Техника и общественное устройство, техника как объективация человеческой деятельности

Миф машины

Л. Мэм форд

Незримая машина

Воздавая должное безграничности и мощи Божественной царской власти и в качестве мифа, и в качестве действующего установления, я приберег для более пристального рассмотрения один ее важный аспект, ее величайшее и оказавшееся наиболее стойким нововведение – изобретение первичной машины. Это необычное изобретение, по сути, оказалось самой ранней моделью для всех позднейших сложных машин, хотя постепенно акцент смещался с человеческих рабочих звеньев на более надежные механические элементы. Уникальной задачей царской власти стало набрать нужное количество живой рабочей силы и распоряжаться ей для выполнения таких масштабных работ, какие никогда раньше не предпринимались. В результате этого изобретения пять тысяч лет назад были проведены огромные инженерные работы, способные поспорить с лучшими сегодняшними достижениями в сфере массового производства, стандартизации и детального проектирования.

Эта машина обычно ускользала от внимания и потому, естественно, так и оставалась неназванной вплоть до нашей эпохи, когда появился гораздо более мощный и современный тип, использующий целое множество вспомогательных машин. Для удобства я буду обозначать архетипическую форму разными именами, в зависимости от конкретной ситуации.

Так как составляющие этой машины, даже если она функционировала как совершенно слаженное целое, неизбежно разделялись пространством, в некоторых случаях «незримой машиной»; когда же речь пойдет о выполнении сложной работы с высокой коллективной организацией, я буду называть ее «рабочей машиной»; а применительно к действиям коллективного принуждения и уничтожения, она заслуживает прозвания (имеющего хождение и сегодня) «военной машины». При сочетании сразу всех компонентов – политических, хозяйственных, военных, бюрократических и царских, – ей подойдет термин «мегамашина»: иначе говоря, Большая машина. Техническое оборудование, порожденное такой мегамашиной, становится «мегатехникой» – в отличие от более скромных и разнообразных способов технологии, которые вплоть до нашего столетия продолжали выполнять большую часть повседневной работы в цехах и на полях, иногда с помощью энергетических механизмов.

Люди обычных способностей, полагаясь только на мускульную силу и традиционные навыки, могли выполнять широкий круг задач, в том числе изготовлять посуду и ткать, без всякого внешнего понуждения и научного руководства, за исключением знаний, заключенных в традициях местной общины. Не так обстояло дело с мегамашиной. Только цари, полагаясь на учение астрономической науки и опираясь на религиозные санкции, оказались способны собрать мегамашину и управлять ей. Это было незримое сооружение, состоявшее из живых, но пассивных человеческих деталей, каждой из которых предписывалась особая обязанность, роль и задача, чтобы вся громада коллективной организации производила огромный объем работы и воплощала в жизнь великие замыслы.

Поначалу ни одному мелкому вождю было не под силу организовать мегамашину и привести ее в движение. И хотя абсолютное утверждение царского могущества покоилось на сверхъестественных санкциях, сам по себе институт царской власти не получил бы столь широкого распространения, если бы эти притязания не оправдывались колоссальными свершениями мегамашины. Ее изобретение явилось высшим достижением ранней цивилизации – техническим подвигом, который послужил моделью для всех позднейших форм механической организации. На протяжении почти пяти тысяч лет эта модель передавалась (причем иногда все ее части сохранялись в хорошем рабочем состоянии, а иногда в видоизмененной форме) исключительно благодаря человеческим средствам, прежде чем она была переработана в некую материальную структуру, наиболее всего отвечавшую ее особенностям, и превратилась во всеобъемлющий свод установлений, охватывающий все стороны жизни.

Понять момент возникновения мегамашины и ее дальнейшую «родословную» значило бы по-новому взглянуть на истоки нашей нынешней чрезмерно механизированной культуры, на судьбу и участь современного человека. Мы обнаружим, что первоначальный миф машины отразил причудливые надежды и желания, которые с лихвой исполнились уже в нашу эпоху. В то же время, он налагал суровые ограничения и принуждал к жестокому рабству; и эти обстоятельства – как напрямую, так и в силу вызванного ими противодействия – сегодня угрожают человечеству куда более гибельными последствиями, чем в эпоху пирамид.

