Глава вторая от Петра до Павла 6 страница

Шелихов упомянул об этих интереснейших людях вскользь — видимо, не нашел времени заниматься углубленными исследованиями. Но загадка существовала и была гораздо сложнее, чем казалось поначалу…

Оказалось, слухи не просто о «бледнолицых индейцах», а о русских  поселениях на Аляске упорно держались еще с 1710 г., когда об этом впервые упомянул в отчете служилый человек Мальгин. Лет через пятьдесят с этой загадкой вплотную столкнулись уже знакомые нам сотник Кобелев и чукча-казак Даур-кин. Некий чукча Ехипка Опухин рассказывал Кобелеву, что получил от «бородачей с Большой землицы» письмо, «писанное на доске черными и красными буквами». Кобелев с помощью тех же чукчей отправил на Аляску письмо: «Прелюбезные мои во плоти братцы, жительствующие на большой почитаемой американской земле…» О судьбе этого послания, о том, последовал ли ответ, никаких сведений в архивах не имеется.

Дауркин, составляя свою карту аляскинского побережья, на американском берегу старательно изобразил деревянную крепость, которую так и назвал: «Русская крепость». Мало того, нарисованных возле нее людей он старательно раскрасил в разные  цвета — так, чтобы сразу можно было определить: одни из них темнокожие, подобно эскимосам, зато другие бледнолицые.

Во время Второй Камчатской экспедиции Беринга Стеллер обнаружил среди выменянных у эскимосов вещей деревянное блюдо, которое отчего-то упорно считал сделанным русскими, проживающими на Аляске. Другой ученый из той же экспедиции, Герард Миллер, раскопал в архивах отчет Тараса Стаду-хина, где прямо говорилось, что на «Большом острове», по слухам, живут бородатые люди, которые носят длинную одежду наподобие русской и, подобно русским, делают деревянную посуду. В 1795 г. монах Герман, отправленный Святейшим Синодом на Аляску для миссионерской деятельности, отправил настоятелю Валаамского монастыря большое письмо, где сообщал, что от приказчиков компании купца Лебедева узнал: где-то в глубине континента, на берегу «большой реки» находится поселение «русских американцев» — но это, разумеется, вовсе не нынешние  русские колонисты, а люди, обитающие там с «прежних времен». Время от времени приказчики получали от них через посредников ножи с надписями.

Тогда  никому так и не удалось отыскать это загадочное поселение. Но через полторы сотни лет подтверждение последовало и с американской стороны. В 1944 г. американец Теодор Фарелли опубликовал в журнале «Восточнославянское обозрение» статью «Затерянные колонии Новгорода на Аляске», где рассказал об открытии в 1937 г. на побережье Кенайского залива поселения из 31 дома. По мнению американских специалистов, раскопанным им домам было не менее… 300 лет, и построили их не индейцы и не эскимосы, а кто-то другой. А еще раньше, в 1941 г., члены американского Русского исторического общества опубликовали статью к 200-летию открытия Чириковым Америки — где утверждали, что в библиотеке Конгресса США обнаружены документы, неопровержимо свидетельствующие о русском поселении на Аляске еще в 1570 г., во времена Ивана Грозного. Они — как позже и Фарелли — полагали, что это поселение (или поселения) были основаны новгородцами, после захвата их города москвичами, бежавшими подальше от грозного царя.

К сожалению, не уточняется, о каких именно документах шла речь. Но след имеется. Еще до революции американцы приобрели для библиотеки Конгресса собрание красноярского купца Юдина. Обширнейшая юдинская библиотека включала не только книги, но и немало старинных рукописей времен освоения русскими Сибири и Аляски. Юдин предлагал свою библиотеку государству, но казна Николая II денег на это не нашла, и американцы, прекрасно знакомые с этим богатейшим собранием, его тут же приобрели, не скупясь…

Делать какие-то однозначные выводы пока что невозможно. Рассуждая теоретически, ничего нет невозможного в том, что какие-то русские мореходы оказались в Америке задолго до второй половины XVIII века. Новгородцы имели огромный опыт плавания «в морях студеных». Другое дело, могли ли они пробиться будущим Северным морским путем аж до Аляски (а впрочем, о ледовой обстановке у этих берегов в XVI веке нам практически ничего неизвестно, могла случиться и оттепель).

