ТРЕТЬЕ СОСТОЯНИЕ16 4 страница

исчезновение. Именно поэтому, например, в 20-х и 30-х годах выкашивался

определенный тип инженеров и инженерной мысли, а не по чьему-то злому умыслу

или заблуждению и ошибкам. И до сих пор не пропал страх перед собственными

усилиями всякого человека, живущего своим собственным трудом, а, с другой

стороны, человек в массе все больше от него отучен, отучен от

самостоятельности, причем настолько, что даже не решается и на то, что

законом не запрещено. Эта невнятица и двойственность наложили свой отпечаток

и на принятый "Закон об индивидуальной трудовой деятельности", который лишь

в качестве первых шагов имеет какой-то смысл.

Повторяю, сама по себе коллективная машина только воспроизводит. Не она

двигает прогресс. Не она руководит движением жизни. Прогресс предопределяют

только автономные, независимые люди, которые сумели отвоевать для себя и

своего дела особую духовную экстерриториальность, формально оставаясь в

рамках системы. Это стало возможным благодаря их таланту и их уму. Как бы

они при этом ни кооперировались! Кооперируются ведь только независимые. Что

же касается иной "кооперации", то она и в самом дурном смысле существует в

Качестве реальной силы. За последние десятилетия, как известно, сложилось

достаточно большое - в масштабах страны - число людей, кровно и свирепо

заинтересованных в том, чтобы все было и продолжалось так, как было и есть.

И они весьма едины в своих интересах и их защите. Вот уже кто опутан

взаимозависимостями и недвижимой спайкой! И если такие люди говорят о

перестройке, о гласности, о развитии демократии, доверии к собственным силам

каждого человека, то это - пустые слова. Ибо на деле им совсем не нужно,

чтобы человек имел голос. Ведь если человек имеет голос, с ним уже не

просто. Потому что это всегда голос традиции, преемственности, жизненного

единства и здравого смысла, органически выросших связей. А они "перед лицом

своим" хотят иметь голенького. И в этом они едины, архаически солидарны,

"кооперируются"!

И многое из того, чего они не хотят и что им поперек горла, они и

разрушили. Для меня очевидно, например, что из жизни ушли простейшие

человеческие связи. Скажем, милосердие, сострадание. А милосердие и

сострадание - это целая культура, "крупная мысль природы", ибо действует

независимо от решения вопроса, виноват ли тот человек, к которому

проявляется милосердие, или не виноват. Если я даю человеку оступившемуся,

согрешившему перед людьми и обществом кусок хлеба, то только абсолютный

варвар может отбивать дающую руку или вязать меня вместе с  совершившим

преступление.

Перед нами фактически стоит задача исторического творчества. Мы должны

сначала свой безответственный мир превратить в мир ответственности, где

можно называть добро и зло и где понятия "наказания" и "искупления", "греха"

и "покаяния", "чести" и "бесчестия" имели бы смысл, существовали, а не в

"чертог теней" возвращались, как в ситуации, воспроизведенной в фильме

"Остановился поезд". Нужно создавать ситуации, в которых все это было бы

различимо, описуемо, определимо и вменяемо.

Это равнозначно тому, чтобы нащупывать механизмы общественной жизни,

способные трансформировать человеческие потуги бытия в развитие, в рождение.

Поэтому артикуляция гражданской жизни, гласность, законопорядок, отделение

идеологии от функционирования гражданских структур (в том числе от

механизмов информации и образования) - все это есть необходимые условия

того, чтобы человек поверил в себя, в свои силы, стал доверять жизни, т.е.

той, которая ему доверяет, открывая дорогу "толчкам и родовым схваткам"

всякой новой и самостоятельной силы. Возрождение инстанции свободного

внутреннего слова или, если угодно, самостоятельной мысли в человеке есть

совсем не прихоть времени (которая пройдет, как надеются многие и многие),

не чья-то игра с ситуацией, а реальная потребность общества, развития его

экономики, культуры, множественного национального состава, всех его

оригинальных сил.

