Воспоминания Степана Якимовича Шенфельда

 

[138]

[1943]

[ Львов, ул. Яновская, 134 ]

Это было осенью 1942 года. Дождливые тучи стояли над городом Львовом. Начало ноября месяца принесло уже и морозы.

В субботу 14‑го, ранним утром, как и всегда, я поднялся из моей складной койки (из‑за тесноты применялись складные кровати), помылся и стал одеваться в драный комбинезон. Поднялись и все мои сожители. (В маленькой комнате проживали две семьи.) Моя бедная матушка дала мне позавтракать, и я вышел из дома, направляясь на работу. Было еще темно. Вонючие, грязные лужи на улицах еврейского квартала замерзли, и воздух был относительно чист, и почти не чувствовалось постоянно господствующего здесь запаха. В темноте видны были силуэты людей, направляющихся на места работы. Все шли спеша. Кое‑кто на ходу кончал свой скупой завтрак. У каждого на правой руке виднелась белая повязка с синей шестиконечной звездой, отличительным знаком евреев. Я шел быстро. Прошел дверь в заборе, закрывающем квартал, сразу же окружили меня перекупщики, торгующие хлебом, блинами, варениками по невероятно высоким ценам. Так как жителям еврейского квартала выдавалось только сто граммов хлеба в день, население голодало. Питалось оно тем, что могло покупать у спекулянтов неевреев, имеющих связь с деревнями, взамен за одежду или другие ценности, которые продавали по безобразно низким ценам. Кое‑кто из выходящих из квартала, так называемого гетто, покупал кое‑что и продолжал спешно идти. Я смешался с толпой трудящихся из других кварталов города. Почти у всех те же самые утомленные одиннадцати– или двенадцатичасовым рабочим днем лица. Только уж редко попадались белые повязки. Быстро поднялся по крутой улице Яновской, повернул на улицу Перацкого и очутился перед подъездом учреждения, где работал рабочим. Свет раннего утра указал мне зеленую форму, стальной шлем, а в нем самом жирное зверское лицо часового. В испуге поднимаю руку к фуражке, стягиваю ее с головы. Хорошо помню это утро, когда нашелся перед [ пропуск в тексте ]. Ничего не подозревая, приблизился к караулу, и он схватил меня за плечо, бросил мою фуражку в уличную грязь и стал руками и ногами преподавать мне правила «учтивого» отношения к немецкому солдату. Машинально достаю из кармана справку с фотоснимком с места работы. Солдат смотрит на меня, на снимок и наконец машет рукой. Этот жест обозначает разрешение войти. Нахожусь на территории так называемого ГКП 547 (автомашинно‑ремонтный парк). Направляюсь в отделение по уборке поломанных машин, металлов и т. п. В шесть часов начинается рабочий день. Рабочие шевелятся на площади, занимаемой отделением, передвигая ржавые, металлические части машин с места на место без смысла и цели, «как бы немец не заметил, что отдыхаешь». Один за одним тянутся часы. Только о том и думаешь, чтобы дождаться перерыва. Уже 7, 8, 9, все ближе и ближе, уже 10,11, 12, только полчаса осталось…

