Смута в Московском государстве 7 страница

казаками, уже как вольные люди. Сначала этих беглых людей воеводы ополчения

призывали под свои знамена, обещая считать их вольными казаками. Но служилый

элемент в ополчении не мог относиться  сочувственно к такой мере: она

создавала очень неприятный для служилого люда порядок в будущем, им могли

воспользоваться и другие холопы и убегать от господ в надежде потом

вернуться на Русь свободными. Поэтому положение беглых в ополчении

составляло очень важный вопрос.

И вот, по просьбе ополчения, Ляпунов и другие воеводы согласились

созвать собор всей рати, чтобы обдумать и решить все заботившие последнюю

вопросы. 29 и 30 июня 1611 г. сошлись на соборе выборные от войска: от

всяких чинов служилые люди "всех городов" и представители казачества --

атаманы и казаки (от этого собора и дошел до нас упомянутый приговор). Оба

элемента (и служилый, и казачий) приняли, таким образом, участие в

обсуждении Дел и составлении приговора. Дальше будет видно, какой элемент

взял верх в этом приговоре.

Приговор 30 июня очень обширен и касается не только войска, но и всего

государства: очевидно, выборные из войска считали себя вправе решать

общеземские дела. Прежде всего они "приговорили и выбрали всей землей" или,

лучше сказать, утвердили раньше уже выбранных троих начальников -- Ляпунова,

Трубецкого и Заруцкого - и определили границы их власти: "воеводы должны

были строить землю и всяким, и ратным делом промышлять" т.е. управлять не

только войском, но и государством. В то же время они не могли "смертной

казнью без земского и всей земли приговора... не по вине... казнити и

ссылати", казнить же действительно виновных они должны были, "поговоря со

всею землею". А кто кого убьет без земского приговора, и того самого казнити

смертию, прибавляет приговор 30 июня. Таким образом, высшая власть, по

приговору, принадлежит "всей земле", иначе говоря, войсковому совету,

который, по представлению войска, олицетворял собой "всю землю"; воеводы же

-- только исполнительные органы земли. Их земля может сменить, когда найдет

это нужным. Если главные или второстепенные воеводы дурно будут вести дела

или не станут слушать земского приговора, то вместо них земля может выбирать

других, таких, "кто будет бою и земскому делу пригодиться". Так были решены

приговором 30 июня основные вопросы:

управление рати и земли.

Вторая группа постановлений войскового собора касается устройства в

войске приказов, которые ведали бы управление, вместо московских приказов,

осадой осужденных бездействовать, да и не признаваемых более за власть со

стороны земли. (Решено было учредить приказы: Большой Разряд и Поместный,

которые ведали бы службу и средства содержания служилых людей -- поместья;

затем Большой Приход, который должен был ведать финансы;

приказы Разбойный и Земский, ведавшие уголовные дела и имевшие судебный

характер.)

Третья группа постановлений собора касается поместий. Смута внесла

беспорядок в поместные дела: одни незаконно захватили себе лишние земли, а у

других была отнята и последняя земля; нужно было распутать происшедшую

путаницу и водворить порядок. В этих видах решили отобрать: 1) все те

поместные земли, владельцы которых не служили в войске, и 2) все те лишние

земли, какие окажутся у помещиков сверх их нормального поместного оклада,

хотя бы владельцы и находились на службе. Отобранные земли решено было

отдать в поместья неимущим и разоренным служилым людям, служащим в войске.

Но не все земли, с каких не было службы, решили отобрать; оставлены были

поместья: 1) у жен и детей тех дворян, которые были в великом посольстве и

которых вместе с главными послами задержал Сигизмунд; 2) у вдов и детей

дворян, убитых на службе; 3) у тех дворян, которым поместья, хотя бы и

лишние, сверх оклада даны М. В. Скопиным-Шуйским за поход от Новгорода к

Москве. (Чем, кроме уважения к памяти Скопина, можно объяснить это

любопытное постановление?) Далее позволено было и казакам получать поместья

и входить таким путем в ряды служилых людей. Это позволение можно

рассматривать как единственную уступку приговора казачеству. В остальном же

приговор, как сейчас увидим, направлен против него.

