VII. Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческого рода. Завершение

Все остальное, что сообщает нам древнее сказание — имена, даты, искусства и их изобретение, катастрофы и прочее, — все это отголосок племенного предания. Мы не знаем, как звали первого человека и на каком языке он говорил, потому что «Адам» означает просто сделанного из земли человека, «Ева» значит «живая», так на языке этого народа; их имена — это символы истории, и всякий народ называет первых людей своими именами, тоже полными смысла. Изобретения, о которых идет речь. — лишь те, что могли быть у земледельцев и пастухов западной Азии, и памятником им служат тоже только имена. Выносливое племя сносило свою судьбу; владеющий владел; о ком плакали, тот был убит, — вот в таких иероглифических словах и рассказана нам генеалогия двух родов, двух способов существования, пастухов, кочевников, и земледельцев, или обитателей пещер. История сифитов и каинитов — не что иное, как свидетельство существования двух древнейших занятий; по-арабски их же зовут бедуинами и кабилами^24*, и до сих пор они на Востоке с отвращением обходят друг друга при встрече. И племенное сказание кочевников этих мест просто отметило существование таких двух каст.

23* Но как же заботились элохимы о человеке, то есть наставляли, учили его, как оберегалн от опасностей? Если такие вопросы не столь дерзки, как ответы на них, то традиция сама откроет нам все это; об этом — в другом месте.

24* Каин у арабов — Кабил: колена кабилов назывались «кабеил». «Бедуины» значит заблуднвшиеся пастухи, жители пустыни. То же имена Каин, Енох, Нод, Иавал. Иувал, Тувалкаин — все они означают касту и образ занятий.

286

То же можно сказать о так называемом всемирном потопе. Согласно естественной истории, вся населенная Земля, несомненно, была затоплена, и явные следы такого наводнения можно наблюдать прежде всего в Азии, но то, что рассказывает нам легенда, — это просто племенное предание. Собиратель рассказов с большой осторожностью сводит воедино несколько традиций^25* и даже повествует день за днем обо всех событиях, сохранившихся в хронике рода, в воспоминании об ужасной катастрофе, пережитой Землей; и весь тон рассказа отвечает образу мыслей племени, так что невозможно извлечь его из этих ограниченных рамок в которых он только и кажется достоверным, — в противном случае мы исказим его. Как одно семейство этого народа спаслось вместе со всей домашней утварью, так могли спастись и семейства у других народов и это доказывается их преданиями. В Халдее спасся Ксисутрус вместе со всем родом и животными (без них человек и не мог жить тогда) спасся почти так же, как Ной, а в Индии сам Вишну служил рулем корабля, вынесшего опечаленных людей на сушу. Такие сказания есть у всех древних народностей этой части света, у каждого они отвечают традиции и местности, в которой жил народ; они убеждают нас в том, что потоп залил всю Азию, а вместе с тем они помогают нам преодолеть узкий взгляд на вещи: напрасный труд — заставлять себя принимать за всемирную историю всякое обстоятельство из семейной истории Ноя, тем самым лишая сам рассказ его вполне обоснованной достоверности.

То же относится и к генеалогии этих родов после потопа: рамки заданы их знанием народов, их областью Земли, — они и не собираются отправляться в далекую Индию, Китай, восточную Татарию. Три главных,рода спасшихся после потопа людей — это, очевидно, народы, живущие по обе стороны западных гор Азии, включая и северное побережье Африки и восточные берега Европы, насколько они были известны собирателю традиции^26*. Насколько может, он составляет генеалогическое древо этих родов, но он не рисует географическую карту мира и не дает нам генеалогии всех без исключения народов. А огромные труды, положенные на то, чтобы совершенно все народы земли превратить, в соответствии с этим генеалогическим древом, в потомков евреев и в единокровных братьев иудеев, находятся в противоречии и с летосчислением и со всей историей народов, но, главное, находятся в противоречии с самим рассказом, с избранной в нем точкой зрения,— подобные преувеличения отнимают у него всякую достоверность. Повсюду у подножия древнейших

25* I Кн. Моисея, 6—8; «Введение в Ветхий Завет» Эйххорна²³, т. II, с. 370.

