X. Герой популярной новеллы

 

Когда я был помоложе, чтение популярных новелл всегда наводило на меня печаль. Очевидно, эти литературные произведения действуют так удручающе и на других. Недавно я беседовал на эту тему с одной славной молодой девушкой, и она высказала мне свое мнение.

– Терпеть не могу героини наших новелл! – горячо воскликнула эта девушка. – Мне делается прямо дурно от нее. Когда я не думаю о ней, то чувствую себя вполне хорошо и мирно, но как только она попадется мне на глаза, я готова взбеситься. Она слишком развязна на язык. Я не осудила бы ее, если бы это случалось с ней изредка; ведь и мы все, в случае надобности, не полезем за словом в карман. Но дело в том, что она всегда и повсюду разражается слишком резкими словечками. С ней никогда не бывает, чтобы она была чем‑нибудь смущена; она даже и не старается показать смущения. Что же касается ее волос… Ах, это нечто ужасное! Мне все кажется, что на ее голове парик; так и хочется пойти и сорвать его. Ее кудри как будто вьются сами собою, и ей нет с ними никакой возни… Посмотрите вот на мои волосы. Я сегодня поутру билась с ними целых три четверти часа, чтобы придать им вид, хоть несколько похожий на прическу героини новелл, а что вышло? Ведь мне нельзя не только качнуть головою, но даже просто рассмеяться из опасения, как бы не разъехалась вся моя постройка из волос, стоившая мне столько труда. А ее платья? Они положительно выводят меня из себя! Все сидит на ней точно влитое, и ей совсем нет надобности беспокоиться о том, чтобы не морщил лиф или не сбилась бы набок юбка. Ее туалеты прямо идеальны. Наденет любой наряд и появляется перед гостями точно куколка. Всем остальным женщинам остается только завидовать и мечтать о тех успехах, которыми они могли бы пользоваться в этот вечер, если бы не эта несносная героиня. Она даже не отличается красотой. Судя по тому, что о ней говорят, она скорее дурна. Но, очевидно, это нисколько не беспокоит ее; она выше этого. Вообще она доводит меня до стадии кипения! – заключила моя юная собеседница.

То же самое могу сказать и я, с той лишь разницей, что отнесу это не к героине, а к герою, и буду разбирать его не с женской точки зрения, то есть не по одной наружности, но во всех подробностях.

Герой не всегда бывает мягкосердечен; иногда он убивает своего соперника, а потом, когда уже поздно, очень огорчается, предается самобичеванию и подписывается на венок покойному. Подобно и нам, грешным, он делает ошибки. Обыкновенно он женится не на той девушке, на которой следовало бы ему жениться. А как хорошо он все делает! Возьмите хоть одно то, что он снисходит до игры в крикет и, хотя не умеет играть, но всегда выигрывает.

Так и во всем. Не умея путем владеть веслом, он берет первый приз в речной гонке, а потом отправляется на другую, где также берет первый приз, и притом с такой легкостью, точно для этого ровно ничего не нужно, кроме хотенья. Приходится только удивляться, как решаются люди состязаться с таким чудодеем! Живи я в мире новелл и вздумай участвовать в состязании на первый приз, я перед началом гонки непременно объяснился бы со своим соперником. «Постойте‑ка минуточку, дорогой мистер такой‑то, – сказал бы я ему, – вы кто: герой новеллы или такой же второстепенный персонаж, как я? Если вы герой, то, простите, я не могу состязаться с вами, потому что не хочу быть побежденным».

Герой популярной новеллы никогда не представляет собой обыкновенной посредственности; он – гений во всем. Например, не умея ездить верхом, он не может взобраться на лошадь без того, чтобы не понестись вихрем и не выиграть главного приза. Толпа в мире новелл, по‑видимому, лишена всякой наблюдательности. Он мучится вычислением шансов, толкует о рекордах и читает всякий вздор, печатающийся в спортивных изданиях. Будь я среди этой толпы, я не стал бы беспокоить себя несущественными пустяками, я обратился бы к тому из комиссионеров, состоящих при тотализаторе, который показался бы мне самым надежным, и спросил бы у него:

– Скажите, пожалуйста, кто из этих джентльменов, приготовившихся скакать, герой последней новеллы? Кто? Этот вот тяжеловесный субъект на маленькой коричневой лошадке, которая кашляет и страдает опухолью в правом колене? Сколько же у него шансов выиграть все десять дистанций?.. Тысячу против одного, говорите вы? Отлично! Вот вам двадцать семь фунтов золотом и восемнадцать шиллингов серебром. Пальто и сюртук пойдут за десять шиллингов, панталоны – за семь шиллингов шесть пенсов, а сапоги… ну, хоть за пять. Все это вместе составит двадцать девять фунтов шесть пенсов, не так ли? В дополнение к недостающей сумме вот вам еще проект закладной на мою домашнюю обстановку, которая стоит… Словом, вместе с этой закладной как раз наберется пятьсот фунтов. Все эти ценности я ставлю на коричневую лошадку героя популярной новеллы.

Таким образом я сразу выиграл бы пятьсот тысяч фунтов, если бы только, конечно, проделал все это.

Когда герой популярной новеллы купается, то он и это проделывает как‑то по‑сверхчеловечески. Вы никогда не встретите его в купальне; он купается прямо в открытом море. В купальном костюме, но без плавательного пояса, он несколько часов подряд плавает и ныряет в воде как рыба. Его окружает публика в лодках, и он забавляет ее произнесением целых монологов, декларированием стихов и разными остроумными (но больше очень плоскими) шуточками. Публика, разумеется, в восторге. А попробуй‑ка кто‑нибудь другой проделать при таких условиях то же самое, он тотчас же познакомился бы со вкусом соленой водицы. Этого же франта сами волны почтительно обегают, не решаясь доставлять ему никаких неприятностей.