Последнюю группу постановлений составляют постановления о казаках и о

тех, кто к ним тянул, т.е. о беглых. Во избежание грабежей, приговорили

воротить под Москву в войско всех казаков, разосланных на службу и ушедших в

города; впредь за припасами для войска не посылать одних казаков, а с ними

командировать служилых людей. Этим стеснялась казачья вольность, над

казаками учреждался контроль, отнималась у них возможность поживиться

грабежом где-нибудь в стороне от войска. Еще больший удар наносился

казачеству тем, что постановили беглых крестьян и холопей, до сих пор

считавшихся казаками, возвращать их прежним господам и обращать в прежнее

состояние.

Ряд последних постановлений о казачестве, как и весь склад приговора,

стремившегося восстановить общественный порядок в его старых формах,

показывает нам очень определенно, что на соборе 3 июня служилые люди

решительно преобладали над вольными казаками, -- элемент общественный взял

верх над элементом противообщественным. Хотя под приговором рядом с

подписями служилых представителей 25 городов находятся утвердившие приговор

и казачьи рукоприкладства, тем не менее казачество много терпело от его

постановлений. Хозяевами дел и в лагере подмосковном и во всей стране

становились служилые люди, люди исстари установленного общественного порядка

и во главе их, конечно, "всего московского воинства властитель" Прокопий

Ляпунов. Недаром ошибся летописец, когда, рассказывая об этом приговоре, он

написал, что Ляпунов "приказал" его составить; своей ошибкой он точно

отметил степень власти Ляпунова, созданную приговором 30 июня.

Второе земское ополчение и его торжество. Познакомясь сданными о первом

подмосковном ополчении, мы можем теперь сказать, что, сойдясь под Москву,

земские и казачьи дружины не могли ужиться мирно между собой по разности

стремлений и вкусов. Постоянная их рознь привела к необходимости уяснить

точнее их взаимные отношения, и уяснились они в пользу служилых людей. Но

преобладание служилых людей было недолго и непрочно. Приговор, давший

перевес служилым людям и Ляпунову, был "не люб" казакам и их вождям

Заруцкому и Трубецкому, "и с той поры начали над Прокофьем думати, как бы

его убить", говорит летописец, и, действительно, через месяц Ляпунов был

убит. Его смерть стоит в прямой связи с тем положением дел, какое настало в

подмосковной рати после приговора 30 июня; казаки и холопы не могли

помириться с этим приговором, и Ляпунов пал от руки их, как представитель

служилых людей, правивший делами и доставивший преобладание своим. В

убийстве Ляпунова замешаны и поляки, осажденные в Москве; они желали и смут

в лагере осаждавших, и смерти талантливого воеводы и достигли того и другого

интригой. Но и без их подстрекательства "старые заводчики всякому злу,

атаманы и казаки, холопи боярские" (так называет убийц Ляпунова князь Д. М.

Пожарский) не остановились бы перед убийством: в нем они видели средство

поправить свое положение под Москвой, увеличить свое влияние, взять верх над

служилыми людьми. И они достигли своего; потеряв предводителя, служилые люди

утратили и силу. Не нашлось человека, который мог бы заменить Ляпунова;

делами стали заправлять казачьи вожди, казачество подняло голову, и теснимое

им дворянство стало брести "розно", разъезжаться по домам. Ополчение

разлагалось, и государственный порядок потерпел в нем новое поражение. Но

казачьи остатки первого ополчения продолжали стоять под Москвой, и в 1611, и

в 1612г. Сигизмунд не шел на помощь московскому гарнизону, а своими силами

московский гарнизон не мог прогнать осаждавших. Осада Москвы таким образом

продолжалась, но смерть Ляпунова была большим горем для русских людей, они

теряли веру в успех ополчения. В то же приблизительно время совершались одно

за другим такие события, которые способны были отнять у русских всякую

надежду на лучшее будущее родины.

Сигизмунд перестал стесняться с великим посольством. Сожжение Москвы

подало ему надежду, что послы будут уступчивее. Но они стояли на том, что

король не должен отступать от договора, заключенного Жолкевским, и должен

снять осаду Смоленска; в таком только случае Владислав может стать

московским царем. Видя, что дальнейшие переговоры будут бесплодны, король

прибегнул к насилию: московские послы были ограблены и пленниками отвезены в

Польшу (в апреле 1611 г.).

3 июня 1611 г. удалось королю, наконец, взять Смоленск приступом. В

городе было в начале осады, как говорят, до 80000 жителей, большие запасы и

прекрасные укрепления. Когда Смоленск был взят, в нем не осталось и 8000

человек, они терпели голод и болезни и не могли отбить врага, потому что

укрепления были разбиты и разрушены. Воевода смоленский Шеин, один из самых

светлых русских деятелей того времени, подвергся пытке: хотели узнать, для

чего он не сдавал города и какими средствами мог так долго держаться.