26* Иафет значит «распространившийся»; это соответствует и полученному им благословению²⁴; но именно такими и были народы, жившие к северу от гор; таков был и образ их жизни и отчасти даже их имена. Сим объемлет племена, у которых осталась древняя традиция религии, письменности, культуры, почему они и претендовали на преимущества перед другими племенами, особенно перед хамитами, — именно как племена культурные. Хам: его имя — от «жара», и место ему в жарких странах. Итак, в именах трех сыновей Ноя мы читаем просто названия трех частей — Европы, Азии, Африки, насколько они известны были этой древней традиции. гор земли восстают после потопа народы, языки, царства, — и они не ждут, когда пришлют к ним посольство из Халдеи; так и в восточной Азии — на родине людей, и самом населенной области мира, до сих пор сохраняются древнейшие государства, древнейшие обычаи и языки, о самом существовании которых не знало и не могло узнать племя жившего на западе и появившегося гораздо позднее народа. Спрашивать, произошел ли китаец от Каина или от Авеля, то есть от касты троглодитов, пастухов или земледельцев, — так же странно, как спрашивать, где в Ноевом ковчеге висел американский ленивец. Но подобными разъяснениями я сейчас заниматься не буду, и даже исследование такого важного для нашей истории вопроса, как постепенное сокращение длительности жизни или уже упомянутое огромное наполнение, должно быть оставлено для другого случая. Довольно! прочный центр самой большой из частей света — древние горы Азии — послужил первым местожительством человеческого рода, и во всех катастрофах, постигавших нашу Землю, он доказал свою прочность. Эти горы отнюдь не поднялись из бездны морской после всемирного потопа, но, как говорит естественная история, да и само древнейшее предание, они были родиной человечества и были первой значительной сценой, на которой выступили народы, к поучительному рассмотрению которых мы теперь обратимся.

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

I. Китай

II. Кохинхина, Тонкин, Лаос, Корея, Восточная Татария, Япония

III. Тибет

IV. Индостан

V. Общие рассуждения об истории этих стран

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

I. Вавилон, Ассирия, халдейское царство

II. Мидийцы и персы

III. Евреи

IV. Финикия и Карфаген

VI. Дальнейшие мысли о философии рода человеческого

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ

I. Географическое положение и население Греции

II. Язык, мифология и поэзия греков

III. Греческие искусства

IV.Нравственная и государственная мудрость греков

V. Научные занятия греков

VI. История перемен, происходивших в Греции

VII. Общие рассуждения о греческой истории

КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I. Этруски и латиняне

II. Строительство военного и политического здания господства

III. Римские завоевания

IV. Падение Рима

V. Римский характер, римские науки и художества

VI. Общие размышления о судьбах Рима и его истории

КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ

I. Гуманность — цель человеческой природы, и ради достижения ее предал бог судьбу человечества в руки самих людей

II. Разрушительные силы природы не только уступают со временем силам созидательным, но в конечном счете сами служат построению целого

III. Роду человеческому суждено пройти через несколько ступеней культуры и претерпеть различные перемены, но прочное благосостояние людей основано исключительно на разуме и справедливости

IV. Разум и справедливость по законам своей внутренней природы должны со временем обрести более широкий простор среди людей и способствовать постоянству гуманного духа людей

V. Благое, мудрое начало правит в судьбах человеческих, и нет поэтому достоинства более прекрасного и счастья прочного и чистого, как способствовать благим свершениям мудрости

Ardua res est, vetusiis novitatem dare, novis auctoritatem, obsolelis nitorem, obscuris lucem, fastiditis gratiam, dubiis fidem, omnibus vero na-turam et naturae suae omnia. Itaque etiam non assecutis, voluisse abunde pulcrum et magnificum est,

Plin.

Вещь трудная — придавать новизну ветхому, новому — весомость древнего, блеск — изношенному, свет — темному, прелесть — противному, достоверность — сомнительному, всему — естество и все — естеству всякого. Вот почему, даже если цель не достигнута, то и желать—уже сверх меры хорошо и замечательно.

