принимаемым и объективно заметным аспектам дей­ствительности, она находится на существенно более основательных с точки зрения эпистемологии позици­ях (Jonas, 1968)» [31. – С. 3].

Уже предлагались определенные меры, направ­ленные на выведение социологии из состояния сегод­няшнего застоя, укрепление ее парадигмы и придание социологическим исследованиям большей на учной достоверности и обоснованности, отмечает автор. «По мнению Дональда Плоча, бывшего директора со­циологической программы Национального научного фонда, продолжает автор, в первую очередь необходи­мо усиливать «математизацию» этой области (цитирует­ся по Wiley, 1979). С одной стороны, это вынудит иссле­дователей воздерживаться от неоднозначных заявлений (разве обещание придавать «все более и более глубокий смысл» какому-либо утверждению не является тради­

цией гуманитарных наук?), налагая на них требование предлагать лишь точные формулировки. С другой – по­добный подход поможет избежать опасности ложных умозаключений. Заметные шаги в этом направлении уже сделали социолог и физик Хэррисон Уайт и предста­вители его школы, в частности, применив Марковский процесс при анализе деятельности организаций (см. также «S Theory» Stuart Dodd, 1942)» [31. – С. 4].

Безотносительно к любым проявлениям «матема­тического формализма», главная причина отнесения социологии к гуманитарным наукам, по мнению авто­ра, состоит в слабом обосновании ее концептуальных представлений (Gutman, 1966; Studer, 1966; Gray, 1980). «Слишком часто используемые понятия неточны, не­последовательны и, что самое главное, никак объек­тивно не увязаны с идентифицируемыми явлениями, а посему – подвержены неоднозначной, субъективной, умозрительной интерпретации. Таким образом, лю­бая попытка обработки многих социологических кон­цепций с помощью сложных математических инстру­ментов – не что иное как пустая трата времени и сил»

[31. – С. 4].

«Однако из двух фундаментальных понятий време­ни и пространства, используя которые мы оцениваем окружающую нас действительность, второе обладает специфическими свойствами, позволяющими очистить его от субъективизма (Whorf, 1956; Bergson, 1967) и сде­лать пригодным для социологического исследования. Наряду с другими авторами, Конеу (Konau, 1977) в своей краткой истории социологического использования кон­цепции пространства особо отмечает явное пренебре­жение вышеупомянутым фактом при создании социоло­гической теории. Добавим: совершенно очевидно, что понятие пространства является в социологии архитек­туры центральным» [31. – С. 4].

Каковы специфические эпистемологические ха­рактеристики концепции пространства? Какова концеп­ция пространства в социологии архитектуры? Как она связывает архитектуру и социологию?

Концепция пространства подробно рассматрива­ется в первой части данной работы. Вот ее схематично представленные основные идеи.

«Как и жизнь, гармония необратима. Простран­ственность же, напротив, существует в обратимых, объ­ективных условиях окружающей среды.

До тех пор, пока речь идет об обычном (объем­ном) пространстве, при его описании может использо­ваться Эвклидова стереометрия. Геометрия, в отличие от математики, не только абстрактна, но и «наглядна»

 

(J. Picaget в L’Etpistemologie de l’Espace, 1964), и поэтому, как и эксперимент, устанавливает связь между эмпириче­ским подходом и обобщаемой абстракцией.

С точки зрения генетической эпистемологии, вогнутое, обертывающее, объемное пространство – главная категория окружающей нас действительности. С первого же момента своего существования человек окружен околоплодным пространством, на смену кото­рому впоследствии приходят пространства воздушные. Пространство вездесуще и всеобъемлюще и является той системой координат, в которой расположены все воспринимаемые при помощи наших органов чувств объекты.

Еще одно эпистемологическое «преимущество» пространства проистекает из его способности к суще­ствованию в такой чистой природной форме как по­лость. Это делает возможным его эвристический анализ в качестве переменной X без необходимости принятия во внимание тех эффектов, которые бы неизбежно воз­никли, будь оно создано человеком (как в случаях с архи­тектурным пространством)» [31. – С. 5].

 

После того, как автор дает общую оценку значе­нию социологии архитектуры для проведения научных изысканий как в области социологии, так и в сфере ин­тересов архитектуры, он уделяет внимание некоторым положениям социологии архитектуры.