Наконец, мы увидим, что с самого начала все благие деяния механизированного производства омрачались процессом массового уничтожения, ставшим возможным благодаря мегамашине.

Хотя мегамашина возникла в ту пору, когда впервые начали использовать медь для изготовления орудий и оружия, это было независимое изобретение: механизация труда самого человека началась задолго до механизации его рабочих инструментов, так как ее корни следует искать в древнем порядке ритуала. Однако, едва появившись, этот новый механизм стал быстро распространяться, – его перенимали для самозащиты, а также насильственным путем насаждали цари, действовавшие, словно боги или, как минимум, помазанники божии. Где бы ни была успешно применена мегамашина, она увеличивала производство энергии и позволяла выполнять работу на таком уровне, о каком раньше нельзя было и мечтать. Возможность сосредоточивать огромную механическую силу вывела на сцену новый динамизм: в результате своих же собственных успехов он преодолевал ленивую рутину и легкое сопротивление деревенской культуры, бытовавшей совсем в ином масштабе.

Энергия, ставшая доступной благодаря машине царской власти, значительно расширила пространственно-временные измерения: те операции, на завершение которых прежде ушли бы столетия, теперь выполнялись всего за несколько десятилетий. Среди гладких равнин по царскому изволению выросли рукотворные горы из камня или обожженной глины – пирамиды и зиккураты; по сути, преобразился весь ландшафт: отныне его строгие линии и геометрические формы несли отпечаток одновременно космического порядка и несгибаемой человеческой воли. Ни одна сложная энергетическая машина, хоть сколько-нибудь сопоставимая с этим механизмом, не применялась с подобным размахом вплоть до XIV столетия нашей эры, когда Западную Европу заполонили механические часы, ветряные и водяные мельницы.

Почему же этот новый механизм укрывался и от археолога, и от историка? По той простой причине, которую мы уже упоминали в нашем первом определении, что он состоял исключительно из человеческих деталей; и обладал вполне определенной функциональной структурой лишь до тех пор, пока религиозные предписания, магические заклинания и царские повеления, сводившие это все воедино, принимались всеми членами общества как нечто, не поддающееся никаким сомнениям. Но стоило только ослабнуть поляризующей силе царской власти – например, если владыка умирал или терпел поражение в битве, либо из-за недоверия народа или мстительных восстаний, – и вся машина рушилась. Тогда ее элементы либо заново группировались в меньшие единицы (феодальные или городские), либо исчезали вовсе, – как прекращает существовать разгромленная армия, когда прерывается цепочка командования.

В действительности, эти первые коллективные машины так же подвергались разрушению и в чем-то были так же хрупки и уязвимы, как и богословско-магические представления, легшие в их основу. Поэтому те, что распоряжались действием этих машин, постоянно пребывали в состоянии тревожного напряжения, – зачастую небезосновательно опасаясь ереси или измены от своих ближайших подчиненных, а также бунтов и мятежей со стороны беднейших масс населения. Если бы не покорная вера и беспрекословное повиновение царской воле, которого добивались правители, полководцы, чиновники, надсмотрщики, эту машину невозможно было бы привести в действие. И когда нужные условия не соблюдались, мегамашина легко ломалась.

С самого начала человеческая машина представляла два аспекта: один – отрицательный, принудительный, слишком часто разрушительный, и второй – положительный, благоприятствующий жизни, созидательный. Однако вторые факторы не могли как следует срабатывать, если в большей или меньшей мере не присутствовало первых.

Хотя зачаточные формы военной машины почти наверняка возникли раньше рабочей машины, именно последней удалось достичь непревзойденного совершенства исполнения – не только по количеству сделанной работы, но и по качеству и сложности ее организованных структур.