Плиний¹

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

У подножья великих гор Азии, к югу, сложились, как знаем мы из истории, самые древние державы и государства мира; и естественная история этой части света подсказывает нам причины, почему они могли сложиться лишь к югу, а не к северу от этих гор. Ведь человек терпит нужду, а потому так склонен переносить свое земное существование поближе к солнечному свету и теплу, более нежному, ибо тепло Солнца согреет ему землю и даст созреть благополезным плодам растений и деревьев. На севере Азии, по ту сторону гор, земли по большей части и холоднее и расположены выше, и горные цепи пересекают их во всех направлениях и разделяют области снежными пиками, пустынями, степями; рек, что поят тут землю, меньше, и, главное, все они втекают в Ледовитый океан,— его пустынное прибрежье, жилище оленей и белых медведей, могло привлечь сюда лишь поздних поселенцев. На этой возвышенности, в этой пересеченной местности, в этих горах с их отвесными стенами ущелий, в этих степных и горных районах нашего Старого Света долгое время, а в некоторых областях, может быть, и вообще все время, жили только сарматы и скифы, монголы и татары, полудикие охотники и кочевники. Скудость жизни и сама эта сторона превратили людей в варваров; привычный бездумный образ жизни утвердился у племен, живущих обособленно или постоянно кочующих с места на место, и так, при нравах очень грубых, сложился тот, можно сказать, вечный национальный характер, что во всем отличает племена северной Азии по сравнению с южными народами. Если сами расположенные в центре Азии нагорья — не что иное, как вечный Ноев ковчег, живой зоологический сад, где живут почти все роды диких животных, населяющих наше полушарие, то и люди долгое время вынуждены были оставаться тут товарищами животных, их кроткими пастырями или их дикими укротителями.

И только там, где горы Азии переходят в южном направлении в более пологий скат, где более мягкие долины окружены со всех сторон горными цепями, хранящими их от ледяного дыхания северо-восточных ветров, там поселения людей постепенно спускались по течению рек к океанскому побережью, там закладывались города, основывались целые государства, а сам климат, несравненно менее суровый, пробудил в людях и более тонкие мысли и более тонкие установления. А поскольку природа предоставила

291

человеку больше досуга и стала приятно бередить его истинкты, то в сердце разрослись всякие страсти и дурные наклонности, которые под гнетом северных льдов и жизненного недостатка никак не могли явиться в столь веселой пестроте сорной травы; возникла необходимость в разного рода законах и уложениях, которые ограничивали бы подобные влечения человеческой души. Дух измышлял, а сердце алкало: страсти людские бурно сталкивались и, наконец, приучились со временем держать самих себя в узде. Однако тирании приходится совершать то, что не в силах еще совершить сам разум, и вот на юге Азии возникли мощные здания государственных порядков и религий,— вечные традиции, которые словно пирамиды и языческие храмы древности стоят перед нашим взором,— ценные монументы человеческой истории, и каждым своим обликом говорят они нам, чего стоило человечеству строительство человеческого разума.

I. Китай

На восточной оконечности Азии, к югу от гор, расположена страна, которая по древности своей и культуре сама именует себя первой из стран, цветком, растущим в средоточии света; страна эта и на самом деле одна из самых древних и интересных на всей земле — Китай. Китай по размерам своим меньше Европы, но он гордится тем, что в нем живет, относительно к площади, гораздо больше людей, чем в Европе, этой столь густо населенной части света,— ибо числится в Китае 25.200.000 облагаемых налогом крестьян, 1572 больших и малых города, 1193 крепости, 3158 каменных мостов, 2796 храмов, 2606 монастырей, 10809 старинных строений^1*, на каковые ежегодно, вкупе с горами и реками, воинами и учеными, сырьем и товарами, составляются длиннейшие реестры — по восемнадцати губернаторствам, на которые разделено государство. Путешественники сходятся между собой в том, что, не. считая Европы и, может быть, Древнего Египта, ни одна страна не затрачивала столько средств и усилий на поддержание в порядке дорог и рек, мостов и каналов, даже на строительство искусственных гор и скал, сколько затрачивает Китай,— все это, не говоря уж о Великой китайской стене, свидетельства терпеливого усердия и прилежания людей. От Кантона можно доплыть почти до самого Пекина, такова вся империя — она пересечена горами и пустынями, но связана шоссейными дорогами, каналами и реками, причем на все это пошел

** См. «Извлечения из географии китайской империи» Леонтьева в «Историческом и географическом журнале» Бюшинга, ч. 14, с. 411, сл. В «Работах по физике» Германна (Берлин, 1716)² размеры империи определяются в 110 тысяч немецких квадратных миль, а численность населения — в 104.069.254 человека, причем на одну семью в среднем приходится 9 человек.

