Жизнеописание Ганса Гольбейна (Hans Holbein), знаменитого живописца

 

У меня нет намерения внушать читателю свое мнение о том, по благости ли неба еще при рождении некоторые люди бывают с избытком одарены духом художественного творчества, или есть такие места, где необыкновенно прозрачный и чистый воздух изощряет чувства людей и уже с юных лет открывает им пути к быстрому постижению дел, побуждает к деятельности, одушевляет надеждой, правит их рукой и помогает им постичь даже самые высокие искусства и науки, чтобы совершить в них нечто выдающееся. Но несомненно также, что знаменитые и выдающиеся в нашем искусстве люди нередко рождались, как мы это видели выше, в таких странах, где до их появления ничего подобного не случалось, а это доказывает, что гений и острое зрение не связаны ни с местом, ни с племенем. Например, знаменитый Ганс Гольбейн, который на удивление всего мира создал себе такое великое и славное имя в нашем искусстве, родился, насколько мне известно, в скалистой и пустынной Швейцарии, в городе Базеле, в 1498 году. Однако часто приходится слышать, что местом его рождения был город Аугсбург, в Швабии, и в самом деле правда, что там родился человек с таким же именем, который также был довольно хорошим живописцем; основываясь на этом, некоторые отождествляют его с нашим знаменитым Гольбейном, но я думаю, что в данном случае они ошибаются[130].

Кто были его родители и у кого он учился – узнать я не смог[131]. Однако удивляешься и невольно задаешь себе вопрос, где он мог приобрести такую прекрасную манеру писать красками, столь отличную от искони употребляемой в чужих краях Я написал в Базель и хотел там навести справки, но, к несчастью, тот, от кого я мог узнать многое или даже все, а именно любитель искусств доктор Амербах, лет за восемь или за десять перед тем умер. Он очень любил собирать всякого рода древности и в то же время, насколько мне известно, писал заметки о всех произведениях, какие Гольбейн исполнял в Базеле и в Англии. Так как эти заметки, вместе с некоторыми картинами Гольбейна, находятся в Базеле у одного из наследников Амербаха, то я и обратился к нему, соблюдая ради успеха дела всякую вежливость, с просьбой дать мне эти заметки, объяснив ему также и то, чем была вызвана эта просьба. Но он ответил, что собрать эти документы ему будет стоить большого труда и поэтому он вынужден требовать за это хорошее вознаграждение. Когда мне об этом написали, то я, предпринявши сам эту работу только по любви к искусству, а не ради наживы, был крайне удивлен, что другой мог не разделять моего бескорыстного рвения и не стараться возвысить честь своего согражданина и своего родного города. Я говорю о некоем докторе Изелине, который, по мнению некоторых, должен бы был называться доктором Эзлин[132]. Я же думаю, что этот человек таков же, как и его страна, – бесчувствен, как скалы Швейцарии. Но оставим это.

В Базеле Гольбейн написал много прекрасных картин, которые находятся в ратуше и в домах разных граждан. На одном доме, по соседству с Рыбным рынком, имеется его работы картина «Танец», исполненная с изумительным искусством[133].

В ратуше кроме многих других художественных его произведений есть еще прекрасно и тщательно написанная «Пляска смерти», состоящая из нескольких отдельных картин[134]. Она представляет, как смерть поражает людей всех званий, причем каждый из них, занятый своим делом, как будто думает совершить что‑нибудь необычайное. Некоторые, как воины, защищаются от смерти оружием, но, пронзенные ею, падают мертвыми. В другом случае смерть, нечувствительная к скорби родителей, вырывает у матери нежно любимое дитя; а то она во время сражения бьет в барабан. Одним словом, смерть не щадит никого – ни Папу, ни крестьянина, ни бедняка.

Подобного же содержания картины, также его измышления, воспроизведены в гравюрах, вырезанных на дереве, и помещены в маленькой книжке, которая представляет очень красивую вещицу.

