С п и с о к л и т е р а т у р ы

 

О с н о в н о й

1. Березовая Л.Г., Берлякова Н.П. История русской культуры. В 2-х частях. – М., 2009.

 

Д о п о л н и т е л ь н ы й

 

1. Гуревич П. С.Философия культуры. Учебник для вузов. М., Издательство: NOTA BENE, 2000.

2. Лосев А.Ф.. Из ранних произведений. – М.: Правда, 1990.

3. Мир Велемира Хлебникова. – М.: 2000.

 

Тема 6. От «тайны слова» к «тайне книги».

Тайные писания и цензура

Дмитрий Сергеевич Лихачев как-то сказал: «Самиздат существовал всегда. С тех пор, как я умею читать, я помню самиздат»[35]. Действительно, книги, создаваемые, издаваемые и распространяемые независимо от господствующих политических и идеологических институтов, а зачастую и противоборствующие с ними, существовали всегда.

В самой природе книги людьми всегда ощущалось нечто тайное, сокровенное, какая-то сокрытая в ней сокрушительная сила. Именно поэтому несогласные с существующим порядком вещей стремились запечатлеть свое несогласие в книге, рассчитывая на магическую силу запрятанных в ней слов. Диссиденты всех видов - религиозные, политические, национальные – всегда сознавали, что «тайная книга» обладает куда большей силой, чем книга разрешенная, поощряемая властью и признаваемая большинством.

Эту силу поневоле придавала «тайным» книгам и цензура, возникшая почти одновременно с ними. Еще в V веке до нашей эры в Афинах были преданы сожжению книги философа Протагора – того самого, который определил, что «человек есть мера всех вещей». Но афинский государственный порядок держался на культе богов, о которых Протагор позволял себе высказываться весьма скептически. И цензура была призвана защитить общественный порядок от посягательств слишком вольного слова.

Необходимость запретов такого рода обосновывал и Платон, считавший необходимым сочетать самоцензуру художника с предварительной общественной цензурой.

Тайную и опасную силу книг уже в древности сознавали как на Западе, так и на Востоке. Порой земная власть видела опасного для себя соперника едва ли не во всех книгах вообще. Так, в 213 году до нашей эры китайский император Цинь Шихуан приказал уничтожить все книги, касающиеся поэзии, философии и истории, сохранив лишь очевидно полезные труды по медицине, сельскому хозяйству и другим наукам.

Но сколь ни упорна была борьба с тайными книгами, они продолжали создаваться во все времена, зачастую оказывая весьма сильное воздействие на умы людей.

Наибольшей известностью в этом отношении пользуются тайные писания христиан во времена гонений на них римской власти в первые века христианства, а также апокрифические или отреченные книги в эпоху раннего средневековья. Именно в отношении их римским папой Геласием I в 494 году был составлен один из первых цензурных списков.

Такой же славой в последующие века пользовались тайные манускрипты алхимиков и чернокнижников, книги оккультистов и адептов других тайных сект и учений.

Появление печатного станка почти сразу же вызвало к жизни предварительную цензуру, которая и была введена в 1471 году папой Сикстом IV, а в 1487 году подтверждена  папой Иннокентием VIII и в 1512 году – Латеранским собором.

Папские запреты продержались на удивление долго. Так, например, «Индекс запрещенных книг», составленный в 1557 году при папе Павле IV для инквизиционных трибуналов, был отменен только в 1966 году.

Стремление контролировать печатное слово выражалось в составлении списков не только запрещенных, но и разрешенных для чтения книг. Так, папа Пий V в 1571 году учредил Congrecatio Indicis, согласно которому католик, уличенный в хранении или чтении книг, не входивших в утвержденный папой список, мог быть отлучен от церкви. В Англии в том же ХVI веке также сформировалось своего рода «обязательное чтение»: каждая семья, где был хоть один грамотный человек, должна была иметь комплект из трех книг: азбука, молитвенник и книга псалмов для пения. «Декларация о вере» 1530 года обязывала каждого англичанина иметь Библию или Новый Завет на родном языке.