292

великий труд; деревни и города стоят прямо у воды, и внутренняя торговля между провинциями очень оживленна. Земледелие — вот столп, на котором держится все государственное устройство: путешественники рассказывают нам об ухоженных рисовых полях, о хлебах, об искусственно орошаемых пустынях, о диких нагорьях, превращенных в плодородные земли; а если говорить о растениях и травах, то выращивают и пользуются тут всеми, которые можно пустить в дело; то же можно сказать-о металлах и о минералах,— только золота китайцы не добывают. Богата живностью земля, кишат рыбой озера и реки; один шелковичный червь прокармливает тысячи усердно трудящихся людей. Есть работы и есть ремесла для всех классов населения, для всех возрастов, включая и стариков,, отживших свой век, включая и слепых и глухих. Кротость и учтивость, гибкость в обхождении, пристойные жесты — вот та азбука, которой учится китаец с детства и в которой он неутомимо совершенствуется в течение всей своей жизни. Властью и законом служит у них правильность, регулярность, строго заведенный порядок. Все здание государственного устройства со всеми взаимоотношениями и обязанностями сословий построено на почтительности: в почтительности — долг сына по отношению к отцу, долг подданных по отношению к их главе — к их общему отцу, который через посредство своих чиновников правит ими и который бережет их, словно малых детей; может ли быть более приятный принцип управления? В Китае нет потомственного дворянства; почетные должности достаются мужам, проверенным в делах, и только эти почетные места и даруют человеку титул и достоинство. Подданного никто не заставляет выбирать веру, и никто не преследует религию, если она не угрожает существованию государства; мирно живут рядом друг с другом и последователи Конфуция, и последователи Лао-цзы и Фо, и даже иудаисты и иезуиты, если только они допущены в государство. Законодательство китайцев построено на нравственных принципах, а мораль непоколебимо зиждется на священных книгах предков; император китайцев — верховный жрец, сын неба, хранитель древних ритуалов, душа, проникающая все тело государства, пронизывающая всякий его член; будь каждое из этих условий соблюдено, будь всякий принцип воплощен в живом деле, мыслимо ли было бы еще более совершенное государственное устройство? Вся империя превратилась бы в одну семью, и в одном доме жили бы дети, братья — добродетельные, благовоспитанные, прилежные, благонравные, счастливые...

Всякому известны благоприятные для китайцев картины их государственного строя, такие изображения Китая, которые прежде всего посылали в Европу миссионеры,— на эти картины, словно на какой-то идеал политического строя, дивились тут не только умозрительные философы, но даже и государственные мужи; однако, в конце концов, поток людских мнений пробил себе путь и в противоположных уголках, и выросло недоверие к рассказам миссионеров, и тогда не желали уже признавать за китайцами ни высокого уровня развития культуры, ни даже всей странной их самобытности. К счастью, на некоторые из возражений, выдвигавшихся европейцами, поступил ответ из самого Китая, впрочем ответ, выдер-

293

жанный довольно-таки в китайском духе^2*, а поскольку основные книги законов и нравов вкупе с пространной историей китайской империи и некоторыми заведомо беспристрастными рассказами предоставлены в наше распоряжение^3*, то было бы уж совсем дурно, если бы никак нельзя было найти средний путь между преувеличенными похвалами и чрезмерной критикой, а это, видимо, и есть путь истины. При этом мы можем совершенно оставить в стороне вопрос о древности империи, о хронологии ее истории, потому что возникновение всех государств на земле окутано мраком и исследователю истории всего человечества вполне безразлична, потребовалось ли этому народу на два тысячелетия больше или меньше, чтобы сложиться в государство; достаточно того, что сам народ придал своему государству такой, а не иной строй, и мы сами на всем протяжении его медлительной истории замечаем препятствия, которые мешали китайскому государству развиваться и в дальнейшем.

А подобные препоны, заключенные в характере, местожительстве и в истории народа, нам вполне ясны. Нация китайская — монгольского происхождения; об этом говорят и телосложение, и грубый или извращенный вкус, и даже замысловатая искусность, и первоначальные очаги культуры этого народа. Первые императоры правили на севере Китая, здесь были заложены основы полутатарской по своему существу деспотии, и эта деспотия впоследствии благодаря многообразным поворотам событий распространила свою власть до Южного океана, внешне приукрашенная блистательными изречениями нравственного содержания. Татарский феодальный строй на протяжении целых столетий служил узами, привязывавшими вассалов к их господину; руками этих вассалов совершались нередкие государственные перевороты, и все это, даже весь двор императора, сами мандарины в роли регентов, было древнейшим государственным укладом, так что не нужны были наследники Чингис-хана и манджурская династия, чтобы принести в Китай такой строй; это говорит нам о том, какова природа и каков генетический характер китайской нации,— печать, которую трудно упустить из виду, наблюдая целое и части, и которая лежит на всем — вплоть до одежды, пищи, обычаев, домоводства, бытующих в Китае родов искусства и развлечений. Как нельзя человеку переменить своего гения, то есть прирожденную породу и фигуру, так и этому монгольскому народу с северо-востока Азии никак нельзя было изменить своему природному складу, несмотря на все искусства и ухищрения, хотя бы

