Сны крови и железа

Жизнь моя состоит теперь почти только из шепота и снов. В снах я вижу те дни и тех недругов, которых уже нет; а шепот доносится и из зала, и с лестницы, и из моей спальни, будто я уже мертвец, о том, как ребенок был возвращен к Церемонии Посвящения. Теперь этот шепот звучит самодовольно. Они похваляются тем, как ловко им удалось вернуть ребенка. Они не говорят, как он был потерян или похищен. Они не представляют себе или просто не помнят, какие страшные кары, какое наказание обрушилось бы на них, будь я Владом старых дней, узнавшим о такой нерадивости своих подчиненных.
Но теперь это не имеет значения. Я уже не тот Влад. Прошедшие десятилетия и века позаботились об этом..
Сны мои - это воспоминания, не претерпевшие изменений в течение столетий, и в снах этих я впервые вижу себя. Я слышу разговоры шепотом о последних деталях планируемой Церемонии, слышу, как члены Семьи спорят между собой о том, может ли их умирающий Отец присутствовать на Церемонии, пребывая в столь плачевном состоянии. Но хоть краем уха я и улавливаю эти разговоры шепотом, только снами поглощено мое внимание.
Придворный поэт Фридриха III Михаэль Бехайм описал мою встречу в 1461 году с тремя босоногими монахами-бенедиктинцами: братом Хансом Носильщиком, братом Михаэлем и братом Якобом. Эту историю Бехайм услышал от третьего монаха, брата Якоба, и его искаженное изложение событий переписывалось, упоминалось и пересказывалось в течение пяти веков. О беспристрастности поэта Бехайма можно судить по изначальному названию его поэмы, когда он пел ее императору Священной Римской империи в 1463 году: «История кровожадного безумца по имени Дракула из Валахии».
Немногие осмеливались оспаривать рассказ брата Якоба, записанный поэтом Бехаймом. Никто не слышал полного рассказа об этом событии. До сих пор.
Случилось все следующим образом: в те дни епископ Любляны, Сигизмунд из Ламберта, воспользовался распространенным убеждением, что монахи словенского аббатства Горрион в городе Горнийграде восприняли объявленную вне закона ересь святого Бернарда, чтобы под этим предлогом изгнать монахов из монастыря и присвоить их собственность. Трое из тех монахов - брат Ханс Носильщик, брат Михаэль и брат Якоб - бежали и, переправившись на севере через Дунай, пришли во францисканский монастырь в моей столице Тырговиште.
Хоть впоследствии я и был вынужден принять по политическим мотивам католическую веру, тем не менее я ненавидел эту подлую религию, да и теперь в грош ее не ставлю. Церковь в то время была лишь одной из соперничавших властей - и беспощадной притом, несмотря на все усилия упрятать свои алчные, корыстные побуждения под покровом благочестия. Сомневаюсь, что с тех пор она изменилась. А францисканцы казались худшими из всех. Монастырь в Тырговиште был для меня как гвоздь в сапоге, и если я его терпел, то лишь потому, что политические осложнения в связи с их выдворением перевесили бы облегчение, которое я мог испытать после их изгнания. Простой люд любил льстивых, постоянно молящихся и говеющих францисканцев, несмотря на то что монахи выжимали из народа за счет милостыни и десятины последние крохи и постоянно выклянчивали еще. Церковь Валахии в те дни - особенно этот проклятый францисканский монастырь, который, несмотря на все мои тогдашние усилия, так и стоит в Тырговиште до сего дня, - была паразитом, жиревшим и распухавшим на кровавых деньгах, которые гораздо большую пользу принесли бы моему княжеству, окажись они у меня в руках.
В то время францисканцы на дух не переносили бенедиктинцев, и я подозреваю, что они предоставили убежище трем беглым бенедиктинцам лишь для того, чтобы вызвать у меня еще большее раздражение. И им это удалось.
Я столкнулся с братьями Якобом, Михаэлем и Хансом Носильщиком примерно в миле от монастыря, когда после охоты возвращался к себе во дворец. Их более чем непочтительные манеры вызвали во мне гнев, и я приказал тому, который звался Михаэлем - он был самый высокий из троих, - явиться ко мне во дворец во второй половине того же дня.
Бехайм утверждает, что я запугивал монаха допросом с пристрастием, но на самом деле у нас была приятная беседа за кружкой подогретого эля. Я говорил кротко и вежливо, ничем не выдавая своего прирожденного неприятия их продажной веры. Мои вопросы были исполнены лишь вежливого интереса к богословским материям. По мере того как эль разогревал внутренности брата Михаэля, он все с большей горячностью входил в роль проповедника, хотя я заметил тревожный огонек в его хорьковых глазках, когда мои вопросы стали носить более личный характер.
Итак, тяготы земного существования являются лишь малоприятным началом пути к последующей жизни? - мягко спросил я.
«О да, милорд, - поспешил согласиться тощий монах. - Так установил наш Спаситель».