16 июля шведы обманом взяли Новгород; митрополит Исидор и воевода князь

Одоевский во главе новгородцев заключили со шведами договор, по которому

Новгород представлялся особым государством, выбирал себе в цари одного из

сыновей шведского короля и, сохраняя свое государственное устройство,

навсегда соединял себя с шведской династией, если бы даже Московское

государство и выбрало себе другого царя не из шведского дома. Такой договор,

очевидно, был продиктован победителями-шведами: в нем даже не было

требований, чтобы новгородский государь был православным.

Во Пскове в то же время появился самозванец Сидорка, которого зовут

иногда третьим Лжедмитрием. Еще при Шуйском начались во Пскове внутренние

усобицы, борьба "лучших" и "меньших" людей, высших и низших классов. Эта

борьба как-то совсем оторвала Псков от государства и создала в нем свою

особую историю смуты. Неурядицы внутренние дали возможность полякам и

казачеству разорять безнаказанно псковскую землю и дали в ней силу третьему

самозванцу.

Итак, во второй половине 1611 г., со взятием Смоленска и Новгорода, с

усилением самозванщины во Пскове, вся западная часть Московского государства

попала в руки его врагов. Сама Москва оставалась в их власти, а ополчение,

собранное для ее освобождения, распадалось, побежденное не врагами, а

внутренней рознью. Земская власть, создавшаяся в этом ополчении и сильная по

своему существу лишь настолько, насколько ей верила земля, теперь, со

смертью Ляпунова, теряла для земли всякое значение. Русские люди оставались

без руководителей против сильных торжествовавших врагов государства и

общества. Время настало настолько критическое, что, казалось, Русское

государство переживало последние дни.

Опаснее всех других был и, конечно, поляки, но они же своей оплошностью

и помогли оправиться русским людям. После взятия Смоленска король Сигизмунд

отправился в Польшу на сейм торжествовать свои победы вместо того, чтобы

идти на помощь польскому гарнизону в Москве. К Москве он послал только

слабый отряд конницы с гетманом Ходкевичем. В октябре 1611 г. Ходкевич был

отбит подмосковными казаками и ушел от Москвы. Если не считать этой

незначительной рекогносцировки под Москву, то можно сказать, что внешние

враги Московского государства, нанеся ему взятием Смоленска и Новгорода

сильнейшие удары, затем совершенно бездействовали, отчего и потеряли все

плоды победы.

Русские же еще не считали себя побежденными, а свое дело потерянным. В

восточной части государства под влиянием известий о повсеместных неудачах и

общих страданиях снова усилилось движение, оживились сношения городов. Из

города в город сообщали известия о событиях, пересылали грамоты, полученные

из Москвы или из других мест, из города в город писали (напр., Казань писала

в Пермь) о том, как следует держаться и поступать русским людям в их тяжелом

положении. В этих посланиях заключались целые политические программы. Все

поволжские города, горные и луговые, согласились в том, чтобы им "быть в

совете и единении", охранять общественный порядок, не допускать грабежей, не

заводить усобиц, не принимать новой администрации, кто бы ее не назначал, а

сохранять свою старую, которой они верят, с казаками не знаться и не

заводить сношений. Можно без конца удивляться той энергии, которую проявляют

эти мелкие поместные миры, предоставленные своим силам, той цепкости, с

какой они держатся друг за друга, и той самостоятельности, какой отличаются

многие из этих мирков. Весь север и северо-восток Руси находились тогда в

состоянии какого-то духовного напряжения и просветления, какое является в

массах в моменты великих исторических кризисов. С необыкновенной ясностью и

простотой во всех грамотах сказывается одна мысль, долго не дававшаяся

земщине, а теперь ставшая достоянием всех и каждого: за веру, родину и

общественный порядок необходимо бороться всем и бороться не с одной

"Литвой", но и со всеми теми, кто не сознает этой необходимости, --  с

казачеством. Оседлая земщина теперь отделяла от себя казаков и окончательно

сознала, что и они -- ее враг, а не помощник; сознала после смерти Пр.