Во время состязания на бильярде он всегда дает своему противнику сорок очков вперед и все‑таки постоянно обыгрывает его. Он, собственно говоря, даже не играет, а лишь показывает, как надо играть; проявляемая им при ударах кием небрежность просто изумительна. Он почти и не смотрит на шары и едва целится в них, а они уже сами бегут перед ним туда, куда ему нужно. Когда все удивляются его искусству, он небрежно говорит, что лет пять тому назад, будучи в Австралии, забавлялся от нечего делать на бильярде, но с тех пор и кия не брал в руки, да и самого бильярда в глаза не видал.

Его никогда нельзя застать упражняющимся гимнастикой, а между тем мускулы каким‑то чудом у него прогрессивно развиваются, и он в короткое время становится первым силачом, да притом таким, что когда, например, его лошадь отказывается перемахнуть через высокий тын, он спрыгивает с нее и перебрасывает ее на другую сторону, после чего одним прыжком сам следует за нею. Когда массивная дубовая дверь не поддается усилиям десятерых людей, обладающих средними силами, ему стоит только поднажать на нее одним плечом – и она разлетается в щепы. Когда он с презрением бросает вызов самому прославленному дуэлисту во всей Европе, ваше человеколюбие побуждает вас крикнуть этому, заранее осужденному на смерть человеку: «Что вы делаете, несчастный! Ведь ваш противник – герой популярной новеллы. Послушайтесь моего доброжелательного совета: постарайтесь как‑нибудь выпутаться из этой беды. Бегите в Америку, в Австралию, а то и еще куда подальше. Состязаться на шпагах или на чем бы то ни было с этим героем значит прямо обрекать себя на гибель. Это то же самоубийство».

Когда герою популярной новеллы приходит фантазия вкусить умственной пищи, он отправляется в общественную библиотеку и спрашивает там сразу Платона или Аристотеля; очевидно, им руководит инстинкт внутреннего сродства. Платон и Аристотель имеются в переводе, а герой желает видеть их в оригинале, поэтому он с помощью Лексикона сам переводит их обратно на древнегреческий язык. Делает он это играючи, без малейшего труда. Покончив с Платоном и Аристотелем, а по пути и с прочими латинскими мудрецами, он переходит к латинским классикам и разбирается в них с истинно гениальною легкостью.

Окончив с грехом пополам среднюю школу, он поступает в университет, но совсем не занимается там, потому что у него нет никакой необходимости в этом: знания сами собою вселяются в него, без всяких стараний с его стороны. Как же мне было не завидовать ему, когда я должен был с утра до ночи корпеть над лекциями и книгами и все‑таки очень мало получал пользы при всей усидчивости и при всем усердии! Между тем герой, вместо учения, забавляется выдумыванием и исполнением разных таких проделок, за которые негероев обыкновенно выставляют вон из стен храма науки. Герою же все сходит с рук. Кажется, профессора именно потому так и любят его и восторгаются им, что он, вместо занятий, только повесничает. Может быть, и сами почтенные представители науки находят, что герои популярных новелл другими и быть не могут.

За две недели до экзаменов герой обвязывает голову мокрым полотенцем; а когда это не сразу действует, он принимается пить крепкий чай большими кружками, и тогда уж обязательно получает первую награду.

Я сначала также верил в благотворное действие мокрого полотенца и крепкого чаю, но жестоко обманулся. Господи, чему только я не верил в дни своей юности! Из моих тогдашних верований можно было бы составить объемистый том энциклопедии «полезных» знаний. Не знаю, пробовали ли когда‑нибудь авторы популярных новелл работать с мокрым полотенцем на голове; я пробовал. Трудно делать что‑нибудь даже с сухим полотенцем, обвернутым вокруг головы; это впору только восточным народам, потому что они привыкли к этому, а европейцу это очень трудно. Таскать же у себя на голове мокрое полотенце у нас может разве только особо приспособленный к этому герой популярных новелл. Каждую минуту мокрое полотенце развязывается. С закрытыми им глазами вы тщетно стараетесь освободить голову от неприятной, холодной и липкой ткани, которая плотно обвивается вокруг вашей шеи. Придумывая, каким бы способом удержать на голове эту мокрую повязку, которая постоянно сползает то на лоб, то на шею, вы много времени торчите перед зеркалом, усиливаясь водворить ее на место. Потом, в самом дурном расположении духа, вы возвращаетесь к вашим книгам. Вода капает вам на нос и струйками стекает по спине. И пока вы не догадаетесь сбросить полотенце и вытереться насухо, никакая работа не может пойти вам на ум. Что же касается крепкого чая, то я от него всегда только страдал несварением желудка и бессонницей.

Что больше всего бесит меня в герое популярных новелл, это удивительная легкость, с какой он изучает иностранные языки. Будь он немецким кельнером, швейцарским парикмахером или польским фотографом, я бы не завидовал ему: этим людям свойственно овладевать любым языком. Мне думается, что эти люди берут словарь нужного им языка, делают из него настойку и принимают по ложке этой настойки каждый вечер перед отходом ко сну. Когда они выпьют всю настойку, язык у них уже воспринял все слова, находящиеся в словаре. Но герой новеллы чистокровный англосакс, и мне не верится в его блестящие способности, потому что я сам англосакс.

Я несколько лет подряд разгуливал с разными словарями в кармане. Запрятавшись в отдаленный уголок, подолгу твердил вслух иностранные слова и идиомы, в надежде, что таким образом они засядут у меня в голове, откуда мне во всякое время можно будет их извлечь в случае надобности. Однако и после всего этого я не могу похвалиться особенным знанием чужих языков.