Называя эти коллективные единства машинами, мы не просто играем словами. Если машину можно определить... как сочетание сопротивляющихся частей, каждой из которых отводится особая функция, действующее при участии человека для использования энергии и для совершения работы, – то тогда огромную рабочую машину можно с полным основанием называть настоящей машиной: тем более, что ее компоненты, пусть они состоят из человеческих костей, жил и мускулов, сводились к своим чисто механическим элементам и жестко подгонялись для выполнения строго ограниченных задач. Хлыст надсмотрщика служил залогом согласия. Подобные машины были собраны, если не изобретены, царями уже на ранней стадии эпохи пирамид, в конце четвертого тысячелетия.

Эти рабочие машины отличались гораздо большей способностью к изменению и приспособлению, чем ограниченные металлические аналоги какой-нибудь современной монтажной линии. В строительстве пирамид мы видим не только первые несомненные свидетельства существования такой машины, но и доказательства ее поразительной эффективности. Куда бы ни распространялась царская власть – «незримая машина», если не в созидательной, то в разрушительной разновидности, следовала за ней. Это верно в отношении не только Египта, но и Месопотамии, Индии, Китая, Юкатана, Перу.

К тому времени, когда мегамашина обрела форму, все предварительные стадии ее подготовки уже были преданы полному забвению: так что нам остается лишь гадать, как именно отбирались ее «винтики», как между ними распределяли места и обучали обязанностям. В некоторой точке этого процесса некий изобретательный ум (или скорее, сразу несколько изобретательных умов), продолжая следовать по начатому пути, должно быть, сумел постичь главную задачу: нужно мобилизовать огромное количество людей и строго согласовать их действия во времени и пространстве для выполнения заранее определенной, ясно сформулированной и четко обдуманной цели.

Трудность заключалась в том, как превратить случайное собрание оторванных от своих семей, общин и привычных занятий людей, у каждого из которых имеется собственная воля или, по крайней мере, память, – в некое механизированное единство, коим можно было бы управлять с помощью приказов. Секрет механического контроля – в едином разуме с хорошо определенной задачей у руководителя организации, а также в методе передавать нужные сообщения по цепочке чиновников-посредников, пока те не будут доведены до малейшего «винтика». При этом непременными условиями являются и точное воспроизведение приказа, и беспрекословное его выполнение.

По-видимому, впервые сложность этой задачи и познали квазивоенные организации, в которых сравнительно небольшое число охотников, приученных слушаться своего предводителя, должны были присматривать за гораздо более многочисленными, но лишенными всякой организации, крестьянами. Так или иначе, созданный тип механизма никогда не срабатывал, если за словесным приказом не имелось мощного резерва принудительной силы; и сам такой метод действий, и сопутствующая ему структура, скорее всего, почти без изменений перешли во все позднейшие известные нам военные организации. По сути дела, с помощью армии стандартная модель мегамашины и передавалась от культуры к культуре.

Если и требовалось одно-единственное изобретение, чтобы этот огромный механизм срабатывал как для выполнения конструктивных задач, так и для принуждения, то это была письменность. Метод переноса речи в графические записи позволил не просто передавать различные приказы и известия в пределах всей системы, но и фиксировать те случаи, когда письменные приказы не выполнялись. Подотчетность и письменное слово шли рука об руку в истории, так как приходилось контролировать действия огромного количества людей; и не случайно письменные знаки впервые были употреблены не для передачи идей – религиозных или каких-либо иных – а для ведения храмовых отчетов о зерне, скоте, посуде, об изготовленных, собранных и израсходованных товарах.<…>

Действие на расстоянии, при посредничестве писцов и гонцов-скороходов, являлось одним из отличительных признаков новой мегамашины; и если писцы составляли сословие привилегированных профессионалов, это объяснялось тем, что машина не могла обходиться без их постоянных услуг: для ее успешного функционирования требовалось зашифровывать и расшифровывать царские повеления. «Писец заправляет всякой работой, какая ни есть в этой земле», – читаем мы в одном египетском сочинении эпохи Нового царства. По сути, писцы играли роль, пожалуй, в чем-то сходную с ролью политруков в советской Красной армии. Они осуществляли постоянные «отчеты перед политштабом», чрезвычайно важные для функционирования подчиненной единому центру организации.