Вовсе не обязательно искать корни  у новгородцев. При плавании Дежнева через пролив несколько его кочей пропали без вести. Конечно, они могли и потонуть в бушующем море, но, опять-таки теоретически допуская, могли и добраться до Аляски, откуда уже не смогли вернуться (вспомните историю японца Денбея, которого носило по морям полгода]).

А чукчи рассказывали русским о торговой экспедиции, которая примерно в 1670 г. на двенадцати кочах пробиралась к устью Колымы, но попала в бурю, разбросавшую суда. Некоторые, если верить чукчам, до Колымы все же добрались — зато другие оказались на Аляске, где русские обзавелись семьями, прижились среди туземцев и уже никогда не вернулись назад…

И, наконец, не стоит забывать о пятнадцати пропавших без вести моряках с корабля Чирикова, которые могли и остаться в живых, остаток жизни проведя среди индейцев.

В общем, категорических выводов делать нельзя. Загадка остается загадкой. Совершенно непонятна, правда, та ярость, с какой отечественные историки обрушиваются на статью Фарел-ли, именуя ее «фантазией», но при этом, как водится, не приводя в полном виде то, что критикуют. Известна прямо-таки патологическая страсть ученых мужей объявлять «фантазиями» и «лженаукой» все то, что не согласуется с их собственными диссертациями…

Несомненно одно: если какие-то русские люди и попали на Аляску, при Иване Грозном ли, во времена Дежнева, или со шлюпок Чирикова, их было слишком мало для того, чтобы сохранить себя как русских.  Несомненно, они ассимилировались среди индейцев, их потомки еще сохраняли в облике кое-какие славянские черты (бороды, прически, цвет лица), делали одежду, посуду, оружие так, как повелось от полузабытых предков — но в конце концов окончательно растворились среди краснокожих…

Ну а мы вернемся в Иркутск…

Где в 1790 г. произошло событие, имевшее, без преувеличения, огромное значение для дальнейшего освоения русскими Америки — Шелихов наконец-то уговорил своего старого знакомого Александра Андреевича Баранова стать главным управителем всеми делами шелиховской компанией на Аляске и Кадьяке. Без преувеличений, событие это — историческое.  Что бы там ни говорили, а Большую Историю творят в первую очередь личности.  А уж Баранов, человек честный, умный, решительный и непреклонный, был личностью с большой буквы, более чем четверть века успешно руководивший Русской Америкой.

Убедительно прошу читателя, перед тем как читать дальше, заглянуть в Приложение и внимательно, не спеша, рассмотреть портрет Александра Андреевича Баранова. Душевный, обаятельный, мирный старичок, весьма похожий на добросовестного чиновника какого-нибудь Департамента почт и телеграфа…

Если бы! Приключений и свершений, выпавших ему на долю, хватит на десяток приключенческих романов. Сам себя Баранов (без малейшей шутливости!) любил впоследствии называть «Писарро российский». Франсиско Писарро, если кто запамятовал, — знаменитейший испанский конкистадор. Участвовал в завоевании Панамы и Перу, открыл залив Гуаякиль на Тихоокеанском побережье Южной Америки и Западные Кордильеры, основал несколько городов (в том числе Лиму и Тру-хильо), с горсточкой солдат завоевал богатое государство инков. В шестьдесят три года был убит испанскими же заговорщиками, людьми конкистадора Альмагро, с которыми много лет враждовал. В своем последнем бою дрался один против двадцати, но силы были неравными…

Не преувеличивал ли Баранов, сравнивая себя со столь знаменитой личностью? Баранов, разумеется, не захватывал богатых золотом царств. Но что до остального — давайте рассмотрим его жизнь в Америке подробнее…

В том же году Баранов отправляется к месту своего назначения. По дороге галиот «Три святителя» терпит крушение на Уна-лашке, Баранов вместе со спутниками застревает там надолго, питаясь исключительно гнилой китятиной…

Примерно в это время у берегов Аляски объявился англичанин капитан Кокс. Началась русско-шведская война, и шведы, не способные напакостить России в Америке самостоятельно, наняли Кокса, выдав ему по всей форме каперское свидетельство. Капер, если кто запамятовал, от пирата несколько отличается — во время войны законным, можно сказать, образом захватывает корабли конкретного противника. А посему стоит на ступеньку выше обычного пирата, и вешать взятого в плен капера (как без затей поступали с пиратами), означает поступиться правилами хорошего тона…

Одним словом, Кокс приплыл на Аляску с приказом разорять русские поселения. Но тут произошло нечто, по-моему, не имеющее аналогов в мировой практике: увидев, насколько убого живут русские и какая тяжелая у них жизнь, Кокс жечь и разорять ничего не стал, наоборот, отослал русским продовольствие и одежду, подарил даже секстан и мирно отплыл восвояси.