^2* Memoires concernant 1'histoire, les sciences, les arts, les moeurs, les usages etc. des Chi-nois, t. II, p. 365 seq.³

^3* Помимо прежних изданий некоторых классических книг китайцев у о. Ноэля, Купле⁴ и других см. также изданный Дегинем «Щу-цзин», далее «Histoire generale de ]a Chine» о. Майяка^а, только что указанные «Memoires concernant les Chinois» в десяти томах ин-кварто, в которых содержится и перевод некоторых оригинальных сочинений и много других материалов, позволяющих составить верное представление об этом народе. Из сообщений миссионеров наиболее ценен, ввиду своего здравого суждения, о. Леконт, «Nouveaux Memoires sur l'etat present de la Chine», 3 vol., Paris, 1697.

294

и занимались ими целые века. Нет, народ высажен на почву в этом месте земного шара, и, как магнитная стрелка показывает в Китае не то отклонение, что в Европе, так и из этого племени людей в этой области земли никогда не могли бы выйти римляне или греки. Китайцами были они, китайцами и остались, породой людской, отличающейся от других маленькими глазками, приплюснутым носом, плоским лбом, слабой растительностью на лице, бвльшими ушами и толстым животом,— всем этим наделила их природа; и что могло произвести на свет такое органическое строение, то оно и произвело, а другого нельзя и требовать^4*.

Все рассказы сходятся в том, что монгольские племена, живущие на северо-восточной азиатской возвышенности, отличаются особой тонкостью слуха, что легко объяснимо и чего тщетно было бы искать у других народов; показателен в этом отношении китайский язык. Только слух монгола мог догадаться образовать язык из трехсот тридцати слогов, которые в каждом отдельном слове должны различаться пятью и еще большим числом ударений, чтобы не случилось сказать вместо «господина» — «собака» и чтобы не производить на каждом шагу самой смехотворной путаницы; вот почему ухо и органы речи европейца с таким трудом привыкают к этой насильственной китайской музыке слогов, если вообще способны к ней привыкнуть. Какое отсутствие изобретательности в великом и какая прискорбная тонкость в мелочах нужны для того, чтобы выдумать, на основании нескольких примитивных иероглифов, бесконечное множество сложных знаков, число которых доходит до восьмидесяти тысяч,— вот письменность, которой отмечена китайская народность между всеми народами земного шара! Требовалось органическое строение монгола, чтобы привыкнуть: в области фантазии — к драконам и чудовищам, в рисунках — к тщательно выписанным едва различимым неправильным образам, в зрительных наслаждениях — к бесформенному хаосу садов, в архитектуре — к безобразной огромности или педантической мелочности, в одеждах, шествиях, празднествах — к тщеславной роскоши, к фонарикам и фейерверкам, к длинным когтям и изуродованным ступням, к варварской свите, к бесконечным поклонам, церемонности, мелочной учтивости и бессчетным знакам различия. Так мало во всем этом вкуса к подлинным, естественным пропорциям и отношениям, так слабо ощущение внутреннего покоя, красоты и достоинства, что только неразвитое, невоспитанное чувство могло пойти по такому пути в культуре общения, решительно во всем уступить ей и сообразоваться с нею. Если китайцы превыше всего любят золотую бумагу и лак, старательно выписанные черточки нелепых иероглифов и перезвон красивых изречений, то и склад их ума во всем подобен этой золотой бумаге и лаку, иероглифам и бубенцам слогов. Природа как будто отказала им в даре свободных и великих открытий в науках, как и многим другим народам, населяющим этот угол земного шара; зато щедрою рукой придала она их маленьким глазкам изворотливость, ловка-

^4* См. часть II, с. 145—146.