Если же продолжить рассуждение о необходимости объективной структурации

ситуации, в которой человек оказывается перед лицом неизбежности мысли, то

тут, я думаю, следует помнить, что Россия является неделимой частью

европейской цивилизации. Мы вот с вами, например, беседуем по-русски, а это

европейский язык. Развитие же европейских обществ шло по пути эмпирически

опытного нащупывания механизмов общественной жизни, а не волепроизвольного,

из одной господствующей точки определения. Всечленение гражданского общества

и оказалось таким механизмом. А он предполагает человека, который даже

представить себя не может вне и без него. То есть, я хочу сказать, что нам,

т.е. европейской культуре, известно эмпирически только одно устройство,

закрепляющее инстанцию свободного "внутреннего слова"  в человеке и

обеспечивающее пространство для его развития, - это институции, развитое

гражданское общество. Еще даже неистовый Сен-Жюст говорил, что чем больше у

народа институций, тем больше у него свободы. - Сколько же всего нужно тогда

реформировать?! - Не знаю. Знаю лишь, что никакие реформы, их успех,

невозможны без расцепления, например, вязкого сращения государство -

общество. Необходимо выделение и развитие автономного общественного

элемента, не только являющегося естественной границей власти, но и не

прислоненного ни к каким государственным гарантиям и опекунству или

иждивенчеству. Мы не малые дети, не народ-недоросль, не народ-малютка. Этот

паразитический симбиоз вреден и для самого государства, не давая ему стать

тем, чем оно замыслено исторически. Государство ведь - лишь служебный орган

общества, а не алхимическое лоно выплавки чего-то общественно или

нравственно нового, например "нового человека", "новой морали" и т.п.

Правда, важный орган. Скажем, общегражданское мышление, политическое

мышление в социальных субъектах невозможны без и вне развитого и единого

государства (история Грузии тому пример), они без него впадают - по уровню

своей мысли - в до-историческое, до-гражданское состояние. Но это обратимая

материя: вне осуществления в лицах и группах лиц, свободно, из своей

собственной развитости, из духа держащих закон, - т.е. вне справедливости, -

что такое государство, как не "просто лишь большие разбойничьи шайки", по

словам Августина (я ведь предупредил, что философия идет к нам из большого

исторического далека). То есть парадоксальным образом государство само может

оказаться частью до-исторического, естественного состояния.

Следовательно, можно вести речь только о правовом государстве, об

обществе правопорядка, а не лиц и групп лиц. И уж тем более - не идей.

Потому что и в их случае имеет место то же самое, если перерезана нить связи

идей, убеждений с личной совестью граждан. То же голое соотношение сил - сил

убеждений как естественных страстей и неистовства. - Но для этого ведь

необходим какой-то уровень культуры, образования. - Именно. В школе из года

в год разрушалось воспитание и образование духовного начала в человеке, воли

и способности к самостоятельным усилиям, т.е. гуманитарное образование.

Отчаянно плохо учили литературе и истории. Их преподавание было наполнено и

переполнено различного рода идеологическими и "охранительными" штампами,

когда вместо самих явлений подавалось изображение явлений из какой-то

параллельной реальности. Школа требует несомненно большего числа

учителей-мужчин, нужно иное количество классов, иное количество детей в

классах. По авторитету статус школьного  учителя должен быть близок к

божественному. А он не представим при той, скажем, зарплате, которую учитель

(как, кстати, и рядовой врач) получал, сам при этом лишенный

самостоятельности. Образование, как и лечение, не может даваться в  очередь

или в бумажном мире отчетностей и валовых показателей, ибо "очередь" в самом

широком смысле этого слова - не место, где можно проявлять и развивать свою

индивидуальность. Любая очередь - это паразитический организм, независимо от

того, за чем стоят люди и что они надеются получить... Тем более, если

именно это "получение" закрепляет ощущение всеобщей и безысходной

зависимости, тщеты тебя самого и твоих усилий перед лицом таинственных

благоволений и опеки, держащей тебя - нерыпающегося! - как бы перед

прилавком Армии спасения. Это уже из детства идет и не может не сказываться,

конечно, и на жизни взрослого человека или того, кто формально таковым

считается.

Поэтому нужны именно реформы, способные разорвать кольцо неразвитости и

немоготы собственных усилий людей, как и узел высшей опеки над ними. Это и

радикальные реформы в области здравоохранения и школы, и реформа права,

запрещающего нередко то, что и по закону не запрещено, и отношения закона и

преступления (резонансно друг друга усиливающих), и вообще тюремная реформа,

включая и бытовую реформу самого содержания тюрем и лагерей, связанную,

конечно, и с реформой общероссийского быта, потому что речь идет и о быте и

условиях жизни охраны и надзора. Ведь многие "высокие" и в неразрешимый

правовой, гражданский узел сцепившиеся проблемы являются на самом деле

бытовыми по своему происхождению. - А вам, лично вам никогда не хотелось

уйти преподавать в школу? - Ну, это давнее желание. Конечно, не литературу и

историю, а философию. Есть страны, в которых традиция ее преподавания в

школе существует, скажем, Франция.

