Я не оставляю свою мать за дверью

Жизнь велогонщика такова, что, прикованный к педалям велосипеда часы и сутки

напролет, ты пересекаешь целые континенты на скорости от 30 до 60 километров в час.

Ты на ходу хлещешь воду и сосешь леденцы, потому что твой организм в таком режиме

теряет за день 10-12 литров жидкости и сжигает 6000 килокалорий. Ты не можешь

остановиться даже по нужде или чтобы надеть плащ от дождя. Ничто не должно

прерывать скоростную шахматную партию, происходящую внутри плотной группы

велосипедистов, называемой пелотоном. Поэтому ты мокнешь под дождем, карабкаешься

на крутые склоны, виляешь по мокрому асфальту и трясешься по булыжнику, зная, что

достаточно одного неверного движения твоего нервного соседа, который слишком резко

нажмет на тормоза или слишком круто повернет руль, чтобы превратить твой велосипед в

кучу искореженного металла, а тебя в груду кровоточащей плоти.

Тогда я не знал, во что ввязался. Покинув дом в 18 лет, я представлял себе велогонки как

"садись в седло и крути педали". Ко мне с первых же дней приклеился ярлык выскочки, он

и впоследствии оставался со мной, быть может, незаслуженно. Я был очень молод, и мне

многому нужно было научиться. Я говорил и делал много такого, чего не следовало бы, но

выскочкой я никогда не был. Я был просто техасцем. "Тоrо de Texas", как именовала меня

испанская пресса.

Во время своей первой крупной международной гонки я делал все то, что мой тренер

говорил мне не делать. Это было на любительском чемпионате мира 1990 года в японском

городе Уцуномия. Гонка была на 185 километров с затяжным подъемом. Дело

усугублялось тем, что день был очень жаркий: около 35 градусов. Я выступал за

национальную команду США, которой руководил Крис Кармайкл, молодой веснушчатый

блондин, которого я тогда еще не очень хорошо знал - и не слишком внимательно слушал.

Крис дал мне строгие инструкции: большую часть гонки я должен был держаться в конце

основной группы и, прежде чем предпринимать какие-либо действия, ждать его сигнала.

Было слишком жарко, и трасса была слишком тяжелой, чтобы пытаться бездумно рваться

в лидеры и служить для остальных ветровым стеклом. Умнее было держаться до поры до

времени в тени и беречь силы.

- Я хочу, чтобы ты выжидал,- сказал мне Крис - И не вылезай вперед, там ветер.

Я кивнул и поехал на старт. В течение первого круга я делал то, что мне сказал тренер,

держась почти последним. Но долго сдерживаться не смог; мне хотелось проверить свои

ноги. Я начал выдвигаться вперед. На втором круге вышел в лидеры, и на очередной точке

контроля мой отрыв составлял уже 45 секунд. Проезжая мимо Криса, я взглянул на него.

Он отчаянно раскинул руки, словно говорил мне: "Что же ты делаешь?"

Я ухмыльнулся и помахал рукой с оттопыренными указательным пальцем и мизинцем -

"техасскими рогами". Мы их забодаем.

Крис принялся орать на весь штаб американской сборной: "Что он делает?!"

А что я делал? Я просто ехал. Это был ход, который впоследствии стал известен как

"классический ранний Армстронг": своевольная, преждевременная и очевидно

неблагоразумная атака. Я проехал в гордом одиночестве еще три круга, оторвавшись на

полторы минуты. Я был очень доволен собой, но жара взяла свое. Вскоре меня догнали

остальные гонщики. Оставалась еще половина дистанции, а я уже изнемогал. Я все еще

пытался держаться впереди, но сил уже не оставалось. Истерзанный жарой и подъемами, я

финишировал одиннадцатым.

Тем не менее, это был лучший результат, когда-либо показанный американцем на данной

трассе. И когда гонка завершилась, Крис был скорее доволен, чем рассержен. Вечером мы

пошли в бар отеля, чтобы выпить пива и пообщаться. Я не был уверен в своих чувствах к

Крису. Когда я только приехал из Плано, он разделил сборную на две группы и мне отвел

место в группе "В". Я еще не совсем простил ему это проявление пренебрежения. Мне

еще предстояло узнать, что его внешне неуважительная манера общения с лихвой

компенсировалась братской верностью и необычайной тренерской мудростью. В свое

время он участвовал в Олимпийских играх и был в одной команде с Грегом Ле-мондом.

Мы потягивали пиво и вспоминали события прошедшего дня, посмеиваясь над ними.

Вдруг Крис стал серьезным. Он поздравил меня с одиннадцатым местом и сказал, что ему

понравилось то, что он увидел.

- Ты не боялся проиграть,- сказал он.- Ты не отвлекался на дурацкие мысли типа "А вдруг

меня догонят?".

Я радостно внимал похвалам. Но Крис добавил:

- Разумеется, если бы ты понимал, что делаешь, и берег силы, ходил бы сейчас с медалью.

Вот тебе и раз. Я продемонстрировал лучший результат, когда-либо показанный

американцем до меня, а для Криса это было недостаточно хорошо. Фактически он

исподволь намекал мне, что я провалил гонку.

- Я серьезно,- продолжал он.- Ты мог выступить гораздо лучше. Уверен, что ты способен

стать мировым чемпионом. Но для этого надо еще много работать.

Крис объяснил мне, что лучшие гонщики мира, все эти Марко Пантани, Мигели

Индурайны, по силе и выносливости мне не уступают, а то и превосходят.

- То же самое можно сказать обо всех, с кем тебе предстоит соревноваться на этом уровне.

Так что обойти их можно лишь за счет тактики.

Мне предстояло научиться искусству велогонок, а как этому учиться, если не верхом на

велосипеде? В том году я провел вдали от родины, в заморских странах, 200 дней. Я

объездил всю Европу, потому что проверить свои силы ты можешь лишь непосредственно

на состязаниях. Только так ты можешь узнать, научился чему-нибудь или нет.

В Америке же я поселился в Остине, в холмистой части Техаса, на берегу озера,

окруженного скалами, заросшими темно-зеленой растительностью, и питаемого бурными

водами реки Колорадо. В Остине никого не волновало, в какой одежде я хожу и к какому

кругу принадлежу. Там вообще не встретишь двух одинаково одетых людей, а многие

местные богачи выглядят как бродяги. Этот город кажется созданным для молодежи, с

постоянно пополняемыми и обновляемыми рядами баров и музыкальных клубов на

Шестой улице и забегаловками с мексиканской кухней, где разнообразия ради можно

вкусить чего-нибудь острого.

Это, ко всему прочему, отличный город для тренировок, с бесконечными велосипедными

дорожками и широкими трассами. Я снял небольшое бунгало близ кампуса Университета

штата Техас - не для учебы, конечно, а для тренировок.

Велогонки, как я узнал,- очень сложный, полный интриг и гораздо более командный вид

спорта, чем это выглядит со стороны. В этом спорте свой собственный язык,

составленный из разных европейских слов и фраз, а также собственная - и весьма

своеобразная - этика. В любой команде у каждого гонщика своя работа и каждый отвечает

за ту или иную часть гонки. Самые медлительные гонщики именуются "прислугой",

потому что им достается самая неблагодарная работа - "тащить" остальных на подъеме

("тащить" на велосипедном жаргоне означает закрывать собой остальных от ветра) и

защищать лидера команды в различных сложных ситуациях этапа. Лидер команды - это

главный гонщик, более других способный набрать скорость на финишном отрезке пути,

имея за спиной 250 километров. Начинал я "прислугой", но постепенно выбился на роль

лидера.

