Какими цветами встречали оккупантов 8 страница

 

…Когда вагоны открывали, многие люди не могли даже идти. Генерал Антон Иванович Деникин уже после войны вспоминал о страшной участи своих соотечественников, о которой рассказывали ему освобожденные из немецкого плена французские военные:

 

Мне рассказывал один француз, что русские военнопленные буквально закостенели, не могли двигаться. Немцы отрядили французов, которые стали переносить русских на руках и носилках. Живых клали на пол в бараках, мертвых сбрасывали в общую яму… Русских пленных, говорил другой француз, легко узнать по глазам: глаза у них особенные. Должно быть, от страдания и ненависти.[254]

 

Выжить при перевозке было очень большой удачей; однако попавшие в лагеря вскоре понимали, что удача оказалась лишь злой насмешкой судьбы.

 

 

Зимой советских военнопленных перевозили в открытых вагонах для скота. Замерзших никто не считал.

 

В лагерях выживших ждала смерть.

Вот типичное описание лагеря для военнопленных:

 

Внутренняя картина лагеря, образно выражаясь, – это ад, переполненный страданиями. Среди лагеря – виселица как страшилище: две петли качаются, готовы принять нагрузку. В мое прибытие в лагере было военнопленных до двадцати тысяч. Это на территории товарного двора – там около одного квадратного километра.

Люди, измученные, голодные, загрязненные, с открытыми ранами на теле больше лежали на земле. Среди них и трупы лежали….[255]

 

Это – под Ржевом; а вот описание лагеря под Псковом, сделанное немецким обер-ефрейтором: «Условия жизни пленных в лагере были ужасными. При 40-градусном морозе пленные вынуждены были жить в землянках, питаясь одной тарелкой похлебки на воде из гнилого картофеля. Хлеб вообще не выдавался. Вследствие это пленные превратились в скелеты и ежедневно умирали от голода в количестве 70–80 человек… Из 5000 пленных к началу нашей замены осталось 500–600 человек… Когда я вспоминаю сегодня об этом страшном времени, меня все еще охватывает ужас».[256]

В лагере под Славутой у колючей проволоки лежали штабеля трупов умерших от голода. Не все пленные могли получить даже ту баланду, которой кормили, так как только немногие имели котелки, у кого их не было, получали лишь картофельные очистки.[257]

«Снабжение питанием военнопленных является ненужной гуманностью»;  эту истину немецкое военное командование усвоило четко. Вот типовой приказ, изданный командованием 88-го полка 34-й пехотной дивизии:

 

«Конские трупы будут служить пищей для русских военнопленных. Подобные пункты (свалки конских трупов) отмечаются указателями. Они имеются вдоль шоссе в Малоярославце и в деревнях Романово и Белоусово.[258]

 

Однако темпы гибели военнопленных от голода не удовлетворяли нацистов. 21 октября генерал-квартирмейстер ОКХ Эдуард Вагнер приказал снизить пищевой рацион. «Больше всего пострадали неработающие пленные, т. е. те, кто был уже слишком слаб, чтобы работать, – пишет один из немецких историков. – Они должны были теперь получать не более 1500 калорий в день, что составляло менее 2/3 абсолютного минимума, необходимого для выживания».[259]

Все это было настолько ужасно и бесчеловечно, что комендант лагеря для военнопленных под польским городом Ярославом однажды горько сказал подвизавшемуся при немецком командовании русскому белоэмигранту: «Мои возможности ограничены, чтобы помочь этим несчастным людям и сохранить им жизнь. Я состою комендантом всего два месяца, и за это короткое время мои волосы успели поседеть».[260]

Даже евреи, которых выводили из гетто на работы с военнопленными, были поражены состоянием, до которого были доведены красноармейцы. «Я часто сталкивался с русскими военнопленными, – вспоминал Сидни Ивенс. – Выглядели они настоящими скелетами и так слабо держались на ногах, что товарищам приходилось помогать им идти».[261] «Они имели вид, не поддающийся описанию, – рассказывал рижский еврей Моисей Раге. – Они с трудом передвигались и тут же на работе, изможденные и голодные, от побоев латышских надзирателей умирали. Я никогда не забуду той картины, как все 300 человек военнопленных буквально бросились к мусорной яме, извлекли сгнившую капусту и вместе с червями ее съели».[262]

Плохо было в гетто, но в лагерях военнопленных – стократ хуже; евреи порою подкармливали военнопленных.[263]

«Даже погребение погибших в лагерях советских военнопленных носило издевательский характер, – замечает израильский историк Арон Шнеер. – Это было надругательство после смерти. Так, в Гомеле в тот же ров, куда сбрасывались тела военнопленных, вывозились испражнения. С ноября 1941 по апрель 1942 толпы немецких офицеров и солдат собирались у рва, куда сваливались трупы военнопленных, весело смеялись и ради продления удовольствия фотографировали изуродованные побоями, истощенные голодом тела. Такие „экскурсии“ немцев ко рвам с трупами были почти ежедневно, как только в город прибывали новые немецкие части».[264]