Гольбейн не бывал в Италии[135]. В Базеле он познакомился с ученым Эразмом Роттердамским, который, заметив его великие художественные дарования, как и всегда такие ученые умеют замечать и ценить искусных мастеров, стал поддерживать и выдвигать его и с этой целью велел ему написать с себя портрет, а так как Гольбейн обладал большой опытностью в живописи этого рода, то портрет вышел таким, что не мог быть ни лучше, ни более похожим[136]. После того Эразм написал и дал ему рекомендательное письмо с любезным о нем отзывом к своему бывшему школьному товарищу, англичанину Томасу Мору[137] в Лондоне, при содействии которого Гольбейн мог поступить на службу и войти в милость к королю Генриху VIII, очень любившему живопись. Он поручил ему также отвезти и свой портрет Мору, написав при этом, что изображение имело чрезвычайное с ним сходство, тогда как портрет, написанный некогда Альбрехтом Дюрером, был вовсе не похож Гольбейн очень обрадовался этому случаю и поспешил за него ухватиться. И кажется, что он так охотно покидал родину из‑за жены, которая была так зла и сварлива, что при совместной с нею жизни он совершенно не знал ни тишины, ни покоя.

Приехав в Англию, Гольбейн вместе с письмом и портретом как доказательством своего необыкновенного искусства отправился к Томасу Мору, который занимал благодаря своей учености должность королевского великого канцлера. Ласково встреченный, он как желанный гость был принят в доме Мора, который пришел в такое восхищение от портрета своего друга Эразма, что потом чуть ли не целых три года продержал у себя Гольбейна, заставляя его исполнять различные работы и отнюдь не допуская, чтобы король что‑нибудь о нем слышал или чтобы видел его произведения. Он поступал так из опасения, что, если бы он тотчас же дал королю возможность увидеть превосходные произведения Гольбейна, ему не пришлось бы потом в достаточной мере использовать для себя искусство этого мастера.

Здесь Гольбейн написал кроме портретов самого Мора, его семьи, родственников, друзей и других особ еще несколько прекрасных картин для дома, так что наконец безграничная страсть великого канцлера была до некоторой степени удовлетворена. После того Мор пригласил к себе короля на блестящий пир и показал ему все работы, которые Гольбейн исполнил в его доме. Король, никогда еще не видавший таких выдающихся, талантливых картин, с чрезвычайным удивлением смотрел на разных знакомых ему людей, представших перед его глазами как бы живыми, а не написанными красками. Мор, заметив, какое большое удовольствие доставляли королю эти картины, почтительно предложил их ему в подарок, сказав: «Они написаны для вашего величества». Король очень благодарил его за это и в то же время спросил, не тут ли мастер, написавший эти картины. Мор отвечал утвердительно, прибавив, что живописец готов к его услугам, и тотчас же велел Гольбейну войти. Весьма этим обрадованный, король просил Мора, чтобы тот оставил свои картины себе, сказав: «Теперь у меня самого есть мастер, и я получу от него все, что пожелаю».

Король очень ценил и чтил Гольбейна и радовался, что имеет при своем дворе такого замечательного художника.

Находясь на службе у короля, Гольбейн написал много прекрасных, превосходно исполненных портретов как самого короля, так и других особ; их и теперь еще можно видеть в Лондоне, но об этом будет сказано дальше.

Благодаря большому умению Гольбейна угождать желаниям короля расположение к нему Генриха VIII росло беспрерывно. Доказательством того, как король был сильно к нему привязан, служит рассказ, который прибавляет еще одну прекрасную жемчужину в венец художника. Случай был такой. Однажды некий английский граф приехал к Гольбейну с желанием видеть его искусство или то именно произведение, которое было у него в работе. Для Гольбейна, писавшего в то время с натуры или делавшего что‑то в тайне, посещение это было совсем некстати, и потому он, в самых вежливых выражениях, два или три раза отказал графу исполнить его желание в данную минуту, прося при этом не обижаться его отказом, так как он только именно теперь не был в состоянии сделать для него угодное, и пусть граф будет настолько любезен заехать к нему в другое время. Но как бы Гольбейн ни уговаривал его, граф не отступал и пытался силою войти к нему вверх по лестнице, очевидно думая, что его особа должна встречать со стороны какого‑то живописца большую почтительность и уважение. Тогда Гольбейн предупредил, чтоб он не заходил дальше в своих грубостях. Но так как граф не обратил на это внимания, то он схватил его и сбросил с лестницы. Во время падения граф, поручая свою душу Богу, кричал по‑английски: «О Lord, have Merci upon me» («Боже, помилосердствуй»). Пока испуганные этим падением дворяне и слуги, составлявшие свиту графа, ухаживали за своим господином, Гольбейн, заперев и заставив дверь своей комнаты, бросился наверх и чрез слуховое окно убежал к королю. Прибежав туда, он стал умолять короля даровать ему помилование, не говоря, однако, в чем было дело, хотя тот несколько раз спрашивал его об этом. Наконец король обещал помилование, если он расскажет о своем поступке или преступлении. Когда потом Гольбейн откровенно во всем сознался, король сделал вид, что раскаивается, простив его так поспешно, и сказал, чтоб в будущем он остерегался поступать так дерзко. Вместе с тем он приказал ему быть от него поблизости и дожидаться в одном из королевских покоев, пока не узнает, что сталось с графом.