Ляпунова, когда увидела, что казаки убийством расстроили общее земское дело,

враждовали с землей, несмотря на то что служили одному делу. Понимая теперь

весь ужас своего положения, стараясь опознаться в своих бедах и сообразить,

что делать и как делать, русские люди начинают с того, что ищут общего

"совета" и "соединения" и общим советом, по примеру Нижнего Новгорода,

постановляют первое единодушное решение -- налагают на всю землю пост, чтобы

очистить себя от прошлых грехов.

То, что массы чувствовали и высказывали просто, развивалось лучшими

людьми того времени с большей полнотой мысли и с большей определенностью

чувства. Эти люди глубоко влияли на массу, направляли ее на общее дело,

помогали ее соединению. Во главе таких людей должен быть поставлен патриарх

Гермоген, человек с чрезвычайной нравственной силой, как личность, и с

громадным политическим влиянием, как деятель. Он раньше всех и яснее всех

сознал (мы уже видели, с какой точки зрения), что иноземный, и более всего

польский, царь невозможен в Москве. Поэтому он был в постоянной вражде с

боярами, державшимися Сигизмунда и называвшими себя его "государственными

верными подданными". Поэтому же он и не стеснялся благословлять народ на

восстание против поляков. Теперь, сидя уже в заключении, он успевал тем не

менее рассылать грамоты по всей земле, направленные против тех же поляков и

против казаков. В августе 1611 г., когда он услышал, что подмосковное

казачье ополчение думает присягнуть Воренку (сыну тушинского Вора и Марины

Мнишек), он наспех отправил в Нижний грамоту, прося, чтобы казанский

митрополит и земские люди отговорили казаков от этого проклятого дела. Эта

грамота, резко направленная против казаков, должна была возбудить против них

города еще более, чем они до того были возбуждены. Нижний этой грамотой

патриарха  был поставлен в центр движения против казаков; раньше других

городов узнал он об их дальнейшем, после Ляпунова, "воровстве под Москвой",

раньше понял, в каком трудном положении находится Москва и от поляков, и от

казаков; не мудрено, что он раньше всех городов поднялся и на освобождение

Москвы. Забелин первый указал на то, что Нижний ближе других городов был к

патриарху, что если объяснить движение Нижнего и прочих городов на

освобождение Москвы влиянием из центра государства, то это движение нужно

приписать именно Гермогенову посланию в Нижний, а не тем патриотическим

грамотам, которые рассылались из Троицкого монастыря ("Минин и Пожарский",

1883 г.). До исследования Забелина говорили и писали со слов "Сказания" Авр.

Палицына, что второе освободительное движение городов началось в Нижнем

благодаря грамотам Троице-Сергиевских властей. Забелин же указал, что та

Троицкая грамота, которой можно было приписывать такое влияние, пришла в

Нижний уже тогда, когда движение там началось, и, стало быть, создать этого

движения не могла.

Но, отнимая у Троицкого монастыря честь этого влияния, почтенный

историк наш склонен и вовсе отрицать высокое значение монастыря в то время,

указывая на его связи с подмосковными казаками и некоторую подчиненность

монастыря этим казакам. Сношения с казачьим войском и властями достаточно

объясняются и даже оправдываются тем, что монастырь был очень близок к

Москве и фактически не мог уклониться от этих сношений: под Москвой у

казаков были единственные в том краю гражданские власти, без которых

монастырь не мог обойтись. В то же время во главе монастырской братии стояла

замечательная личность -- архимандрит Дионисий, человек добродушного и

открытого нрава, очень умный, высоко религиозный и очень нравственный,

любимец Гермогена. Он умел так направлять деятельность монастыря, что она

получила высокое и плодотворное значение. Пользуясь громадными средствами

монастыря (он имел в XVII в., около 1620 г., до 1000 сел и деревень и был

едва ли не самым крупным земельным собственником в государстве), архимандрит

Дионисий употреблял монастырские доходы на дело благотворения, тысячами

призревая обнищалых, больных и раненых людей, пострадавших в смуте. В то же

время монастырь время от времени рассылал в города свои грамоты, призывавшие

землю соединиться против поляков. Пускай в этих грамотах казаки представлены

защитниками веры и порядка и рекомендуется земщине союз с казачеством, --

все-таки  деятельность Троицкого монастыря остается нравственной и

патриотической деятельностью, и руководитель монастыря Дионисий должен быть

поставлен в ряду лучших деятелей той эпохи, тех деятелей, которых Забелин

своеобразно называет "прямыми людьми".