В три четверти двенадцатого – колокол. Удивленно бросаем работу. Как это возможно? Неужели подарили нам пятнадцать минут, смотрим вокруг и видим что‑то необыкновенное; все ходы закрыты, а солдаты, наши начальники, с автоматами в руках. Через несколько минут нас устроили в три ряда и повели на площадь, где уже стояли рабочие‑евреи из других отделений. Скоро пришли офицеры, командующие парком, во главе с майором. Все сразу узнали его по высокому росту и лицу, похожему на морду расового английского бульдога. «С сегодняшнего дня начиная, не будете после работы возвращаться в гетто. Мои солдаты будут провожать вас в лагерь принудительных работ СС», – сказал и ушел, а за ним офицеры. Выстроенных в пять рядов, нас повели Яновской улицей в сторону концентрационного лагеря. Скоро мы увидели на правой стороне кирпичный забор, вдоль которого прохаживались люди, одетые в черные формы с серыми воротами и манжетами и вооруженные винтовками. Это были «казаки»[139], охранники лагеря. В конце забора высится большая широкая парадная, над которой виднеется надпись, сделанная из многочисленных электрических лампочек: «Лагерь принудительных работ СС». Нас ввели в лагерь. «Казаки», караулящие при подъезде, встретили нас грубыми шутками. Мы находились на просторной площади, покрытой снегом. По двум сторонам площади стоят здания, возле которых работали оборванные, грязные люди с желтыми латами на спинах и грудях. По третьей стороне видны здания, в которых помещаются конторы лагеря, по четвертой стороне двойной забор из колючей проволоки и деревянные караульные башни, на которых стояли «казаки» с пулеметами. За забором находится сам настоящий лагерь. В углу забора находится дверь и будочка. Часы над будкой показывали один час. Нам велели стоять. Мы стояли на снегу и смотрели вокруг, ожидая какой‑нибудь перемены. В три часа мы увидели лошадь, на которой ехал верхом хорошо всем известный кровожадный командир лагеря СС унтерштурмфюрер Густав Вильхаус. Приблизился к нам и остановил лошадь. Посчитал нас. Пятьсот с лишним человек. Офицер был недоволен: ожидал восемьсот. Почти триста человек сумели бежать по дороге. После подсчета обратился к нам с речью на немецком языке: «С сего момента вы являетесь жителями лагеря принудительных работ СС. Удаляться из лагеря на работу будете только с конвоем. Вас обязывает строжайшая железная дисциплина. За малейшую провинность ожидает вас смерть или на виселице, или расстрел. Будете разделены на бригады. За полный порядок в бригаде отвечает бригадир. Понятно всем?» «Понятно», – отвечаем. Вильхаус уезжает.

Приближаются к нам два эсэсовца с автоматами. Кроме автоматов, у каждого в руке кожаная плетка со свинцом на конце. Ведут нас в здание конторы. Каждого входящего в контору встречает эсэсовец Битнер: «Деньги у тебя есть, давай все!» Смотрит в карманы, в сумки, щупает одежду. У кого находит хотя одну спрятанную копейку, того бьет плеткой до крови, топает ногами. Забирает все документы, часы, кольца и т. п. Все документы бросает в мешок (как о том позже узнал, сжигают). Забирают тоже белые повязки. Служащие записывают фамилию, имя и другие данные. После этого наступает пришивание желтых лат с номером. В этот момент я почувствовал, что перестал быть собой, а стал просто членом концентрационного лагеря № 14.

Потом ведут группы человек по пятьдесят в зал, где работают заключенные парикмахеры. Всех стригут под нольку. Несмотря на то, что стрижка проводится для гигиены, я совсем уверен, что парикмахеры оставляют каждому своему гостю немалое количество насекомых, так как зал полон срезанных волос, кто знает, как долго здесь валяющихся, и сами же парикмахеры не очень‑то чисты. В этом же зале пишут красным лаком ленты вдоль спин на одежде кандидатов. Все эти церемонии происходят в присутствии эсэсовцев, которые бьют свои жертвы, насмехаются и всяким способом издеваются над ними.

Повели нас в барак. Барак представляет собой длинное низкое здание, слагающееся из двух залов, между которыми находится коридор. Залы эти имеют вид каких‑то странных кладовых с шестью рядами пятиэтажных полок.