Вскоре после того перед королем предстал принесенный на носилках раненый граф, весь избитый и в бинтах; он жалостно стонал и прерывающимся голосом жаловался на жестоко его избившего живописца. При этом он, утаивая долю истины в происшедшем случае, сильно преувеличивал в своем гневе ту долю правды, которая служила во вред Гольбейну, что и не ускользнуло от внимания короля. Окончив свою жалобу, граф потребовал, чтобы король подверг живописца такому наказанию, какого тот заслуживал за причиненные его особе страдания. Но когда, несмотря на свой гнев, он заметил, что король оставался равнодушным и продолжал настойчиво расспрашивать о причине, вызвавшей несчастный случай, из чего было видно, что он вовсе не был склонен наказывать за происшедшее так строго, как того хотел граф, этот последний выразился довольно внятно, что при случае он и сам доставит себе удовлетворение. Тогда король, разгневанный, что граф в его присутствии в такой степени забывал о всяком к нему уважении и так смело говорил о том, что хочет заступить его место, грозно сказал ему: «Теперь ты будешь иметь дело не с Гольбейном, а с моей королевской особой» и, между прочим, еще крикнул: «Ты думаешь, что я так мало дорожу этим человеком? Я вот что скажу тебе, граф: если мне захочется, я из семи мужиков могу сделать семь графов; но из семи графов я не могу сделать ни одного Ганса Гольбейна или подобного выдающегося художника». Такой ответ очень испугал графа, и он стал молить о прощении, обещаясь исполнить все, что прикажет король. Тогда король поставил ему в условие, что он никогда ни сам, ни через других не станет пытаться мстить Гольбейну за причиненную обиду, в противном случае он подвергнется такому наказанию, как если бы он предпринял что‑либо против самого короля. На этом ссора из‑за падения и закончилась.

Что касается теперь произведений, исполненных Гольбейном для короля, то на первом месте должен быть поставлен великолепный, в натуральную величину и в полный рост, портрет Генриха VIII[138], написанный так живо, что любой видевший его пугался, ибо казалось, что он двигается совсем натурально. И теперь еще это произведение, делающее честь творцу и показывающее, что он был вторым Апеллесом, можно видеть в Уайтхолле.

Так же искусно, тонко и чисто он написал портреты троих, еще совсем юных детей названного короля, а именно: Эдуарда, Марии и Елизаветы[139]; эти портреты можно видеть в том же самом замке. Кроме того, и многие вельможи и знатные дамы были написаны его искусной рукой как живые.

В Зале хирургов в Лондоне находится великолепная картина его работы, изображающая получение старшинами этой гильдии грамоты на привилегии[140]. Здесь тот же король Генрих, представленный в натуральную величину, величественно сидит в богато убранном кресле, с пышным ковром под ногами; по обеим сторонам его стоят на коленях старшины, которым он правой рукой передает грамоту, принимаемую одним из них с глубочайшим почтением.

Некоторые думают, что Гольбейн не успел вполне окончить это произведение и что после его смерти оно было докончено другим живописцем. Если это так, то продолжатель с таким совершенством умел подражать Гольбейну, что теперь никто из художников и знатоков не может заметить разных рук в этом произведении.

Затем еще в различных знатных домах можно видеть целое множество превосходных портретов его старательной руки. Число их так велико, что удивляешься, как мог он написать в течение своей жизни еще так много прекрасно исполненных картин, помимо всего, что он нарисовал в столь большом количестве и с такой тщательностью для золотых дел мастеров, художников, граверов, скульпторов, резчиков по дереву и других и всего, что он так изумительно прекрасно в тонко вылепил из воска. В этом последнем искусстве он также как человек, умевший ко всему применяться, стоял на большой высоте и одинаково был превосходным мастером и в масляной и клеевой живописи, и в миниатюре. До поступления на службу к королю он совсем не писал в технике миниатюры; но когда при дворе короля встретился с одним живописцем, по имени Лука, который был одним из самых искусных и знаменитых мастеров этого рода живописи, он подружился с ним и лишь только увидел, как тот работает, тотчас же все и усвоил. Потом он превзошел его настолько, насколько, можно сказать, свет солнца превосходит свет луны, так как был несравненно выше и в рисунке, и в живописи, и в композиции.