Поступок для английского морехода немыслимо благородный. Подобного рыцарства за англичанами не замечено. И потому у меня есть стойкие подозрения, что Кокс был кем угодно, шотландцем, ирландцем, валлийцем — но только не англичанином…

Итак, Баранов… Пережив кораблекрушение, он отправил несколько отрядов на эскимосских байдарах для изучения Аляски. Всю весну и лето его подчиненные бороздили море и сушу. Сам Баранов обошел на байдаре вокруг острова Кадьяк — и решил заложить столицу Русской Америки в Синиакском заливе означенного острова. Там помаленьку стало вырастать укрепление, в честь наследника престола названное Павловской крепостью.

Позднее, в 1793 году, Баранов предпринял поход против живущих поблизости эскимосов — с целью не воевать, а «замирить». Это ему удалось: без всяких военных действий эскимосы дали заложников и согласились жить в мире.

К этому времени относится единственный, пожалуй что, конфликт Баранова с Шелиховым. К русским поселениям приплыл английский бриг «Феникс», с капитаном которого, Хью Муром, Баранов быстро подружился (Мур был вполне приличный человек — не англичанин, а ирландец). На прощание Мур даже подарил Баранову своего «крепостного человека», индуса по имени Ричард, который потом несколько лет был переводчиком при встречах Баранова с англичанами.

Так вот, Шелихов (предприниматель крутой, вовсе не благостный) сурово разбранил Баранова за подобное «братание с противником» и выразил недоумение: почему Баранов не воспользовался случаем и не захватил хитростью корабль торгового конкурента? (Мур был на службе не правительства, а Ост-Индской торговой компании.) Баранов невозмутимо написал в ответ: «Меня больше удивил Ваш выговор, который обнаруживает беспредельную алчность корыстолюбия; как вы надеяться можете, чтоб я нарушил священные права странноприимства и человечества?»

Вот такой был человек — суровый, даже откровенно жестокий порой, но с твердыми жизненными принципами, от которых не отступал никогда.

К тому времени в разных местах побережья Аляски уже было зарыто (согласно обычаям восемнадцатого века) около тридцати медных досок с изображением креста и надписью «Земля российского владения».

И вот тут-то зашевелились  тлинкиты-колоши. Те самые, что давненько уж «крышевали» многие окрестные племена, получали богатую дань мехами и жили припеваючи. Русские конкуренты им были как кость в горле, — так что никакой тут не было «борьбы благородных краснокожих с бледнолицыми поработителями». В основе опять-таки лежала чистой воды экономика, цинично выражаясь, соседняя бригада отбивала кры-шуемых…

Тлинкиты (которых я далее, по примеру русских и американцев, буду именовать исключительно колошами) выступили в поход. Это было вовсе не опереточное воинство — воевать колоши умели, и боевая раскраска смотрелась жутковато: высоко взбитые волосы посыпаны орлиным пухом, лица вымазаны красной краской, на многие надеты маски в виде моржей, сивучей, медвежьих морд. Встретишь такого в лесу — не заметишь, как на верхушке дерева окажешься. К тому же многие индейцы были в панцирях — хотя и деревянных, но достаточно прочных. Пули из тогдашних ружей пробивали их разве что при стрельбе в упор, а стрелы с копьями не брали вообще. Противник не из тех, над кем можно насмехаться…

И Баранов получил первое боевое крещение. Ночной бой продолжался несколько часов. Лучше всего о нем рассказал сам Баранов: «В самую глубокую ночь перед зарею окружило нас множество вооруженных людей и со всех сторон начало резатье и колотье иноверцев (сопровождавших отряд Баранова промышленников-туземцев). И нас подкололи тут вдруг бросившихся со сна, хотя в карауле и стояло пять человек, но они так близко подползли за мрачностию ночи, что усмотрели уже в десяти шагах колющими в наши палатки; долго мы стреляли из ружей без успеха, ибо одеты они были в три и четыре ряда деревянными и плетеными куяками (панцирями, доспехами) и сверху еще прикрывались претолстыми милащами, а на головах с изображением лиц разных чудовищ претолстыя шишаки, коих никаких ни пули, ни картечи наши не пробивали…»