Да и нетерпимость к инакомыслию не была исключительной прерогативой католической церкви. Сторонниками жесткой цензуры были и основоположник протестантизма Мартин Лютер, и создатель одной из версий утопического коммунизма Томмазо Кампанелла.

Чем большую силу набирало печатное слово, тем большую опасность с его стороны чувствовали те, кто стремился овладеть умами и сердцами людей. И чем жестче становилась цензура, тем сильнее становилось сопротивление ей. Сама того не желая, цензура самим фактом своего существования придавала особу. Ценность всему тому, что существовало вопреки ей. И не только потому, что запретный плод сладок, но и потому, что всякое убеждение, всякая мысль утверждается в сознании человека только как результат полемики – явной или скрытой, внешней или внутренней – и как итог разрешенных в ту или иную сторону сомнений.

Непредвзятый взгляд на европейскую историю легко может привести к выводу, что далеко не только экономические причины вызвали мощные социальные потрясения в ряде европейских стран. Не случайно сама эпоха, основным политическим содержанием которой стали революции и глубокие социально-экономические изменения, коснувшиеся буквально всей Европы, приняла название эпохи Просвещения, определив тем самым ведущую роль борьбы идей, а вовсе не экономики. Тот факт, что современное историческое сознание, признавая за так и не закончившейся эпохой это название, остается во власти навязчивой материалистической идеи, согласно диагнозу, поставленному одним современным публицистом, вполне может быть отнесен к проявлениям «психосоциальной шизофрении»[36].

Действительно, дух религиозного протестантизма, распространившийся в Европе еще в эпоху Возрождения (имя которой также более связано с новым прочтением античного наследия, чем с экономическими предпосылками), в значительной степени был связан с протестом против недоступности духовных и нравственных идей, сокрытых в недрах недоступной большинству латинской книжности. Католицизм едва не рухнул именно потому, что слишком упорно сопротивлялся переводу богослужения на понятные верующим национальные языки. Православная церковь именно потому и не знала таких потрясений, что никогда не оказывала такого сопротивления[37]. Но и протестантизм, снявший одни запреты и тут же наложивший другие, был в значительной степени сокрушаем им же порожденным духом.

Так, уже упомянутая английская «Декларация о вере» 1530 года в значительной степени была направлена против массового увлечения грамотными англичанами всевозможными «фаблио» - романами, сборниками легенд и прочей опасной с точки зрения церкви т государства литературой. Однако жесткая книжная цензура всего за одно столетие настолько «раскачала» массовое сознание, что английская революция XVII века в значительной степени была порождена именно ею. «Закон о цензуре» 1637 года вызвал к жизни знаменитую брошюру Джона Мильтона «Ареопагитика или Речь в защиту свободы печати», которая потрясла не только Англию, но, можно сказать, и всю Европу.

Аналогичные процессы происходили и в других странах. Индекс запрещенных книг, введенный во Франции в 1545 году, был направлен в первую очередь против распространения книг кальвинистов и других протестантов, способствуя разрушительным для страны религиозным войнам. В Голландии, где все религиозные книги рассматривались как политические, теми же методами боролись против католиков и всякого рода инакомыслящих. Так, издатель Кербах был приговорен к 10 годам тюрьмы и 10 годам ссылки за приверженность книгам Баруха Спинозы[38].

Во Франции XVII века «книжная война» порой принимала и вовсе кровавый характер. Симон Морен поплатился жизнью за издание книги «Мысли» (1663 г.). Поэт Пьер Пети был сожжен. Всего же с 1660 по 1756 год 856 представителей книжного дела были заключены в Бастилию за распространение сочинений, «противных нравственности, религии, королю и правительству».