«Социология архитектуры способна основываться на экспериментальных данных и позволять накапливать результаты научного исследования лишь в том случае, если концепция архитектурного пространства будет носить ис­черпывающий определительный характер. Иными слова­ми, эта концепция должна быть сформулирована в функ­циональных, пригодных к практическому использованию терминах, исключающих любую двусмысленность. Вот основные идеи, перечисленные в произвольном порядке, без их расположения по степени значимости.

Под архитектурным пространством подразуме­вается искусственно созданная закрытая поверхность с обеспеченным в нее доступом человека. Следователь­но, не все трехмерные структуры (например, транс­портные средства) могут быть отнесены к архитектур­ным пространствам.

Архитектурная оболочка должна иметь хотя бы одну сторону, составляющую ее внутреннюю поверх­ность, или так называемый интерьер (пространство мо­жет находиться под землей и быть заключенным в ли­тосферу).

Архитектурное пространство имеет объемную ве­личину, иными словами – четко выраженные границы.

Ему также присуща точная геометрическая фор­ма, не имеющая ничего общего с абстрактным понятием «форма», порожденным различными схоластическими концепциями (см. урбанистическая форма, надлежащий «гештальт» и пр. – Goldmeier, 1972).

В качестве оболочки закрытая поверхность мате­риальна. Это означает, что пространство (с его объемом

 

и формой) воспринимается, как минимум, одним из ор­ганов чувств находящегося внутри него наблюдателя.

Учитывая многочисленность органов чувств че­ловека, архитектор может и должен изучить и спроек­тировать не только зрительное, но также акустическое и осязательное пространства. При этом надо помнить, что многосенсорное архитектурное пространство мо­жет состоять из физически и геометрически различных моносенсорных пространств (дабы особо подчеркнуть мультисенсорную сложность архитектурных про­странств, автор намеренно не стал включать в эту книгу фотографии, особенно – фотографии фасадов).

Прежде всего архитектурное пространство долж­но быть описано архитектором при помощи материаль­ных терминов, включающих в себя все необходимые количественные характеристики, имеющие отношение к чувственному восприятию этого пространства (см. описание «извне»).

Архитектурное пространство создается не про­сто так, а с целью обособления некоторого количества индивидуумов для обеспечения им условий осуществле­ния определенных видов деятельности и ограждения их от вмешательства со стороны более широкого мате­риального и социального окружения.

 

• Социальной функцией архитектурного простран­ства является сенсорная защита права б'

 

ольших или мень­ших групп людей на близкое общение или уединение.

Поскольку общение – явление сугубо социоло­гическое, спроектированное мультисенсорное про­странство может прямо влиять на многосенсорное непосредственное общение путем создания для него определенных предпосылок. Хотя искусственно создан­ное место может выражать и другое содержание, выше­упомянутый набор предпосылок – его прямая социоло­гическая функция.

 

 

Поскольку архитектурное пространство воспри­нимается нашими органами чувств, оно не только воз­действует на личное общение через обуславливание ряда коммуникационных систем, но и прямо стимули­рует коммуникантов, влияя на непосредственно переда­ваемый поток информации.

Архитектура – мультисенсорная среда, которую нужно оценивать с позиций передачи информации че­рез органы чувств (без приема нет никакого информа­ционного обмена).

Именно денотативное изображение спроектиро­ванного места (его самопрезентация) устанавливает на­бор архитектурных сред – т.е. совокупность элементов этого набора порождается порогами воспринимаемых между местами различий, основанных на оценке объема и формы этих пространств.

Для правильного определения области архитек­турной компетенции семантическое исследование ас­социативных архитектурных значений не должно пред­шествовать установлению совокупности архитектурных сред. Рассуждения о «приятности» нечетко идентифи­цированных объектов не имеют научной ценности»

Для того, чтобы по мере изложения материала можно было двигаться от простого к сложному, в настоя­щей работе автором подробно освещен мультисенсор­ный процесс непосредственной передачи информации. Во второй части этой книги он определяется как со­циологическая составляющая процесса архитектурной организации пространства. Рассматривая различные системы передачи информации, автор останавливается на дистанционных и непосредственных системах ее пе­редачи с точки зрения феноменологии, кинесики и пара­лингвистики. Рассматривая процессы непосредственной передачи информации органами чувств индивидуума,

автор подробно описывает передачу зрительной, звуко­вой, обонятельной, осязательной (тактильной), вкусо­вой и полисенсорной информации [31. – С. 65–145].