Не важно, какая машина появилась первой – военная или рабочая: механизм у них был одинаковый. Что представляли собой египетские и месопотамские отряды, устраивавшие набеги на соседей или разрабатывавшие копи, – военные или гражданские организации? Поначалу эти функции были неразличимы, вернее, взаимозаменяемы. В обоих случаях основной единицей являлся небольшой отряд, находившийся под началом главы отряда. Такой порядок организации господствовал даже на территориях богатых землевладельцев Древнего царства. Согласно Эрману, эти отряды объединялись в своего рода товарищества, выступавшие под собственными знаменами. Во главе каждого товарищества стоял главный работник, имевший должность «предводителя товарищества». Можно смело сказать, что ничего подобного не существовало в ранненеолитических селах. «Египетский чиновник, – замечает Эрман, – не способен думать об этих людях иначе, как о целой группе; отдельный работник не существует для него, как не существует отдельный солдат для наших высших армейских чинов».

Именно таков был изначальный образец первичной мегамашины, который с тех пор существенно не менялся.

С развитием мегамашины широкое разделение труда очень рано стало применяться в крайне специализированных областях в зависимости от задач и обязанностей, длительное время знакомое нам по армии. Флиндерс Петри замечает, что в деле разработки копей (как я уже говорил, и в Египте, и в Месопотамии этим занималась рабочая армия, практически не отличавшаяся от армии военной) практиковалось весьма дотошное разделение труда. <…>        

Распределение обязанностей неизбежно стало частью общественного устройства в целом, действовавшего за пределами замкнутого пространства мегамашины. А к V веку до новой эры – то есть к тому времени, когда Египет посетил Геродот – тотальное разделение труда и мельчайшее дробление по специальностям – уже не ограничивавшееся мегамашиной, – достигло уровня, почти сопоставимого с тем, что наблюдается в наши дни. Так, Геродот замечает, что «… одни врачи лечат глаза, другие – голову, третьи – зубы, четвертые – живот, а прочие – болезни внутренних органов».

Однако следует отметить разницу между древней человеческой машиной и ее современными «соперниками», уже не столь нуждающимися в людской силе, – разницу в методе достижения цели. Каковы бы ни были конечные результаты, приносимые современными машинами, все эти машины задумывались как устройства, экономящие труд: т. е. они должны выполнять максимальное количество работы с минимальным непосредственным участием человека. В замысле же древнейших машин не предусматривалось никакой экономии людского труда: напротив, это были устройства, использующие труд, и у их изобретателей имелись основания гордиться увеличением числа занятых работников, которых они могли, при умелой организации, привлечь к новым задачам, – лишь бы объема самой работы хватало.

Общее предназначение обоих типов машин совпадало: их изобрели, чтобы они с безошибочной точностью и слаженной мощью выполняли такие задачи, какие были не по плечу вооруженным орудиями отдельным людям, не объединенным в строгую организацию. Оба типа машин достигли дотоле недостижимого уровня исполнения. Но вместо того, чтобы освободить труд, царская мегамашина похвалялась тем, что пленила и поработила его.

Нужно признать: если бы возобладали естественные человеческие способы работы, при которых люди добровольно брались бы за выполнение насущных задач, то колоссальные замыслы древних цивилизаций, скорее всего, так и не были бы воплощены в жизнь. Вполне вероятно даже, что современная машина, не состоящая из людей, управляемая внешними источниками энергии и предназначенная для экономии труда, – никогда бы не была изобретена: ведь, чтобы полностью механизировать саму машину, вначале следовало «социализировать» механических посредников. Но в то же время, если бы коллективная машина не могла использовать принудительный труд – обеспечивавшийся или периодическим набором людей, или порабощением, – возможно, удалось бы избежать колоссальных ошибок, просчетов и ненужных трат, которыми неизменно сопровождалась работа мегамашины[89]. <…>

Контрольные вопросы

1. Как автор обосновывает идею изобретения «первичной машины»?