Цензурные преследования приближали французскую революцию XVIII века в неменьшей степени, чем английскую в предшествующем столетии. Всего с 1715 года до начала революции во Франции были запрещены 829 книг. Многие из них не только запрещались, но и приговаривались к сожжению. Нельзя не отметить, что подобная судьба придавала особую значимость и заметно усиливала влияние таких книг как «Философские письма» Вольтера, «Об уме» Гельвеция, «Эмиль или О воспитании» Руссо. Запреты приводят лишь к тому, что прославленные ими книги французских просветителей издаются за границей и тайно ввозятся во Францию, где прочитываются с особенно жадным вниманием.

 

6.2. «Тайные книги» в России

Запретные книги в России по многим причинам появились намного позже, чем в Западной Европе.

Можно сказать, что вплоть до начала церковного раскола предпосылок для возникновения цензуры на Руси не было. Расколом, напомним, принято называть произошедшее во второй половине XVII века отделение от Русской Православной Церкви части верующих, которых стали называть старообрядцами или раскольниками. Как мы уже говорили, непосредственным поводом для этого отделения стала так называемая «книжная справа», то есть редактирование и исправление богослужебных книг по греческим образцам, с которых они некогда переводились. Однако эти исправления привели к изменению многих важных моментов самого богослужебного чина  и многих обрядов, что многими верующими было воспринято как изменение самой веры.

Таким образом, книжная проблема послужила толчком к развитию событий, составивших одну из самых значимых трагедий в истории России, последствия которой не преодолены до сих пор. Несмотря на то, что Священный Синод еще в 1929 году признал старые обряды «спасительными», то есть православными, а Поместный Собор 1971 года утвердил это решение, трехвековое разделение церквей не позволило старообрядцам слиться с господствующей церковью[39]. Немалую роль в сохранении этого разрыва сыграла память о гонениях, которым подвергались с начала Раскола и сами старообрядцы, и их книги.

Интересно, однако, что первоначально гонениям подверглись именно книжные справщики. Архимандрит Троице-Сергиевской лавры Дионисий и священник Иван Наседкин, исправившие согласно царскому указу Требник, на Поместном Соборе 1618 года были запрещены в священнослужении по подозрению в самовольных еретических искажениях, а архимандрита Дионисия восемь лет продержали в заточении, пока восточные патриархи не подтвердили письменно правильность внесенных им в Требник исправлений.

Однако именно появление старообрядческого «самиздата» положило начало «книжной войне», продолжавшейся в России вплоть до конца ХХ века. «Война» эта, далеко вышедшая за рамки церковного раскола, тем не менее, сохранила все черты бескомпромиссности, словно бы унаследованные от огнепального протопопа Аввакума, и ни в одном эпизоде не приведшая к разрешению хотя бы частного конфликта. Отношение к книге у всех причастных к ее созданию и распространению было слишком серьезным для того, чтобы можно было найти путь примирения на книжной почве. Результатом чего и стало углубление практически всех расколов идеологического и религиозного характера, имевших место в России в течение трех веков.

В XVIII столетии, когда книжное дело перестало быть чисто церковным, уже к екатерининской эпохе назрел конфликт, вызванный противоречивым характером русского Просвещения. Не случайно именно в книжной сфере этот конфликт обрел наиболее зримые черты. И А.Н.Радищев, за создание книги «Путешествие из Петербурга в Москву» признанный императрицей «бунтовщиком хуже Пугачева», и вольнодумец и масон  Н.И.Новиков, были признаны опасными именно потому, что были людьми преимущественно книжными. Официальная цензура была учреждена еще Петром Первым. Но и распространение «крамольных» произведений в рукописных списках также становилось явлением вполне обычным. Так, в частности, распространялись стихотворные сатиры А.П. Сумарокова.