Я многое узнал о пелотоне - массивной группе гонщиков, где сосредоточена основная

масса участников. Зрителям она представляется (когда проезжает мимо) пестрым,

пульсирующим и жужжащим пятном, но внутри этого расплывчатого разноцветного

пятна ежесекундно происходят стычки рулями, локтями, коленями, международного

уровня интриги и сделки. Скорость пелотона варьируется. Когда все спокойно, эта толпа

движется со скоростью 30 километров в час; гонщики неторопливо крутят педали и

переговариваются. Бывает же, что от пелотона отрывается небольшая группа, и мы

ускоряемся до 60 километров в час. Внутри пелотона между соперниками постоянно

ведутся переговоры: ты протащи меня сегодня, я протащу тебя завтра. Уступи – и

заведешь себе друга. Разумеется, сделки, компрометирующие тебя или команду,

недопустимы, но, если можешь, помоги другому, и он отплатит тебе тем же.

Подобные взаимоотношения между спортсменами для начинающего гонщика могут быть

сложны и двусмысленны, а порой и вызывать проблемы, и в начале 1991 года я получил

на этот счет хороший, хотя и жестокий урок. Я планировал выступать в качестве

любителя до Олимпийских игр 1992 года в Барселоне, а потом перейти в профессионалы.

А тем временем на домашних соревнованиях я продолжал выступать за команду "Subaru-

Montgomery". То есть официально я был членом двух команд: на международной арене

выступал под флагом американской национальной команды, возглавляемой Крисом

Кармайклом, а на внутренних состязаниях - под эгидой "Subaru-Montgomery".

Во время зарубежного турне национальной сборной в течение 1991 года я принял участие,

среди прочего, и в престижной гонке "Сеттимана Бер-гамаска". Эта десятидневная гонка

проходит по дорогам Северной Италии и открыта как для любителей, так и для

профессионалов. Там участвовали некоторые из лучших велогонщиков мира. Никто из

американцев никогда эту гонку не выигрывал, но, руководимая Крисом, наша команда

была на подъеме, и нам казалось, что мы могли бы добиться успеха.

Была только одна проблема. Команда "Subaru-Montgomery" тоже участвовала в

состязании, и я в своей звездно-полосатой форме оказался соперником гонщиков, которых

привык считать своими товарищами по команде.

На первых этапах гонки общее лидерство захватил гонщик "Subaru-Montgomery" и мой

друг Нейт Риз. Но я тоже был в хорошей форме и шел за ним по пятам. Я ликовал. Мне

казалось, что лучше и быть не может: мы, друзья-соперники, возглавляем гонку. Но

руководитель команды "Subaru-Montgomery" так не считал. Ему не нравилось, что я

составляю конкуренцию Нейту, и он ясно дал мне это понять. В перерыве между этапами

он вызвал меня к себе. "Ты должен работать на Нейта",- сказал он. Я непонимающе

уставился на него. Неужели он действительно ждал от меня, что я возьму на себя роль

"прислуги" Нейта? Но он имел в виду именно это. "Не атакуй". Слова звучали как приказ.

После этого он прямо объяснил мне, что я обязан дать Нейту выиграть.

Я был всецело предан национальной команде. По сравнению с остальными командами мы

были как бедные родственники - разношерстная компания, приютившаяся в крошечном

отеле по трое в номере и не получавшая никаких денег. Наш бюджет был столь скуден,

что Крис каждый вечер мыл наши фляги ("бачки") из-под воды и использовал их снова и

снова, в то время как наши соперники из профессиональных команд, в том числе и

"Subaru-Montgomery", выбрасывали свои уже после однократного использования. Если бы

я выиграл "Сеттимана Бергамаска", это стало бы большой победой американского

велоспорта и государственной программы его развития. Но руководитель моей

профессиональной команды приказал не высовываться.

Я пошел к Крису и признался ему, что менеджер "Subaru-Montgomery" запрещает мне

особенно усердствовать. "Лэнс,- сказал мне Крис.- Эта гонка важна прежде всего для тебя

самого. Ты не можешь не атаковать. Это твоя гонка. Ты должен ее выиграть".

На следующий день я крутил педали как проклятый. Только представьте: пелотон из ста

человек начинает крутой подъем. Постепенно пятьдесят человек отстают, потом еще

двадцать, еще десять. Впереди остаются 15 - 20 гонщиков. Это гонка на истощение. Но ты

атакуешь, начинаешь ускорять темп. Те, кто не способен поддерживать такой темп, тоже

отстают. В этом, в общем-то, и состоит суть велогонок.

Но от меня ждали другого - я должен был обеспечить победу Нейту. Чем больше я думал

об этом, тем больше понимал, что об этом не может быть и речи. Я говорил себе: "Если он

достаточно силен, чтобы угнаться за мной,- пожалуйста. Но если он отстанет, я его ждать

не буду". Он отстал. И я ждать не стал.

На этом этапе я победил и надел желтую майку лидера. Нейт отстал от меня минут на

двадцать. Менеджер команды "Subaru-Montgomery" был в ярости и после этапа

набросился на меня и Криса.

- Что это ты делаешь? - спросил он у меня.

Крис встал на мою защиту.

- Это же велогонка,- сказал он. - В ней участвуют, чтобы победить.

Мы разошлись, но я был очень расстроен. С одной стороны, мне казалось, что менеджер

моей профессиональной команды предал меня, а с другой – я сам мучился чувством вины

из-за этого конфликта лояльности. Тем вечером мы с Крисом сели и поговорили по

душам.

- Послушай,- сказал мне Крис- Если тебе говорят, что ты не должен атаковать, значит,

этим людям наплевать на тебя. Это же историческая гонка. Ни один американец никогда

ее не выигрывал. Если ты победишь в состязании с лучшими гонщиками мира, это станет

отличным трамплином для твоей карьеры. Кроме того, не забывай, что ты представляешь

национальную сборную Соединенных Штатов. Если ты не покажешь лучшее, на что

способен, как это будет выглядеть?

На мой взгляд, это должно было выглядеть хуже некуда: "Простите меня за то, что я

вышел в лидеры, я больше не буду - ведь я должен пропустить вперед другого парня,

потому что он профессионал". Я не мог пойти на это. Но меня тревожило, что

руководитель "Subaru-Montgomery" попытается злословием в мой адрес помешать моему

будущему в качестве профессионала.

Крис сказал:

- Не тревожься. Просто делай то, что считаешь правильным. Если ты выиграешь эту

гонку, в профессиональном спорте тебя примут с распростертыми объятиями.

Мне захотелось поговорить с матерью. Чтобы позвонить в Штаты, нужно было набрать

огромное количество цифр, но я наконец дозвонился.

- Как дела, сынок? - спросила мама.

Я объяснил ситуацию. Расстроенный, я говорил, заикаясь.

- Мама, я не знаю, что мне делать. Я в числе лидеров, но менеджер "Subaru" требует,

чтобы я помог победить Нейту Ризу.

Мать выслушала меня, а потом сказала:

- Лэнс, если ты чувствуешь, что можешь выиграть гонку,- выигрывай.

- Думаю, что могу.

- Тогда черт с ними. Выигрывай. Не давай ни кому запугать тебя. Пригни голову - и

вперед.

Так я и сделал. Как лидер я популярностью не пользовался - не только у команды "Subaru-

Montgomery", но и среди итальянских болельщиков "Subaru-Montgomery", которым так не

нравилось видеть впереди американца, что они сыпали на дорогу битое стекло и кнопки,

надеясь, что я проколю колеса. Но по мере приближения гонки к финишу итальянцы

стали относиться ко мне теплее, и на финишной черте уже приветствовали меня

радостными криками.