Сразу начался переполох. Кадьякцы, видя, что их копья и стрелы (да и пули русских хозяев) бессильны против врага, в панике стали разбегаться, одни кинулись на байдарах в море, другие бестолково метались, заслоняя русским прицел. Сам Баранов едва не был убит в начале сражения — но от копий и стрел его спасла кольчуга, которую он предусмотрительно надел под кафтан (и годами потом с ней не расставался!). Он стрелял по нападавшим из фальконета — небольшой пушечки длиной менее полуметра.

(Сейчас, когда я пишу эти строки, такой фальконет стоит в углу комнаты. Неизвестно, кому он принадлежал, это и неважно, но я теперь могу доподлинно представить действия Баранова…)

К Баранову подоспела подмога со стоявшего неподалеку галиота «Св. Симеон», и колоши после нескольких неудачных атак отступили. Это была первая схватка Баранова с колошами, но отнюдь не последняя — все только начиналось…

Самое смешное, что колоши к тому времени числились «подданными Российской империи» — но по чистому недоразумению. Несколькими годами ранее штурман Измайлов, встретившись в заливе Якутат с колошскими вождями-тойнонами, подарил им гравюру с изображением наследника Павла и литой из меди герб Российской империи. Вожди отдарились каланьими шкурами и какими-то ритуальными предметами. Обе стороны смотрели на происшедшее со своей  точки зрения. Измайлов полагал, что колоши признали себя российскими подданными, коли приняли герб. А колоши считали, что они с бледнолицыми всего лишь хорошо посидели и обменялись родовыми тотемами…

В те же времена объявились испанцы, которые в заливе Кука раздавали индейцам серебряные медали и некие «грамоты». Вполне возможно, что и они полагали, будто индейцы признали себя подданными христианнейшего короля Испании. Сами индейцы опять-таки так не считали: дарят белые люди какие-то кругляшки, и ладно, будет что в ухо продеть… Шелиховцы, прослышав об этаких международных контактах, поступили просто и эффективно: выменяли у индейцев испанские медали все до одной и выкинули в море (ну а «грамотки» индейцы и сами быстренько истрепали).

Заглянули в поисках выгоды и некие англичане — но этим не повезло категорически, эскимосы-чугачи без малейшего подстрекательства со стороны русских по своему почину захватили судно, ограбили, а всю команду перебили (гораздо позже американский историк Хауэй установил, что это был бриг «Си Оттер» капитана Типпинга).

Русские тем временем обживались.  Баранов достраивал Павловскую крепость. Первым помощником себе к тому времени он взял Ивана Александровича Кускова — человека весьма заметного в истории Русской Америки, будущего основателя Форт Росс в Калифорнии.

Колоши пока что присмирели, но на Баранова навалилась новая напасть — со стороны уже не воинственных индейцев, а своих.  В Русской Америке активизировались главные конкуренты Шелихова — «лебедевцы», люди якутского купца Лебедева-Ласточкина. «Лебедевцы», в отличие от всех прочих многочисленных компаний, стремились к тому же, что и Шелихов — обосноваться в Америке на постоянное жительство.

Промыслы пушного зверя, как я уже говорил, к тому времени стали истощаться. Крупный отряд «лебедевцев» захватил один из тамошних «стратегических пунктов» — поселения эскимосов-чугачей в заливе Принца Уильяма. Именно что стратегический пункт! Именно чугачи, нанятые в работники, добывали основную массу пушнины, снабжали русских продовольствием, шили теплую одежду, участвовали в перевозке грузов и строительстве укреплений.