Наряду с разного рода «крамольной» литературой в XVIII-XIX веках большое распространение получила противоположная ей по духу, но имеющая в чем-то сходную природу литература интимно-бытовая: альбомы, дневники, рукописные журналы и газеты, домашние лечебники, сборники кулинарных рецептов и т.п. Сходство этих двух полюсов «самиздата» - в неистребимой потребности людей в творческом самовыражении. В индивидуализации внутреннего мира и «предъявлении» его миру внешнему – даже если под этим «мiром» понимается узкий круг родных и домочадцев.

«Домашняя» литература, начиная с эпохи Просвещения, стала тем «воздухом культуры», в атмосфере которого вырастала русская классическая литература.

XIX век, начало которого совпало не только с убийством императора Павла, но и с отменой запрета на ввоз книг из-за границы, практически весь прошел в «книжных войнах». Александр Благословенный вряд ли рассчитывал на то, что французские книжки, которые он сам предпочитал русским, воспитают цареубийц, но в том, что именно книги Французской революции питали движение декабристов, сомневаться не приходится.

Николай I решил исправить ошибку брата, резко усилив цензуру. Благодаря жестким мерам сурового царя, Россия, по словам А.И.Герцена, «была впугана в раздумье». Отсутствие политической жизни наряду с постоянно растущим, несмотря на все препоны, влиянием европейских нравов на умы русского просвещенного общества парадоксальным образом способствовало развитию интеллектуальной и особенно литературной деятельности. Николаевская эпоха стала временем взлета русской литературы. Но если литературные гении от Пушкина до раннего Толстого в весьма значительной степени могли выразить себя в формах изящной словесности, то публицистическая мысль с трудом удерживалась в рамках журнальной полемики. Литературный «самиздат» в виде списков не прошедших цензуру произведений неизменно сопутствовал общему подъему русской литературы. Грибоедовское «Горе от ума», лермонтовская «Смерть поэта», знаменитое письмо Белинского Гоголю по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» стали такими же фактами литературной и общественной жизни, что и разрешенные к печати произведения.

С началом издательской деятельности Герцена и Огарева за пределами Российской империи можно связать зарождение «тамиздата» - явления, получившего свое название в ХХ веке, но ставшего весьма заметным столетием раньше. В первой же листовке, отпечатанной в «Вольной русской типографии» в 1853 году, Герцен обрушивается на цензуру, утверждая, что «скрывается только слабое, боящееся, незрелое», и возглашает славу «вольной речи», за которую «люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние»[40]. Особенно мощной силой, расшатывающей сами основы русского государства, стала герценовская газета «Колокол», издававшаяся с 1857 по 1867 год. Создав собственную корреспондентскую сеть в России и получив множество добровольных информаторов, «Колокол» наводил страх своими обличениями даже на министров, а самого Герцена его горячие поклонники называли «вторым царствующим Александром».

Дальнейшее расхождение образованной части общества с правительством, приведшее сначала к расцвету политического терроризма, а в конце концов и к революционным потрясениям, в значительной степени вызывалось тем, что «запрещенное слово» действовало несравненно сильнее разрешенного. Именно «запрещенная литература» главным образом социалистического и коммунистического направления воспитала революционное народничество, из которого вышли последующие поколения революционеров.

Нельзя не отметить еще одно свойство словесного искусства, тесно связанное с природой или с «тайной» слова, которое сыграло особую роль в развитии общественного самосознания в России. Это способность слова выражать «тайные смыслы», зачастую скрытые от невнимательного поверхностного взгляда, смыслы, выплывающие из контекста и становящиеся подтекстом.

Как здесь уже говорилось, русская философская и филологическая мысль довольно рано пришла к убеждению, что всякое претворение мысли в слово есть явление искусства. А искусство всегда предполагает наличие некоей таинственной силы – вдохновения, неожиданного открытия, интуиции. Именно в искусстве человеческая природа проявляется во всей своей полноте, далеко не всегда ясной даже творцу этого искусства. Запреты и ограничения могут многократно усиливать эти таинственные способности человека как создавать произведения словесного искусства, так и воспринимать их. Можно с уверенностью утверждать, что использование в устной и письменной речи всевозможных тропов – метафор, метонимий, аллегорий - напрямую связано с запретами и ограничениями самого разного характера.