Я выиграл. Я сделал это, обеспечив американской команде победу в европейской гонке.

Наша команда была в экстазе, как и Крис. Когда я после награждения сошел с пьедестала,

Крис произнес слова, которые навсегда остались у меня в памяти:

- Однажды ты выиграешь "Тур де Франс". Велоспорт приносит молодому гонщику

больше разочарований, чем наград. После Олимпиады я, как и планировал, перешел в

профессионалы - и первую же гонку в новом качестве закончил последним.

Мое выступление на Играх в Барселоне нельзя было назвать успешным: в шоссейной

гонке я финишировал четырнадцатым, но мне каким-то образом удалось произвести

впечатление на одну из самых влиятельных фигур в американском велоспорте - человека

по имени Джим Очович, который решил рискнуть и заключил со мной контракт.

Оч, как все его называли, был руководителем команды, которая состояла

преимущественно из американских гонщиков и которую спонсировала компания

"Motorola". Оч был одним из пионеров американского профессионального велоспорта:

еще в 1985 году он организовал подобную, преимущественно американскую, команду и

доказал, что гонщики из США способны на равных соперничать в этом традиционно

европейском виде спорта. Год спустя, в 1986 году, Грег Лемонд выиграл "Тур де Франс",

и эта знаменитая на весь мир гонка вошла и в сознание американцев.

Оч усиленно занимался подготовкой молодых американских гонщиков, и Крис направил

меня к нему. Мы познакомились между этапами "Тур Дюпон" - самой престижной

многодневной гонки, проходящей по американской земле. Я отправился для разговора в

гостиничный номер Оча, и наша беседа окончилась подписанием контракта. Оч, по сути,

заменил мне отца, хотя тогда я этого еще не понимал.

Это был долговязый, неуклюжий мужчина сорока с небольшим лет с вечной широкой

улыбкой на лице. Он говорил тихо и легко переходил на смех. Я рассказал ему о своем

происхождении и послужном списке, а он объяснил, какого именно гонщика ищет: он

хотел найти молодого американца, который смог бы пойти по стопам Лемонда и выиграть

"Тур де Франс". Возглавляемой им команде пару раз удавалось подниматься в этой гонке

до четвертого места, но побед еще не было.

Оч спросил, каковы мои собственные амбиции.

- Я хочу стать лучшим в мире гонщиком,- сказал я, - Я хочу поехать в Европу и выступать

как профессионал. Я хочу быть не просто хорошим велосипедистом, а самым лучшим.

Очу это понравилось. Он вручил мне контракт и велел упаковывать вещи для поездки в

Европу.

Моей первой гонкой в новом статусе была "Классика Сан-Себастьяна". Хоть ее называют

"классикой", на самом деле это совершенно изматывающая однодневная гонка

протяженностью более 150 километров, зачастую по таким дорогам, на которых жутко

трясет, да еще в ужасную погоду. Эта гонка настолько же жестока, насколько престижна.

Сан-Себастьян оказался чудесным приморским городком в Стране Басков, но в день

моего дебюта шел дождь, было пасмурно и ужасно холодно. Нет ничего более

неприятного, чем ехать на велосипеде под дождем, потому что ты никак не можешь

согреться. Майка с лайкрой становится твоей второй кожей. Намокнув под дождем, она

намертво приклеивается к телу, и холод, смешавшись с потом, пробирает до самых

костей. Мышцы коченеют, тяжелеют, затвердевают и быстро устают.

Дождь в день моего дебюта был такой холодный и колючий, что причинял боль. Уже

вскоре после старта, не выдержав этого ледяного и жалящего дождя, я, дрожа от холода и

из последних сил пытаясь крутить педали, все же начал отставать и вскоре оказался

самым последним. Пелотон впереди меня все редел, поскольку многие гонщики сходили с

дистанции. То один, то другой съезжал на обочину и отказывался от дальнейшего участия.

Мне хотелось сделать то же самое, надавить на тормоза, распрямить спину и сойти с

трассы. Это было бы так просто. Но я не мог - ведь это был мой первый старт в ранге

профессионала. Это было бы слишком унизительно. Что обо мне подумали бы товарищи

по команде? Я не пасую перед трудностями.

Почему бы просто не сдаться?

"Сынок, никогда не сдавайся!"

С дистанции сошли 50 велосипедистов, но я продолжал гонку. Из 111 участников я

пришел самым последним, отстав от победителя почти на полчаса. Пока я карабкался на

последний подъем, собравшиеся испанские зрители принялись потешаться надо мной.

"Посмотрите на этого бедолагу, который тащится последним",- услышал я.

Несколько часов спустя я сидел в мадридском аэропорту, ссутулившись в кресле. Мне

хотелось бросить этот спорт. Это была самая отрезвляющая гонка в моей жизни. По

дороге в Сан-Себастьян я надеялся выиграть, а теперь уже сомневался, стоит ли мне

вообще заниматься велоспортом. Как они смеялись надо мной!

Профессиональный велоспорт оказался труднее, чем я думал: темп выше, дистанции

тяжелее, конкуренция куда более жесткая, чем я мог себе представить. Я вытащил из

кармана стопку неиспользованных авиабилетов. Среди них я нашел обратный билет в

Штаты и уже думал воспользоваться им. "Может, мне стоит просто вернуться домой,-

думал я,- и найти себе занятие, в котором я больше преуспею?"

Я нашел таксофон, позвонил Крису Кармайклу и рассказал ему о своей печали, о своих

сомнениях. Крис молча слушал, а потом сказал:

- Лэнс, из этого опыта ты можешь извлечь для себя больше уроков, чем из любой другой

гонки в твоей жизни.

По его словам, я был прав в том, что решил остаться на дистанции и финишировать, ведь

тем самым я доказал своим товарищам по команде, что я крепкий боец. Чтобы они могли

рассчитывать на меня, они должны знать, что я не из тех, кто сдается. И теперь они знают

это.

- Хорошо,- сказал я.- Хорошо, я останусь.

Я повесил трубку и сел в самолет, который доставил меня к месту следующей гонки. У

меня было только два дня на передышку, а потом я должен был принять участие в

чемпионате Цюриха. Мне нужно было многое доказать, себе и всем остальным,- и если

только мое сердце не выскочит из груди, я никогда больше не буду последним.

В Цюрихе я пришел вторым. Я пошел в отрыв с самого начала и оставался впереди

практически до конца дистанции. В тактическом плане я плохо понимал, как следовало

вести эту гонку,- просто пригнул голову и устремился вперед, а когда поднялся не

пьедестал, испытывал не столько радость, сколько облегчение. "Ладно,- говорил я себе,-

кажется, я все-таки чего-то стою".

После гонки я позвонил Крису Кармайклу.

"Вот видишь",- сказал мне Крис.

В считанные дни я превратился из подавленного новичка в спортсмена, с которым нужно

считаться. Эта метаморфоза вызвала в спортивных кругах большой переполох. "Кто он

такой и что из себя представляет?" - хотелось знать людям.

Велогонщика-американца можно сравнить с французской бейсбольной командой,

неведомо как попавшей на розыгрыш Мировой серии. Я нахально вторгся в

достопочтенный вид спорта, не имея понятия о его правилах, писаных и неписаных, и о

свойственном ему этикете. Скажу лишь что мои техасские манеры в Европе пришлись не

ко двору.