Такие люди, как Гермоген и Дионисий, стояли в центре и руководили

настроением всей земли. В городах были свои вожаки, люди, более других

воодушевленные, яснее и дальше других смотревшие. Много можно насчитать в то

время таких деятелей, которые руководили местными мирами, поддерживали

сношения между городами и влияли патриотически на своих сограждан. Одному из

таких местных деятелей -- Минину -- суждена была главная роль и в

общеземском движении; другому местному предводителю, князю Дмитрию

Пожарскому, пришлось стать затем всей земли воеводой.

О личности Пожарского и Минина много писали и спорили. О Пожарском Н.

И. Костомаров думает, что это была весьма честная посредственность, которой

выпало на долю  сделать много потому, что другие умело направляли этого

человека. Споря против такого взгляда, Забелин следит за действиями

Пожарского с 1608 г., отмечает постоянную успешность его военных действий,

находит в нем достаточно личной самостоятельности и инициативы и приходит к

заключению, что Пожарский был талантливый воевода, высоко честный и

самостоятельно думавший гражданин. В древнерусском обществе было вообще мало

простора личности; личность мало высказывалась и мало оставляла после себя

следов; Пожарский оставил их даже менее, чем другие современные ему деятели,

но за всем тем в Пожарском не может не остановить нашего внимания одна черта

-- определенное сознательное отношение к совершавшимся событиям

чрезвычайного характера. Он никогда не теряется и постоянно знает, что

должно делать; при смене властей в Москве он служит им, насколько они

законны, а не переметывается, не поддается "ворам", у него есть определенные

взгляды, своя политическая философия, которая дает ему возможность точно и

твердо определять свое отношение к тому или другому факту и оберегает его от

авантюризма и "шатости"; у него свой "царь в голове". Пожарского нельзя

направить чужой мыслью и волей в ту или другую сторону. Несмотря на то, что

Пожарский был не очень родовит и невысок чином, его личность и военные

способности доставили ему почетную известность и раньше 1612 г. Современники

ценили его высоко, он был популярен -- иначе не выбрали бы его нижегородцы

своим воеводой, имея двух воевод в самом Нижнем Новгороде.

О Пожарском не было бы разных мнений, если бы, к его невыгоде, ему не

пришлось действовать рядом с Мининым, человеком еще более крупным и ярким.

По нашему мнению, Кузьма Минин гениальный человек; с большим самостоятельным

умом он соединял способность глубоко чувствовать, проникаться идеей до

забвения себя и вместе с тем оставаться практическим человеком, умеющим

начать дело, организовать его, воодушевить им толпу. Его главная заслуга в

том, что он сумел дать всеми владевшей идее конкретную жизнь; каждый в то

время думал, что надо спасать веру и царство, а Минин первый указал, как

надо спасать, и указал не только своими воззваниями в Нижнем, но и всей

своей деятельностью, давшей обширному делу организацию покрепче, чем дал ему

перед тем Ляпунов. На это надобен был исключительный ум, исключительная

натура.

Минин не был простым мужиком нижегородским. Он торговал и был одним из

видных людей в городе. Нижегородцы избрали его в число земских старост,

стало быть, ему верили. Управляя делами нижегородской податной общины, он

должен был привыкнуть вести большое хозяйство города и обращаться с большими

деньгами, какие собирались с мира земскими старостами в уплату податей. Мимо

него, как излюбленного человека, представителя нижегородских людей, не

проходила неизвестной ни одна грамота, адресованная нижегородцами, ни одна

политическая новость. Он следил за положением дел и обсуждал дела в

городских сходках, которые вошли в обычай в городах, благодаря

обстоятельствам смутного времени, напоминали собой древние веча.

На одном из таких собраний (в октябре или сентябре 1611 г.), под

влиянием грамот и вестей от патриарха, Минин поднял посадских тяглых людей

на то, чтобы собрать деньги для ополчения и сформировать самое ополчение.

Составили приговор о мирском сборе и предъявили его нижегородскому воеводе,

князю Звенигородскому, и соборному протопопу Савве, которые созвали в

городской собор нижегородцев и, воспользовавшись пришедшей тогда в Нижний

патриотической грамотой, подняли вопрос об ополчении. В соборе читали и

обсуждали нижегородцы пришедшую грамоту. В ней говорилось о необходимости

стать на защиту веры и отечества. (Для дела безразлично, от Гермогена или от

Троицы была эта последняя грамота.) При чтении грамоты нижегородский

протопоп Савва сказал слово, убеждая народ стать за веру. После Саввы

заговорил Минин; страстно говорил он о том же, указывая, каким образом нужно

действовать: "Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам

имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать и

бить челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас

начальником". Слова Минина произвели большое впечатление. С каждым днем

росло его влияние, нижегородцы увлекались предложениями Минина и, наконец,

всем городом решили образовать ополчение, созывать служилых людей и собирать

на них деньги.