Продолжались и экзекуции – хладнокровные убийства обессилевших от голода людей. 30 октября был издан очередной приказ о «чистке, которой подлежат советские гражданские и военнопленные, находящиеся в лагерях для военнопленных и пересыльных лагерях в тыловых армейских районах».[265]

В лагере под Одессой военнопленных под охраной выводили к обрыву на опушке леса, ставили на колени и расстреливали. «С края обрыва убитые, а часто только раненые, падали на дно оврага, где был сложен гигантский костер… Сжигание трупов производилось круглые сутки».[266]

В лагере под Рава-Русской узников уничтожали более изощренным способом. «Администрация лагеря выводила совершенно голых военнопленных, привязывала веревками к стенке, обнесенной колючей проволокой, и держала в декабрьские зимние морозы до тех пор, пока человек не замерзал, – вспоминал один из свидетелей. – Стоны и крики изувеченных прикладами людей наполняли территорию лагеря… Некоторых убивали прикладами на месте».[267]

 

 

Даже погребение недочеловеков носило оскорбительный характер. Зачастую их хоронили в выгребных ямах. На фотографии: трупы военнопленных отвозят к месту захоронения.

 

Пик массовых убийств советских военнопленных совпал по времени с разразившимися в лагерях эпидемиями тифа. Условия содержания пленных – большая скученность в сочетании с голодом – создали условия для быстрого распространения болезней, а ни о какой медицинской помощи военнопленным не шло и речи: как лаконично было сказано в одном из немецких документов, «систематической санитарной обработки военнопленных и самих лагерей, по всей видимости, вообще не предусматривалось. Можно было слышать такие высказывания: „Чем больше пленных умрет, тем лучше для нас“.[268]

В Смоленском лагере было объявлено, что «больные дизентерией будут расстреляны».[269] Когда австрийский хирург Петер Бамм осведомился у коменданта лагеря военнопленных под Севастополем, чем он может помочь раненым, тот улыбнулся: «Вам нужен пулемет?».[270]

Именно пулемет был применен в качестве средства от эпидемии: заболевших в массовом количестве безжалостно расстреливали.[271] И понять, кого убила болезнь, а кого пуля, – не представляется возможным.

Известны лишь итоговые цифры.

В феврале 1942 года на совещании в управлении военной экономики ОКВ директор управления по использованию рабочей силы в своем докладе заявил следующее:

 

3,9 млн русских находилось в нашем распоряжении, в настоящее время их осталось около 1,1 млн. Только в ноябре – январе 1942 г. умерло около 500 тыс. русских.[272]

 

Здесь речь идет не только о красноармейцах, а обо всех советских людях, которых загоняли в лагеря для военнопленных. Однако несомненным остается одно: за восемь месяцев в этих лагерях были уничтожены около двух с половиной миллионов человек, причем в это число не входят сотни тысяч тех, кто был расстрелян сразу после боя или погиб во время перевозки.

Более страшной трагедии мир еще не знал.

 

Живые голоса (1):

«Вид военнопленных ужасен. Умирают тысячами»

 

Дневник жительницы города Каунаса Елены Буйвидайте-Куторгене был опубликован в августовском номере журнала «Дружба народов» за 1968 год. Публикуемые ниже выдержки из дневника посвящены страшной судьбе советских военнопленных.

15 августа.  Русские пленные таскают вещи под присмотром офицера и солдат. Мне удалось выпросить разрешение у охранника и немножко покормить пленных. Дала им хлеб с маслом, молоко, папиросы. Они поразили меня своей интеллигентностью, какой-то открытостью, свойственной только русским, мудрой терпеливостью и легкой насмешливостью над своим положением. Они наголо острижены, лица землистого, цинготного оттенка, у некоторых пухнут ноги. Кормят их только раз в день и очень плохо.

30 августа.  Русские пленные очень голодают, многие их жалеют. Удается каждый день в разных местах вручить им хлеб, картошку, сало, что мне привозят и приносят мои знакомые, организованные в кружок помощи.

5 сентября.  Сегодня опубликовано: «Кто станет помогать пленным, будет арестован, при попытке бежать – расстрелян!» Подписано литовским комендантом. Кому-то не нравится сочувствие и сострадание, обнаруживаемое населением по отношению к русским пленным. Замученные, голодные, истерзанные, запряженные вместо лошадей в телеги, возят они то какой-то цемент, то доски, то камни, то мебель… Страшно смотреть на умирающих людей. Многие, в особенности женщины, стремятся помочь<…> Теперь это запрещено… Тем больше сочувствие к русским и возмущение немецкой жестокостью.

19 сентября.  С Ленинградского фронта приходят вагоны, набитые русскими пленными. Многих привозят умирающими, сотни их расстреливают около станции, так как немцы добивают всех слабых. В предместье Шанчай убит немцем молодой человек за то, что подал яблоко военнопленному.