2. Что он понимает под ее «архетипической формой» и ее разными именами: «незримая машина», «рабочая машина», «военная машина», «мегамашина», «мега-техника»?

3. Как осмысление возникновения мегамашины и ее дальнейшей «родословной» позволяет, с точки зрения автора, по-новому взглянуть на «истоки нашей нынешней чрезмерно механизированной культуры, на судьбу и участь современного человека»?

4. Как бы вы пояснили авторское понимание изначального образца первичной мегамашины, «который с тех пор существенно не менялся»? Что означает ее интерпретация с точки зрения «сочетания сопротивляющихся частей»?

5. Если компоненты изначального образца мегамашины, состояли «из человеческих костей, жил и мускулов, сводились к своим чисто механическим элементам и жестко подгонялись для выполнения строго ограниченных задач», то что это стало означать для дальнейшей ее родословной?

6. Проиллюстрируйте примерами формы выражения мегашины как «механизированного единства, коим можно было бы управлять с помощью приказов», как «секрет механического контроля», заключающийся «в едином разуме с хорошо определенной задачей».

7. Как можно пояснить и проиллюстрировать разницу между древней человеческой машиной и ее современными «соперниками», уже «не столь нуждающимися в людской силе» с точки зрения разницы в методе достижения цели?

Другая революция

Ж. Эллюль

Мы живем в техническом и рационалистическом мире. Мы все лучше распознаем опасность этого мира. Нам нужна какая-то опора. И поскольку невозможно найти единственный точный ответ, отыскать выход из этого мира, удовлетворительным образом предрассчитать приемлемое будущее, футурологи хватаются за образ такого будущего, предрассчитать которое нельзя, мысленно перескакивают через препятствия, конструируют нереальное общество... Из кольца техники и технологии они каким-то образом вырываются, но подобное предприятие справедливо именуется Утопией. <…> 

Это слово витает над нами не случайно. Ибо утопия – это как раз то, что позволяет, по существу, не вступать в конфликт с техническим миром. Все утопии были триумфом технологизма. То, что бессознательно предлагают нам футурологи, – это радикально технизированный мир, из которого убраны только явные, вопиющие неудобства техники; это абсолютный триумф технического рационализма под прикрытием мечты. Утопия есть самая монотонная, самая тошнотворно скучная из всех мыслимых вселенных. Характернейшая черта утопии – это маниакальная страсть к организованности. Обитатель утопии безнадежно и окончательно инфантилен. При всем том утопия не просто теоретическая и заоблачная модель: сейчас мы благодаря нашему техническому оснащению в состоянии осуществить ее более или менее полностью. <…>

Природа уже не есть просто наше живописное окружение. По сути дела, среда, мало-помалу создающаяся вокруг нас, есть, прежде всего, вселенная Машины. Техника сама становится средой в самом полном смысле этого слова. Техника окружает нас как сплошной кокон без просветов, делающий природу (по нашей первой непосредственной оценке) совершенно бесполезной, покорной, вторичной, малозначительной. Что имеет значение – так это Техника. Природа оказалась демонтирована, дезинтегрирована науками и техникой: техника составила целостную среду обитания, внутри которой человек живет, чувствует, мыслит, приобретает опыт. Все глубокие впечатления, получаемые им, приходят к нему от техники. Решающим фактором является заполнение нашей мысли, как и нашей чувственности, механическими процессами. Именно техника есть теперь «данность» без всяких определений: тут нет надобности ни в смысле, ни в ценности, она навязывает себя просто тем, что существует.