С удивлением мы узнаем, что эти полки являются нарами, на которых будем спать. Мы заняли места. Было очень тесно, и кости болели от столкновения с твердыми досками. Потому что расстояние между нарами повыше и пониже было чересчур малое, нельзя было даже сесть прямо. При каждом движении лежащего надо мною товарища сыпалась в мои глаза пыль из досок его нар. Несмотря на мороз, господствующий на дворе, здесь было невыносимо жарко от дыхания сотен грудей. В десять часов вечера потушили свет. Все лежали на нарах. Возле дверей стояли так называемые орднеры, т. е. наблюдающие за порядком в бараке. Их начальником является лагерный полицейский, выдвинутый из заключенных, вооруженный резиновой палкой. В лагере пребывало тогда около пяти тысяч человек, в том числе около полутора тысяч поляков и украинцев, остальные евреи. Полицейских, власть которых ограничивалась только до евреев, было около десяти. Часть из них чувствовали себя прилично на своих постах: били, грабили и издевались, но часть из них помогали заключенным сколько могли. Все они, подлые и хорошие, знали, что их ожидает та же самая судьба, что всех евреев под фашистской властью. И действительно, начальники полиции менялись быстро, один за другим. Такова была судьба начальника Шефлера, которого немцы использовали при закапывании своих жертв в песчаных горах возле Львова, месте казни всех неудобных им ни в чем не повинных людей.

После одной из казней, которой жертвами пала группа детей и женщин и при которой присутствовал Шефлер, эсэсовцы, опасаясь оставить живого свидетеля своего преступления, расстреляли и его.

В половине четвертого утром второго дня моего заключения будит всех в бараке громкий голос лагерного полицейского Ормлянда: «Вставать, подъем, вставать!» Зажигается свет. На нарах начинается движение. Заключенные потягиваются по лестницам вниз. Понятно, что из‑за тесноты топают по головам тех, которые стоят в узких проходах между рядами нар. Начинаются ссоры, ругань. Спускаюсь осторожно с четвертого этажа, где пролежал эту ночь. Благополучно приземлившись и никого не задев, направляюсь к выходу, помогая себе голосом и локтями. Перехожу коридор, где в углу полицейский угощает кого‑то палкой. Выхожу наружу. На дворе еще полная ночь. Дует теплый ветер, и площадь, вокруг которой стоят бараки, покрылась противной глубокой грязью. Прыгая по менее болотистым местам, я приблизился к двери малого здания, распространяющего вокруг пронизывающую острую вонь. Перед дверью этой, как, наверное, все догадались, уборной, толпились оборванные, худые, сгорбленные, дрожащие от ветра существа, когда‑то бывшие людьми.

Дождавшись очереди, я вошел в вонючий зал. И здесь, как снаружи, люди толпились и толкали друг друга. Вследствие этого нередко случалось, что едва стоящие на ослабленных ногах заключенные, поскользнувшись, падали в грязь. Почти все остальные имели столь окаменевшие совести, что большинство оправлялись, ляпая на упавших. И в этой невероятно противной атмосфере, в вони и грязи, при виде оправляющихся грязных тел, сосредоточились все встречи между знакомыми, а также торговля лагеря. Здесь торгуют хлебом, кашей, фруктами, одинокими кусками сахара, пилюльками сахарина. Иногда можно найти даже малое и грязное, пожатое запачканными руками пирожное. Поскорее ухожу оттуда и направляюсь к бараку. К счастью, не доходя к нему, я заметил опасность: изнутри толпой бежали мои товарищи. Над их плечами и головами поднималась и опускалась с ослепительной быстротой знакомого мне уже вида кожаная со свинцом плетка и доносился немецкий голос: «Быстрее, быстрее, ты еще здесь, еще не вышел! Идите умываться!» Мы направились к длинному зданию, где имелись краны со скупо текущей водой. Внутри толпа грязных человеческих теней. Умываться. Легко сказать, только трудно выполнить. Сырой ветер сквозит вдоль барака. Люди толпятся тесно, не только нельзя снять пиджак, но даже невозможно поднять руку к крану, ни сполоснуть сонные глаза. Наконец с помощью локтей «помылся». Чувствую обязанным объяснить значение этого слова, а именно, мыться значит сполоснуть руки и влажными пальцами тронуть веки и часть лица. Понятно, что о мыле никто и не думает. Таким образом, уже «очищенный» я вышел на двор и, чувствуя утренний холод на лице, высушился в отсутствии полотенца носовым платком. В полной уверенности могу сказать, что на каждого, кто посетил одну из двух выше мной описанных «гигиенических» институций, перелезли и перепрыгали целые отряды насекомых всякого вида, ищущих новые, богатые пищей территории.