Раньше  всего занялись денежным вопросом. Стали собирать добровольные

приношения, потому что иных средств не было. Давали нижегородцы много:

"третью деньгу", т.е. третью часть имущества; так давать порешил мир, и кто

давал меньше, утаивая размеры имущества, с того брали силой. Были люди,

жертвовавшие почти все, что имели. На первые нужды денег оказалось довольно.

Второй заботой было сыскать воеводу. По предложению Минина, избрали

Пожарского; кн. Дм. Мих. Пожарский жил в то время верстах в 100 от Нижнего,

в своей вотчине, и лечился от ран, полученных полгода тому назад под

Москвой. К нему-то и обратились нижегородцы, минуя своих воевод, князя

Звенигородского и Алябьева.

Когда депутация от Нижнего пришла (к) князю и изложила ему желание

народа избрать его на такой высокий подвиг, Пожарский сперва долго

отказывался, затем наконец изъявил свое согласие, но под условием избрания

кого-нибудь из посадских людей, который ведал бы в ополчении хозяйственной

частью  и с ним, Пожарским, "у того великого дела был и казну собирал". При

этом он указал на Минина, как на лучшего себе помощника в этом деле. Весть о

приготовлениях нижегородцев скоро распространилась в ближайших городах, и

первые на эту весть откликнулись бездомные смольняне, вязьмичи и

дорогобужцы, те самые дворяне, которые, лишившись поместий в своей области,

вследствие завоевания ее поляками, желали получить земли в Арзамасском

уезде, но и оттуда были выгнаны мордвой. Все они были приняты в войско.

Недостаточность военных сил и денег скоро заставила нижегородцев обратиться

с окружной грамотой к другим городам. В этой грамоте была изложена

Гермогенова программа действий, основным правилом которой было действовать

отдельно от казаков и против казаков. "А вам бы, -- писали нижегородцы

другим городам, -- с нами быти в одном со-вете и ратным людям на польских и

литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим

воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не

разгонили" (т.е. разогнали). На этот призыв, возвестивший земле начало

второго восстания на поляков, откликнулось много городов и первым --

Коломна.

Вышеупомянутая грамота предостерегала народ против Марины Мнишек с ее

сыном Воренком и против псковского самозванца Сидорки-Дмитрия. Дела их, и

особенно дела псковского Вора, неожиданно улучшились: к Вору начало было

тянуть все подмосковное казачье ополчение. Видя это, московское боярство,

сидя взаперти, обращается с грамотами в Кострому, Ярославль и другие города,

увещевая народ отказаться от всех воров и быть верным Владиславу. Лишенные

доверия, силы и власти в стране, бояре все еще думали руководить ею во имя

того, против кого была вся земля, и не чувствовали, что около них вырастает

новая власть, созданная и поддержанная земскими силами, власть еще

сильнейшая той, которая создалась в первой рати под Москвой.

Когда ополчение было несколько устроено, оно выступило из Нижнего в

марте 1612 г. и двинулось по дороге в Ярославль. Сюда оно пришло в начале

апреля и пробыло здесь до августа, т.е. в течение трех месяцев. Эта долгая

стоянка вызвала много обвинений на Пожарского (напр., со стороны Палицына),

но его можно вполне оправдать тем, что ведь нужно было еще устроить и

обеспечить войско, достигнуть нейтралитета со стороны шведов, которые могли

угрожать с тылу, и очистить северный край от казачьих шаек, с которыми

пришлось много сражаться. Главное же оправдание Пожарского в том, что он не

один управлял войском, поэтому и ответственность лежит не на нем одном. В

его войске была высшая власть, которой князь повиновался по мотивам чисто

нравственным. В его войске был земский собор. Несмотря на довольно ясные

признаки этого собора, до последнего времени он не замечался учеными. Дело в

том, что вообще организация управления в войске Пожарского очень темна для

нас, по скудности сведений; ясно только одно, что князь с "товарищами"

управлял не только ополчением, но и всей землей, как это было и в первом

ополчении. Пожарский принимал челобитные, давал тарханные и жалованные

грамоты монастырям, делал постройки в городах, давал льготы разоренным,