В пиршественном зале Ганзейского дома на Стальном дворе в Лондоне находятся две большие, великолепные, писанные водяными красками на полотне картины Гольбейна, одинаково замечательные как по живописи, так и по исполнению. Одна из них представляет триумф богатства, а другая, в противоположность ей, триумф бедности[141]. Олицетворением богатства является бог Плутос, или Дий, представленный в образе плешивого старика, сидящего на красивой золотой, античного вида колеснице и одной рукой достающего из сундука деньги, а другой разбрасывающего золотые и серебряные монеты. Его окружают Фортуна и Фама, или Счастье и Слава; возле него на колеснице стоит множество мешков с золотом; позади колесницы видна толпа людей, кидающихся подбирать сыплющееся золото. По сторонам колесницы шествуют цари древности, прославившиеся своими богатствами, каковы Крез, Мидас и другие. Колесницу везут четыре великолепные белые лошади, которых ведут четыре женщины, обозначенные именами, написанными то сверху, над их головами, то снизу, под ногами. Фигуры женщин изображают те качества, которыми достигается богатство и которые служат пояснением аллегории. Все обнаженные части их тел – головы, руки и ноги – написаны краской телесного цвета, а все одежды – гризайлью, причем каймы и украшения вырисованы золотом из раковин. Точку зрения на обоих полотнах мастер очень обдуманно взял в уровень с землей, отчего все фигуры видны снизу.

На другой картине, «Бедность», изображено следующее: бедность в образе изморенной голодом, сухощавой старухи сидит на развалившейся телеге, на связке соломы, под балдахином, или крышей, забранной сверху пучком старой соломы; вид ее очень плачевный, и одета она в убогое, протертое и заштопанное платье. Ее телегу влекут жалкая кляча и такой же жалкий осел. Перед телегой идут мужчина и женщина, одинаково изнуренные и исхудалые, в отрепьях, ломая руки и издавая жалобные стоны. Мужчина несет лопату и молоток. Спереди на телеге сидит Надежда, с трогательным выражением в лице, обращающая свои взоры к небу. Кроме этих видно еще много и других второстепенных фигур. Одним словом, это есть прекрасное аллегорическое изображение, поэтичное по мысли и замечательное по своей композиции, отменному рисунку и превосходной живописи.

Федерико Цуккаро[142], бывший около 1574 года в Англии, собственноручно очень старательно скопировал их пером и оттушевал, причем он объявил, что картины исполнены так хорошо и красиво, как будто их писал сам Рафаэль Урбинский, а между тем итальянцы слишком ревнивы к славе своих соотечественников, для того чтобы присудить другим народам пальму первенства в искусстве.

Тот же Федерико Цуккаро в беседе с посетившим его в Риме Голциусом зашел еще дальше, когда разговор коснулся Ганса Гольбейна и его живописных работ в Англии. Он сказал, что они лучше произведений Рафаэля Урбинского, а это, конечно, есть весьма высокое свидетельство и смелое суждение из уст человека, очень сведущего в искусстве; так как, если бы Италия не обладала именем, славой и творениями Рафаэля, она потеряла бы одну из самых значительных веток своего венка славы в живописи. И как бы это ни понимали, а подобное свидетельство доказывает, что Гольбейн был совершенно выдающимся мастером в живописи.

Федерико также чрезвычайно восторгался портретом одной графини, изображенной во весь рост, в черном атласном платье, который был необыкновенно тщательно и тонко написан искусной рукой Гольбейна. Этот портрет находился в Лондоне, у лорда Пембрука, куда Цуккаро ездил смотреть его вместе с некоторыми живописцами и любителями. Восхищаясь портретом, он сказал, что ему никогда не приходилось видеть в Риме ничего подобного ни по искусству, ни по тонкости исполнения, и уехал оттуда под самым сильным впечатлением.

В Лондоне жил большой любитель живописи по имени Андреас де Лоо, который скупал все, какие только ему попадались, произведения Гольбейна. Он собрал потом целое множество замечательно хороших портретов этого мастера. В числе других у него был поясной, в натуральную величину, портрет одного мужчины, сидевшего за столом и окруженного всевозможными весьма тщательно написанными астрономическими инструментами. Это был портрет королевского астронома по имени Никлас[143], родом германца или нидерландца, который жил в Англии более тридцати лет. Когда однажды король спросил его в шутку, отчего он так дурно говорит по‑английски, Никлас отвечал: «Простите меня, ваше величество, но разве много можно узнать в английском языке, учась ему только тридцать лет?» Этот ответ заставил от всей души рассмеяться и короля, и всех окружающих его лиц. Портрет был великолепен и мастерски написан.