Современное искусство по-настоящему укоренено в этой новой среде, которая со своей стороны вполне реальна и требовательна. И совершившегося перехода от старой, традиционной среды к этой технической среде достаточно для объяснения всех особенностей современного искусства. Художник уже не может оставаться творцом перед реальностью этого колоссального продуцирования вещей, материалов, товаров, потребностей, символов, выбрасываемых ежедневно техническим производством. Все творчество сосредоточивается в области техники, и миллионы технических объектов выступают свидетельством этого творческого размаха, намного более поразительного, чем все то, что смог произвести художник или музыкант. (Здесь, между прочим, причина той ярости, которая овладевает иногда художником, пытающимся – против собственной художнической воли – создавать свою продукцию с быстротой машины. Одно, два, десять произведений в день.) Так или иначе, теперешнее искусство – отражение технической реальности, но, подобно зеркалу, отбрасывающему назад всякий попавший в него образ, оно ее не знает и не исследует. Оно ограничивается ролью ее симптома, индикатора. Художники, киноработники, музыканты, скульпторы ровным счетом ничего не понимают в этой технической системе. Иногда искусство выступает как утешение, компенсация невыносимых сторон технической культуры, иногда оно слепо вторит той же технике, но всегда оно оказывается придатком к ней и во всех своих школах, во всех своих выражениях добросовестно выполняет конформизирующую роль.

Техника – фактор порабощения человека. Но, разумеется, не только порабощения! Она могла бы быть, гипотетически говоря, фактором его освобождения. Единственная реалистическая революция направится именно по этому пути, и она будет иметь своим последствием радикальное отвержение любых идеологий, разрушающих индивид и субъект, и вместе с тем – радикальное отвержение не техники как таковой, но идеологии техники. Техника вводит нас в небывало новую, невиданную, немыслимую вселенную. Наши предшествующие знания уже ни на что не пригодны. На нашем пути раскрывается здесь terra incognita.

Сегодня мы переживаем феномен, породивший много надежд. Это – преображение техники. Мне хотелось бы уточнить, что вплоть до 70-х годов нашего столетия техника была монолитной силой, ориентированной лишь в одном направлении. Она была действительно системой и имела только одну мыслимую цель – рост во всех направлениях, развертывание мощностей, производства и т. д., хотя некоторые наблюдатели начинали уже ставить под сомнение этот рост.

Сегодня автоматизация и информатизация способны мало-помалу сменить ориентацию техники. Сама по себе техническая мутация, информатизация техники, не вызовет никакого изменения в положении пролетариата, неимущих масс, никакого освобождения человека не принесет, если не будет решимости, сознательного выбора, воли, способной использовать технику в этом направлении. Назовем ее политической волей. Беда в том, что политика, какою мы ее видим сегодня, совершенно не в состоянии справиться с техникой и сама ею полностью детерминирована. Информатизация позволила бы вырваться из технической системы. <…>

Но сегодня для этого необходима подлинная революция по отношению к государству и автономизировавшейся технике. Такая революция сейчас по необходимости должна включать непременно пять следующих элементов.

Первое. Полная перестройка производственных мощностей западного мира с целью оказания даровой – без финансовой заинтересованности, без процентов, без протекционизма, без наставничества, без интервенции, будь то военной или культурной, – помощи «третьему миру» с целью предоставить ему возможность не просто для выживания, но для извлечения всей пользы из западного технического прогресса, для самостоятельного строительства своей истории.

Вторым элементом политико-технической революции должна быть добровольная решимость не применять власть и силу в какой бы то ни было форме, отказ от военных арсеналов, подавляющих нашу экономику, но, помимо всего этого, – полная ликвидация централизованного бюрократического государства. <…> Решительная и полная ликвидация современного государства не приведет ни к падению организованности, ни к неразберихе. В настоящее время приходится констатировать, что именно бюрократическое государство создает максимум путаницы, беспорядка, замешательства, что, однако, старательно маскируется властями. Отказ от «роста любой ценой», поощрение малых производственных единиц, применение небольших энергий, гибкой методики, культивирование рассредоточенных образов жизни. Совершенно ясно, что все это предполагает сознательный поворот в направлении меньшего потребления, некоторое снижение уровня жизни в пользу качества жизни для всех без исключения и уравнения всех членов общества по доле вкладываемого труда и получаемых доходов.