Герой же популярной новеллы, никогда не выезжавший из глав новеллы, вдруг задумывает отправиться на Континент.

В следующей главе я нахожу его обсуждающим с французскими или немецкими учеными на их языках самые сложные психические проблемы. Очевидно, автор забыл предупредить, что когда‑нибудь на одной улице с героем жили немцы и французы, и он, познакомившись с ними, научился так бегло объясняться на их языках.

Помню, однажды в маленький провинциальный городок, где я случайно находился, заехала странствующая труппа актеров, ставившая мелодрамы. Содержание мелодрамы заключалось в следующем. Героиня с ребенком мирно спала в обычной мансарде. По некоторым, плохо понятым мною причинам, злодей вздумал поджечь дом. В течение трех предшествующих действий он жаловался на холодность героини, поэтому можно предположить, что ему пришло на ум разогреть ее посредством пожара. Спастись по лестнице было невозможно. Каждый раз, как бедная женщина отворяла дверь на лестницу, ее обжигало пламенем, очевидно, только и дожидавшимся этого случая. Наконец героиня, завертывая своего ребенка в простыню, кричит: «Слава богу, что я была воспитана канатной плясуньей!» – и, не произнеся больше ни слова, отворяет окно, хватается за ближайший телеграфный провод, перебирается по проволоке к столбу, по которому и спускается благополучно на землю.

В этом же роде, вероятно, бывает и с героем новеллы. Очутившись в чужой стране, он вспоминает, что когда‑то у себя на родине он был знаком с выходцами из этой страны, и благодаря такому воспоминанию сразу начинает говорить на их языке. Мне самому приходилось встречаться с такими выходцами, но я никак не мог научиться у них так хорошо говорить на их языке, как это делает герой популярной новеллы.

Однако, говоря откровенно, я все‑таки не верю, что этот герой действительно так легко усваивал языки. Мне кажется, что и ему не хуже нас приходится объясняться с иностранцами больше посредством слов собственного сочинения и удивляться, почему нас так плохо понимают.

Много чего еще я мог бы сказать о герое популярных новелл. Но и из сказанного читатель поймет, почему мне так несимпатичен этот герой. Если же читатель все‑таки не понимает, то я поясню: герой современных популярных новелл мне крайне несимпатичен (даже больше – прямо противен), потому что выдуман; таких людей на свете нет и никогда не было.

 

XI. НАЗИДАТЕЛЬНАЯ БЕСЕДА

 

– Говорят, питаться трескою не особенно полезно, в особенности весною, – сказала мне миссис Уилкинс, убирая со стола и вытирая его чистым углом своего передника. – Положим, – добавила она, – если слушать людей, то хоть совсем ничего не ешь.

– Треска, – подхватил я, – вещь питательная; она заменяет бедняку жаркое. Когда я был молод, эта рыба – как, впрочем, и все остальное – была дешева. За два пенса можно было приобрести треску средних размеров, а за четыре – огромную. В блаженные дни моей молодости треска часто выручала меня из беды. Но однажды случилось так, что один добрый человек, из моих дальних родственников, чуть было не заставил меня умереть с голоду. Дело в том, что я забыл свой зонтик в омнибусе; погода же стояла дождливая. Вот этот родственник, человек со средствами, сжалившись над моим беспомощным положением, подарил мне дорогой шелковый зонтик с роскошной ручкой из слоновой кости, обвитой золотой змейкой. Этот богатый зонтик и я составляли совсем неподходящую пару.

Обстоятельства мои в те дни находились в таком положении, что я должен был заложить этот зонтик и приобрести себе простой, к какому привык, а разницу в цене употребить на свое пропитание. Но я боялся оскорбить своего почтенного благодетеля и потому недели две подряд промучился с его подарком. Обладая этим подарком, я уж не мог утолять своего голода простой вульгарной треской. При виде меня – вернее, моего зонтика – рыбники опрометью бросались в ледники и приносили оттуда самую лакомую и дорогую рыбу. Заперты были теперь передо мною и скромные кофейни, в которых раньше я мог за три пенса подкрепиться полупинтой какао и четырьмя маленькими булочками, намазанными той желтоватой смесью, которая почему‑то называется сливочным маслом… Вам знакомы эти булочки, миссис Уилкинс? Теперь один их вид и запах вызывают во мне тошноту. Но в те дни, когда для меня весь мир был полон розовых надежд, мои глаза и мой нос восторгались этими булочками. Недоступны стали мне и другие деликатесы, вроде четырехпенсовых пирогов с мясом и шипящих на сковороде сосисок. По понедельникам и вторникам я еще имел возможность разыгрывать из себя джентльмена, имеющего дохода, по крайней мере, фунтов пятьсот в год, то есть заказывать во второстепенных ресторанах обеды, платить по одному пенни отдельно за чистую салфетку и давать на чай прислужнику по два пенса. Но, начиная со среды и вплоть до субботы, я должен был бродить с пустым желудком по пустынным безлюдным скверам, где к моим услугам не было даже меда с акридами.

Как я уже говорил, погода стояла дождливая, так что зонтик являлся предметом первой необходимости. К счастью – иначе я не сидел бы здесь и не имел бы удовольствия беседовать с вами, миссис Уилкинс, – мой благодетель уехал на континент, вызванный туда какими‑то важными делами, и я, узнав об этом, тотчас же поспешил сплавить его великолепный подарок в ломбард. Понимаете, миссис Уилкинс, что это для меня значило?

Миссис Уилкинс выразила мнение, что после мне, наверное, было неприятно вносить по двадцати пяти процентов за залог и по полпенни при каждой отсрочке.