Пропасть между учтивостью и сдержанностью в поведении европейских спортсменов и

американским представлением о соперничестве, когда оппоненты ходят с надутым видом

и поливают друг друга грязью, очень велика. Подобно большинству американцев, я рос,

не имея ни малейшего понятия о велосипедном спорте. Только после победы Лемонда в

"Туре" 1986 года я по-настоящему обратил внимание на этот вид спорта. В нем

существуют свои правила поведения и своя психология, которых я не понимал, а когда и

понимал, то не считал себя связанным ими. По сути, я их игнорировал.

Я не проявлял уважения к соперникам. Ни малейшего. Я становился в позу, громче всех

высказывался, сотрясал воздух кулаками. Я никогда не уступал ни пяди территории.

Журналисты любили меня; я был не похож на других, я был ярок, фотогеничен. Но среди

спортсменов я постоянно заводил себе врагов.

Дорога не резиновая, она имеет определенную ширину. Гонщики постоянно

перемещаются, борясь за место на дороге, поэтому зачастую умнее и дипломатичнее было

бы пропустить коллегу. В продолжительной гонке ты уступаешь в мелочи и заводишь

себе друга, который впоследствии может оказаться ох как полезен. Уступи пядь дороги -

заведешь себе друга. Я не уступал. Отчасти это было связано с моим тогдашним

характером: я еще был очень неуверен в себе, обидчив, раним. Я все еще был парнишкой

из Плано, который катил, распираемый обидой и злостью, пригнув голову и не разбирая

дороги. Я считал, что не могу позволить себе уступить даже дюйм дороги.

Иногда я раздраженно кричал на соседей по пелотону: "Поднажми или уйди с дороги!" Я

еще не понимал, что этот парень мог по разным причинам "отсиживаться сзади" - потому,

что ему так сказал лидер команды, или потому, что просто устал. Он вовсе не обязан

уступать мне дорогу или ускорять темп ради того, чтобы я мог ехать быстрее. (Сейчас

меня эти вещи уже не раздражают, и я сам, устав, не прочь "отсидеться".)

Мне еще предстояло узнать, что соседи по пелотону способны полностью отравить тебе

жизнь, мешая одержать победу. В велогонках есть понятие "задолбать" соперника, не дать

ему жизни. В пелотоне такое случается сплошь и рядом.

Соперники "долбали" меня просто ради того, чтобы "задолбать". Они старались не дать

мне одержать победу просто потому, что не любили меня. Подрезали, блокировали, не

давая ускорить темп, или начинали дергаться, ускоряясь и замедляясь, чтобы я, повторяя

их движения, работал интенсивнее, чем рассчитывал, и ослабел. К счастью, меня

окружали верные товарищи по команде, такие ребята, как Шон Йейтс, Стив Бауэр и

Фрэнки Эндрю, и они пытались мне мягко внушить, что своим поведением я только

приношу вред себе и им. "Лэнс, тебе нужно научиться сдерживать себя; ты постоянно

наживаешь себе врагов",- говорил Фрэнки. Думаю, они понимали, что мне еще нужно

было повзрослеть, и, если я и раздражал их, они скрывали свои чувства и терпеливо

наставляли меня на путь истинный.

Товарищи по команде в велоспорте чрезвычайно важны. В команде "Motorola" их у меня

было восемь, и я нуждался в каждом из них. Если на крутом подъеме "сидишь на колесе"

у коллеги, который "тащит" тебя, экономишь до 30 процентов энергии. В ветреный день

мои восемь помощников располагались передо мной, служа щитом и позволяя мне

сберечь 50 процентов сил, которые мне бы пришлось потратить, если бы я ехал в

одиночку. Каждой команде нужны спринтеры, специалисты по горным трассам, ребята,

готовые выполнять всю черновую работу. И очень важно ценить вклад каждого члена в

общую победу - и не растрачивать их возможности впустую. "Кто станет стараться для

лидера, который не выигрывает?" - спрашивал меня Оч, и это был хороший вопрос.

Шоссейную гонку в одиночку не выиграешь. Тебе нужны помощники, а также добрая

воля со стороны соперников и кооперация с ними. Люди должны хотеть ехать для тебя и

рядом с тобой. Но в первые месяцы моей профессиональной карьеры некоторым моим

соперникам хотелось, скорее, сжить меня со свету.

Я оскорблял великих европейских чемпионов. Во время одной из моих первых гонок в

ранге профессионала, "Туре Средиземноморья", у меня произошла стычка с Морено

Аржентином - очень серьезным и уважаемым итальянским велосипедистом. Он был

одним из грандов этого вида спорта, чемпионом мира, победителем многих гонок. Но я

бросил ему вызов. На трассе собралось около 150 гонщиков, которые вели борьбу за

лучшее место в группе, "долбали" друг друга, толкались, подрезали.

Когда я поравнялся с Аржентином, он оглянулся на меня с некоторым удивлением на лице

и сказал: "Что ты тут делаешь, Бишоп?"

Это почему-то вывело меня из себя. Он даже не знал моего имени. Он принял меня за

Энди Бишопа, другого участника американской команды. Я подумал: "Так этот парень не

знает меня? Узнает!"

- Пошел ты, Кьяпуччи! - выпалил я, назвав его именем другого члена его команды.

Аржентин оторопел. Он же был капо, босс, а я для него был безвестным молодым

американцем, который еще ничего не выиграл. И я еще смею посылать его. Но у меня

было уже немало обещающих результатов, и я считал, что он должен был бы меня знать.

- Эй, Кьяпуччи,- сказал я.- Меня зовут Лэнс Армстронг, и к концу гонки ты это имя

хорошо запомнишь.

До самого конца гонки моей единственной целью было не столько выиграть, сколько

свергнуть Аржентина с его пьедестала. Но до конца я не выдержал. Гонка длилась пять

дней, и я не рассчитал силы - был еще слишком неопытен. После гонки Аржентин пришел

на собрание нашей команды пожаловаться товарищам на мое поведение. Это тоже было

частью этикета; если с молодым гонщиком возникают проблемы, старшие товарищи

должны образумить его. В приблизительном переводе Аржентин сказал следующее: "Вы

должны привить ему хоть какие-то манеры".

Несколько дней спустя я вышел на старт однодневной классической гонки "Тур

Лайгуэлья". В "Туре Лайгуэлья" победа Аржентина считалась чуть ли не автоматической,

и я знал это. Фаворитами любой гонки на территории Италии были, разумеется,

итальянцы, и особенно их лидер Аржентин. Мне еще не случалось опозорить какого-либо

ветерана велоспорта на его родине, на глазах у его болельщиков и спонсоров. Но я

погнался за Аржентином снова. Я бросил ему вызов там, где никто не осмеливался этого

делать, и выиграл дуэль.

К концу гонки в отрыв ушли четыре гонщика, в том числе Аржентин, Кьяпуччи,

венесуэлец Сьерра и я. Последний участок пути я несся на всех парах и вышел вперед.

Аржентин не мог поверить, что проигрывает гонку мне, горлопану-американцу. И тогда

он сделал то, что запомнилось мне навсегда. В пяти метрах от финишной черты он

затормозил - нарочно - и занял четвертое место, оставшись без медали. Гонку выиграл я.

На подиуме три места, и Аржентин не хотел стоять рядом со мной. Странное дело, это

произвело на меня большее впечатление, чем оказала бы любая нотация или даже драка.

Тем самым он показал, насколько не уважает меня. Такая вот элегантная форма

оскорбления - и эффективная.

За годы, прошедшие с тех пор, я научился любить Италию и итальянцев - их изысканные

манеры, искусство, кухню и, конечно, их великого гонщика Морено Аржентина. Более

того, мы стали добрыми друзьями. Я очень люблю его, и, когда нам случается

встретиться, мы обнимаемся на итальянский манер и смеемся.