Баранов, склонный действовать по справедливости, заключил с предводителем «лебедевских» Коломиным соглашение о разделе сфер влияния. «Лебедевцы» его моментально нарушили, засыпая Баранова угрозами, сводившимися все к тому же бессмертному ультиматуму: шли бы вы, отсюды, ребята, это наша корова, и мы ее доим…

Вскоре «лебедевские» перешли к «активным мероприятиям» — они, прихватив в подмогу индейский отряд, обосновались возле одной из крепостей Баранова, Александровской, стали перехватывать туземцев, шедших к Баранову продавать меха, избивали их и отнимали шкуры. По всем меркам это был форменный беспредел. «Лебедевские» были не прочь захватить и саму крепость, но не решались устраивать открытый бой. Все попытки Баранова договориться с ними по-хорошему отвергались… В заливе Бристоль «лебедевцы» разграбили четыре эскимосских селения, «приведенные под российскую руку» еще Шелиховым, жителей увели в плен, а медный российский герб, подаренный вождю Барановым, разломали на кусочки (что, между прочим, по тогдашним законам Российской империи считалось серьезнейшим государственным преступлением и подлежало суровой каре). А чуть позже «лебедевцы» организовали среди шелиховских строителей в Воскресенской бухте самый настоящий заговор, и Баранов буквально в последнюю минуту предупредил готовившийся бунт — не оружием, а красноречием и убеждением.

Баранов тем временем с помощью нанятого на службу компании англичанина Шильца завел самую настоящую судоверфь и строил там небольшие корабли — а кроме того, пытался наладить собственное металлургическое производство. Из железной руды, найденной на Кенайском полуострове, он, подавая пример, собственными руками отковал несколько прутьев, показывая, что задумка вполне реальная. Из добытой на Кадьяке меди отлили колокола для тамошней церкви. Баранов писал Шелихо-ву: «О меди американской давно есть мое намерение забраться на Медную реку, поднесь бешеные Лебедевские делали преграды и не знаю, будет ли лучше».

Хлопот у Баранова был полон рот. С Большой земли ему присылали «посельщиков», с помощью которых предполагалось наладить землепашество, кораблестроение, металлургию, гончарное дело, обработку кож и другие ремесла. Контингент, как легко догадаться, был специфический — и привыкшие к вольной жизни, и субъекты с уголовным прошлым, и попросту искатели легкой жизни — одним словом, та трудно управляемая, бесшабашная вольница, которая во множестве присутствует во всех местах, где начинается освоение новых земель. Этакий американский Дикий Запад в миниатюре…

Баранов совершенно случайно раскрыл заговор, участники которого, не желая трудиться нормально, собирались убить приказчика, захватить корабль и уплыть на Курилы — а там видно будет. Были и попытки покушаться на жизнь самого Баранова — так что свою знаменитую кольчугу он снимал редко, а спать ложился не иначе как положив у изголовья пару пистолетов, что стало многолетней привычкой. Не сложились поначалу отношения у Баранова и с главой православной духовной миссии Иоасафом. Склока меж ними получалась долгая. Иоасаф бомбардировал Шелихова кляузами, требуя сменить Баранова и прислать «более гуманного и порядочного».

Ну не сошлись они характерами, бывает… Судя по сохранившимся документам, отче Иоасаф все же, с моей точки зрения, изрядно перехлестывал в своих претензиях. Очень уж много требовал порой: построить для миссии отдельную резиденцию, полностью обеспечивать дровами и продовольствием. Меж тем у Баранова не хватало рабочих рук, и он вполне резонно советовал персоналу миссии самому заготавливать дрова и подрабатывать на хлеб ремеслами. Иоасаф в ответ горделиво заявлял, что у духовных особ нет ни одной свободной минутки времени, они, мол, беспрестанно молятся за грешников…

Особенно возмущало архимандрита Иоасафа то, что Баранов, вольнодумец этакий, обучал своих подчиненных «французским вольным мыслям», в чем его активно поддерживал англичанин Шильц — и промышленники развратились настолько, что вступали в дискуссии с духовными по богословским вопросам: ну как в какой-нибудь богомерзкой Сорбонне, право слово…

Судя по всему, архимандрит был из тех идеалистов, что, не считаясь с реалиями, хотят в кратчайшие сроки построить идеальное общество — а Баранов как раз из тех прагматиков, прекрасно знающих, что работать приходится, увы, с тем контингентом, что имеется под рукой. («Нет у меня для вас других писателей!» — сказал в свое время товарищ Сталин в ответ на жалобы некоего идеологического начальника, жаловавшегося, что писатели и водку пьют, и с женщинами чересчур активно общаются.)

Пикантности придавало то, что самому архимандриту все же выделили отдельные покои, но остальная его братия обитала в общей казарме, где работники Баранова преспокойно жили с блядьми (прошу пардону, конечно, но именно этот термин частенько употреблял в письмах сам Иоасаф). Иоасафа чрезвычайно нервировала и эта сторона жизни — настоятельно требовал, чтобы всякий возлегший с бабою был с ней обвенчан по всем правилам, и никак иначе (что в тамошних суровых условиях, будем реалистами, выглядело несбыточной утопией).