– Нет, миссис Уилкинс, это меня мало беспокоило, – возразил я, – потому что я твердо решил никогда больше не иметь дела с этим неподходящим для меня зонтиком. Служащий в ломбарде, принимающий зонтик, посмотрел на меня довольно подозрительно и осведомился, где я добыл такую дорогую вещь. Я ответил, что мне подарил ее один друг.

– А правда ли это? – продолжал допрашивать меня ломбардщик.

На это я ответил ему цитатою, касающейся свойств тех лиц, которые имеют обыкновение думать дурно о других, и он вручил мне пять шиллингов и шесть пенсов. Я тотчас же отправился на Толкучий рынок и приобрел там зонтик, соответствовавший моему положение и моим средствам, потом насладился самой огромной треской, какую только мог достать за семь пенсов, оставшихся у меня после приобретения зонтика. И с каким же аппетитом съел ее! Я был голоден как волк, поэтому мне ничего не стоило справиться с этой почтенной рыбой в один присест.

– Нет, миссис Уилкинс, – заключил я, – треска – рыба прекрасная. И если бы мы слушали все, что болтают люди, то, дожив до сорока лет и обладая кругленьким вкладом в банке, мы были бы голоднее, чем в двадцать лет, когда у нас ничего не было, кроме нескольких пенсов в кармане, да и то далеко не всегда – и хорошего пищеварения. Поэтому я вполне схожусь с вами во мнении, уважаемая миссис Уилкинс, что, действительно, не следует обращать внимания на болтовню людей.

После этого мы перешли на другие темы, и моя собеседница рассказала мне интересную историю одного странного человека, погубившего себя во цвете лет разными «рациональными» способами.

– На Мидл‑Темпл‑лайн жил один джентльмен, которому я одно время прислуживала, – начала миссис Уилкинс. – Мне сдается, он сам уморил себя тем, что по двадцать четыре часа в сутки занимался тем, что он называл гигиеной. Все свое время он тратил на то, чтобы заботиться о своем здоровье, так что у него не оставалось ни одной минутки, когда бы он просто жил. Каждое утро он, в ночном неглиже, подолгу лежал на спине прямо на полу, из‑под которого сильно дуло, и проделывал разные штуки руками и ногами, вертелся, вывертывался, потом вдруг перевертывался – с позволения сказать – на брюхо и давай извиваться прямо червяком. Но всего этого ему было мало, или он находил, что все это не так было проделано, и он начинал все переделывать по‑другому. Потом, бывало, вдруг вскочит, обвяжется каким‑то прибором и начнет прямо уже бесноваться: лезет на стену, карабкаясь, словно муха. Поверите ли, мистер Джером, смотрю я, бывало, на него в полуоткрытую дверь, и самой делается жутко, да и его становится страшно жаль. Нужно вам сказать, что во время его самоистязаний все окна были открыты настежь, как бы ни было холодно на дворе, так что бедный самоистязатель постоянно кашлял и сморкался. Когда я ему указывала на это, он говорил, что я ничего не понимаю и что это так следует по гигиене. По его словам, все люди, которые хотят быть здоровыми и прожить чуть не два века, непременно должны проделывать все, как он, и что это вовсе не так трудно, как кажется; а те, которые умирают от этого, не успев привыкнуть, значит, не стоили жизни и напрасно родились.

Помолчав несколько времени, миссис Уилкинс продолжала:

– Потом пошла мода на японскую гимнастику, как он это называл, и он завел себе маленького, всегда ухмылявшегося японца, с которым каждое утро до завтрака дрался на кулачки, потом долго возился и после завтрака. Японец был хоть и маленький, но сильный и постоянно сбивал с ног моего бывшего хозяина, так что тот то и дело изо всей силы стукался об пол. Он уверял, что это ему на пользу, что он чувствует себя очень хорошо после этого, потому что такие упражнения освежают ему печень. Мне кажется, он только ради печени и жил и ничем больше не интересовался.

Как он менял одни упражнения на другие, смотря по тому, что больше расхваливалось в газетах, так же точно поступал и относительно своего питания. То, бывало, так наляжет на еду, что страшно было смотреть, и я все боялась, что вот‑вот не выдержит его желудок и лопнет, а то вдруг начнет избегать всякой еды, словно в ней сидит чума. Как‑то раз он вычитал в какой‑то газете, что мы, люди, только известная порода диких зверей и должны жить так, как живут эти звери… Удивляюсь, как он после этого не надумал бегать с дубиною по двору, убивать кур и пожирать их живьем. Но он этого не делал, должно быть, потому, что был человек вообще смирный и никогда никого не трогал.

Одно время он пил только кипяток, от которого можно было сварить себе глотку и все внутренности. Потом вдруг в какой‑то газете объявился шутник, утверждавший, что мясо – пагуба для человека. Мой бывший хозяин, разумеется, сейчас же ухватился и за это, запретил мне даже упоминать о чем‑нибудь мясном и сел на одни овощи, на мучное и на разные крупы. Много мне в то время было хлопот. Он заставлял меня готовить ему бобы двадцатью двумя способами, хотя я не находила, чтобы это составляло какую‑нибудь разницу для самих бобов: они как были бобами, так и оставались ими, как бы их ни называли: котлетами а‑ля Помпадур, рагу или еще как.