В третьей части работы автором подробно пред­ставляются архитектурные среды и передача инфор­мации с помощью архитектуры [31. – С. 147–439]. «Для того, чтобы перечислить все элементы, потенциально пригодные для создания архитекторами определенной совокупности вышеупомянутых сред (вне зависимости от того, окончательна такая совокупность или нет), не­обходимо знать правила построения морфологической конструкции. В первую очередь нужно ответить на сле­дующие вопросы: «Каковы возможные сходство и разли­чие между морфологией архитектурных сред и морфо­логией разговорной речи как части общей лингвистики? Как понятие «слово» может быть использовано приме­нительно к архитектурному пространству? Какие эле­менты системы являются субморфическими? Каким об­разом «связанные пространства» образуют «свободные формы»? Как можно упорядочить мультисенсорную за­путанность архитектурных морфем? Как использовать концепцию «сложного слова»?»[31. – С. 6].

После описания объектов языком физики, ста­новится ясно, как можно построить эксперимент, при­годный для создания определенного архитектурного «набора». «Для достижения этой цели надо установить пространственные пороги распознавания различных сенсорных пространств, их полисенсорной совокупно­сти, топологических, геометрических, объемных и ма­териальных факторов, а также всего вышеперечислен­ного в случаях проведения статического, кинетического и динамического исследований».

В той же части книги рассматривается синтак­сис – один из трех разделов семиотики архитектурных сред Морриса (1938, 1946). «Благодаря конечной при­

роде пространства, оно способно к одновременному существованию во множественном числе, более того – в качестве нескольких копий одного и того же элемен­та совокупности и может образовывать пространствен­ные системы и подсистемы». В связи с этим в разделе поднимаются следующие вопросы: «До какой степени лингвистические концепции применимы к синтаксиче­ской конструкции в архитектуре? Как загнать в четкие границы архитектурное содержание объекта, если он, в отличие от так называемых прикладных пространств, выступает в качестве архитектурного творения? Мож­но ли установить специальные правила для уже давно сформировавшихся архитектурных сентенций? Каковы прикладные и определяющие элементы создаваемой си­стемы? Как может быть эвристически обосновано при­менение синтагматических операций в ущерб парадиг­матическим («в присутствии» против «в отсутствии»)? И, наконец, как экспериментально изучить различные возможные прочтения мультисенсорного архитектур­ного содержания?» [31. – С. 7].

Четвертая, и последняя, часть книги рассматрива­ет эпистемологические, методологические и «инстру­ментальные» вопросы, связанные с применением экс­периментального подхода в социологии архитектуры. Как, например, можно решить теоретические и прак­тические проблемы, возникающие из эксперименталь­ного исследования влияния переменной Х (архитектур­ного пространства – параметра, разобранного в третьей части этой работы) на переменную Y (полисенсорного потока непосредственной информации, описанного во второй ее части)? Найденные решения, считает ав­тор, способны не только существенно помочь в накопле­нии точного знания в области социологии архитектуры, но и быть весьма полезными для перспектив развития экспериментальной социологии в целом [31. – С. 7].

«Автор не скрывает своего намерения придать на­

стоящей работе более универсальный характер. Осмыс­ление социологии как эмпирической науки, основанной на изучении пространственно-временн'

ых аспектов ком­муникационных процессов, – это реальный шанс совер­шения настоящего прорыва, опередив по точности даже такие дисциплины как экспериментальная психология и экономика. Психология, не исключая психологии по­ведения, всегда полагается на исследование внутренних, особенно психофизиологических, процессов, а эконо­мика всегда остается привязанной к курсу различных ва­лют. Основываясь на демографии и теории коммуника­ции, социология в состоянии создать область научного знания, в центре которой находятся люди со своими си­стемами индивидуальных ценностей. (Одним из главных эпистемологических приоритетов социологии архитек­туры является проведение экспериментов как в обыч­ной обстановке, так и в объемном пространстве с целью изучения переменной X для предметного исследования полисенсорного потока непосредственной информа­ции). Социология архитектуры видится дисцип линой, как будто специально предназначенной для написания первой главы книги объективной, основанной на науч­ном эксперименте социологии».