Таким образом, сама изощренность русской литературной речи и вызванный ею расцвет словесного искусства также напрямую связаны с чрезвычайно жесткими цензурными условиями, в которых русская литература была вынуждена существовать и в XIX и в ХХ веках. Не случайно именно царствование Николая I было отмечено как время самой суровой цензуры, но и едва ли не лучшее время для русской литературы, в которое были созданы самые значительные произведения Пушкина и Лермонтова, Белинского и Гоголя. Столь мощное начало создало атмосферу, весьма благоприятную для взлета творчества Некрасова и Достоевского, Тургенева и Толстого.

Вряд ли стоит «винить» в этом взлете только цензурные запреты. Но чем еще объяснить, что именно в эту эпоху литература для России стала «точкой отсчета, символом веры, идеологическим и нравственным фундаментом»?[41] И тот несомненный факт, что в условиях практически неограниченной свободы слова, обретенной российским обществом уже на заре эпохи Интернета, словесное искусство обнаруживает все признаки измельчания и упадка и явно утрачивает позицию общественного «фундамента», тоже косвенно говорит о пользе цензуры.

Ни в одной стране мира писатели не были в такой степени «властителями дум», как в России. Почти двести лет – от Пушкина до Солженицына – просуществовала Российская литературная империя. И память о всевластии писательского слова еще жива.

 

6.3. «Тайные книги» в СССР.

Стоит вспомнить времена императрицы Елизаветы, в кабинет к которой немалый по тогдашним понятиям поэт Василий Тредиаковский вползал на коленях, поднося ей свои стихи, и так же на коленях выползал, пятясь задом. Нынешняя эпоха тоже вроде бы не отличается большим почтением к пишущей братии. Но у многих из нас на памяти пример писателя, которого первые лица страны упрашивали принять высокую награду, а он одного из них лишил своей милости и отказался, а второго осчастливил согласием.

Речь, разумеется, идет об Александре Исаевиче Солженицыне, единственном русском классике, весь огромный авторитет которого вырос на тайных, яростно запрещаемых властью книгах. Это его отказ принять орден Андрея Первозванного прозвенел оплеухой первому президенту России Борису Ельцину. Но и согласие на получение Государственной премии от Владимира Путина выглядело скорее царским, чем верноподданическим жестом. Особенно если учесть, что саму премию Солженицын распорядился перечислить в фонд собственного имени, из которого оказывалась помощь жертвам политических репрессий.

Эпоха, создавшая Солженицына, получила название советской, хотя реальная власть в СССР принадлежала, разумеется, не Советам депутатов трудящихся, как то было записано в Конституции СССР. Саму историю этой власти можно трактовать как историю величайшего поражения государственного насилия, одолевшего всех своих реальных и выдуманных врагов, но не сумевшего одолеть свободное слово. Есть основания утверждать, что именно звучание «из-под глыб» (так был назван вышедший за рубежом сборник неподцензурных произведений живших в СССР авторов) придало этому слову особую силу.

Но и благополучно проходившие цензуру и даже порой широко пропагандировавшиеся книги русских классиков формировали духовно-нравственную атмосферу, в которой многие идеологические догмы официальной пропаганды выглядели слишком убого и не прививались к душам, воспитанным на высоких литературных образцах. Как ни перетолковывали классиков, как ни привязывали их к вульгарно-социологическим и коммунистическим схемам, их живое слово прорывало все путы. О том, что попытка сохранить и приспособить русскую классику к нуждам тоталитарного государства не только провалилась, но и сыграла роковую по сути роль для этого самого государства, говорилось и писалось не раз.

Да и русская литература советского периода, несмотря на удушающую заботу партии и правительства, никогда не могла пасть слишком низко в условиях свободного доступа читателей к истинным шедеврам отечественной словесности.