Мои результаты продолжали колебаться так же резко, как я выскакивал из пелотона. Я

атаковал в любое время. Я просто ехал вперед. Если кто-то шел в отрыв, я устремлялся в

погоню - не из каких-то стратегических соображений, а словно говоря сопернику: "Ну и

чего ты добился?"

Свою долю хороших результатов я таки получал, потому что был крепким парнем и

следовал тактике других гонщиков, но большую часть времени я был излишне агрессивен,

снова и снова повторяя ту же ошибку, которую допустил в команде Криса Кармайкла в

Японии: раньше времени вырывался вперед и, лишившись поддержки отставшей

команды, "сдыхал". Иногда я даже в первую двадцатку не попадал. Потом кто-нибудь из

товарищей меня обязательно спрашивал:

- Какого черта ты так делаешь?

- Я чувствовал себя достаточно сильным,- виновато отвечал я.

Но мне очень повезло с тренерами. В национальной команде я продолжал тренироваться

под руководством Криса Кармайкла, а на повседневных соревнованиях в составе команды

"Motorola" мною руководили Оч и менеджер команды Хенни Куйпер. Они общались по

телефону, сравнивая мои результаты и графики, и сошлись в одном очень важном

моменте: моя сила была фактором, которому не научишь. Можно научить пользоваться

этой силой, но научить быть сильным нельзя.

Хотя из-за своей агрессивности я наживал себе врагов, однажды, полагали они, она может

стать очень ценным качеством. Оч и Крис считали, что в гонке на выносливость

велосипедист не только страдает сам, но и перекладывает свои страдания на других, и они

видели в моей агрессивности рождение настоящего хищника. "Ты когда-нибудь слышал,

что кто-то кого-то зарезал ножом и в этом не было ничего личного? - спросил как-то

Крис.- Так вот, велогонки - это тоже что-то очень личное. Не надо обманывать себя. Это

настоящая драка на ножах".

Оч и Крис считали, что если я когда-нибудь научусь контролировать свой темперамент, то

стану гонщиком, с которым нужно считаться. И в ожидании этого события со мной

следует обращаться как можно осторожнее и бережнее. Они интуитивно понимали, что,

если на меня кричать, я вообще могу уйти в себя или взбунтоваться. Поэтому они решили

учить меня не спеша.

Есть вещи, которые лучше познаешь на собственном опыте, и Оч с Крисом решили дать

мне такую возможность. Поначалу я никогда не анализировал свои выступления. Я был

исполнен самомнения: "Я самый сильный; никто не может тягаться со мной". Но,

проиграв несколько гонок, я вынужден был задуматься, и однажды до меня дошло:

"Минуточку! Если я самый сильный, то почему не выигрываю? "

Медленно, исподволь Оч и Крис передавали мне свои знания о характере различных гонок

и о том, как каждая из них развивается в тактическом плане. "Бывают моменты, когда ты

можешь, применить свою энергию на пользу делу, а бывают и такие, когда это пустая

трата сил",- говорил Оч.

Я начал прислушиваться к другим гонщикам и позволял им сдерживать меня. В

гостиницах я жил в одном номере с Шоном Иетсом и Стивом Бауэром, ветеранами

велоспорта, которые имели на меня большое влияние. Они учили меня уму-разуму,

помогали держаться обеими ногами на земле. Я же был сгустком живой неуправляемой

энергии. От меня все отскакивало как от стенки, и, когда я говорил им: "Чего тут

рассуждать? Поедем и надерем им задницу", они только закатывали глаза. Оч не только

укрощал, но и просвещал меня. Мне было очень неуютно жить в Европе семь месяцев в

году. Я скучал по безалкогольному пиву "Shiner Воск", мексиканской кухне, горячим и

сухим техасским полям, по своей остинской квартире, где над камином висел череп

техасского длиннорогого быка, обшитый красной, белой и синей кожей, с одинокой

звездой во лбу. Я скучал по красивым машинам, хорошим отелям, любимой еде. "Почему

нам приходится жить в такой дыре?" - возмущался я. Но по сравнению с некоторыми из

отелей, в которых мы останавливались, этот мотель показался бы верхом комфорта: на

полу крошки, в постельном белье чьи-то волосы. Мясо мне казалось безвкусным,

макароны недоваренными, кофе больше походил на ржавую воду. Так я узнал, что

спортивные тяготы распространяются и на бытовой уровень. Но постепенно я

акклиматизировался и жаловался на дискомфорт уже скорее по привычке и на потеху

товарищам по команде. Когда мы подъезжали к очередной гостинице, все только и ждали,

когда я начну жаловаться.

Вспоминая, каким я тогда был "зеленым" гонщиком и человеком, я испытываю

смешанные чувства: неприязнь соседствует с некоторой долей симпатии. Под грубыми

манерами, задиристостью и зловредностью прятался мой страх. Я боялся всего. Боялся

поездов, аэропортов, дорог. Боялся телефонов, потому что не умел правильно набирать

номер. Боялся меню, потому что не понимал, что в них написано.

Однажды во время обеда, устроенного Очем для заезжих японских бизнесменов, я

особенно отличился. Оч попросил каждого из нас, гонщиков, представиться, назвав имя и

страну. Когда подошла моя очередь, я встал и громогласно заявил: "Привет, я Лэнс из

Техаса". Все попадали со стульев. Надо мной опять посмеялись.

Но жизнь в Европе все-таки обтесала меня - это было неизбежно. Я снял себе квартиру в

Комо, на берегу озера, и был очарован этим туманным и пыльным городком, окруженным

со всех сторон итальянскими Альпами. Оч был большой любитель вина и привил мне

свой вкус, благодаря чему я научился понимать и ценить хорошую еду и хорошее вино. Я

обнаружил в себе также способность к языкам и начал кое-как изъясняться на испанском,

итальянском и французском, а при необходимости мог сказать пару слов на голландском.

Я исследовал миланские магазины и узнал, что такое по-настоящему красивый костюм.

Однажды я зашел в Дуомо - миланский собор,- и это в одно мгновение перевернуло все

мое представление об искусстве. Меня ошеломили цвета и пропорции, серая

неподвижность арок, теплое пергаментное сияние свечей, как будто парящие в воздухе

мозаичные окна, красноречие скульптур.

Приближалось лето, и я мужал. Мои спортивные показатели стали выравниваться. "Все

приходит в свое время",- говорил Оч. Так и получалось. Один американский спонсор,

компания "Thrift Drugs", предложила выплатить премию в 1 миллион долларов тому, кто

выиграет "Трипл краун" - серию, состоящую из трех престижных гонок на территории

США. Я нацелился на эту победу. Все три гонки были очень разными: чтобы получить

приз, я должен был выиграть тяжелую однодневную гонку в Питтсбурге, потом

шестидневную гонку в Западной Виргинии и, наконец, открытый чемпионат США среди

профессионалов, представлявший собой однодневную гонку на 250 километров через

Филадельфию. Выиграть все три состязания чрезвычайно трудно, и компания,

предложившая приз, это хорошо понимала. Для этого нужно быть универсальным

гонщиком: хорошим спринтером, мастером горных трасс и одновременно

"дальнобойщиком". И главное, нужно стабильно показывать хорошие результаты - а как

раз этого мне пока не хватало.

Об этой премии говорили все - и тут же добавляли, насколько невозможно ее получить.

Но однажды вечером я разговаривал по телефону с матерью, и она спросила:

- Какие шансы на победу?

- Хорошие,- ответил я.