«Главное значение вышеописанного подхода – его «эпистемологичность», сближающая социологию с уже существующими точными науками. Совершенно очевид­но, что целый ряд захватывающе интересных тем, актив­но обсуждаемых разного рода политиками и идеологами, остаются вне поля зрения социологии архитектуры. По­зиция автора в этом плане осмыслена и последовательна: нельзя путать науку с обычной эрудицией. И, наконец, любая потенциально полезная (хотя и не обязательно научная) идея может лишь выиграть от того факта, что в рамках социологии существует система знаний, пусть

пока и достаточно скромных, но зато столь же надеж­ных, как те, что позволили человеку оставить свое атмо­сферное пространство для исследования других миров»

[31. – С. 8].

Несмотря на то, что работа Гая Энкерля несомнен­но интересна и носит элементы системного подхода, переворота в социологии она не совершила и в «социо­логический космос» человечество не отправила.

Работа Софии Псарры «Архитектура и нарратив / создание пространства и культурное значение»

Работа Софии Псарры «Архитектура и нарратив/ создание пространства и культурное значение» (2009) рассказывает об истории пространственного и нарра­тивного взаимодействия в литературе и архитектуре. Автор прослеживает процессы создания пространства, политики и мифа в Парфеноне и Эрехтейоне, образы­отражения в Барселонском павильоне Миса ван дер Роэ. Анализируя архитектуру и нарратив в литературе, автор рассматривает произведения Борхеса – пространствен­ные и математические путешествия в «Вавилонской биб лиотеке» Борхеса.

Представляя примеры пространственного и нар­ративного взаимодействия, автор приводит Соан-хаус в Лондоне: дом-музей сера Джона Соана (Sir John Soane), Музей естественной истории в Лондоне – Британский музей (англ. Natural History Museum) и Художествен­ную галерею и музей Келвингроув (англ. Kelvingrove Art Gallery and Museum) в Глазго, Музей Шотландии в Эдин­бурге и Коллекцию Буррелла в Глазго (Burrell Collection) как современный опыт выражения и исследования пространства в Музее современного искусства в Нью­Йорке [198].

«Гендер и архитектура» в работе Луизы Дурнинг и Ричарда Рингли

В книге под редакцией Луизы Дурнинг (Louise Durning) и Ричарда Рингли (Richard Wringley) «Гендер и ар­хитектура» (2000) собраны эссе об истории взаимоотно­шений гендерной политики и архитектуры от эпохи Ре­нессанса до начала ХХ века. Так, Кристи Андерсон (Christy Anderson) анализирует ключевой момент в Английской истории архитектуры, когда Иниго Джонс, будучи пок­лонником Андреа Палладио и Скамоцци, первым при­нес благородно-классицистическую манеру («паллади­анство») на Север Европы и укоренил ее в архитектуре Англии, создав такие произведения как Домик короле­вы (Куинс-хаус) в Гринвиче, капеллу Сент-Джеймсского дворца, выполнил перепланировку Ковент-Гардена и Со­мерсет-хауса, Дом банкетов. Считается, что это он принес в Лондон регулярное градостроительство по итальянско­му образцу, создав в Ковент-Гардене первую лондонскую площадь современного образца. Кристи Андерсон пока­зывает, что изо всех компонентов истории архитектуры, которые не поддавались историческому анализу, наибо­лее характерным является вымышленная центральность классицизма в европейской архитектуре. Миф класси­цизма, по мнению автора, пышно разросся по причине того, что был синонимом неизбежного прогресса ценно­стей гуманизма. Автор считает, что классическую архи­тектуру характеризуют не идеалы гуманизма, а мужская культура (тип мужественности), утверждая, что возник­ло историческое выравнивание между особым типом мужественности и новым архитектурным стилем, также включающим значительный сдвиг в культурологическом статусе профессии архитектора [199. – С. 2].