После выхода из умывальной я очутился на малой площадке. По ее левой стороне увидел здание кухни с ее окошками, где выдавали длинным очередям заключенных редкую черную жидкость, т. н. кофе. По другую сторону площадки, наверно, для улучшения аппетита питающихся, в кухне стоит виселица.

Не имея посуды, я перешел площадку, направляясь к баракам, расположенным чуть ниже. Ничтожный свет осеннего пасмурного утра указывал два прямоугольно стоящих ряда однообразных желтых бараков длиной и шириной метров в десять‑двенадцать. Каждых два барака были соединены коридором, образуя, таким образом, одно низкое здание длиной в 25, а шириной в десять‑двенадцать метров. Кухня, умывальная и построенный рядом с ними самый большой, противный барак образовали вместе с вышеописанными бараками подкову, окружающую с трех сторон просторную, покрытую грязью площадь, по бугоркам и долинам которой струились грязные ручейки. Вокруг всех зданий и площади я увидел густой, метра в три, высокий забор из колючей проволоки… В расстоянии полутора метров от него второй, точно такой же, забор.

Между заборами прохаживался охранник – «казак», предатель, в такой же форме, как те, которых я видел, входя прежнего дня в лагерь. На полях и холмах за заборами виднелись вокруг лагеря башни.

На башнях стояли «казаки», вооруженные пулеметами. На каждой башне висели мощные прожектора, качающиеся под влиянием ветра. Тоже на заборах светили еще лампы. Слева за лагерем милые, уютные, незадолго до войны построенные дачи. Там проживают эсэсовцы, командующие лагерем. Наверное, спят спокойно на теплых кроватях. За мною высокие холмы, покрытые увядшей травой. Справа и напротив железнодорожный путь, а дальше в гуще попутанных рельсов Главный и Клепаровский вокзалы.

По рельсам ползут паровозы и тянут за собой ряды нагруженных вагонов, дыша со свистом и выпуская из своих труб тучи дыма.

Вот один из них быстро продвигается вправо, прячется на минуту‑две в балке возле лагеря. Один за другим исчезают вагоны. Только облака черного дыма поднимаются из невидимого паровоза. А вот и он, его черное, блестящее тело указывается правее, и опять ряд красных вагонов, больших и малых, движется в снегу. Поезд поворачивает вправо и окончательно скрывается за холмами – опять вагон за вагоном тонет, как будто бы под землей. Еще десять вагонов, пять, два, один, и все исчезло. Куда направляется длинный ряд вагонов? Куда‑то на восток, на восток, где храбрые бойцы страны свободы, страны цветущей жизни, страны счастья и радости борются за нашу общую Родину, за нашего мудрого, любимого отца, вождя и друга, за Сталина. И вдруг поднимается мне грудь жалостным вздохом, чувствую скорбь, что я нищий, заключенный в строжайшем концентрационном лагере, над которым свистит нагайка эсэсовцев и гремят выстрелы из пулеметов, не могу поехать этой дорогой на восток! На восток к бойцам социализма, чтобы в их рядах бороться за общее дело. Но знал, что моя мечта совершится в недалеком будущем.