Прошло немного времени, и по газетам пошел звон, что вегетарианство должно основываться не на овощах и хлебе, от которых один вред, а на пище обезьян, которую люди напрасно‑де бросили, то есть на одних орехах и бананах. Когда мой бывший хозяин сообщил мне об этом, я сказала ему, что если это правда, то нам лучше бы всего завести себе хорошее ореховое или банановое дерево, да и жить на нем. По крайней мере, и пища готова, и за квартиру не надо платить. Насчет жизни на дереве он не согласился, потому что об этом ничего не было сказано в газетах. Он верил только тому, что напечатано, а дальше не шел. Напечатай какой‑нибудь новый шутник, что нужно питаться одной ореховой скорлупой, а зерна бросать, он, наверное, принялся бы с большим усердием есть одну скорлупу. А если бы ему стало плохо от несварения желудка, он объяснил бы это недостатком привычки и стал бы еще больше налегать на скорлупу. У него совсем не было ни собственных мнений, ни даже собственного вкуса. По‑моему, он был точно нарочно создан, чтобы над ним могли проделывать всяческие издевательства.

Когда газеты поместили то, что у них называется интервью, с одним столетним стариком (он, действительно, таким и выглядел на портрете в тех же газетах), сказавшим, что он прожил так долго только потому, что никогда не пил и не ел ничего горячего и что он чувствует себя совершенно молодым, то мой хозяин недели две ничего в рот не брал, кроме холодного бульона с кусочком хлеба. Он и меня уговаривал питаться холодным бульоном. Но я ответила ему на это, что скорее согласна умереть в свои пятьдесят лет, чем дожить до ста с холодом в желудке. Потом те же газеты стали расписывать о новом старичке, дожившем до ста двух лет благодаря тому, по его собственным словам, что он всегда ест и пьет все самое горячее, какое только возможно глотать. Начал и мой бывший хозяин проделывать это, да больше трех дней не вынес. Умер он тридцати двух лет, но выглядел вдвое старше. За час до смерти он сознался, что, как ему кажется, он напрасно последовал примеру стодвухлетнего старика, потому что у того, наверное, иначе был устроен желудок. А я про себя, грешным делом, подумала, что будь мой бывший хозяин (царство ему небесное!) не так податлив на разные глупости, то непременно прожил бы в полном покое и удовольствии гораздо больше.

Когда миссис Уилкинс замолчала, я невольно подумал, что она, пожалуй, права: действительно, не следует поддаваться на всякую рекламу, трактующую о здоровье.

– Да, – сказал я, – что касается нашего здоровья, то мы все слишком склонны верить чужим советам. У меня есть родственница, которая одно время сильно страдала головною болью. Никакое лекарство ей не помогало. Как‑то раз эта дама встречает одну из своих подруг, спешившую к какому‑то доктору‑чудодею, открывшему новый род болезни, о существовании которой до него никто еще не додумался. Моей родственнице пришло в голову, что, быть может, и у нее это новая болезнь, а потому ни одно из средств, прописанных ей домашним врачом, не помогает. Она отправилась вместе с подругой к доктору. И действительно, тот нашел у нее новую болезнь, и даже в очень злой форме, и сказал, что против этой болезни только одно средство – операция. Он вскроет пациентку, извлечет из нее эту ужасную болезнь. Моя родственница, в общем, была женщина совершенно здоровая, только и страдавшая временными головными болями; но доктор уверил ее, что если она не позволит сейчас же вскрыть себя, чтобы вытащить опасную новую болезнь, то она, больная, пожалуй, не доедет и до дому, а умрет дорогой. Подруга моей родственницы, чуть не молившаяся на этого доктора, поддержала его, доказав своей спутнице, что та совершит прямое самоубийство, если не послушается доктора. Моя родственница сдалась.

Когда ее после операции привезли домой в сопровождении сестры милосердия, и муж ее узнал, в чем дело, то он вышел из себя, крича, что жена его сделалась жертвою наглого шарлатана. Он бросился к доктору с намерением высказать ему свое мнение в глаза. Но доктора не оказалось дома, и несчастному мужу пришлось сдержать свой гнев до утра. Жене его во всю ночь было очень плохо, и если бы не домашний врач, бедная женщина непременно умерла бы. Муж не помнил себя от горя и бешенства. В половине десятого утра он снова звонил у подъезда доктора, а в половине одиннадцатого и его привезли домой в сопровождении сестры милосердия. И ему так же как его жене, было сказано доктором, что он явился как раз вовремя, чтобы быть спасенным от смерти, ежеминутно угрожавшей ему от скрытой в его организме коварной новой болезни, и что поэтому ему также необходима немедленная операция, иначе и он может каждую минуту умереть. Мужа так напугали эти слова доктора, что он тоже согласился на операцию. Вот и его привезли домой в таком же состоянии, как накануне его жену. Хотя они потом оба и оправились благодаря энергичной помощи постоянного домашнего врача, но долго прохворали и навсегда запомнили, как поддаваться обману первого попавшегося шарлатана.

– Удивительное дело, – задумчиво качая головою, проговорила миссис Уилкинс, – прежде очень редко слышно было об операциях, нынче же на это пошла такая мода, что если кто‑нибудь еще не был на операционном столе или не собирается лечь, то на него смотрят чуть не с презрением. Скажу вам откровенно, мистер Джером, что я совсем перестала верить этим ученым болтунам, которые в последнее время имеют такой успех в обществе. Послушать их, так не только природа, но и сам Творец ровнешенько ничего не смыслят в своих делах, и что не будь этих болтунов, мир не мог бы продержаться больше одного дня. Что же дальше‑то будет, мистер Джером?

– А дальше будет еще хуже, пока люди не поумнеют настолько, чтобы быть в состоянии отличать шарлатанство от действительной науки, – ответил я. – Но это очень трудно, потому что мир кишит шарлатанами, которые обыкновенно имеют громкий голос, тогда как истинные ученые всегда очень тихи и скромны. Теперь вот открыли еще бациллу старости. Привьют нам в детстве эту бациллу – и живи тогда сколько хочешь, не страшась ни старости, ни смерти. Вероятно, господа ученые скоро откроют и бациллу, служащую причиною всех наших треволнений, начнут прививать и ее. Будет в особенности хорошо, когда откроют бациллу несчастных супружеств, склонности вкладывать деньги в ненадежные банки и непреодолимого желания читать свои стихи на вечеринках. Религия, хорошее воспитание и образование – все это будет совершенно излишним. Для того чтобы жить счастливо и быть добрым, достаточно будет напичкаться всякого рода бациллами. Словом, наша жизнь тогда будет райской.