 

Джоан Мосли (Joanne Mosley) исследует природу ли­тературной архитектуры XVI столетия в работах четы­

рех авторитетных авторов: двое из них – мужчины Ребле (Rabelais) и Мишель Эйкем де Монтень (Montaigne) и две женщины – Маргарита Наварская (Marguerite de Navarre) и Тереза Авильская (Teresa of Avila). Каждый из этих ав­торов использовал воскрешение в памяти системы взглядов и доктрин для передачи своих идей, которые в каждом случае – аспекты тем свободы и несвободы, т.е. идеи с сильно выраженными гендерными ассоциация­ми. Литературная архитектура в своей основе симво­лична; различные формы духовной и интеллектуальной борьбы и высвобождения описаны с использованием метафор прочности и стойкости, замкнутости и возвы­шения. В этом нарративе деяний Гаргантюа (Gargantua) Рабле (Rebelais) описывает тщательно разработанный ар­хитектурный комплекс Телемского аббатства (the Abbey of Theleme) – утопическое царство, в котором среди про­чих свобод просвещения торжествует равенство полов. Несмотря на детальное описание этого сооружения, Рабле оставляет читателя в уверенности, что этот мяг­кий, милостивый порядок, который царит в аббатстве – лишь вымысел, плод его воображения. Для Монтеня его башня была местом уединения, убежищем – единствен­но возможным из-за его роли хозяина и главы семьи, по­зволявшей ему возвращаться к самому себе в некотором добровольном заключении. На практике это лишь зна­чило место, куда женщина не допускалась. Для Монте­ня это пространство было символичным и служило для рефлексии и созидания, пока познания этого состояния авторской независимости зависели от его прерогативы отца семейства и возможности отключения от повсед­невных дел семейной жизни. Поэма Маргариты Навар­ской «Темницы» (The Prisons) показывает путешествие от светской, мирской скованности к духовному высво­бождению, изначально формулируя мысль через пред­ставление главного героя – мужчины. Это снижает авто­

биографическую составляющую текста, но увеличивает его смысл и значение. Следующие одна за другой темни­цы возникают в языке, который затушевывает различие между фантазией и реальностью. Конструкции идеальны как в здании Познания, чьи колонны построены из книг. Только объединившись с Божественной природой, мож­но достичь авторской идентичности (включая неодно­значный, двусмысленный голос автора-женщины, пишу­щей от лица мужчины) и разрушить ограничивающую пространство темницу. Наиболее метафорично произ­ведение Терезы Авильской (Teresa of Avila) «Внутренний замок», который сделан из хрусталя, а внутри него на­ходится Бог в образе короля. Тереза представляет этот вымышленный замок, являющий собой душу, как сред­ство побега из реальной, настоящей тюрьмы, которая в мирских понятиях соответствует женскому монасты­рю. Структура замка соотносится с тропой к духовно­му откровению, умозрительно измеренному простран­ственной близостью с Христом, по которой души (вне зависимости от пола) могут передвигаться. Мосли отме­чает, что из всех этих примеров литературной архитек­туры только произведения Монтеня напрямую отзыва­ются эхом социального давления, обращаясь к мужчине и женщине. Но склонность к несвободе в сооружениях, построенных Маргаритой Наварской, может быть объ­яснена не столько социальной, сколько гендерной проб­лематикой [199. – С. 3].

Луиза Дурнинг в эссе «Женщина на вершине» рас­сматривает здание Леди Маргарет Буфорт в колледже Христа в Кембридже [199. – С. 45–66].

Хелен Хиллс в эссе «Архитектура как метафора тела» описывает женские монастыри в Италии в эпо­ху раннего модерна [199. – С. 67–112]. Танис Хинкч­клифф рассказывает о взаимоотношениях женщин и французских зодчих в эпоху Просвещения [199. –

С. 113–134]. Джейн Ренделл анализирует мобильность, визуальность и гендеринг архитектурного пространства

[199. – С. 135–154]. Реина Льюис в эссе «Гаремы и Оте­ли» рассматривает разделенные пространства, города и нарративы идентичности в работах восточных женщин­писательниц [199. – С. 171–188]. Колин Родес анализи­рует гендеринг, примитив и значение в конструируемом пространстве практик группы художников «Мост» (нем. Die Brücke) [199. – С. 189–207].