Я направляюсь в «мой» барак. Прибыл туда как раз в тот момент, когда бригадир делил хлеб. Каждый заключенный получил один кусок. Кусок такой должен был весить по норме 175 граммов. Но в большинстве случаев не превышал весом 120 граммов. Хлеб был черен, полон отрубей, и его очень трудно было глотать. Я взял хлеб и поднялся на нары четвертого этажа, на мое место, потому что внизу было невыносимо тесно и все время люди толкали друг друга. Не успел еще скушать мой кусок хлеба, как внизу раздался голос лагерного полицейского: «Выходите и бегите на зарядку. Через десять минут барак должен быть пуст». Я спрятал недоеденный кусок хлеба в карман и стал ожидать момента, когда можно будет спуститься на пол, не делая никому вреда. Дождавшись, одним прыжком осунулся вниз, боясь, чтобы опять кто‑нибудь не заградил мне дороги. Когда стоял уже на полу, услышал громкий голос полицейского: «Смиирно! Шапки снять!» В двери показывается зеленая форма и морда профессионального бандита. На плече висит автомат, в поднятой руке нагайка. Это шарфюрер Эплер. Все голоса молкнут. Слышны только поспешные удары сотен ног выходящих из барака о пол и свист плетки, ударяющей и плечи и головы выходящих. Через минуту и я дошел до двери. Нагайка опять свистнула, и я почувствовал на выбритом черепе острую пекучую боль. Я выскочил на двор, пощупал рукой голову и почувствовал под пальцами толстый шрам. При столкновении с холодным воздухом мне стало очень больно, и я быстро прикрыл голову. Я направился на большую площадь лагеря, где уже все бригады сформировались в пять рядов. Слышны были крики людей, ищущих свои отделения. Нашел свою группу и встал в ряд. Мы стояли долго в грязи, и я доел свой кусок хлеба. От нечего делать я стал присматриваться к окружающему. С удивлением заметил, что вся громадная площадь, расположенная между подковой зданий и забором лагеря, заполнена толпой оборванных, хилых существ. Просто непонятно было, куда все эти люди деваются ночью. И только нужно было вспомнить эти ряды пятиэтажных нар в бараках и невыносимую тесноту на нарах, чтобы понять этот удивительный и невероятный, а все‑таки истинный факт. Вдруг донесся до моих ушей знакомый мне звук ударов нагайки о человеческие спины. Сзади за рядами заключенных, обернувшихся спинами к баракам и лицами к забору, незаметно появился шарфюрер Шенбах и стал угощать своей плеткой каждого, кто стоял поблизости, с целью привести дисциплину и порядок в ряды ослабевших во время долгого ожидания. Группа, среди которой я находился, стояла столь далеко от места, где «работал» Шенбах, что успела сама навести в своих рядах порядок, вследствие чего мы получили относительно малое количество ударов. Скоро после этого происшествия начался так называемый утренний аппель под командованием шарфюрера Коланко с помощью Шенбаха. «Шапки снять!» – раздается команда. Снимаем шапки. «Шапки надеть!» – кричит немец. Надеваем. Шапки снять! команда. Шапки надеть! повторяется. Такие упражнения проводятся по несколько десятков раз во время одного аппеля, не считаясь с погодой, летом и зимой, в дождь, снег, жару и мороз, пока это не надоест самому режиссеру «спектакля». При этом эсэсовцы ходят между рядами и учат заключенных правилам этого упражнения. Учеба происходит в главной мере с помощью плеток и розог, а роль языка заключается только в ругани и всякого вида криках на немецком языке, в большей или меньшей мере понятных. Затем слышна какая‑нибудь речь о том, чего нельзя и что категорически строго запрещается, но никогда о том, что разрешается. Мы, стоящие на наиболее отдаленном крае площади, понимаем только одно: «Строжайше запрещается», произнесенное хриплым от крика голосом. Позже слышно только голос, но слов никак нельзя различить, кроме последних: «Поняли?!», и тогда вся толпа громко отвечает: «Поняли». Затем те, которые стояли поближе и получше слышали, рассказывают тем, которые не слышали, шепотом то, что немец говорил. Затем читают несколько фамилий. Это фамилии тех, которые будут наказаны или переведены из одной бригады в другую. В большинстве случаев вызванный не слышит фамилии. Немцы вызывают вторично или приказывают делать это служащему конторы лагеря так долго, пока заключенный не услышит. За то, что не прибежал при первом вызове, наказывают его на месте плеткой, не разрешая оправдываться.