«Тогда, - продолжал я, подливая ему эля, - тот, кто стремится сократить эту скорбную страницу бытия и ускоряет получение страдающим смертным награды еще до того, как он накопит множество грехов, может считаться благодетелем?» Брат Михаэлъ не смог скрыть несколько озабоченного выражения, когда подносил кружку к губам. Но произведенный им прихлебывающий звук можно было принять за утверждение. По крайней мере, я предпочел понять его именно так.
«В таком случае, - продолжал я, - если некий жалкий слуга Господень, такой как я, послал многие сотни смертных - кое-кто утверждает, что тысячи, - навстречу спасению до того, как грех отяготил их души, можно ли утверждать, что я явился спасителем этих душ?» Брат Михаэль облизнул и без того влажные губы. Возможно, он уже слышал о моем иногда небезобидном чувстве юмора. Или, что вероятно, эль ударил ему в голову. Как бы там ни было, он не смог до конца скрыть улыбки, хоть и пытался. «Такую возможность нельзя исключить, ваше величество, - сказал он наконец. - Я всего лишь бедный монах, непривычный к строгой логике или требованиям апологетики».
Я развел руками и улыбнулся. «Как вы говорите, если мы примем эту предпосылку, - сказал я сердечно, - то тогда следует доказать, что если кто-то, подобный мне, помогает тысячам смертных освободиться от тягот земной жизни, этот некто может считаться святым за количество душ, спасенных им до того, как грех лишил их всякой надежды на спасение. Согласились бы вы с таким утверждением, брат Михаэль?» Тощий святоша снова облизнул губы и стал еще больше похож на хорька, вдруг обнаружившего, что над ним нависла сеть, пока он витал в высших сферах.
«М-м-м.., э-э-э святым, милорд? Несомненно, подобное можно утверждать, но.., м-м-м.., но святость, милорд, это такое понятие, которое затруднительно постулировать, и.., э-э-э...»
Я решил сжалиться над перепуганным монахом.
«Скажите мне тогда, - заговорил я, слегка повысив голос, - может ли такой человек, как я, рассчитывать если не на святость, то, по крайней мере, на спасение Господом нашим, Иисусом Христом?» Брат Михаэль чуть не пустил пузыри, услышав этот вопрос. «О да, ваше величество! Спасение принадлежит вам, как и любому другому человеку. Господь наш и Спаситель простер на нас свою милость, приняв смерть на кресте, и милость эта не может быть отнята, если грешник искренне раскаивается и желает изменить свою.., то есть, ваше величество, если грешник возжелал прийти в объятия заповедей Господних и его заветов».
Я кивнул. «И ваши собратья-монахи выразили бы такое же мнение по поводу возможности моего Спасения?» Опять его глазки забегали. Наконец он выдавил:
«Всем моим собратьям известны заповеди Иисуса и сила милости Божьей, ваше величеством.
Я улыбнулся - вполне искренне на этот раз - и приказал тощему святоше остаться, пока не доставят его спутников.
Вечерние длинные тени уже легли на каменный пол, когда я стал задавать вопросы брату Хансу Носильщику. Он был пониже, поплотнее, а его тонзура имела такой вид, будто над ней поработали ножницы садовника.
«Вам известно, кто я?» «Конечно», - ответил этот человечек, на которого с некоторой тревогой смотрели его товарищи. Было очевидно, что он наиболее фанатичен из троих. Взгляд его был бесстрашен, в нем не было сомнения, а в голосе и в позе - почтения. Я предпочел не замечать отсутствия учтивости в его речах и обращения «ваше величеством» или «милорда».
«Вам известна моя репутация? - поинтересовался я.» «Да».
«Известно ли вам, что в ней нет преувеличений?» Маленький монах пожал плечами.
«Раз вы так говорите, значит, так оно и есть».
«Верно, - мягко сказал я, заметив краем глаза, как побледнел брат Михаэль. Брат Якоб, который весьма напоминал еврея, оставался бесстрастен. - Это правда, - продолжал я тем же непринужденным тоном, - что я замучил и уничтожил тысячи людей, большинство из которых ничем не провинились перед моей властью. Среди моих жертв было много женщин - и беременных в том числе - и множество маленьких детей. Я обезглавил и посадил на кол огромное количество невинных людей. Знаете ли вы, почему, брат Ханс Носильщик?» «Нет». Пухлый маленький монах стоял, сложив перед собой руки и расставив ноги, будто слушал исповедь какого-нибудь крестьянина. Его лицо почти не выражало интереса.
«Это лишь потому, что как Христос был хорошим пастухом, так и я - хорошим садовником, - сказал я. - Когда надо выпалывать сорняки в саду, следует выпалывать их не только на поверхности. Хороший садовник должен копать глубоко, чтобы уничтожить корни, ушедшие в недра земли и угрожающие в будущем прорасти новыми сорняками. Разве не так, брат Ханс Носильщик?»Монах долго смотрел на меня. Лицо его было широким в кости и мускулистым. «Я не садовник, - сказал он наконец, - я слуга Господа нашего Иисуса».