К июню месяцу я выиграл первые два этапа из трех, и пресса сходила с ума в ожидании

чуда. Спонсоры уже трепетали, боясь, что придется раскошелиться. Мне оставалось

выиграть лишь профессиональный чемпионат США в Филадельфии - но были 119

велосипедистов, исполненных намерения не дать мне этого сделать. Ажиотаж: был

огромный; по оценкам, вдоль трассы выстроились полмиллиона болельщиков.

Накануне гонки я позвонил матери и попросил ее приехать в Филадельфию. Это означало

потратить на перелеты туда и обратно почти 1000 долларов, но она отнеслась к этим

расходам как к покупке лотерейного билета: если она не приедет, а я выиграю, она будет

жалеть, что не присутствовала при этом.

Я решил, что на этот раз буду действовать с умом, а не лететь сломя голову. "Думай на

протяжении всей гонки",- уговаривал я себя.

Большую часть дня я это и делал - проявлял благоразумие. Но когда до финиша осталось

чуть больше 30 километров, я рванул. Я атаковал на самом трудном участке пути - крутом

склоне горы Манаюнк - и довел себя до исступления. Не знаю, что произошло,- знаю

лишь, что я поднялся в седле и бешено крутил педали с криком, длившимся целых пять

секунд. Отрыв получился огромный. На предпоследнем круге я был уже достаточно

далеко от преследователей, чтобы позволить себе послать матери воздушный поцелуй.

Финишную линию я пересек с самым большим в истории гонки отрывом. Когда я

спешился, меня окружил рой репортеров, но я пробился через них и устремился к матери.

Мы обнялись, положив головы друг другу на плечо, - и расплакались.

Это стало началом фантастического летнего сезона. После Филадельфии я, всем на

удивление, выиграл один из этапов "Тур де Франс" - опять же за счет очень позднего

рывка. В конце 183-километрового этапа от Шалона-на-Марне до Вердена я едва не

сокрушил ограничительные барьеры, когда резко рванул из пелотона за 50 метров до

финиша. Победа в этапе "Тура" сама по себе является значительным достижением, а уж в

21-летнем возрасте подобного успеха до меня не добивался никто.

Но чтобы вы поняли, насколько опытным велосипедистом надо быть, чтобы состязаться в

"Туре", скажу, что через пару дней мне пришлось сойти с гонки, поскольку продолжать ее

у меня не было сил. Я сошел после 12-го этапа, занимая 97-е место, измученный гонкой и

холодом. Альпы доконали меня; они были "слишком длинными и слишком холодными",

как сказал я потом репортерам. Я финишировал с таким отставанием, что машина

команды, не дождавшись меня, уже уехала в отель. Мне пришлось возвращаться в номер

пешком, ведя велосипед рядом. "Как будто этапа мне было недостаточно, пришлось еще

подниматься в гору до гостиницы",- заявил я журналистам. Я был еще физически не

вполне зрелый, чтобы успешно состязаться на тяжелейших горных этапах.

Временами мне еще приходилось бороться со своей несдержанностью. Какое-то время я

ехал "благоразумно", а потом срывался, не в силах сдержать себя. У меня просто в голове

не укладывалось, как такое может быть, что для того, чтобы победить в гонке, сначала

нужно ехать помедленнее. Мне потребовалось некоторое время, чтобы примириться с

идеей о том, что быть терпеливым - это не значит быть слабым и что мыслить

стратегически в гонке не значит выкладываться не на все сто.

За неделю до отправления на чемпионат мира я совершил ту же типичную для себя

ошибку на чемпионате Цюриха и вымотал себя прежде, чем наступил критический

момент гонки. Опять я не попал даже в двадцатку лучших. Оч тогда имел все основания

излить на меня все свое раздражение; но вместо этого задержался на два дня в Цюрихе и,

сев на велосипед, поехал на тренировку вместе со мной. Он был уверен, что я мог бы

выиграть чемпионат мира в Осло - но только если буду благоразумен.

- Единственное, что тебе нужно,- сказал он мне в ходе нашей совместной тренировки,-

ждать. Просто ждать. Двух-трех последних кругов тебе для отрыва хватит. Дернись

раньше - и ты потеряешь все шансы на победу. Но на этих последних кругах можешь

атаковать в любое время, когда захочешь.

На чемпионате мира ординарных велосипедистов нет. Мне противостояли великие

гонщики, находившиеся в пике своей формы, и главным фаворитом считался Мигель

Индурайн, который незадолго перед этим одержал свою третью победу в "Тур де Франс".

Если я собрался победить, то должен был нарушить исторические традиции. Никто в 21

год мировым чемпионом в велоспорте еще не становился.

За несколько дней перед гонкой я снова позвонил матери и попросил ее приехать и

побыть со мной. Она всегда была для меня источником уверенности в себе. Кроме того, я

хотел, чтобы она увидела меня в такой престижной компании. Она взяла отпуск и,

прилетев, поселилась со мной в одном номере.

Она заботилась обо мне как в прежние годы. Стирала мои вещи, кормила меня, отвечала

на телефонные звонки и обеспечивала необходимый покой. Мне не приходилось говорить

с ней о сложностях спортивной борьбы и о своих переживаниях - она все понимала без

слов. Чем ближе становился день старта, тем немногословнее я становился. Я замыкался в

себе, мысленно планируя гонку. Мама читала при свете настольной лампы, а я смотрел в

потолок или дремал.

Наконец день гонки наступил - и, когда я проснулся, шел дождь. Открыв глаза, я увидел

капли на оконном стекле. Проклятый, ненавистный дождь, который так измучил и

опозорил меня в Сан-Себастьяне.

Лило весь день. Но был человек, который страдал от дождя больше, чем я,- мама. Она под

дождем просидела на трибуне семь часов, ни разу не поднявшись. Напротив трибуны был

установлен огромный экран, на котором болельщики могли следить за перипетиями

борьбы, происходившей на петле протяженностью в 184 километра.

В дождь европейские дороги покрываются скользкой грязе-бензиновой жижей. Гонщиков

из-за этой слякоти бросало направо и налево. Я тоже упал - дважды. Но каждый раз

быстро поднимался, садился в седло и вновь включался в гонку, не теряя присутствия

духа.

На протяжении всей гонки я выжидал, выжидал, выжидал. Я сдерживал себя, как просил

меня Оч. Последние 14 кругов до финиша я держался в лидирующей группе - и там же

был Индурайн, великий испанец. Наконец на предпоследнем подъеме я пошел в отрыв.

Когда я достиг перевала, вся остальная группа висела у меня на хвосте. Я скатился вниз и

с лету стал подниматься на крутой склон, называемый Экеберг. Остальные следовали по

пятам. Тогда я сказал себе: "Сейчас или никогда" - и, встав на педали, начал новую атаку.

На этот раз между мной и остальными образовалась брешь.

По другой стороне Экеберга тянулся длинный и опасный спуск. Протяженность его

составляла четыре километра, и на мокрой дороге случиться могло все что угодно. Но все

повороты я прошел четко, ни разу не поскользнувшись, и уже в самом низу оглянулся,

чтобы посмотреть, кто следует за мной.

Не было никого. Я запаниковал. "Ты опять наступил на те же грабли,- в отчаянии

упрекнул я себя, - опять рванул раньше времени". Наверно, я сбился со счету. Наверное,

впереди еще один круг, потому что такой отрыв был слишком хорош, чтобы быть

правдой. Я опустил глаза на компьютер. Нет, ничего я не перепутал: это действительно

был последний круг.