У того же Лоо находились писанные Гольбейном очень искусный портрет старого лорда Кромвела[144], высотою почти в полтора фута, затем замечательный по необыкновенному сходству портрет знаменитого и высокоученого Эразма Роттердамского, о котором было сказано уже раньше, и еще портрет епископа Кентерберийского[145]. Сверх того, упомянутому любителю принадлежало огромное полотно, писанное водяными красками, с превосходно расположенными, натуральной величины, во весь рост, сидящими фигурами ученого и знаменитого Томаса Мора, его жены, сыновей и дочерей; это было произведение, достойное удивления и величайших похвал[146].

Чудная картина эта, написанная некогда Гольбейном, как уже выше замечено, в виде пробы его искусства, находится теперь у одного знатного дворянина, а именно племянника Томаса Мора, по фамилии также Мор, купившего ее в доме умершего Андреаса де Лоо.

Что касается вышеупомянутого портрета епископа Кентерберийского, то это один из самых лучших портретов Гольбейна; он в настоящее время находится у одного дворянина и большого любителя искусств по имени Кооп, живущего в окрестностях Лондона, на Темпел‑Баре, против дома лорда‑казначея. У него кроме большого собрания прекрасных картин Гольбейна есть произведения и других художников.

В Амстердаме, на Вормустрат, находится очень красивый и необыкновенно тонко написанный портрет работы Гольбейна, изображающий английскую королеву в платье из серебряной парчи, украшенном множеством разных узоров из серебра, исполненном с таким редким искусством и так близко к действительности, что все невольно приходили в изумление и спрашивали, не подложен ли внизу серебряный лист[147]. Одним словом, это было весьма замечательное произведение. Кроме того, мне случилось видеть его же работы два автопортрета. Один из них, круглого формата, очень маленький, но весьма тонко и чисто исполненный в технике миниатюры, находится у любителя Якоба Розета; другой, величина головы которого почти в ладонь, замечателен по своему цвету тела и прекрасной тонкой живописи; он принадлежит известному любителю искусств Варфоломею Феррерису[148].

Знаменитый Гольбейн, выказывавший во всех своих произведениях такие большие знания и такую великую мощь в живописи, в подготовке и в окончании своих картин, держался известного, определенного порядка, совершенно иного, чем все другие художники. Так, например, места, где нужно было писать волосы или бороду, он пропускал, а все остальное заканчивал вполне, как оно должно быть, с правильным распределением теней; потом, когда это высыхало, он начинал писать волосы и делал их очень волнистыми, чем придавал им естественный вид. Он с успехом и выгодой для себя употреблял много других приемов в этом роде.

То же самое, что говорят о древнем живописце и римском всаднике Тупилии, а именно что он писал левой рукой, чего раньше никто и никогда не видал, можно сказать и о Гансе Гольбейне, державшем во время работы кисть левой рукой, о чем теперь очень редко или даже совсем не слышно. И все‑таки, несмотря на это, его живопись не только не дурна, но, напротив, прекрасна, эффектна и величайшего совершенства.

Выше я говорил об его искусстве рисовать и о том, что он нарисовал много прекрасных и искусных произведений. Это, между прочим, явствует, помимо «Пляски смерти», появившейся в ряде гравюр, вырезанных на дереве, еще из маленькой книжки с вырезанными, также на дереве, библейскими изображениями, которые нередко встречаются и в различных Библиях, не говоря уже о копиях с них[149]. В этой книжке находится много красивых сцен и превосходных, полных движения фигур. Хотя почти все эти гравюры высокого достоинства, но из них особенное удивление вызывает во мне история Анны, матери Самуила, и ее супруга Елканы, потом и следующее, где Давид узнаёт о смерти Урии, где к нему приходит Ависага и, наконец, где посол Хирама вручает письмо Соломону. Его манера изображать Соломона величественно сидящим на троне, в пышном царском одеянии, была гораздо лучше манеры современных живописцев, нередко представляющих его в жалком виде, с голыми руками и, по образцу древних, задрапированным в тогу.