Архимандрит изливал душу в посланиях Шелихову: «Жизнь их развратная. Я едва мог убедить некоторых промышленников жениться. А прочие и слышать о том не хотят. А девок держат все публично, да еще и не по одной…» В конце концов отче, должно быть, окончательно озлившись, стал уверять Шелихо-ва, будто Баранов собирается отправить его на тот свет, а потом перебить и остальных духовных особ (Баранов ангелом не был, но вряд ли стал бы лелеять такие  планы, за четверть века своего заведования Русской Америкой ни один обладатель духовного звания от него не пострадал никоим образом, так что Шели-хов на эти дрязги особого внимания не обращал, сам прекрасно все понимал насчет несоответствия утопии суровой американской реальности…) Ну не было у Баранова возможности опекать монахов, как детей малых, что поделаешь! И не в его силах было превратить своих подчиненных в ангелов (между нами говоря, и сам Баранов, будучи мужиком не старым, «алеутскую девку держал», чего уж там…)

В конце концов, его грызня с архимандритом-идеалистом не так уж и важна для Большой Истории. Гораздо важнее то, что уже в первые годы своего управления Баранов укрепил экономическое положение растущей колонии, положил начало судостроению, земледелию, обработке металлов, развитию ремесел. Он по-прежнему ходил в кольчуге под кафтаном и спал с пистолетами у изголовья…

Оставим его пока что, читатель, посреди тяжелых трудов и вернемся в Иркутск к Шелихову Там случились новые интереснейшие события, о которых мы просто обязаны знать…

В 1794 г. в Иркутск приезжает Николай Петрович Резанов — еще один главный герой и нашего повествования, и освоения Русской Америки. Находящийся в нашей литературе, так сказать, «на особом положении». Даже те, кто начисто забыл имена Шелихова и Баранова (если вообще слышал), Резанова знают, но исключительно по рок-опере «"Юнона" и "Авось"», в свою очередь, созданной по поэме Андрея Вознесенского. Романтическая история его любви к прекрасной калифорнийке Кончите, трагическая смерть Резанова на полпути домой, безжалостно разлучившая влюбленных, — все это известно многим. Однако получилось так, что из биографии Резанова оказалась выхваченной только  история его романа — меж тем личность Резанова интереснее, многограннее и шире и уж безусловно не укладывается в тот весьма схематический образ, что был явлен зрителю на сцене «Ленкома».

Чуть позже я постараюсь представить читателю подлинного  Резанова — в строжайшем соответствии с источниками (в том числе его собственноручными записками) и исторической правдой: умного и энергичного строителя империи, поистине государственного человека, прожившего недолгую, порой трагическую, но бурную и славную жизнь. Буду безжалостно расправляться с многочисленными дурацкими мифами, которыми за два столетия обросла история Резанова и Кончиты — но, честью клянусь, читатель не ощутит ничего похожего на разочарование. Потому что подлинная  история Резанова еще ярче, романтичнее, увлекательнее, чем известный спектакль (отнюдь не бесталанный)…

Итак, Николай Петрович Резанов. Родился в Санкт-Петербурге 28 марта 1764 года в обедневшей дворянской семье (графом так никогда и не стал, это поэта Вознесенского кто-то обманул).

Получил хорошее домашнее образование с помощью приглашаемых учителей, как тогда было в обычае. С Сибирью некоторым образом связан был сызмальства: его отец одно время служил при генерал-губернаторе Сибири Чичерине, а дядя Петр Гаврилович был председателем гражданской палаты губернского суда в Иркутске, но потом сделал неплохую карьеру в столице, заняв пост обер-прокурора Правительствующего Сената.

Семья дружила с поэтом и крупным чиновником Гаврилой Державиным. Именно он помог в конце семидесятых годов XVIII века перевестись молодому Николаю в лейб-гвардии Измайловский полк.

Полк был престижнейший, по неписаной табели о рангах помещавшийся сразу за двумя вовсе уж элитными, Преображенским и Семеновским. Служба в таком  полку служила залогом успешнейшей карьеры.