Миссис Уилкинс снова покачала головой и проговорила:

– Дай‑то бог! Только что‑то плохо верится этому. Говорят, что вот уж и теперь жизнь стала гораздо лучше, чем была несколько лет тому назад, и, чтобы хорошо чувствовать себя, нужно как можно меньше работать. А на мой взгляд, это совсем неправда. Мне приходилось работать чуть не двадцать четыре часа в сутки ради куска хлеба, но я чувствовала себя превосходно и думала, что лучше и не надо. Смотришь на все эти объявления, которыми теперь пестрят газеты и уличные столбы, и удивляешься: неужели человек только и должен делать, что всю жизнь лечиться? «Болит ли у вас когда‑нибудь спина?» – спрашивают и тут же сообщают адрес благодетеля, который готов за шиллинг шесть пенсов и полпенни снабдить вас средством, которое сейчас уничтожит у вас боль и позволит вам без малейшего неудобства шесть часов подряд скрести полы или стоять, согнувшись над корытом. «Не чувствуете ли вы иногда неохоту вставать рано утром?» Если да, то, пожалуйте, вот вам такое снадобье, от которого вы никогда не захотите спать. У меня в молодости было получше этого средства от сна и усталости: больной муж да четверо ребятишек погодков. Удастся, бывало, поспать часа два – и слава Богу! Вскочишь потом и опять за работу. А нынче вон…

Моя собеседница махнула рукой и на минуту умолкла, потом продолжала:

– Мне кажется, что все эти изобретатели хотят внушить нам такое мнение, что если мы чувствуем себя не такими счастливыми, какими нам хотелось бы быть, то только потому, что мы не принимаем верного снадобья. А на самом деле суть, должно быть, лишь в том, что все эти изобретатели разных, якобы спасительных средств ровно ничему не могут помочь, а только воображают, что могут, или даже просто обманывают нас, пользуясь нашим легковерием. По‑моему, на свете есть только один врач, который обладает настоящим средством для исцеления всех наших болезней и устранения всех наших бед. Имя этого врача – Смерть…

 

XII. АМЕРИКАНКА В ЕВРОПЕ

 

– И как это только она решается быть такою! – восклицает европейская девушка, глядя на американскую.

– Американская девушка является к нам из‑за моря и держит себя так, словно весь мир принадлежит ей одной, – как‑то сказала мне одна почтенная соотечественница, выведенная из себя изумительной самоуверенностью американок.

Девушка европейская стеснена своими родными; ей приходится немало ломать себе голову, как бы покрасивее задекорировать своего отца, дедушку, мать, бабушку, а иногда и более отдаленных предков. Американская же никакого внимания не обращает на свою родню.

– Пожалуйста, – говорит она лорду Чемберлену, – не беспокойтесь о моих предках. Это хотя и очень любезно с вашей стороны, но вам лучще забыть о них. Я уж сама позабочусь о них. Вы только слушайте, что я буду говорить, поддакивайте, а потом и проваливайте. А если у вас так много свободного времени для заботы о других, то я одна могу вполне заполнить вам его.

Ее отец мог быть мыловаром, а мать – поденщицей, и когда у нас, в Европе, ставят ей это на вид, она спокойно отвечает:

– Да, это правда, но что ж из этого? Ведь их здесь нет, и они сюда никогда не явятся. Возьмите мою карточку и скажите королю, что я с удовольствием повидалась бы с ним.

И, к общему удивленно, дня через два она уже получает приглашение ко двору.

Один современный писатель сказал, что слова «Я – американка» имеют для нынешнего женского мира то же самое значение, какое когда‑то имели знаменитые слова «Civis Romanus sum» («Я – римский гражданин») для мужского мира времен владычества кесарей.

Говорили, что покойный саксонский король однажды решился выразить протест против приема дочери бывшего башмачника. Молодая американка телеграфировала своему отцу и на другой день получила следующий ответ: «Сказать, что делалось не на продажу, а для даровой раздачи». И девушка добилась аудиенции в качестве дочери щедрого филантропа.

Нужно отдать справедливость американской девушке: в некоторых отношениях она является положительно ценным прибавлением к европейскому обществу. Она энергично выступает против всяких условностей и всегда защищает простоту. В глазах же европейского мужчины ее главная прелесть состоит в том, что она слушает его. Не знаю только, на пользу ли ей это. Быть может, она и не запоминает всех тех истин, которые мы ей высказываем, но, во всяком случае, она, кажется, слушает нас очень внимательно.

– Ах, я так желала вас видеть! – говорит она вам. – Неужели вы уже хотите уходить?

Вы поражены: вы предполагали уходить лишь через несколько часов. Но намек так прозрачен, что вы скрепя сердце уже готовитесь ответить, что, действительно, вам пора удалиться, однако, нечаянно оглянувшись, вы замечаете, что она говорила это вовсе не вам, а другому джентльмену, прощающемуся с нею.

– Ну, теперь, может быть, нам удастся поговорить с вами хоть пять минут, – продолжает она, как бы обращаясь к вам. – Я уже давно рвусь сказать вам, что никогда вам не прощу. Вы были прямо ужасны!