295

чество и хитрость, искусство подражательства во всем, что корыстный их нрав сочтет полезным и выгодным для себя. Ради выгоды и услужения мечутся они туда-сюда, вечно занятые, вечно беспокойные, так что, при всей изысканности вежливых форм, можно еще принять их за кочующих по степи монголов, ибо за бессчетностью всех своих предписаний и мелочных установлений не выучили они только одного — как сочетать деловитость с покоем, так чтобы работа заставала каждого на своем месте. Как торговля, так и искусство врачевания у них — это изысканное и обманчивое щупание пульса, тут их характер рисуется со всей присущей им тонкостью чувственного восприятия, со всем присущим им невежеством и ненаходчивостью. Печать народа — это для истории замечательная в своем роде особенность, черта, которая показывает нам, что могла и чего не могла сделать с монгольской народностью, не смешавшейся с другими нациями, доведенная до предела культура общественных нравов; ибо что сидящие в своем углу земли китайцы, как и евреи, избежали смешения с другими народами, об этом говорит уже их пустая гордыня, даже если бы и не было иных признаков. Откуда бы на почерпнули они отдельные знания, все в целом знание языка и строя, быта и образа мыслей принадлежит только им самим. Они не любят прививать деревья, и сами они, при всем своем знакомстве с другими народами, до сих пор растут дичком и остаются монгольским племенем, выродившимся в своем земном углу до того, что сложилась особая культура китайского рабства.

Люди складываются, формируются благодаря искусству воспитания, и характер китайского воспитания, наряду со всей их национальной самобытностью, способствовал тому, что китайцы стали тем, что они есть, а не чем-то большим и лучшим. Коль скоро, в согласии с привычками монгольских кочевых племен, детское послушание должно лечь в основу всякой добродетели, не только в семье, но и в самом государстве, то, естественно, со временем не могло не возникнуть то показное благонравие, то раболепие, та услужливая предупредительность, которой, как характерной для китайцев чертою, восторгается даже и враждебно настроенное перо,— однако что же воспоследовало из этого кочевого обычая, из этого доброго принципа послушания в масштабах целого государства? Когда ребяческое послушание стало уже решительно безграничным, когда на человека взрослого, у которого есть и дети и свои серьезные дела, стали возлагать те же обязанности, которые пристали разве лишь малому дитяти, когда установили те же самые обязанности и по отношению к любому начальству, об «отеческой» заботе которого обычно говорят лишь в образном смысле, по принуждению и необходимости, а не по сладостному влечению природы,— что же могло произойти из всего этого, что, лучше сказать, не могло не произойти, если не привычка к постоянному обману,— ведь вопреки природе тут хотели сотворить новое сердце человеку, правдивое учили лицемерить? Если взрослый человек вынужден выказывать ребяческое послушание, то он должен отказаться от самостоятельности, от деятельной силы, от всех возложенных на него в его возмужалые лета обязанностей; пустые церемонии занимают место сердечной правды, и тот

296

самый человек, который, пока жив был отец его, изливал чувства детской преданности своей матери, пренебрегает ею после его смерти, потому что теперь закон именует ее сожительницей. То же и с ребяческими обязанностями по отношению к мандаринам: не природа, а приказ породил эти обычаи, а когда обычаи противодействуют естеству, то они становятся лживыми, лишают человека сил. Отсюда весь раскол между китайским учением о нравственности и государстве и подлинной историей. Как часто «дети» империи низвергали с трона своих «отцов», как часто отцы зверски расправлялись со своими детьми! По вине скупых мандаринов мрут от голода тысячи, а когда преступления мандаринов достигают слуха отца, то их, словно школяров, наказывают какими-то жалкими палками, не производящими на них ни малейшего впечатления. Вот почему недостает китайцам мужественности и чувства чести, что можно заметить даже в изображении их великих людей, их героев; честь превратилась в ребяческую обязанность, сила выродилась в жеманную почтительность, подобострастие к государству; не благородный конь, а послушный мул, с утра до вечера блюдя свой ритуал, весьма нередко играет роль хитрого лиса.