Однако в начале восьмидесятых Николай оставляет военную службу. Причины непонятного многим в ту пору решения так и остались неизвестными — но нет ни малейших известий о каких бы то ни было неприглядных поступках, послуживших поводом для отставки. Не исключено, молодому офицеру из небогатой семьи была просто не по карману служба в столь элитной части — гвардейский офицер обязан был поддерживать просто шикарный образ жизни, и далеко не всякого на это хватало. Вполне возможно, он не чувствовал в себе никакого призвания к военной службе (пусть и мало обременительной) — такое часто было причиной ухода молодых людей из самых блестящих полков, бывают люди, которым «стиль милитар» категорически противопоказан.

Как бы там ни было, в «статской» службе Резанов как раз сделал неплохую карьеру. Сначала был асессором во Пскове, в тамошней палате гражданского суда. Через пять лет его перевели в Казенную палату Санкт-Петербурга. Там Резанов показал себя неплохо, был повышен в чине и назначен правителем канцелярии у вице-президента Адмиралтейской коллегии графа Чернышева.

В 1791 г., став личным секретарем императрицы, Державин забирает Резанова к себе — опять-таки правителем канцелярии. На этом посту Резанов еще и выполняет при императрице обязанности чиновника для особых поручений. Переходит в штат фаворита императрицы Платона Зубова. Становится обер-секре-тарем Сената. За разборку «Устава о ценах» и расчеты земельных налогов в Москве и Петербурге награжден орденом Св. Анны 2-й степени и «пенсионом» в две тысячи рублей в год. На военной службе случались карьеры и ослепительнее, конечно, но для службы «статской» — очень даже неплохой результат для человека всего-то тридцати лет…

В 1794 г. Резанов приезжает в Иркутск, чтобы проинспектировать деятельность компании Шелихова. Поручение дано Зубовым, но, есть подозрения, исходило от самой императрицы. Екатерина с некоторым недоверием относилась к сибирским купцам и их деятельности в Русской Америке, частенько приговаривая: мол, сами-то они уверяют, будто дела идут прекрасно, но «нихто тамо на месте не свидетельствовал их заверения». Положительно, Матушка  опасалась «вашингтонского» варианта — серьезной возможности воздействовать на Русскую Америку, вздумай она отложиться, попросту не существовало…

Вот и послали, должно быть, толкового чиновника Резанова, чтоб посмотрел на месте… Действительный статский советник Резанов задание выполнил, дела Компании на него произвели самое благоприятное впечатление — но финал последовал несколько неожиданный. Николай Петрович влюбился в пятнадцатилетнюю дочь Шелихова Анну, и в январе 1795-го их обвенчали.

Портрета не сохранилось, но девушка должна была быть красавицей, если пошла в мать — статную, синеглазую, золотоволосую, прозванную иркутянами Королевой.

Если оставить в стороне лирику (а она присутствовала, брак, несомненно, был по любви), то и Шелихов, и Резанов оказались в выигрыше. Резанов, живший пусть на высокое, но все же жалованье и других источников дохода не имевший, вошел в семью купцов-миллионеров (вторая дочь Шелихова, Авдотья, была замужем за пайщиком компании отца Булдаковым). А Шелихов и Булдаков, пусть миллионщики, но все же не более чем купцы сибирские, обрели родственника, занимавшего в Петербурге немаленькое положение и лично известного самой императрице. Выгода была обоюдная — чувства чувствами, а жизнь жизнью в те времена, когда сословные различия ощущались особенно жестко… Короче говоря, с этого момента благосостояние шели-ховской компании стало и личным делом Резанова.

20 июля 1795 г. Шелихов неожиданно скончался, будучи всего сорока семи лет от роду — вроде бы от сердечного приступа. Смерть эта уже тогда показалась окружающим странной.  Естественно, многие сразу вспомнили о событиях пятнадцатилетней давности, когда ветреная Наталья Алексеевна попыталась отравить мужа. Поползли слухи, что вторая  попытка ей все же удалась. Барон Штейнгель, будущий декабрист (в начале XIX столетия четыре года служивший командиром корабля в Охотском море и знакомый со множеством знавших Шелихова, в том числе и с Барановым), в своих воспоминаниях писал без обиняков: «Внезапная смерть Шелихова… была многими приписываема искусству жены его, которая потом, ознаменовав себя распутством, кончила жизнь несчастным образом, будучи доведена до крайности одним своим обожателем».