Вы опять смущены, пока не сообразите, что последние слова также относятся не к вам, а к другому лицу, стоящему сзади нее и что‑то шепчущему ей на ухо. Наконец она говорит прямо уже с вами; но и тут вас поражает пестрая смена выражений на ее лице, совсем не соответствующих вашей интересной речи о недостатках протекционной системы. Когда вы, объяснив свое затруднение дать по этому вопросу удовлетворительное решение, замечаете, что Великобритания – остров, она энергично кивает головой. Не думайте, чтобы она забыла уроки географии, – нет, она просто переговаривается мимическими знаками с другою дамой, находящейся на противоположном конце залы. Когда же вы говорите, что трудящиеся классы должны быть обеспечены, она с лукавою усмешкою лепечет: «Да? Вы убеждены в этом?» Начиная закипать от охватившего вас негодования, вы готовитесь дать резкий отпор ее плантаторским воззрениям, но в это время она внезапно отвертывается от вас, чтобы хлопнуть веером по плечу проходящего мимо знакомого ей кавалера.

Вы поражены такою, на ваш европейский взгляд, крайней невежливостью, а юная американская гражданка, как ни в чем не бывало, немного погодя снова находит вас и продолжает начатый с вами разговор.

Американская девушка не сводит с вас взгляда, пока вы с ней говорите. Это заставляет вас предполагать, что все остальное общество в данную минуту для нее не существует. По‑видимому, она вся проникнута желанием знать ваше мнение об интересующем ее предмете и боится проронить хоть одно ваше слово. Беседа с американской девушкой всегда вселяет в нас твердое убеждение, что мы настолько хорошие ораторы, что способны очаровывать даже американок.

Но и американская девушка не всегда в состоянии смахнуть со своего пути всю паутину этикетов старого мира. Две американки рассказывали мне характерную историю, случившуюся с ними в Дрездене. Один офицер из аристократов пригласил их позавтракать с ним на льду. Там в течение всего зимнего сезона принято собираться по воскресеньям на льду озера в большом саду. Все это озеро бывает запружено публикою всех слоев дрезденского общества, не исключая и самых высоких. Но представители этих слоев держатся, разумеется, особняком, образуя отдельные кружки, не смешивающиеся с другими. До завтрака молодежь обыкновенно катается на коньках.

Американки очень обрадовались этому приглашению и привели с собой, в качестве компаньонки, пожилую даму, вдову одного известного профессора. Так как эта почтенная дама не умела кататься на коньках, то американки посадили ее в санки. Пока они надевали свои коньки, к ним приблизился молодой человек приятной наружности, с приятными манерами и прекрасно одетый. Он отвесил дамам по изящному поклону и представился нам. Американки не расслышали его имени, но припомнили, что уже встречали его в разных местах, где собирается избранная публика. К тому же американские девушки очень общительны. Они ответили на его поклон, улыбнулись и выразили удовольствие по случаю хорошей погоды. Он с восторженностью подхватил эту интересную тему и повел девушек на лед. Вообще он оказался крайне внимательным и услужливым кавалером. Увидев своего знакомого военного, американки, в сопровождении нового кавалера, пустились к нему по льду, но офицер увильнул от них в сторону. Девушки подумали, что тот не умеет сразу останавливаться на коньках, и скользнули вслед за ним. Целых три часа они гонялись за ним вокруг всего озера, пока, наконец, не обессилели. Тогда они остановились и обменялись между собою мыслями.

– Я уверена, что он все время видел нас, но избегал встречи с нами, – сказала младшая. – Что бы это значило?

– Не знаю, – отозвалась старшая. – Это что‑то очень странное. Но я пришла сюда вовсе не затем, чтобы играть в фанты, и, кроме того, сильно проголодалась. Постой тут минуту, а я пойду объяснюсь с ним.

Тот, о ком шла речь, стоял шагах в десяти от них. Американка, державшаяся на коньках не особенно твердо, когда некому было поддержать ее, неуверенно заскользила было по направлению к нему, но он предупредил ее. Догадавшись, что она желает поговорить именно с ним, он сам двинулся ей навстречу и подхватил ее под руку.

– Наконец‑то! – едва сдерживая негодование, воскликнула американка. – А я думала, вы забыли дома очки.

– Простите. Но это было совершенно невозможно, – ответил офицер.

– Что именно невозможно? – недоумевала американка.

– Подойти к вам, пока вы находились в таком… неприличном обществе, – пояснил он.

– Не понимаю, про какое общество вы говорите и на кого намекаете, – продолжала американка, пожимая плечами.

Ей пришло в голову, не общество ли профессорши находит неприличным этот высокомерный аристократ. Положим, эта почтенная дама действительно не отличалась представительностью, но она была умна и добра. К тому же в качестве компаньонки она вполне удовлетворяла всем требованиям, предъявляемым в таких случаях, и американки взяли ее с собой просто в виде уступки европейским предрассудкам, не позволяющим молодым девушкам так называемого «хорошего общества» показываться в публичном месте одним, без какой‑нибудь достойной уважения дамы пожилого возраста. Сами же по себе эти заморские мисс отлично могли бы обходиться без всякой провожатой.

– Я говорю о том субъекте, который сейчас составлял вам компанию, – высказался наконец офицер.

– Ах, о нем! – воскликнула с облегчением американка. – Но он сам подошел к нам, когда мы надевали коньки, и назвал себя. Хотя мы и не поняли его фамилии и не знаем, кто он, но не отказались от его любезных услуг. Мы где‑то уже встречали его, но не могу припомнить, где именно.

– По всей вероятности, у Висмана, на Парижской улице: он служит там парикмахером, – поспешил пояснить офицер.