Третий аспект, вытекающий непосредственно из второго, заключается во всестороннем развертывании способностей и диверсификации занятий. Сюда очевидным образом входит расцвет национальных дарований, признание всех и всяческих автономии, но в сочетании с подъемом образования, чтобы баски, бретонцы, эльзасцы, фламандцы не пустились повторять глупость всех деколонизированных народов – строить в малом масштабе собственное государство по модели общенационального государства. Необходимо, впрочем, чтобы меньшинства повсюду имели слово и средства выражения. Даже если нам покажется, что они ведут безумные речи. Среди сотни безумных речей всегда найдется одна пророческая. Далее, это чушь – говорить о самоуправлении на предприятиях с тысячью рабочих. Самоуправление возможно только для малых производственных единиц. Если индивид способен что-то сделать самостоятельно, коллектив должен воздержаться брать на себя его инициативу. Общественные службы не должны быть ничем другим, кроме как службами организации совместных усилий и восполнения того, что не под силу одиночке. Необходима поощрять местные производственные единицы к самостоятельному производству требующейся им энергии или к изготовлению непосредственно необходимых инструментов и орудий.

Четвертый аспект – резкое сокращение рабочего времени. Само собой понятно, что если человек крайне занят участием в делах организации своего кооперативного ателье, своего жилищного комплекса, своей коммуны, своего природного окружения, то ему понадобится много времени. Однако это будет уже другой труд. В том, что касается общественно обязательного труда, никаких разговоров о 35-часовой рабочей неделе уже не может быть. Они совершенно устарели. Правы авторы, говорящие о двух часах ежедневной работы. Вот первейшая цель, причем уже сейчас осуществимая, несмотря на вопли реакционеров. В том, что касается производства основных благ, это стало уже возможным благодаря росту автоматизации и информации... Есть одно обстоятельство, которое меня поражает. Авторы, предвидящие масштабы конкретных возможностей, не отдают себе отчета в том, что все это, конечно, возможно, но одного лишь широкого внедрения автоматизации и информатизации недостаточно. Нам обязательно придется поставить основополагающие вопросы: вопросы смысла жизни и новой культуры, вопрос о такой системе организации, которая не была бы ни принудительной, ни анархической, открывая поле для нового размаха творческой способности.

Так мы приходим к пятому аспекту политико-технической революции. Прогресс измеряется отныне не возрастанием числа произведенных ценностей, а количеством сэкономленного человеческого времени. Отныне необходимо не рассчитываться за труд заработной платой, а равномерно распределять между всеми членами общества (независимо от того, работают они или нет) ежегодный национальный продукт – богатство, производимое за год автоматизированными и информатизированными заводами.

Перечисленные пять направлении подлинно составляют революцию нашего века, единственную революцию, заключающуюся в захвате не власти, а позитивных потенций современной техники, и в их полной переориентации в целях освобождения человека. Альтернатива такой переориентации – огосударствление техники, к которому мы идем быстрыми шагами. Информатика, сросшись с бюрократической властью, застынет несокрушимой глыбой. Это – исторический тупик человечества, который будет по-настоящему осознан только в конце, потому что ведущий к нему путь так приятен, так легок, так соблазнителей, так полон ложными удачами, что представляется маловероятным, что человек отвергнет его и вступит на трудную, аскетическую, добровольно самоотверженную и нешумную дорогу, которая позволит в конечном счете прийти к той гуманизации техники и власти, о которой сейчас так много говорят.

Пока еще нельзя сказать, что политико-техническая революция стала уже абсолютно невозможной. Это вопрос исторического момента, исторического шанса. В ходе истории бывают моменты сложного переплетения таких сил и обстоятельств, которые, по-видимому, в одинаковой мере способны привести и к катастрофе, и к скачку вперед. На мой взгляд, сейчас – причем, как кажется, на непродолжительное время – мы вышли к развилке исторического пути, к месту возможного пересечения между свободным социализмом и кибернетизацией общества. Социализм может стать нашей политической волей, кибернетизация может служить нашим орудием. Дело еще не проиграно. Как помешать тому, чтобы мир информатики, пусть даже самым невинным и немакиавеллистским образом, не стал агентом технической системы, увенчав собой движение к концентрации, к всепроникающему контролю? Когда такое кибернетизированное государство «схватится», как схватывается ледяная шуга или бетон, то будет, строго говоря, уже слишком поздно.