По поводу этой книжки некий поэт Николай Бурбониус написал в честь Ганса Гольбейна искусные латинские стихи, в которых говорится следующее:

«Как‑то недавно Апеллес гулял в Элизиуме, и в прогулке ему сопутствовали Зевксис и Паррасий. Оба последние говорили довольно много, а он был печален и молчалив. Спутники удивлялись и настоятельно просили его рассказать о причине грусти. Тогда творец косской Венеры, глубоко вздыхая, сказал: „Вы не знаете молвы (о, если бы она была ложна), недавно дошедшей с земли до стигийских мест; теперь нашелся один из смертных, который доказывает, будто я и вы были ничто; который заявляет, что мы были живописцами только по имени и что до него не было сведущих людей в живописи. Гольбейн – имя тому человеку, который затмил наши имена и сделал их почти бесславными. Такая жалоба раздается среди усопших, и я думаю, что они справедливо могут так жаловаться. Ибо, если кто увидит какую‑нибудь картину, написанную Гансом Гольбейном, составляющим величайшую славу своего искусства, тот сейчас же воскликнет: „Только Бог мог произвести чудо, которое я вижу, но отнюдь не могли создать его человеческие руки““.

Тут ты видишь, любезный читатель, священные изображения столь великого художества, что они достойны твоего благоговейного поклонения. Тебе принесет пользу душевный трепет, вызываемый этой поучительной живописью, изображающей священные истории. Все, что передали в своих божественных книгах Моисей и другие пророки, люди, вдохновенные Богом, все это представляется в картинах Ганса, при которых находятся и объяснения их содержания на латинском языке. Читай их. Прощай отныне, любовник похищенного Ганимеда, и пусть пребывают вдали постыдные утехи Киприды».

Далее идут два греческих стиха следующего содержания:

 

«О чужеземец, если ты хочешь видеть живые изображения,

То смотри те, которые творила рука Гольбейна».

 

Наконец, когда Гольбейн уже достаточно украсил мир своим благородным искусством, он – так как его человеческая жизнь, как и всё существующее на земле, не постоянна – умер в тяжелых страданиях от чумы в Лондоне в 1554 году пятидесяти шести лет от роду[150]. Свое тело он предоставил тлению и разрушению, а славу своего имени отказал потомству и бессмертной памяти.

 

Примечания

 

Ганс Гольбейн Младший (1497/98, Аугсбург – 1543, Лондон) – живописец и рисовальщик, выдающийся портретист, второй по значению после Дюрера представитель немецкого искусства эпохи Возрождения. Происходил из семьи художников: сын и ученик Ганса Гольбейна Старшего, младший брат рано умершего Амброзиуса Гольбейна. В 1515 г. вместе с братом переехал в Базель, оставаясь там до 1526 г. и совершая оттуда непродолжительные поездки в Люцерн (1517), на север Италии (1518/19), на юг Франции (рубеж 1523 и 1524 гг.). За этот период он создал большое число работ разного характера: живописные портреты, алтари, монументальные росписи, рисунки для ксилографий, эскизы витражей. Осенью 1526 г., получив по рекомендации Эразма Роттердамского заказ от Томаса Мора, Гольбейн отправился в Англию, где написал большой портрет его семьи и ряд других портретных изображений. Летом 1528 г. он вернулся в Базель, а в 1532 г. окончательно переехал в Лондон. С 1536 г. Гольбейн стал придворным художником короля Генриха VIII и возглавил большую мастерскую. В этот последний период своего творчества он работал почти исключительно как портретист, а также создавал рисунки для ювелирных изделий. Сохранившееся живописное и графическое наследие Гольбейна Младшего весьма значительно. В первую очередь, это многочисленные живописные портреты разных периодов. Помимо упомянутых К. ван Мандером следует назвать «Портрет Бонифация Амербаха» (1519), «Портрет семьи художника» (1528/29), портреты Магдалены Оффенбург в виде Венеры и Лаисы (все – Базель, Художественный музей); «Портрет сэра Шарля Моретга» (Дрезден, Картинная галерея старых мастеров); «Портрет Георга Гиссе» (1532), «Портрет герцога Антуана Лотарингского» (1543, оба – Берлин, Государственные собрания); «Французские послы Жан де Дентвилль и Жорж де Сельв» (1533, Лондон, Национальная галерея). Кроме того, кисти Гольбейна Младшего принадлежат необычная по замыслу и форме картина «Христос в гробу» (1521, Базель, Художественный музей), «Алтарь Герстера» (так называемая «Золотурнская Мадонна», 1522, Золотурн, Городской музей), «Мадонна бургомистра Майера» (Дармштадт, Замок). Самой известной его графической работой, помимо замечательных портретных рисунков, является серия маленьких (6,5 X 4,8 см) ксилографий «Пляски смерти» (1523/25).