Я, вздохнул. «Скажи мне тогда, слуга Господа нашего Иисуса, - продолжал я, стараясь, чтобы голос мой звучал не слишком сурово, - если предположить, что все сказанное обо мне правда, что тысячи невинных женщин и детей умерли от моей руки или по моему приказу, то что ждет меня после смерти?».
Брат Ханс Носильщик не колебался ни мгновения. Его голос был спокоен. «Вы попадете в преисподнюю, - сказал он. - Если ад захочет принять вас. Будь я самим Сатаной, я не смог бы выносить вашего присутствия, хоть и говорят, что вопли подвергающейся мукам грешной души звучат сладкой музыкой для слуха Сатаны. Но вам лучше, чем мне, должны быть известны его склонности».
Мне трудно было скрыть улыбку. Я представил, какие разговоры пойдут при моем дворе и дворах других государей, если отпустить этих троих с их ослами, нагруженными разным добром, предназначавшимся для монастырей. Я был восхищен смелостью моих врагов.
«Так вы не считаете меня святым?» - мягко поинтересовался я.
Здесь брат Ханс Носильщик допустил ошибку. «Я считаю вас безумцем, - сказал он глубоким, негромким, почти печальным голосом. - И сожалею о том, что безумие обрекло вас на вечное проклятием.
При этих словах все мое добродушие как ветром сдуло. Я кликнул стражников и приказал им держать брата Ханса Носильщика, в то время как сам взял железный штырь и пронзил монаха. Решив не прибегать к относительно милосердному способу вогнать кол между его жирных ягодиц, я ввел короткие штыри в его глаза и уши, а один, подлиннее, в глотку. Он еще извивался, когда я пробил его ступни огромным гвоздем и приказал вздернуть на канате вниз головой, чтобы он висел, как индюшачья тушка на рынке. Я заставил всех придворных присутствовать при этом.
В то время как смертельно бледные брат Михаэль и брат Якоб наблюдали за происходящим, я велел привести осла брата Ханса Носильщика и посадить его на огромный железный кол во дворе. Шуму было много, поскольку сделать это оказалось не так просто.
Когда все было кончено, я обратился к брату Якобу: «Вы слышали, что сказал ваш товарищ по поводу возможности моего спасения. Что вы об этом думаете?» Брат Якоб упал ниц на каменный пол с изъявлениями нижайшей мольбы. Мгновение спустя то же сделал и брат Михаэль.
«Пощадите, милорд, - взмолился брат Якоб дрожащим голосом, вытянув вперед руки, сцепленные настолько крепко, что они побелели, как нежнейший пергамент. - Пощады, милорд! Умоляю вас, во имя Господа!» Я приближался к ним, пока мои сапоги не коснулись их шей. «Во имя кого?» - взревел я. Гнев мой был не совсем напускным. Я все еще пребывал в раздражении от последних слов брата Ханса Носильщика, произнесенных им до того, как его самоуверенность сменилась воплями боли.
Брат Михаэль соображал быстрее. «Во имя Ваше, милорд! Умоляем о пощаде во имя Благословенного Влада Дракулы! Вашим именем молим мы!» Я услышал благоговение в голосах обоих монахов, когда их мольбы достигли высшей точки, и поставил сапог на шею брату Якобу. «И кому же вы будете молиться отныне, когда возжелаете милосердия или помощи свыше?» «Господу нашему, Дракуле!» - прошептал брат Якоб.
Я восстановил равновесие, поставив ногу на шею брата Михаэля. «А кто есть единственная сила во всей вселенной, кто обладает властью ответить на ваши молитвы или отвергнуть их?» «Милорд Дракула!» - с трудом проговорил брат Михаэль, из которого выходил воздух, как из старого винного меха, когда я посильнее наступил ему на спину.
В тот момент ни один звук не нарушал тишины в переполненном людьми дворе, за исключением капель крови, падающих с брата Ханса и его осла. Тогда я убрал сапог с шеи брата Михаэля, подошел к трону и устало опустился на него. "Вы покинете мой город и эту страну сегодня же вечером, - сказал я. - Можете увести своих животных и взять продовольствия на дорогу, сколько пожелаете. Но если мои воины обнаружат вас в пределах Валахии или Трансильвании по истечении трех дней начиная с сегодняшнего, вам придется молить вашего нового бога - то есть меня, - чтобы он послал вам столь же легкую смерть, как брату Хансу Носильщику и его крикливому ослу. Теперь идите! И разнесите весть о безграничном милосердии Влада Дракулы".
Они ушли, но, судя по тому, что впоследствии наговорил брат Якоб охочему до клеветы поэту Михаэлю Бехайму, урок не пошел им на пользу, чего нельзя было сказать о присутствовавших при том придворных. И отцах-францисканцах, остававшихся в своем монастыре в Тырговиште. Они угрюмо сидели за стенами своей обители, но с тех пор стали вести себя гораздо менее заметно.
А тщательно оттачиваемая легенда о Владе Дракуле стала еще острее и проникла в сердца моих недругов.