Очень часто смертные приговоры бывают выполнены сразу же во время аппеля для указания всем остальным заключенным судьбы, ожидающей их за малейшее неповиновение.

Зависимо от вида «преступления» виновника или сразу убивают, или же дают ему перед смертью двадцать пять раз по голой заднице. Тела расстрелянных убирают на обыкновенных малых носилках для песка или камней, так что ноги и верхняя часть тела убитого качаются возле ног носящих носилки. Иногда приговоренных ведут меж заборами возле выхода из лагеря. Всем известно, что тот, кто войдет в это место, т. е., как принято говорить, «меж проволоки», выйдет оттуда только на смерть. Нередко немцы убивают заключенных, стоящих в рядах, без всякой причины, или ранят их, избивая плеткой. Зарядка кончилась.

Наконец раздается голос команды: «Ровным шагом вперед марш!» Колонны выходят из лагеря. Уже вышло несколько бригад, наступает наша очередь. Впереди слышно музыку, исполняющую какой‑то марш. Властители лагеря создали капеллу из заключенных, обладающих музыкальным талантом, и видных артистов. Бригадир произносит команду: «Бригада, шагом марш! Шапки снять!» Проходим несколько шагов. Находимся у выхода из лагеря. Левее стоит желтая будочка, возле которой видно несколько эсэсовцев с плетками. Правее два проволочных забора. Между ними несколько человек. Некоторые лежат в грязи, другие сидят или стоят. Присмотревшись к одному из лежащих, я узнаю, что это покойник. Позже рассказали мне, что прошлым вечером немцы бросили его сюда как больного, и он ночью скончался. Мертвые глаза смотрят куда‑то в бесконечное пространство стеклянным взором, смотрят спокойно и, можно даже сказать, радостно. Наверное, покойник радовался перед смертью, что впервые после нескольких месяцев перестанет бояться нагайки, что никто не будет издеваться над ним, а тело его не будет чувствовать боли, утомления, холода, голода, что впервые получит отдых – бесконечный, заслуженный отдых. Один полуживой‑полумертвый лежал, опершись на покойного. Грудь его дышала с тяжелым стоном. Лицо он имел худое и поросшее редкими, седеющими, короткими волосами. Казалось, что бедный больной уже умирает, только одни глаза отрицали это, нервно передвигая взор с одного объекта на другой, горели каким‑то сильным странным блеском. Глаза его столь обращали на себя внимание, что смотрящему на них казалось, что они занимают половину лица. Два заключенных стояли, опершись на забор, и смотрели грустно на передвигающиеся колонны выходящих из лагеря. Ибо знали, что они уж только однажды перешагнут эту дверь, когда через несколько часов нагрузят их на автомашину и повезут в противоположный край города к песчаным горам, где окончится их жизненный путь. Лиц остальных не было видно.

Бригадир, бледный и дрожащий, становится смирно перед шарфюрером Коланко: «Бригада ГКП, утиль отдел, пятьдесят три человека». Немец хриплым голосом командует: «Ровным шагом вперед марш!» Трогаем с места. Эсэсовцы считают нас. Впереди возле здания конторы стоит оркестр и, напрягая все свои силы, исполняет все тот же самый марш. Поворачиваем вправо. Прошедший несколько шагов бригадир командует: «Шапки надеть!» Так как наше учреждение не работает в воскресенье, останавливаемся на площади возле лагеря. Через дверь входят остальные бригады. Кое‑какие идут прямо, направляясь на места работы. Часть по поводу воскресенья поворачивает вправо и становится рядом с нами. Видно через заборы, как толпа на площади в лагере становится все меньше и меньше. Бригада за бригадой дефилирует перед эсэсовцами при выходе. Несколько раз отделяют кого‑то от его колонны. Немцы бьют его со всех сторон плетками и вталкивают «меж проволокой». Группа между заборами растет.