Наша стратегия: при условии уже достигнутой и осуществленной индустриализации с высоким уровнем производительности труда, что является необходимым предварительным условием социально-технического преобразования, с налаженным широким производством потребительских благ, революционно-освободительный социализм должен сразу же после захвата власти осуществить две операции: положить конец централизованному государству и в то же время с максимально возможной быстротой приступить к самой интенсивной автоматизации всех заводов и фабрик и к самой совершенной информатизации всего, что относится к управлению машинами и труду в области финансов, торговли и обслуживания, с распространением информационных систем на всех уровнях. Планирование нового типа должно строиться на базе информатизации и быть благодаря этому во всех отношениях гибким, не рассчитывающим на тяжеловесную и разветвленную административную систему.

Следующим этапом должно быть – уже на основе этого достижения, в опоре на здоровую инфраструктуру – сокращение рабочего времени, обеспеченное автоматизацией, и одновременно упразднение большого числа административных служб, что окажется возможным благодаря информатизации. Тогда произойдет крупное сокращение административно-хозяйственного персонала, рабочего персонала, управленческого персонала, всех оплачиваемых государственных служащих.

Третьим этапом будет налаживание самоуправления и передача власти «низам», при независимости каждого в вопросе выбора работы, при широте этого выбора и допущении параллельной экономики. Самоуправление – способ управлять вовсе не только экономическими предприятиями, но и всеми производственными и административными единицами без исключения. Необходимо приступить к самоуправлению на уровне коммун. На четвертом этапе решается вопрос развивающихся стран «третьего мира». Пролетариат подлежит упразднению во всемирном масштабе.

Если эти меры, отменив принуждение любого рода, сделают личную свободу действительной и действенной, если они широко распахнут двери для инициативы каждого и предоставят личностям и группам самопроизвольно выбирать род своей деятельности, то с неизбежностью произойдет отказ от культа эффективности производства как высшей ценности и расцвет всех мыслимых ориентаций. Иначе говоря, распад технической системы вовсе не обязательно будет вести, да и не должен вести, к техническому, экономическому и прочему регрессу и замене тяжелого машинного производства «мягкой» технологией, поскольку последняя способна развернуться лишь на основе многосторонней, трудоемкой классической техники. <…>

Чтобы подойти к свободному социализму с человеческим лицом без технического регресса, чтобы освободить индивида, который спонтанно продолжал бы работать, трудиться в техническом мире, перестав, однако, подчиняться логике технической системы, для этого требуется подлинная мутация человека. Мутация психологическая, идеологическая, нравственная, перестройка всех целей жизни. И это должно произойти в каждом[90]. <…>

Контрольные вопросы

1. Согласны ли вы с утверждением о том, что «все утопии были триумфом технологизма» если брать в расчет утверждение автора, что «утопия есть самая монотонная… из всех мыслимых вселенных», а «характернейшая черта утопии – это маниакальная страсть к организованности» и «обитатель утопии безнадежно и окончательно инфантилен»?

2. Убедительно ли утверждение автора о том, что теперь «утопия не просто теоретическая и заоблачная модель: сейчас мы благодаря нашему техническому оснащению в состоянии осуществить ее более или менее полностью»?

3. Что автор понимает под средой, создающейся вокруг нас, как «вселенной Машины»?

4. Проиллюстрируйте понимание современного искусства, которое также, по мысли автора, «укоренено в этой новой среде, которая со своей стороны вполне реальна и требовательна».

5. Как автоматизация и информатизация способны сменить ориентацию техники, которая становится «технической мутацией» и «преображением техники»? В чем суть этого преображения?

6. Что означает утверждение автора об «автономизировавшейся технике» и связанной с ней революцией?

7. Убедительны ли размышления автора о позитивных потенциях современной техники, о возможности «их полной переориентации в целях освобождения человека», соответствующей «свободному социализму с человеческим лицом без технического регресса»?