23 сентября.  Пришли два поезда с русскими пленными: в двух вагонах были сплошь мертвые, во многих полно умирающих от духоты и голода. Всех слабых немцы тут же застрелили… Целая гора трупов. Наутро более сильные должны были закапывать своих погибших товарищей.

24 сентября.  Вели русских пленных. Сопровождавшие молодые безусые мальчики с хакенкрейцем [свастикой] на повязке били их ногами. И это на улице, на глазах прохожих.

27 сентября. Сама сегодня видела, как в толпе русских пленных один быстро нагнулся и поднял окурок с мостовой, тогда мальчишка-конвоир стал бить его ногами в живот и колоть штыком, я не выдержала, дрожа от возмущения, сказала ему, что стыдно так делать, он грубо и зло (лицо дикое) велел молчать, «а то и вам так будет»… Пленные выглядят умирающими, тени – не люди, шатаются от слабости. Несли стулья на плечах, и даже эта ноша была им не под силу…

2 октября.  На улицах часто встречаются крестьяне, увозящие пленных к себе на работу, люди радуются за них, говорят, вот этот, может, и не помрет.

10 октября.  Сегодня видела, как четверо русских пленных несли за руки и ноги умершего товарища: голова, закинутая назад, безжизненно болталась. Красивое тонкое лицо.

10 ноября.  Сегодня видела оборванных, замученных, ковыляющих пленных. Они тащили воз кирпичей под начальством толстомордых «активистов» и немцев. Какой-то крестьянин хотел дать папирос, они не позволили; на мое замечание, что нехорошо быть такими злыми, один из них заорал и пригрозил арестовать. Видела, как четыре немца с ружьями наперевес гнали высокого русского офицера… Он шел спокойный и сосредоточенный. Все комиссары и коммунисты расстреливаются. На бывшем проспекте Красной Армии шла толпа пленных, один упал. Тогда немец начал топтать его ногами, ругаясь и крича. Из толпы вышла женщина и стала протестовать, полиция ее задержала, она протянула свой паспорт и сказала: «Я – человек».

9 декабря.  В госпитале пленные умирают от скорбута, истощения, голода. Иногда удается им кое-что передать, но как трудно упросить тех, от кого это зависит. Умоляешь, точно о громадном личном одолжении.

20 декабря.  Около меня, на соседней улице Майронно на берегу Немана, немцы устроили лагерь военнопленных. Длинный высокий забор, колючая проволока, несколько вышек для часовых, деревянные дощатые бараки, совершенно летние. По утрам гонят пленных на работу. Вид у них ужасный, одеты по-летнему, многие босы, дрожат, лица синие или с какой-то зеленой бледностью, опухшие или, наоборот, изможденные лица… Я несколько раз, получив разрешение у часового, передавала им караваи хлеба через ворота; внутри четырехугольная утоптанная площадка, запах точно в зверинце, смешивается с каким-то жгучим дезинфекционным средством. Ни одного слова привета нельзя сказать. Раньше удавалось передавать ежедневно. Сегодня часовой послал меня за разрешением к дежурному офицеру. Я пошла в барак, где сидело начальство. Тепло, играет радио. Попросив вежливо разрешения на передачу, услышала грубый окрик, зачем сюда лезу. Послали в соседнюю сторожку к страже. Подвыпившие солдаты с удивлением разглядывали мои портфели, в которых лежали караваи хлеба. Один взял портфель и сказал, что покупает его за десять марок. Я отняла и сказала, что сама вчера только заплатила за него пятьдесят. Другой, с какой-то плотоядной улыбкой, согнув руку кренделем, как будто ведет даму под руку, сказал: «Если у вас есть семнадцатилетняя дочь, только не старше, то пришлите ее к нам». Хлеб они взяли и положили в шкафчик. Было ясно, что они ничего пленным не передадут.

Смертность среди пленных ужасающая. Сыпнотифозных убивают. От поносов и голода умирают сами. Это самое мучительное и страшное… Невыносимо думать, что можно так, бесчеловечной пыткою голода и холода, убивать вражеских бойцов… Неужели международное право не запрещает и не предусматривает наказания за такие преступления?

31 декабря.  В немецком журнале на первой странице сняты русские пленные. Масса измученных, исстрадавшихся лиц. Но есть такие смелые, гордые, даже насмешливые.

14 января 1942 г. Большой мороз 28–30 градусов. Вид военнопленных ужасен. Умирают тысячами. Иногда утром более сильных, очевидно, гонят по набережной на работу. Призраки, тени людей! На днях немцы убили женщину, перебросившую хлеб через забор. Труп ее немцы не позволяли убирать несколько дней.

19 января.  Полицейские, стерегущие пленных по двенадцать часов в такой холод (мороз двадцать – двадцать пять градусов), срывают на них свою злобу: бьют на каждом шагу, убивают. Им за это ведь ничего не будет!..

 

 

IV