Я вообще много раз убеждался в том, что философию лучше понимают люди,

которые ничего заранее не знают о ней и сталкиваются с ней впервые. Или

благополучно оттолкнули от себя навязывавшиеся им ранее представления. Они

легко воспринимают ее в случае личностной ее к ним обращенности. Во всяком

случае, гораздо лучше, чем люди, у которых уже есть какие-то академические

философские знания. Старшеклассники - идеальная аудитория для преподавания

философии. А мое тяготение к школе частично реализуется тем, что я больше

имею контактов с молодыми людьми. Те ребята, которых я вижу на лекциях, мало

чем отличаются от школьников. - А что сегодня происходит в философии? -

По-моему, дела не самые лучшие. Со сменой и перемешиванием поколений

философов как-то исчез духовный элемент, который, собственно, и привел к

самому их появлению в начале 60-х годов. И философы ушли в какие-то

культурные ниши специальных занятий - в эпистемологию, логику и логику

науки, историю философии, семиотику и структуралистику, эстетику, этику. А

вот философы по темпераменту... Но вне духовного содержания любое дело - это

только полдела. Не представляю себе философию без рыцарей чести и

человеческого достоинства. Все остальное - слова. Люди должны узнавать себя

в мысли философов. Я сказал - "рыцари чести и достоинства", а оно здесь

одно: последняя ясность, то есть страсть мысли, на себе и для себя философом

растворяемая. Тогда и другие в ней узнают себя, узнают, где "они стоят", как

говорят англичане.

В действительности многие вещи, которые кажутся совершенно обязательными

перед лицом общества и окружающих, вовсе не так обязательны, если ты берешь

на себя ответственность этого не делать. Если не спешишь. И есть вещи,

которые можно (и следует) делать, только сознательно отказавшись от

карьеры... Она ведь чаще всего есть просто  угождение начальству вещами,

которые на деле хищь, интеллектуальная кража со взломом.

Мужество невозможного - это воля и верность судьбе, своей "планиде". А

планида наша - мастеровой труд, в себе самом исчерпывающееся достоинство

ремесла, "пот вещи", на совесть сработанной. Сказав это, я чувствую,

насколько это похоже на клятву Мандельштама "четвертому сословию". Поэтому

то же самое, что я сказал о философах, гораздо поэтичнее можно сказать его

же, Мандельштама, словами: "Мы умрем, как пехотинцы, но не прославим ни

хищи, ни поденщины, ни лжи".

Она, философия, - ни для чего и никому не служит, ни у кого не находится

в услужении, и ею нельзя изъясняться, а можно лишь жить, пытаясь в терминах

и понятиях философии объединять  какие-то отрезки (иначе необозримые и

неохватные) своей судьбы. С риском перед лицом неведомого и нового,

возможного, неотрывно от последнего. Чаще всего - это твое же лицо, только

зеркально перевернутое. Поэтому философ - свой собственный читатель, на

равных правах с дальним, неожиданным собеседником. И поэтому - это

сотворчество. Философ просто профессионально вслух высказывает то, от чего

нельзя отказаться. А отказаться нельзя от сознания, от сознания вслух. Никто

здесь (в том числе и я) не может извне заранее знать или предположить, а с

другой стороны, знать могу только я, проделав (если удастся и повезет) путь.

И здесь философа нельзя хватать за руки и останавливать - он должен быть

там, где "знает своего бога", т.е. там, где только и можно знать, ясно

видеть. Когда хочешь выразить и воплотить именно неотвратимо и властно

очевидное, что возможно лишь по собственным законам мысли, слова, там нет

места ничему благостному или возвышенному. Ибо, как я уже сказал, сознание -

это страсть. А если оно страсть, то философом быть человек обречен, в этом

случае он не может выбирать. Это не меняющий направления "прямой отрезок" из

точки в душе. Так что, как видите, мы вернулись к тому, с него начали...

Беседу вели Ю.Сенокосов, А.Караулов