Наконец выходит последняя бригада. Оркестр трогает и, играя все тот же марш, входит на территорию лагеря.

Приближается к нам полицейский и сообщает, что будем работать при очистке площади, на которой находимся, а также при сортировке досок, брусов и прочих материалов, которыми забросана площадь.

Начинается «работа». Руководят ею десятники бригад, которые занимаются здесь постоянно. Мы будем работать здесь только сегодня, т. е. в воскресенье. Наше задание заключается в том, чтобы перенести несколько куч материала из одних мест в другое, ибо другой работы нет, а заключенный ведь не имеет права на отдых. Вместе с одним моим товарищем выбираем легкую, но длинную доску, поднимаем ее на плечи и несем медленным шагом вокруг всей площади. Затем мой товарищ кричит изо всех сил: «Раз, два – бросили!» Бросаем доску. Поднимаем другую, идем с ней обратно и опять: «Раз, два – бросили!»

Повторяем эту игру, пока не надоест. Тогда прячемся за кучу материала. Немножко погодя выходим и продолжаем «работать». Таким способом трудятся и все другие. Бригадиры громко кричат и ходят с места на место, как будто бы указывая, куда бросать, откуда убирать и как укладывать материал. Вся эта толпа имеет для смотрящего вид очень занятой и думающий только о том, чтобы лучше работать. Все это продолжается до прибытия на площадь какого‑нибудь немца. Эсэсовец бьет каждого, кто попадает под его плетку. Бьет за то, что рабочий слишком мало материала поднял, за то, что слишком медленно работает. Хотя каждый стремится не дать причины для наказания, бьет и ни за что, для того лишь, чтобы насытить свой садизм. Так как площадь лежит вне территории лагеря, охраняют ее «казаки». Считаясь с тем, что зима приближается, эти молодцы ходят между работающими и подготовляются ко встрече мороза, а именно – грабят перчатки. Через несколько минут это уже всем известно. Прячем перчатки в карманах, но и это не помогает. «Казаки», не находя их на руках, не стесняются и ищут в карманах, оставляя только совсем драные. После такого рабочего дня ни у кого не найдешь пару хороших или даже мало драных перчаток.

В 11.30 перерыв. Бросаем работу, становимся в группы и идем к кухне. Возле будки при входе в лагерь считают нас. Перед окнами кухни длинные очереди. Наша бригада становится в очередь, ожидает супа. Я одолжил котелок у знакомого, который уже пообедал. На дне котелка была ложка песку. Я пошел помыть посуду. Когда возвращался, увидел то, чего до этого случайно не заметил. На виселице возле кухни висел труп человека, но висел на ногах. Лицо имел пухлое и покрасневшее. Руки тоже пухлые висели вниз, качаясь на ветру. Фуражка его лежала в грязи под трупом. Я почувствовал дрожь. Но голод слишком мне надоедал и, разыскавши мое место, встал в очередь. Наконец, дождался.

Подошел к окошку и поставил котелок на бляху над большим котлом, из которого поднимался густой пар. Повар вынул разливную ложку и налил в мой сосуд. Суп, с размахом налитый, разлился частично и поплыл обратно в котел, сполоснувши мне руку. Посмотревши в сосуд, я увидел серую жидкость, а в ней несколько картошек, сваренных с лушпайками[140].