Это ребяческое пленение человеческого разума, силы и чувства не могло не влиять на все здание государства — оно ослабляло его. Если воспитание — только манера, и ничего более, если манеры и обычаи не просто утверждают все жизненные отношения, а и всецело подчиняют их себе, какую же массу деятельной энергии теряет государство! — и прежде всего благороднейшую активность душ и сердец! Кто не поразится, видя, как творятся дела в истории Китая, каков их ход,— усилия так велики, а результат так ничтожен! Целая коллегия занимается тем, что один человек может сделать так, что все будет в порядке; тут делают запрос, хотя ответ налицо; тут приходят и уходят, увиливают от дела, переносят сроки, только чтобы не нарушать церемониал ребяческого почитания государства. И дух воинственный, и дух мыслящий одинаково чужд нации, где все спят на печи и с утра до вечера пьют теплую водицу. Вот перед какой добродетелью открыт в Китае царский путь — перед точностью исполнения раз и навсегда установленных ритуалов, перед проницательным соблюдением своекорыстных интересов, перед тысячью хитростей, перед ребяческим многоделанием, но без широты взгляда зрелого мужа, который всегда задается вопросом, нужно ли вот это и не лучше ли сделать иначе. Сам император ходит в том же ярме: он обязан подавать добрый пример и, словно правофланговый, преувеличенно выполнять все артикулы. Он жертвует своим предкам не только по праздникам, но и по любому поводу, в каждый момент своей жизни он должен приносить жертвы предкам; наверное, можно сказать, что и любая похвала и любая хула равно несправедливо карают несчастного китайского императора^5*.

Удивительно ли, что подобное племя людей мало что открыло в науках,

^5* Даже достославного императора Киен-лонга в провинциях считали страшным тираном, и при подобном строе всей этой огромной империи это явление неизбежно, каким бы образом мыслей ни отличался император.

297

если мерять европейской меркой, и что оно, по сути дела, тысячелетиями топчется на одном месте? Сами книги нравов и законов ходят по кругу и ста различными способами, старательно, дотошно, говорят все одно и то же, размеренно лицемеря о ребяческом долге. Астрономия и музыка, поэзия и военное искусство, живопись и архитектура у китайцев — те же, что многие сотни лет назад,— это чада вечных законов, неизменного ребячливого строя. Империя — забальзамированная мумия, расписанная иероглифами, завернутая в шелка; внутреннее кровообращение — жизнь животного, погрузившегося в зимнюю спячку. Вот почему все чужое отвергается с порога, вот почему чужеземцев подслушивают и все шаги их пресекают; вот откуда гордость племени, которое сравнивает себя лишь с самим собою и ничего чужеземного не знает и не любит. Вот — народ, сидящий в своем углу, судьба отлучила его от теснящейся толпы народов и ради той же цели огородила со всех сторон заслоном пустынь, гор и океаном почти без бухт и заливов. Если бы географическое положение было иным, то народ едва ли оставался бы прежним; ведь если Китай с его государственным укладом мог сопротивляться манджурам, то это доказывает лишь одно — сам по себе строй был достаточно прочным, и варварами-завоевателями был сочтен весьма удобным для того, чтобы господствовать над народами,— как престол ребячливого рабства. Не надо было ничего менять, они уселись и воцарились. И, наоборот, каждый винтик государственной машины, построенной самим же народом, служит столь раболепно, как будто придуман специально для такого рабства.

Все рассказы о китайском языке сходятся в том, что он несказанно способствовал формированию всего облика народа с присущим ему искусным и сложным образом мыслей; ведь всякий язык — это сосуд, в котором отливаются, сохраняются и передаются идеи и представления народа. Особенно же если народ так привязан к своему языку и всю свою культуру выводит из языка. Китайский язык — это словарь морали, вежливости и учтивых манер. В этом языке все различено — не только провинции и города, но даже сословия и книги, так что ученое усердие по большей части затрачивается на сам инструмент, а не на то, чтобы пользоваться инструментом. Все в этом языке зависит от мелочной правильности; с помощью немногих звуков говорят многое, а множеством черточек изображают один звук; множество книг — а в каждой одно и то же. Какое печальное трудолюбие требуется, чтобы рисовать и печатать их книги! Но в этом-то усердии и состоит для них все наслаждение и искусство, и красивым письменам они радуются больше, чем самой волшебной живописи, а в однообразном перезвоне нравственных изречений и комплиментов они любят итог изящества и мудрости. Нужна такая огромная империя, как Китай, нужно китайское трудолюбие, чтобы об одном-единственном городе Кайфы нарисовать сорок книг, занимающих восемь больших томов^6*, и чтобы подобную же трудоемкую тщательность распространить на каждый приказ и на каждую похвалу императора. В память об исходе торгутов из

^6* «Memoires concernant les Chinois». t. II, о. 375.