Американки были убежденные республиканки, а следовательно, и демократки, но их демократизм все‑таки не снисходил до компании с парикмахерами, тем более что они были богаты, а их кавалер был, конечно, бедняк. Если в Америке нет родовой аристократии, зато есть денежная, которая так же презрительно относится к беднякам, как европейская родовая – к простолюдинам. Бедная демократка была сильно смущена и чуть в обморок не упала, узнав, что в виду, так сказать, всего Дрездена она целое утро провела в компании с парикмахером и даже не с собственником известной парикмахерской, а с простым служащим.

– Ну, и нахал же этот франт! – с трудом вымолвила она. – Навязываться так нагло дамам не его круга не позволит себе ни один парикмахер даже в Чикаго.

Распростившись с офицером, американка сняла коньки и поспешно вернулась к своей сестре, которой парикмахер показывал фокусы голландского конькобежства. Она прервала их беседу и по возможности вежливо, но довольно внушительно принялась разъяснять своему новому знакомому, что хотя просвещенные американцы и уничтожили социальные различия, но не до такой уж крайности, как он, по‑видимому, себе вообразил, втесавшись в их общество.

Будь этот немец первоклассным парикмахером, он, наверное, знал бы настолько по‑английски, чтобы уразуметь длинную и серьезную речь американки; но так как он был обыкновенным парикмахером, то кроме самых обыденных английских фраз ничего не знал. Заметив это, американка стала переводить свою речь на своеобразный немецкий язык, но с тем же успехом. Наконец она, в сильном возбуждении смешав сослагательное наклонение с повелительным, сказала немцу, что он мог бы уходить. Он понял это в том смысле, что ему разрешают уходить, если он этого желает. Но так как он этого вовсе не желал, то и принялся уверять своих дам, что ему некуда спешить, и что он намерен посвятить им весь день.

Должно быть, этот немец был не из особенно умных. А так как этот тип достаточно распространен, то с ним повсюду приходится считаться. Молодой человек знал, что девушки – американки, поэтому не должны быть щепетильными; знал и то, что он обладает довольно красивою внешностью, и поэтому не допускал, чтобы эти заморские гостьи желали так скоро лишиться его приятного общества.

Американки поняли, что происходит недоразумение, которого они сами не в состоянии прекратить, поэтому обратились за помощью к тому офицеру, все еще находившемуся поблизости, но не вмешивавшемуся, однако, в их беседу с парикмахером.

– К сожалению, я не могу вам помочь в этом деле, – заявил офицер, – мне неудобно вступать в объяснения с этим парикмахером. Отделывайтесь от него как знаете сами.

Ему было очень больно так говорить. Он был до глубины души огорчен невозможностью провести это утро, как мечтал, с двумя интересными девушками, затмевавшими своей красотой всех остальных женщин в Дрездене, но он подчинялся сословному предрассудку.

– Но мы, право, не знаем, что нам еще сделать, – возразила старшая американка. – Мы не настолько хорошо знаем по‑немецки, чтобы вполне понять его, а он не знает, или делает вид, что не знает настолько по‑английски, чтобы понять нас. Будьте добры, избавьте нас от него, иначе он весь день не отстанет от нас.

Офицер говорил, что он очень огорчен полной невозможностью исполнить их просьбу. Разумеется, впоследствии, через несколько дней, будут приняты нужные меры, чтобы избавить уважаемых мисс от навязчивости этого нахала, но в данную минуту он, офицер, к своему крайнему сожалению, ничего не может сделать.

Тогда американки решились поговорить с парикмахером напрямик, но тот и это принял за чисто американский шик. Наконец старшая снова нацепила коньки, и обе девушки, взявшись за руки, пытались ускользнуть от него по льду, но упали и порядочно ушиблись. Навязчивый кавалер бросился помочь им подняться на ноги. Нельзя же сердиться на человека, который хотя и парикмахер, но такой любезный!

Провожатая тоже оказалась совершенно бесполезной. Она тоже была англичанка и почти совсем не знала немецкого языка. Когда девушки вернулись к ней и объяснили свое положение, она спохватилась, что, в сущности, вся эта затея с завтраком была не совсем прилична и что делать с приставшим к девушкам парикмахером, также не знала.

На счастье американок, парикмахер, пытавшийся выделать на льду какую‑то особо замысловатую фигуру, вдруг поскользнулся, упал и не мог сразу подняться. Не помня себя от охватившей их радости, что наконец‑то избавились от своего кавалера, американки поспешили к берегу, кое‑как вскарабкались на него, сбросили коньки и направились прямо к ресторану. Там их встретил сиявший во все лицо офицер и усадил их за стол, а сам отправился за брошенной на льду в санях профессоршей и вернулся вместе с нею.

Между тем парикмахер отлично видел, куда направились его дамы, тотчас поднялся и последовал за ними. Поэтому, когда офицер вернулся с профессоршей, он застал своего соперника сидящим за его же столом и объясняющим девушкам, что он ушибся не особенно больно и будет очень счастлив, если они позволят ему угостить их хорошим завтраком.

Злополучные американки в последний раз обратились за помощью к представителю саксонской армии, но он был неумолим. Из его слов выходило, что все, что он мог сделать, – это убить тут же, на месте, парикмахера, но объясниться с ним, даже только сказать ему, за что он его хочет убить, – этого по этикету саксонской армии не полагается.

Кончилось все совсем иначе, чем можно было предположить. Американки приняли угощение парикмахера, а офицер должен был удовольствоваться обществом почтенной профессорши, которую он после завтрака доставил домой в своем собственном щегольском зимнем экипаже. Американкам же пришлось тащиться домой в простом кэбе и в сопровождении своего кавалера.

Как бы там ни было, но американке удалось‑таки освободить наше общественное русло от многих условных заграждений. Конечно, ей осталось еще многое сделать в этом отношении. Но я верю в нее.