Я выигрывал. На последних 700 метрах я уже начал торжествовать победу, вытянув в

стороны руки и сжимая-разжимая кулаки, раздавая воздушные поцелуи кланяясь

зрителям. Пересекая финишную черту, чуть ли не канкан на велосипеде отплясывал.

Наконец я затормозил, спешился и первым делом принялся искать в толпе людей свою

мать. Найдя, обнял ее, и так мы стояли, обнявшись, под дождем. Я повторял: "У нас

получилось. У нас получилось". И мы оба плакали.

В какой-то момент всеобщей сумятицы, поздравлений, церемонии награждения мне

сообщили, что меня хочет видеть норвежский король Харальд. Я кивнул и сказал:

- Пойдем, мама, познакомимся с королем.

Она сказала:

- Ладно, пойдем.

Пройдя несколько кордонов службы безопасности, мы подошли к двери, за которой меня

для приватной аудиенции ждал король. Сопровождающий остановил нас.

- Она должна остаться здесь,- сказал он.

Король примет лишь вас одного.

- Я не оставляю свою мать за дверью,- ответил я.

Я взял маму за руку и повернулся, чтобы пойти прочь.

- Ну их, пойдем,- сказал я ей. Я не собирался идти куда бы то ни было без нее.

Сопровождающий смягчился:

- Хорошо, следуйте за мной.

Так мы познакомились с королем, который оказался очень милым человеком. Аудиенция

была короткой и очень вежливой, и вскоре мы вернулись к своей команде, чтобы

продолжить торжество.

Это событие казалось концом, финишем сложного этапа моей жизни - и жизни моей

матери. Мы вышли из него победителями. Никто больше не скажет, что нам в жизни

ничего не светит. Не нужно больше беспокоиться об оплате счетов и побираться на

покупку снаряжения или билетов. Возможно, это было концом долгого и тяжелого

подъема, называвшегося детством.

Хоть я был чемпионом мира, мне еще многому надо было учиться, и следующие три года

стали для меня временем испытаний и оттачивания моих талантов и навыков. У меня

были и другие выдающиеся успехи, но теперь моя спортивная жизнь в большей мере

стала процессом постепенного повышения мастерства и отыскания той тончайшей грани,

которая могла бы отделить меня от других элитных гонщиков.

Существует наука побеждать. Зрители редко видят техническую сторону велоспорта, где

за ослепительной радугой пелотона скрывается самая обыкновенная рутина, ведь на

самом деле шоссейная гонка - это тщательно выверенный процесс, и выигрывается она,

как правило, за счет тех маленьких подвижек в скоростных качествах, которые

нарабатываются в лаборатории, аэродинамической трубе или на велодроме задолго до

начала самой гонки. Велосипедисты - рабы компьютеров; мы живем в мире цифр,

отражающих скорость, эффективность, силу и мощность. Я регулярно кручу педали на

велотренажере и все мое тело облеплено электродами, я ищу различные позиции в седле,

которые позволили бы мне выиграть какие-то секунды, а также стараюсь найти

наилучшие аэродинамические формы самого велосипеда и снаряжения.

Через несколько недель после победы на мировом чемпионате Крис Кармайкл направил

меня в исследовательскую лабораторию при Олимпийском тренировочном центре в

Колорадо-Спрингс. Несмотря на великолепно прошедший сезон, у меня было еще очень

много слабых мест, поэтому несколько дней я провел в лаборатории, облепленный

электродами, а врачи брали анализы крови. Идея заключалась в том, чтобы определить

мои "пороги" и "критические точки", а после этого попытаться выяснить, как я мог бы

увеличить эффективность своей работы на велосипеде. У меня проверяли пульс, VО2max и

за один только день кололи палец 15 раз, чтобы взять анализ крови.

Мы хотели определить, какова моя максимальная работоспособность и сколько я могу на

этом пределе держаться. Мы постарались найти мой оптимальный кадеданс, определить,

при какой скорости вращения педалей отдача получается наибольшей и нет ли пробелов в

моей технике педалирования, каких-то лишних движений, где я растрачиваю силы

вхолостую. Мой стиль педалирования напоминал симметричные движения сваебойной

машины - вертикально вверх-вниз, поэтому я затрачивал слишком много усилий, не

получая нужной скорости. Мы поехали на велодром, чтобы изучить мою посадку в седле

и разобраться, в чем причина того, что энергия уходит зря. Идея велогонок заключается в

том, чтобы генерировать как можно большую скорость, затрачивая как можно меньше

сил. Мы решили, что мне нужна более низкая посадка, и это сразу отразилось на

скоростных показателях.

Примерно в то же самое время я познакомился с легендарным бельгийским гонщиком

Эдди Мерксом, пятикратным победителем "Тур де Франс", славившимся своими

яростными атаками. Я слышал о нем много историй, знал, каким мужественным и

стойким гонщиком он был, и решил, что сам хочу стать именно таким. Я хотел не просто

побеждать. Я хотел побеждать определенным образом. Мы стали друзьями. Эдди сказал,

что у меня есть все шансы когда-нибудь выиграть "Тур де Франс", но для этого мне нужно

сбросить вес. У меня было телосложение футбольного защитника: толстая шея и могучие

грудные мышцы - последствия моих занятий плаванием и триатлоном. Эдди объяснил, что

тащить этот вес по горам в течение трех недель очень тяжело. До сих пор я побеждал во

многом лишь за счет своей силы, но, чтобы победить в "Тур де Франс", я должен найти

способ сбросить вес, не потеряв при этом силу. Поэтому я перестал есть мучные продукты

и отказался от прелестей мексиканской кухни; я понял, что мне нужно найти в себе силу

иного рода - внутреннюю силу, называемую самодисциплиной.

До 1995 года мне так и не довелось проехать "Тур де Франс" целиком - только какие-то

отрезки. Мои тренеры считали, что я еще не был готов к такому испытанию. И они были

правы: у меня еще не было ни физической, ни психологической силы, чтобы выдержать

все тяготы этой гонки. Молодой гонщик должен готовиться к такому испытанию

постепенно, с годами накапливая силы и опыт, чтобы не просто закончить эту гонку, но

закончить ее живым и здоровым. Мои результаты устойчиво улучшались: в 1994 году я

занял второе место в гонке "Льеж-Бастонь-Льеж", пришел вторым в Сан-Себастьяне и

вторым в "Тур Дюпон". В первой половине 1995-го гонки классика "Сан-Себастьяна" и

"Тур Дюпон" я уже выиграл. И тогда Оч решил, что мне пора выходить на новый уровень

- нужно финишировать в "Тур де Франс", а не только стартовать. Настала пора узнать, что

значит выиграть в самой главной гонке велосипедного спорта и что для этого нужно.

У меня была репутация гонщика-однодневщика: покажите мне линию старта, и я выиграю

гонку на адреналине и злости, вырубая соперников один за другим. Я мог выдерживать

болевой порог дольше, чем кто-либо еще, и для победы готов был идти по головам.

Но "Тур" - совсем другое дело. Если применять ту же тактику в нем, выдохнешься уже

через пару дней. Здесь необходимо заглядывать далеко вперед, думать на перспективу.

Чтобы выиграть "Тур", гонщик должен уметь применять нужные ресурсы в нужное время,

терпеливо и экономно использовать свои силы, не растрачивая их почем зря. В "Туре"

нужно продолжать ехать даже тогда, когда вдохновение иссякает, уровень адреналина

падает и перестает толкать тебя вперед.

Если и есть качество, принципиально отличающее мужчину от мальчишки, так это,

наверное, терпение. В 1995 году я наконец познал всю требовательность "Тура" и все его

необыкновенные тяготы и опасности. Я закончил эту гонку, и закончил неплохо, выиграв

один из завершающих этапов. Но знание и опыт дались слишком дорогой ценой, и я

предпочел бы эту цену не платить.

