Светлое будущее: рабство и голод

 

Все камбоджийцы, в первую очередь категория «75», сразу оказывались чем-то средним между рабочей скотиной и рабами (здесь сразу вспоминается старая имперская традиция…).

«Местные» принимали изгнанников охотнее, если те были крепкими на вид и не приводили с собой слишком много ненужных ртов.

Людей постепенно лишали их имущества: во время эвакуации этим занимались солдаты, в деревне — начальство и «местные». На «черном рынке» в период голода цена 250-граммовой миски риса могла доходить до 100 долларов. Приходилось мириться с искоренением образования, отсутствием свободы передвижения, всякой легальной торговли, медицины, достойной называться таковой, религии, письменности; соглашаться со строгим единообразием в одежде (черная форма, застегнутая до подбородка, с длинными рукавами) и в поведении (никаких проявлений чувств, споров, ругательств, жалоб и слез). Человек был обязан слепо повиноваться любому приказу, присутствовать (изображая интерес) на бесконечных собраниях, кричать и радоваться по команде, заниматься критикой и самокритикой… В Конституции Демократической Кампучии 1976 года ясно указывалось, что первейшее право гражданина — право на труд; никаких других прав «пришлые» не ведали. Неудивительно, что на первых порах существования режима страну захлестнула волна самоубийств; они стали настоящей эпидемией среди тех, кто оказался оторван от близких, среди престарелых, ощущавших себя обузой для семьи, среди людей, привыкших к комфорту.

Категория «75» должна была приспосабливаться к новой жизни. Начиная с осени 1975 года большинство «пришлых» попадали в районы с нездоровым климатом. Ни на что, кроме самого примитивного инвентаря и голодной пайки, надеяться не приходилось; никакой технической помощи, практической подготовки, жестокие санкции для не выполняющих установленные рабочие нормы, независимо от причин неудачи: даже явный физический недостаток не спасал от универсального наказания — смерти (хотя семьи редко разбивались). Никто, за редкими исключениями, не мог надеяться на окончательное постоянное местопребывание: тасование рабочих бригад и непрерывные переезды усугублялись ощущением собственного бессилия и всемогущества властей. Те, в ком еще теплились силы, постоянно порывались сбежать куда-нибудь, где еще оставалось подобие здравого смысла, предсказуемости, гуманности. Часто эти побеги оказывались формой отложенного самоубийства: не имея компасов и карт (Пин Ятхай по случаю разжился обрывком карты, потому и спасся), выбирая для побега сезон дождей, чтобы затруднить задачу преследователям, почти без еды, крайне ослабленные, беглецы чаще всего гибли еще до встречи с патрулями, получившими приказ не брать пленных. Тем не менее побеги не прекращались, чему способствовала не очень бдительная охрана (как было сказано выше, красные кхмеры испытывали нехватку личного состава).

Прижиться в новых условиях было крайне трудно, прийти в себя — невозможно. Руководство почему-то уверовало, что до «светлого будущего» — рукой подать, стоит только выполнить четырехлетний план 1977–1980 годов, оглашенный Пол Потом в августе 1976 года. План предусматривал резкий рост производства и экспорта сельскохозяйственной продукции — единственного богатства страны — в целях первоначального накопления средств. Предполагались индустриализация сельского хозяйства, развитие многоассортиментной легкой промышленности, впоследствии — создание мощной тяжелой промышленности.

Все эти фантасмагорические планы должны были стать продолжением прошлых «побед». «Наш народ, сумевший создать Ангкор, способен на любые свершения», — заверял Пол Пот в своей бесконечно длинной речи 27 сентября 1977 года, в которой прозвучало наконец, что Ангкор и Кампучийская коммунистическая партия — одно и то же. Еще одним проявлением волюнтаризма красных кхмеров стало утверждение, будто «славное 17 апреля» доказало превосходство бедных камбоджийских крестьян над крупнейшей империалистической державой — США.

От населения потребовали невозможного: добиться урожайности риса 3 тонны с гектара, хотя в 1970 году урожайность была немногим больше одной тонны. (Характерно, что таких же показателей потребовал от соотечественников в 1975 году тогдашний китайский вице-премьер Хуа Гофэн.) Столь же неосуществимым было тройное увеличение площадей под посевы риса на плодородном Северо-Западе. Конкретно для этого пришлось бы свести лес на огромных территориях, создать колоссальную ирригационную систему и быстро перейти от одного к двум-трем урожаям риса в год. (Следует учитывать, что в малонаселенной Камбодже прежде принято было надеяться на естественные осадки и ежегодное затопление чеков). Все прочие культуры отходили на второй план. Никто так и не определил, каких усилий это потребовало бы от «трудовой армии» в лице изможденных «пришлых».

«Армия», то есть практически все население, выбивалась из сил и стремительно гибла. Быстрее других сходили на нет самые сильные, от которых требовали больше, чем от остальных. Нормой был 11-часовой рабочий день, но нередко, устраивая соревнования между деревнями, начальство выгоняло людей на работу в 4 часа утра и не отпускало до 10–11 часов вечера….