Уходя от кухни, еще раз взглянул на виселицу. Возле нее стоял сейчас эсэсовец Розенов, незаметно появившийся. Зверь этот поднял из грязи фуражку покойного и, смеясь, натянул ее на его ногу. Затем стал плеткой бить мертвое тело, все время дико смеясь. Больше я уже не видел, ибо побежал быстро в барак. Скушал суп, хотя распространял он вонь гниющей картошки, кроме которой ничего другого в нем не нашел. Я чувствовал столь сильный голод, что слопал даже лушпайки. На дне котелка и сейчас осталась ложка песку.

Я думал уже выйти из барака, когда увидел двух людей, идущих с супом из кухни. Лица их были облиты кровью и выглядели, как будто бы порезанные ножом. На мой вопрос один из них ответил, что Розенов, поигравши с трупом, стал бить живых. Попало большинству ожидающих супа.

В полпервого кончается перерыв. Опять выходим на работу. Вечером после работы идем в барак. Как ни крутились, как ни бездействовали, все же таки мы утомлены. Получаем хлеб столько, сколько и утром. Ложимся на нары. В десять часов тушится свет. Начинается вторая моя ночь в лагере.

Утро следующего дня в общих чертах похоже на предыдущее. Разница заключается только в том, что ужасы лагерного режима не производят на меня такого сильного впечатления. Так же, как и в первый день, происходит зарядка, так же с дрожью снимаем шапки у выхода. Там стоит в ожидании группа «казаков», чуть дальше отделение «еврейской службы» порядка, которого члены служат охранниками. Из последней группы отделяются два человека и идут возле нас. Это наш конвой. Проходим возле исполняющего непременно один и тот же марш оркестра и выходим на улицу Яновскую. Впервые вышли из лагеря! По тротуарам движутся одинокие люди. Как же мы им завидуем, их относительной свободе. Ведь они недавно поднялись из своих кроватей, помылись, оделись и, попрощавшись с родными, вышли из дома. Они надеются вернуться домой, где с любовью их ожидают родные. Правда, и они не знают, что с ними может случиться через ближайших десять минут, ведь и над ними висят черные тучи гитлеровской власти, гитлеровского нового порядка в Европе, они могут быть арестованы, вывезены в Германию, в концлагерь, могут быть расстреляны, но мы чувствовали, что наше положение хуже всех других.

Когда мы удалились немного от забора лагеря и принадлежащих к нему мастерских, мы заметили среди прохожих несколько человек с белыми повязками на руках. Это были родственники заключенных, пришедшие сюда, чтобы их увидеть хотя бы проходящих по улице, принести им пакетики с пищей или деньги.

Я стал смотреть вокруг, ища глазами. В самом деле, заметил отца. Отец тоже увидел меня.

Не стану рассказывать о нашей встрече. Скажу только, что получил пакетик с хлебом и маслом и немного денег. Как раз тогда, когда успел получить все это и стал на ходу рассказывать отцу все то, что со мной во время последних двух суток случилось, прибежал откуда‑то сзади «казак», охраняющий какую‑то бригаду, которая шла сзади нас.

Бандит схватил моего отца, потянул его в сторону, кинул на землю и затем стал смотреть в его карманы. Взял найденные деньги (к счастью, немного), принялся за перчатки. Снимая перчатки с ладоней отца, заметил на его руке часы, которые тоже пали жертвой бандита. Во время всей этой операции бил отца, оставив ему несколько ран на голове. Отныне отец, не переставая встречать меня ежедневно, стал осторожным и избежал «казаков».

[Письмо Я. З. Шенфельда сыну на фронт]

Дорогой, любимый сыночку!

Не знаю, жив ли ты или нет. Если тебя нет между живыми, могу утешаться только тем, что ты не погиб в рабстве, а ушел, как герой, павший за свободу и независимость Родины.

Если ты жив, прими мой отцовский привет. Помни дорогую мать, твоего брата Зигмунта, погибших от рук фашистов, и неси немцам мщение и смерть.

 

Твой отец [141]

[Не позднее 6 апреля 1945 г.]

 

Отомстите!