Тем более это относится к литературе русского зарубежья, которая в течение почти всего ХХ века сохраняла достаточно высокий уровень, вполне сопоставимый с уровнем классического периода.

Немалое значение имела и достаточно высокая читательская культура. И хотя утверждение, что «СССР – самая читающая страна в мире» трудно подтвердить реальными цифрами, достаточно высокий спрос на качественную литературу в Советском Союзе сомнений не вызывает[42].  Однако, если спрос на книги русских писателей-классиков в целом удовлетворялся, то предлагаемые советскими издательствами произведения современных советских писателей достаточно взыскательному вкусу читательской аудитории, воспитанной на той же классике, зачастую не соответствовали и, при общем высоком спросе на книжную продукцию, залеживались на полках книжных магазинов и библиотек. Основу этой книжной продукции составляла так называемая «секретарская литература», изображающая современную читателям жизнь в сильно приглаженном виде. В то же время книги таких действительно талантливых писателей, как Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Анна Ахматова десятилетиями были под запретом и издавались крайне малыми тиражами. В разряд «дефицитной», то есть мгновенно исчезающей с полок магазинов литературы попадали, начиная с 1960-х годов, книги писателей-«деревенщиков», произведения Ю.Нагибина, Ю.Трифонова, В.Тендрякова, В.Шукшина, поэтические сборники Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Р.Рождественского.

В 60-е -70-е годы ХХ века в стране сложился так называемый «черный рынок» книжной продукции, на котором наряду с чисто развлекательной литературой, которой тоже не хватало, по завышенным в несколько раз ценам продавались книги, более или менее правдиво рассказывающие о современной жизни и о недавней истории.

В таких условиях и возник советский «самиздат». Слово это пародировало сокращенные названия советских издательств: Госиздат, Политиздат и т.п., и восходит к изобретенному еще в 1940-е годы поэтом Николаем Глазковым слову «самсебяиздат», которым он помечал машинописные сборники собственных произведений.

Правозащитник Александр Даниэль, сын писателя Юлия Даниэля, осужденного в 1965 году за печатание за границей своих произведений, дает такое определение: «самиздат - это специфический способ бытования общественно значимых неподцензурных текстов, состоящий в том, что их тиражирование происходит вне авторского контроля, в процессе их распространения в читательской среде»[43].

Технической основой такого распространения служили печатные машинки, позже стала использоваться служебная копировальная техника. Наиболее активно и целенаправленно использовали самиздат участники диссидентского движения в СССР, распространявшие таким образом различные документы протестного характера, историческую и философскую литературу, противостоящую официальной идеологии. Перепечатке и копированию подвергались и редкие издания первых лет советской власти, и книги, изданные за рубежом и нелегально попавшие в СССР (так называемый «тамиздат»).

К самиздату и тамиздату примыкал и «магнитиздат» - то есть переписывамые на бытовых магнитофонах записи «бардовских песен», как правило, в исполнении авторов. Этот литературно-музыкальный жанр тоже развивался в обход официальной цензуры, творчество авторов песен нередко подвергалось запретам, а сами авторы – преследованиям. Но популярность их была чрезвычайно высока.

Можно сказать, что в том или ином виде с не подцензурными текстами было знакомо подавляющее большинство людей, проявляющих хотя бы минимальный интерес к чтению. Историкам еще предстоит оценить роль, которую сыграл советский самиздат в окончательном крушении советского строя.

Примерно с 1986 года самиздат, можно сказать, «вышел из подполья». Сотни возникших на всем пространстве СССР неформальных организаций стали выпускать и распространять многочисленную периодику. В июле 1989 года выходило 323 самиздатовских издания[44]. Однако, несмотря на неофициальный характер этих изданий, причислить их к «тайным» вряд ли правомерно. Окончательно эпоха «тайной книги» в СССР завершилась в 1990 году, когда была полностью отменена предварительная цензура.