298

Китая целая книга высечена на огромных камнях^7* и точно так же вся китайская ученость выписана искусными иероглифами, иероглифами китайского государства. Такая письменность невероятно воздействует на душу, мыслящую при помощи подобных знаков. Мысли лишаются энергии и превращаются в черты рисунка: весь образ мысли нации становится нарисованными или написанными в воздухе условными буквами.

Такое изложение специфических для Китая черт отнюдь не означает враждебного и презрительного отношения к ним; ибо слово за словом наше изложение почерпнуто из сообщений самых пламенных защитников всего китайского, и все сказанное можно подтвердить множеством примеров, относящихся к любому разряду китайских установлений. Изложение наше просто отвечает природе вещей; это картина народа, который при таком-то строе и в такой-то географической области, согласно с такими-то принципами, в таких-то исторических условиях сложился во времена седой древности и, вопреки обычной судьбе народов, сумел сохранить на необычайно долгое время свой первоначальный образ мысли. Если бы сохранился до наших дней Древний Египет, то мы, даже и не помышляя о том, чтобы одно выводить из другого, нашли бы большое сходство между Китаем и Египтом, так что оказалось бы, что одни и те же традиции просто видоизменены каждый раз в соответствии с иной областью света. Точно так же обстояло бы дело и с многими другими народами, стоявшими на сходной ступени культурного развития, но только все эти народы или ушли со своих прежних мест, или погибли, или смешались с другими; Древний Китай, сохранившийся на краю света,— это словно осколок доисторической эпохи, застывший на месте со своим наполовину монгольским строем. Весьма затруднительно было бы доказывать, что основы китайской культуры занесены в Китай греками из Бактр или татарами с Балхаша,— вся ткань китайского строя, несомненно, местного производства, а незначительные примеси чужеземного влияния легко распознать и отделить. Я, словно китаец, чту китайские книги за превосходные принципы, выраженные в них, и имя Конфуция — для меня тоже великое имя, хотя я вижу, какие оковы даже и его связывали по рукам и по ногам, какие оковы и он сам, при самых лучших намерениях, на веки вечные навязывал толпе с ее предрассудками и всему китайскому государственному строю своей политичной моралью. Вот почему китайский народ, как многие другие племена на земном шаре, остановился на середине своего воспитания, как бы в отроческом возрасте,— механизм морали навеки застопорил свободнее развитие духа, а второго Конфуция в этом деспотическом государстве уже не нашлось. Некогда колоссальная империя или распадется на несколько государств, или же более просвещенные Киен-лонги придут к отеческому решению лучше уж выселить за море тех, кого не способны они прокормить, лучше уж облегчить бремя ритуалов и вместо этого ввести более вольную деятельность самостоятельных ума и сердца, хотя и тут дело не обойдется без многообразного риска,— однако и тогда китайцы останутся

^7* Ibidem, t. I, p. 329.

299

китайцами, как немцы — немцами,— ведь на восточной оконечности Азии не рождаются древние греки. Очевидное желание природы — чтобы все росло, что только может расти на земле, и чтобы само разнообразие производимого природой славило творца. Здание законодательства и морали, выстроенное человеческим рассудком в Китае, в порядке какого-то ребяческого упражнения, не имеет ничего равного себе по прочности; пусть и пребудет оно на своем месте, но только с условием, что в Европе никогда не возникнет такой изолированный со всех сторон Китай, преисполненный детской почтительности к своим угнетателям. Так или иначе, за этой нацией остается слава прилежания, чувственной остроты восприятия, тонкой искусности в тысяче полезных вещей. Прежде европейцев китайцы узнали фарфор и шелк, порох и свинец, а может быть, познакомились и с компасом, и с книгопечатанием, научились строить мосты и плавать по морю и выучили еще множество других ремесел и искусств; но только во всех своих делах чужды они были духовного развития и тяги к совершенствованию. А что Китай замыкается от европейских наций и крайне ограничивает въезд в страну для голландцев, равно как для православных русских и для иезуитов, так это, во-первых, гармонирует со всем образом мыслей китайцев, а во-вторых, и в политическом смысле заслуживает одобрения, поскольку китайцы собственными глазами видят, как поступают европейцы в Ост-Индии и на островах, в северной Азии и даже в самом Китае. Пыжась от собственной гордыни, китайцы презирают купца, который покидает родную землю и отправляется в дальние края; обманчивый товар они меняют на серебро, которое представляется им самой надежной в мире вещью; итак, они берут у купца серебро, а взамен отдают ему — на погибель Европе — миллионы фунтов чая, лишающего человека сил.