Выходные местами были отменены совсем, местами объявлялись раз в десять дней (видимо, по примеру Французской революции, боровшейся с «религиозным» воскресеньем), но и они посвящались бесконечным политическим собраниям. Сам ритм работ совпадал, как правило, с обычным ритмом труда камбоджийского крестьянина. Разница заключалась в полном отсутствии отдыха и в хроническом недоедании.

Обещая подданным светлое будущее, власти гарантировали им беспросветное, даже убийственное настоящее. Американское посольство в Бангкоке, опираясь на показания беженцев, оценило сокращение посевных площадей к ноябрю 1976 года по сравнению с периодом до 1975 года в 50 %. Путешествовавшие по сельской местности рассказывали о заброшенных полях и обезлюдевших деревнях — последствиях массового переселения на стройки и вырубки.

 

Дезорганизация деревни

 

«По обеим сторонам дороги раскинулись, насколько хватает глаз, незасеянные земли. Напрасно я ищу взглядом работающих крестьян. Только километров через десять замечаю маленькую бригаду — несколько девушек. Где же сотни юношей из мобильных бригад, о которых талдычит радио?

Иногда мне попадаются вяло бредущие группы мужчин и женщин с узлами за плечами. По некогда ярким одеждам, превратившимся в лохмотья, драным штанам и юбкам узнаю «пришлых» — бывших горожан, изгнанных из своих жилищ.

Мне известно о новых перемещениях населения в середине года, призванных восстановить равновесие, вызванное безумными действиями «банды предателей».

Сначала эти горожане были отправлены в малонаселенные районы Юго-Запада, где на фоне полного обнищания намечалось создать «новую модель мира». Плодородные районы временно остались без работников. Вся страна корчилась в тисках голода, тогда как обрабатывалась только пятая часть всех пахотных земель! Куда же подевались те, кто работал на этой земле раньше? Слишком много вопросов остается без ответа.

Что касается мобильных бригад, якобы прославившихся своим трудолюбием, то они живут в суровых условиях. Еду им приносят в поле: подобие растительной похлебки, немного риса — половина того, что мы получали в Пномпене. На таком голодном пайке невозможно толком трудиться и что-либо производить. (…)

У меня глаза лезли на лоб. Зрелище было ужасающим: непередаваемая нищета, полная дезорганизация, неразбериха, грязь…

Навстречу машине бросился, размахивая руками, старик. На обочине лежала женщина — видимо, больная. Водитель вывернул руль, и старик остался стоять посреди дороги, воздев руки к небу».

Экономические прожекты ККП сулили стране немыслимое напряжение. Это усугублялось неспособностью руководства претворить в жизнь собственные намерения. Краеугольным камнем плана была ирригация: ее развивали, не щадя сил и жертвуя настоящим ради будущего. Однако ущербность проектов и их практического осуществления сделала принесенную народом жертву напрасной. Всего несколько дамб, каналов и плотин были спроектированы и построены со знанием дела. Они используются и по сей день, тогда как остальные либо были смыты в первый же паводок (вместе с сотнями строителей и крестьян), либо пустили воду не в том направлении, либо рухнули или были залиты в считанные месяцы. Инженеры-гидростроители, попавшие в ряды бесправной «трудовой армии», бессильно наблюдали за происходящим: всякая критика воспринималась как враждебность к Ангкору и последствия наступали незамедлительно и не отличались разнообразием… «Чтобы строить плотины, достаточно политического образования», — внушали рабам. Для безграмотных крестьян, часто предводительствовавших этим рабским стадом, единственной доступной технологией было максимальное скопление землекопов, увеличение продолжительности работ и объемов перелопаченной земли.

Презрение к технике и техникам сопровождалось отказом от элементарного крестьянского здравого смысла. Стройками и деревнями руководили бедняки с мозолистыми руками, но над ними стояли городские интеллектуалы, как будто обязанные мыслить рационально, но слишком уверовавшие в свое всезнание. Эти люди и приказали срыть мелкие перемычки между рисовыми чеками, учредив новый стандарт делянки: 1 гектар. Календарь сельскохозяйственных работ определялся централизованно и спускался для целой зоны без учета местных экологических условий. Единственным критерием успешности был объявлен валовой сбор риса, посему многие руководители решили вырубить все деревья, в том числе фруктовые. Уничтожение гнездовий птиц, наносивших ущерб полям, привело к исчезновению одного из источников питания для голодающего населения.