На одном из последних этапов гонки на крутом спуске погиб мой товарищ по команде

"Motorola", олимпийский чемпион 1992 года Фабио Касар-телли. С горы пелотон

спускается плотной группой, и если один из гонщиков падает, это может привести к

ужасающей цепной реакции. Вместе с Фабио в завал попали 20 гонщиков. Но Фабио

ударился затылком о бордюр, сломав шею и пробив череп.

Я ехал слишком быстро и мало что видел. Упала группа гонщиков - но такие вещи в

"Туре" случаются часто. О том, что случилось на самом деле, я узнал лишь несколько

позже по рации: погиб Фабио. Когда тебе говорят такое, поначалу далее не веришь своим

ушам.

Это был один из самых длинных дней в моей жизни. Фабио был не только молодой

надеждой итальянского велоспорта; он совсем недавно женился и стал отцом. Его ребенку

был лишь месяц от роду.

Мы должны были ехать дальше и закончить этап, как бы плохо нам ни было. С Фабио я

познакомился еще в 1991 году, когда делал только первые шаги в международных гонках.

Он жил в окрестностях Комо, где и я снял себе квартиру, мы состязались с ним на

Олимпийских играх 1992 года в Барселоне, где он завоевал золотую медаль. Он был очень

жизнерадостным человеком, немного легкомысленным шутником. Некоторые из лучших

итальянских гонщиков - серьезные и даже суровые мачо, но Фабио был не таким. Он был

сама легкость и свежесть.

Тем вечером в команде "Motorola" было проведено собрание, где решался вопрос,

продолжать нам участие в гонке или нет. Мнения разделились. Половина членов нашей

команды хотела сойти с дистанции и, поехав домой, оплакивать с родными и друзьями

участь своего товарища, другие желали продолжать борьбу в честь Фабио. Лично я хотел

остановиться; я думал, что мне уже не хватит мужества продолжать эту жестокую гонку.

Я впервые столкнулся со смертью и искренним горем, поэтому не знал, как справлюсь с

этим. Однако вскоре на наше собрание пришла жена Фабио и сказала, что хотела бы,

чтобы мы продолжали гонку, потому что ей казалось, что этого захотел бы и сам Фабио.

Тогда мы сели кружком на траву позади отеля, помолились и решили остаться на трассе.

На следующий день пелотон ехал неторопливо и торжественно и в память о Фабио

церемониально отдал победу на этапе нашей команде. Это был еще один бесконечный

день: восемь часов в седле, и у всех печальные лица. Гонки как таковой не было. Это была

фактически похоронная процессия. Наша команда пересекла финишную черту первой, а

вслед за нами ее пересек автомобиль технической поддержки с перевязанным черной

лентой велосипедом Фабио на крыше.

Через день гонка возобновилась уже всерьез, и мы достигли Бордо. Следующий этап

заканчивался в Лиможе, и накануне старта Оч обошел нас всех и сказал, что Фабио в

"Туре" преследовал две цели: он хотел дойти до финиша и особенно хотел попытаться

выиграть этап в Лиможе. Как только Оч замолчал, я подумал, что если Фабио хотел

выиграть этот этап сам, я должен выиграть вместо него и обязательно пройти "Тур" до

конца - как того хотел Фабио.

К середине этапа я оказался в лидирующей группе из 25 гонщиков. Индурайн в желтой

майке лидера общего зачета отсиживался сзади. И я сделал то, что было для меня вполне

естественно,- атаковал.

Проблема была в том, что я, как обычно, пошел в отрыв слишком рано. Оставалось ехать

еще 40 километров, и дорога шла под уклон. Но с горы я скатился так быстро, что одним

махом оторвался секунд на тридцать. Остальные гонщики были совершенно ошеломлены.

Полагаю, они недоумевав ли: "О чем он думает?"

И о чем же я думал? Я огляделся на гонщиков, ехавших рядом со мной,- никто особенных

амбиций не проявлял. Было жарко, и ускорять темп никому не хотелось. Все

рассчитывали подойти к финишу поближе и уже тогда начинать тактические игры. Я

оглянулся еще раз: кто-то пьет воду. Оглянулся снова: кто-то поправляет шлем. И я

рванул.

Когда в группе 15 человек из 15 разных команд, никакой организованности нет. Все

кивают друг на друга: "Догоняй!" - "Сам догоняй!" Так я оторвался. Я летел быстрее, чем

когда-либо. Это был тактический удар в лицо. Он никак не был связан с моей силой или

способностями; все зависело от первоначального шока и величины отрыва. Это был

неблагоразумный поступок, но он сработал.

К финишу мой отрыв составил 55 секунд. Группа технической поддержки нашей команды

подъезжала ко мне на машине и доводила последнюю информацию. Сначала Хенни

Куйпер, наш менеджер, сообщил: "Отрыв - 30 секунд". Через несколько минут он

подъехал снова и доложил: "45 секунд".

Когда он подъехал еще раз, я сказал:

- Хенни, больше не надо подъезжать. Они меня уже не догонят.

- Хорошо, хорошо,- сказал он и приотстал.

Меня не догнали.

Выиграв почти минуту, я в момент финиша боли и усталости не чувствовал. Наоборот, я

испытывал душевный подъем. Я знал, что в тот день у меня была высокая цель. Хоть я и

пошел в отрыв слишком рано, никакой усталости не было. Мне нравилось думать, что

Фабио радовался этой победе вместе с нами - просто из другого мира. Я ни минуты не

сомневался, что во время гонки на моем велосипеде сидели и крутили педали два

человека. Со мной незримо был Фабио.

Чувства, переполнявшие меня на финише, были такими, каких я еще никогда не

испытывал. Мне казалось, что я одержал победу за Фабио, за его семью, за его ребенка и

за всю погруженную в траур Италию. Пересекая финишную черту, я возвел глаза к небу, к

Фабио.

После окончания "Тура" Оч построил в честь Фабио мемориал. Памятник из белого

мрамора было доверено выполнить одному скульптуру из Комо. На церемонию открытия

мемориала слетелись из разных стран все члены нашей команды. Солнечные часы на

памятнике запечатлели три даты: день рождения Фабио, день, когда он выиграл

Олимпийские игры, и день его смерти.

Я узнал, что значит участвовать в "Тур де Франс". Это не просто самая длинная велогонка,

но и самая воодушевляющая, самая волнующая и самая трагическая. Это не просто

велогонка. Это Жизнь. Она подвергает гонщика всем мыслимым и немыслимым

испытаниям: холод, жара, горы, равнины, ямы, пробитые шины, ветер, невыразимое

невезение, несказанная красота, задор, скука и - глубочайшее познание самого себя. Так

же и в жизни мы сталкиваемся с различными стихиями и преградами, переживаем

неудачи, несемся сломя голову в дождь - просто чтобы оставаться в строю и иметь хоть

малую толику надежды на успех. "Тур" - это не просто гонка. Это испытание на

прочность. Она испытывает тебя физически, психологически и морально.

Теперь я это понимаю. В этой гонке нет коротких путей, ее нельзя выиграть "на халяву".

Нужно годами укреплять свое тело и характер, нужно записать в свой актив сотни побед в

других гонках и откатать тысячи километров. Я не мог выиграть "Тур де Франс", пока мои

ноги, легкие, мозг и сердце не обрели достаточной силы. Пока я не стал мужчиной. Фабио

был мужчиной. А я еще только пытался стать им.