Бедствие постигло даже природу, не говоря о людях. Все население было поделено на категории, каждую из которых мобилизовали по отдельности: лиц от 7 до 14 лет, от 14 лет до брачного возраста, стариков и т. д. (Как всегда при строительстве «светлого будущего», трудящиеся были уподоблены армии, а производства — военной кампании.) Кроме того, действовал принцип узкой специализации. Формировались бригады, предназначенные для выполнения единственной конкретной задачи. Одновременно высокое начальство, уверовавшее в свое могущество, вместо повседневной работы с подчиненными ограничивалось категоричными приказами, не утруждая себя разъяснениями и обсуждениями.

Даже голод, годами косивший камбоджийцев, использовался для их дальнейшего закабаления. Ведь ослабленные люди, не способные создать запас продовольствия, вряд ли решатся на побег. Люди были постоянно озабочены утолением голода, вытеснившего все остальные мысли и желания, вплоть до сексуального. Скудная пайка превратилась в универсальный способ управления: благодаря ей проще было проводить принудительное перемещение больших масс людей и заставлять их питаться в общественных столовых. Несколько сытных кормежек — и все проникаются пылкой любовью к Ангкору… С помощью той же пайки удавалось сломить солидарность, нарушить связь между родителями и детьми. Мало кто осмеливался кусать кормящую руку, пусть она и проливала кровь.

Грустная ирония заключалась в том, что режим, приносивший людей в жертву божеству Рису (в СССР божество звалось Сталью, на Кубе — Сахаром), сделал этот продукт эфемерным. Камбоджа с 20-х годов ежегодно экспортировала сотни тысяч тонн риса и полностью обеспечивала этим основным продуктом питания собственное население. С начала 1976 года, когда коммунисты ввели систему общественных столовых, рацион значительной части камбоджийцев был ограничен жидкой рисовой похлебкой (равной по питательности 4 чайным ложкам риса на человека).

Урожаи риса были катастрофически низкими. Дневной рацион постоянно снижался. Подсчитано, что в районе Баттамбанга до 1975 года взрослый человек потреблял примерно 400 г риса в день — минимальное количество, обеспечивающее функционирование организма. При красных кхмерах, согласно свидетельствам всех без исключения очевидцев, невиданной роскошью считалась одна миска риса (250 г) на человека. Зачастую на пятерых, шестерых, даже восьмерых человек приходилась одна миска риса в день.

Все это делало жизненно необходимым «черный рынок», где можно было разжиться рисом. Поставщиками этого «лишнего» риса были руководящие работники, пускавшие «налево» рацион незадекларированных умерших, а также лица, занимавшиеся запрещенным промыслом — индивидуальным поиском пропитания. Считалось, что Ангкор печется о благе людей, следовательно, рационы полностью обеспечивают их потребности; впрочем, данный запрет действовал не слишком строго, пока не доходило до воровства. Для голодных людей не существовало разницы между коллективным достоянием (рисовыми чеками до или во время уборки, фруктовыми насаждениями) и скудным индивидуальным имуществом (птичниками, домашними животными «местных»). В пищу шла мелкая живность: крабы, лягушки, улитки, ящерицы, змеи, кишащие в заливных чеках, красные муравьи, огромные пауки, пожираемые живьем, а также побеги, грибы и плоды лесных растений. Из-за плохой сортировки и недостаточной кулинарной обработки это часто приводило к смертельному исходу. (Всякое индивидуальное приготовление пищи было запрещено, но запрет умудрялись обходить, делая вид, что кипятят воду; эту меру профилактики красные кхмеры поощряли.) Картины, которые можно было наблюдать, превосходили все, что случалось видеть специалистам даже в беднейших странах: люди отнимали помои у свиней и ели полевых крыс…

Индивидуальный сбор пропитания был наказуемым проступком. Провинившийся мог отделаться выговором, а мог получить и пулю — для острастки населения и предупреждения массовых набегов на поля.

Хроническое недоедание, ослаблявшее организм, способствовало заболеваниям (особенно дизентерии) и усугубляло их остроту. Еще одним распространенным недугом была «болезнь голодных», возникающая в подобных ситуациях, — общая отечность, которой способствовала чрезмерная соленость ежедневной рисовой похлебки. Со временем «естественную» смерть от этого недуга (слабость, затем забытье и угасание) многие, особенно старики, стали считать завидной…

Повальные болезни (порой никто в целом поселении не мог встать на ноги) не производили на руководство красных кхмеров ни малейшего впечатления. Заболевший приравнивался к ослушнику, лишающему Ангкор «боеспособной единицы его трудовой армии».

Несчастный, всегда подозреваемый в симуляции, мог отказаться от работы только в случае обращения в медпункт или в больницу, где рационы были вдвое ниже и был велик риск заразиться инфекционными болезнями. Генри Локард справедливо называет кхмерские больницы «местами уничтожения населения, а не его исцеления».

Пин Ятхай за несколько недель лишился четырех близких родственников, помещенных в больницу. Пятнадцать молодых людей, заболевших при нем ветряной оспой, не получали никакого лечения: их заставляли выходить на работу и спать прямо на земле, несмотря на страшные язвы на коже. В итоге из пятнадцати в живых остался всего один.